Жизнь и творчество Константина Васильева

ПЛАН:
Введение
Жизнь и творчество Константина Васильева
Заключение.
Список использованной литературы

Введение

Константин Васильев стремительно ворвался в художествен­ный мир современников и занял в нем свое особое место, как показало время, навсегда. Нередко люди, прежде не интересо­вавшиеся живописью, увидев его картины, испытывают состо­яние катарсиса — высочайшего духовного потрясения, — не могут сдержать восторга, а порой и слез.
Нечасто в истории России духовными лидерами становились не философы и писатели, а живописцы. Нечасто кисть художника так волновала русского человека. Магнетизм его творчества не отпус­кает подолгу, пробуждая в зрителях генетическую память, перенося воображение современников в легендарную эпоху величия и духов­ной мощи нашего народа.
Интуиция художника переносит его за тысячи лет до Рожде­ства Христова, в те достопамятные времена, когда предки на­ши, почитавшие себя внуками Даждьбога, совершали богатыр­ские подвиги и свято чтили традиции Рода. И если в этом на­правлении художник двигался, полагаясь в основном на собст­венные прозрения и интуицию (информация о мифологии сла­вян в конце 60-х годов была весьма фрагментарна), то в изуче­нии прошлого родственных народов ему помогали литератур­ные источники и прежде всего скандинавские, представлявшие собой целостный мифологический материал.
Творчески перерабатывая мифы и фольклор разных стран, Васильев пришел к убеждению, что каждому народу присуща особая духовность, сохраняющаяся в его генофонде; то есть в генетическом материале любой нации запечатлен ее «духовный путь», а древние боги и богини — это небесные покровители, формирующие археобраз (архетип) данного народа.
Константин Васильев верил в это, он искал непроторенные пути в открытии истоков славянского мировоззрения. В своих картинах-символах художник отражал духовный потенциал рус­ского народа с тысячелетними корнями, как в свое время А. С. Пушкин раскрыл в могучем русском языке глубины ис­конной мудрости предков.
Его гений, словно луч света, выхватил из тьмы единствен­ный путь, на котором русский человек может вновь обрести свое достоинство и величие!
Жизнь и творчество Константина Васильева

Чтобы понять внутренний мир человека, непременно надо коснуться питавших его корней, почувствовать их крепость, связь с родной землей. Константин Алексеевич Васильев мог гордиться своей родословной. Отец его, Алексей Алексеевич, появился на свет в 1897 году в семье питерского рабочего. Во­лею судеб стал участником трех войн, в том числе первой миро­вой и гражданской, на фронтах которой был бойцом легендар­ной Чапаевской дивизии. С 1923 года — на руководящей рабо­те в промышленности.
Восьмого августа 1942 года город был оккупиро­ван врагом, а третьего сентября в мир вошел Константин Василь­ев.
По нескольким штрихам из воспоминаний Клавдии Парменовны мы можем сегодня живо представить се­бе ту величайшую опасность, которая ежедневно сопровождала ее и сына.
До последнего дня беременности Клавдия была на ногах. В доме, где они жили, как и во всех других домах, квартирова­ли немецкие солдаты. И часто, чтобы не будить их детским пла­чем, приходилось с ребенком на руках просиживать во дворе , всю ночь до самого утра. Город довольно часто бомбили имен­но ночью, и тогда надо было прятаться с младенцем в погребе или в траншее, вырытой в саду.
По окончании войны, после многих мытарств и скитаний в 1949 году семья осела в поселке Василье­во. Наконец-то Алексей Алексеевич смог осуществить свою давнюю мечту — завести себе хорошую лодку, отличную соба­ку — спаниеля и мог позволить себе охотиться или рыбачить.
Если взять карту Татарии, то легко найти поселок Васильево на левом берегу Волги, примерно в тридцати километрах от Казани, напротив устья Свияги.
Юного Костю поразила красота этих мест. Она была здесь особая, созданная великой рекой. В дальней дали в голубой дымке высокий правый берег, почти обрывистый, заросший лесом; далекий белый монастырь на склоне, правее — сказочный Свияжск. весь уместившийся на Столовой горе со своими хра­мами и церквами, лавками и домами, поднявшийся над широ­кими лугами в пойме Свияги и Волги.
Первая любимая Костина книга — «Сказание о трех богаты­рях». Тогда же познакомился мальчик с картиной В.М. Васне­цова «Богатыри», а годом позже скопировал ее цветными ка­рандашами. Рисовал по вечерам в своей маленькой комнате, никому не показывая свои работы. И в день рождения отца преподнес ему в подарок картину. Сходство богатырей было поразительным. Вдохновившись похвалой родителей, мальчик скопировал «Витязя на распутье», тоже цветными карандаша­ми. Сделал затем рисунок карандашом со скульптуры Анто­кольского «Иван Грозный». Есть несколько Костиных рисунков того времени, где он изобразил отца за книгой и в лодке, во время рыбалки. Сохранились его первые пейзажные зарисовки: пень, усыпанный желтыми осенними листьями, избушка в лесу.
Константин мог часами рассматривать репродукции с картин художников и иллюстраций в книгах. Любил ходить в кино, по нескольку раз смотрел «Адмирала Ушакова», «Адмирала Нахимова», «Чапаева». Придя домой, тут же брался за карандаш и изображал этих героев, передавая сходство с игравшими их артистами.
Худенький, среднего роста, голубоглазый, с вьющимися светлыми волосами, он, казалось, всегда был погружен в себя. Нечасто видели его в кругу сверстников. Но никто из мальчи­шек всего поселка Васильево не держал на него обиды. Ребята с уважением признавали, что Котька Васильев — художник: мо­жет срисовать из книжки богатыря или танк — не отличишь!
В 1954 году газета «Комсомольская правда» поместила o6ъявление, что Московская средняя художественная школа при институте имени В.И. Сурикова принимает одаренных в области рисования школьников для дальнейшей учебы и развита способностей.
На отборочный конкурс послали несколько рисунков, в том числе «Древний Свияжск». Не скоро, но все же пришел вызов на вступительные экзамены.
Несмотря на излишнюю застенчивость, Васильев все экза­мены сдал на «отлично», привезенные рисунки комиссии тоже понравились, и он был принят во второй художественный класс и зачислен в шестой общеобразовательный.
Васильев делал множество очень живых и выразительных рисунков. Жаль, что в большинстве своем они утрачены. Из со­хранившихся наиболее интересен его автопортрет, написанный в пятнадцатилетнем возрасте. В нем при всей простоте и сдер­жанности исполнения поражают отточенность рисунка, без­ошибочное чувство ритма художника.
Более всех других предметов ему нравились занятия по за­конам перспективы, которые вел Василий Кириллович Тимо­феев. Благодаря Тимофееву Константин утвердился в мысли, что главное для художника не мазок, не краска. Просто выплескивая на холст краски — этого «козырного туза», — можно полу­чить невероятные, удивительные сочетания, но это будут лишь эмоции, а ими надо уметь управлять. Когда же эмоции обрета­ют свою конструктивную основу, идею, концепцию — это уже сила!
Красоту в женщине Костя особо ценил, любил рисовать симпатичных девушек, и среди огромного числа выходивших из-под его руки рисунков было множество женских моделей, представавших в величавой и строгой красоте. Васильев тянулся к красоте!
Работая по ночам, Костя всегда слушал через наушники пластинки с классической и народной музыкой. И хотя вкусы и увлечения его в музыке постоянно менялись, можно все же выделить из огромной коллекции собранных им пластинок наиболее ему дорогие. Это «Пер Гюнт» Грига, «Приглашение к танцу» Вебера, «Маленькая ночная серена­да» Моцарта, увертюра к опере «Севильский цирюльник» Рос­сини, «Два венгерских танца» Брамса. Именно эти произведе­ния, по-видимому, давали художнику возможность расслабить­ся, создавали доброе настроение.
Очень любил Костя возвышенную, романтическую музыку Дебюсси — «Послеполуденный отдых фавна», «Море», «Три ноктюрна», прелюдии Рахманинова, сонаты Моцарта и Скарлатти, сюиты Рамо для небольших ансамблей (скрипка, флей­та, гобой, виолончель и клавесин); второй концерт и вторую симфонию Рахманинова в авторском исполнении; «Музыку на воде» Генделя.
По воскресеньям, если не выезжали на природу, с самого утра опять собирались в училище и писали, теперь уже краской. В качестве натуры приводили с собой кто кого мог: сестру, товарища, подружку. Естественно, за это ничего не платили, зато дарили добровольным помощникам наиболее удачную работу.
Первыми неизменными зрителями и благодарными крити­ками художника были его друзья — соседи.
Наступила весна 1961 года, подходила к концу учеба. Кон­стантин подготовил дипломную работу. Это были эскизы деко­раций к опере Римского-Корсакова «Снегурочка». Защита про­шла с блеском. Константин закончил Казанское художественное училище.
Завершилась учеба, и по распределению Васильев был на­правлен в Мензелинск художником-оформителем передвижно­го народного театра.
Художники, с которыми ему довелось сотрудничать, и по сей день вспоминают его интересные, самостоятельные работы, поражаются умению видеть и рассчитывать на огромном холсте или сколоченных фанерных листах сложные многофигурные композиции.
Работая по заданию фонда, Константин почти ежедневно встречался с одним из своих преподавателей — заслуженным художником РСФСР Виктором Ивановичем Куделькиным, жившим в доме напротив парка. Вместе они прогуливались по аллеям, беседовали о живописи, литературе. Костя много гово­рил о том, как он проиллюстрировал бы то или иное художест­венное произведение, например, Мельникова-Печерского, До­стоевского, татарских писателей. Спорили о живописи.
Уже значительно позднее, впервые увидев работу Васильева «Северный орел», Виктор Иванович вспомнит этот разговор. Картина заворожит, заставит задуматься и над ее сюжетом, и над непривычной техникой письма. Более же всего поразит вы­писанная до мельчайших деталей по-зимнему сухая ветка елоч­ки с пожелтевшими шишками на ней. Приглядываясь к карти­не и так и эдак, Куделькин не мог сказать себе, что это иллю­зорность, портящая полотно. Напротив, он чувствовал ее орга­ничность, необходимость присутствия, поскольку веточка эта поддерживалась общим состоянием всех тоновых отношений — и неба, и заснеженной хвои, и стволов деревьев .
Делая мощный духовный рывок, пытаясь найти свою единственно возможную форму самовыражения в искусстве, Васильев самоотверженно работает, порой не различая дня и ночи. обычно он ставил на проигрыватель пластинку, надевал наушники, чтобы не беспокоить близких, и с головой уходил в творческий поиск. Но когда бы к нему ни объявлялись друзья, как бы он при этом ни был увлечен работой, Константин откладывал в сторону кисти, накрывал холст, оставлял все свои занятия и посвящал всего себя дружескому общению. Чаще всего это были разговоры о высоком: он увлекал гостей какой-нибудь идеей, заражал оптимизмом, побуждая мыслить возвышенно по-новому.
Такое отношение к делу свойственно людям исключитель­ной внутренней собранности, большой духовной силы. Без этого не было бы Кон­стантина Васильева. Он делал все моментально, без игры в ка­кое-то большое и нужное дело. Он говорил о деле вообще, ни­как не говоря о себе как о труженике или художнике. Это бы­ла его жизнь. Жизнь строгая, идеально организованная .
Увлечения Васильева, в том числе и в музыке, претерпели очередные изменения. Шостакович отошел на второй план, по­явилась музыка модернистского направления, как бы беспред­метная, идущая в ногу с беспредметной живописью. Это музы­ка таких композиторов, как Булез, Веберн, создатель додекафонной музыки Шёнберг.
В поисках естественного звукового материала он уходил в лес. Осенью, в пору листопада, когда подолгу не было дождя и листья сухо шуршали под ногами своими безжизненными фор­мами, Константин обувал сапоги и, идя по листве, рождал ка­кой-нибудь ритм, создавая порой что-то звонкое, запоминающееся, образуя своеобразную «музыкальную» фразу.
О своем новом увлечении Константин пишет другу в Москву: «- Сейчас занят своими антимузыкальными опытами, из ко­торых закончился лишь один (над ним я работал два года). Для этого дела три магнитофона весьма много дают, и занят этим все свое свободное время. Понимаю, что это вряд ли кому-нибудь нужно, но без этого или другого (равноценного для меня) не могу. у тебя на этот счет проще . Просто у меня нет еще жены и ребенка, чтобы все свои силы и время тратить на них. Может быть, это плохо, а возможно, и хорошо. Во всяком случае я очень счастлив, а чтобы писать музыку, не надо ждать, пока станешь монархом .
Общение художника с природой незаметно всколыхнуло впечатления детства, то время, когда они вместе с отцом бро­дили вдоль Волги и Свияги, по их сказочно красивым гори­стым берегам и заливным лугам, заходили в живописные ле­са, где отец учил его многое подмечать и запоминать. Слов­но предчувствовал Алексей Алексеевич в те годы скорое расставание и давал сыну напутствия на всю жизнь. Шепнули тогда Константину свои заветные слова и лес, и долы, и могучие реки, и вот теперь, на пороге зрелости, его сердце откликнулось на те голоса, забилось в каком-то добром пред­чувствии.
В один из великолепных весенних дней 1964 года друзья возвращались из Казани и вдруг среди всех хлопот этой возрождающейся жизни они услышали нежную, вековую песню жаворонка. Будто к ним со­шел какой-то неземной голос. Тотчас последний недостающий звук влился в общий музыкальный аккорд таинственного оркест­ра природы. И словно электрическим зарядом пронзило все су­щество Константина. Он физически почувствовал на себе дей­ствие разлившейся повсюду гармонии.
Началось бурное возвращение к искусству позитивному, к нашей народной литературе: сказкам, легендам, преданиям и поверьям.
Пытаясь постичь суть явлений и выстрадать общий строй мыслей для будущих произведений, Константин со свойствен­ной ему творческой увлеченностью занялся пейзажными зари­совками.
Его пейзаж — всегда живой, населенный если не какими-то фантастическими духами, то, во всяком случае, их символами Константин не был осведомлен, положим, что дерево излучает биологическую энергию, имеет свое биополе, воздействующее на все окружающее, о чем пишут теперь ученые. Но художник же­лал, ему непременно хотелось, чтобы лес был именно живым, ве­дущим активный разговор с человеком.
Константин очень любил осень, щедрую многообразием красок, и, собрав лучшие ее черты-приметы, написал обобщенный образ этого времени года. Его «Осень» как бы извиняется перед зрителем за остываю­щее лето буйством цвета, необычной тишиной и торжественно­стью леса, который хотя и лишился птичьих песен, но не опу­стел: он дышит, несет в себе мощный заряд накопленной за ле­то энергии и щедро посылает его всему живому. Пейзаж, вылепленный художником из мозаики накопив­шихся ощущений, превратился в сгусток красоты.
К романтическим можно отнести и работу Васильева «Лес­ная готика». Пейзаж написан в период активного увлечения ис­торией и культурой других народов, когда Костю заинтересова­ло время перехода европейцев к Ренессансу. Не к итальянско­му, а к мужественному северному Ренессансу, к возрождению светлой идеологии и культуры.
В его «Лесной готике» передан психологический настрой се­верных народов Европы, во многом схожих с нашими русски­ми поморами, жившими среди строгих и величественных лесов.
Картина несет на себе определенную печать этой суровости и возвышенности, какой-то аскетической духовности. Несмот­ря на то, что художник написал вполне привычный нам хвой­ный лес со всеми его цветовыми бликами, лес этот ассоцииру­ется с готическим храмом.
Безмолвны сосны. Но вот сквозь кроны деревьев отвесно падают солнечные лучи, пробиваясь тремя самостоятельными потоками и заливая сказочным светом стволы деревьев, землю.
Своей живительной силой свет одухотворяет суровую стихию леса. Вся земля становится светлой и прозрачной, и мы уже слышим звучание органа, составленного из необычных этих труб. Орган звучит, ревет, свистит и тоненько поет. Все это вместе создает океан звуков мятущихся и в то же время торжественных и глубоких. И вдруг мы выделяем нежное, лирическое пение маленькой елочки и одновременно замечаем ее, оторвавшуюся от земли и парящую между грозных стволов в на­дежде пробиться к живительному свету. И тотчас елочка вызы­вает в нас трепетное чувство, стремление помочь ей, не дать стихиям, темным силам задушить этот росток.
У Васильева многие работы основаны на этом: внешняя формальная похожесть, совершенно необходимая для создания образа, и большая сокровенная связь явлений.
Он, например, полушутя, хотя и со значительной полей искренности, говорил друзьям: «Начинаю писать совершенно революционную картину, которая станет событием в жизни и все перевернет». А рисовал что-то старое, отвергнутое им же самим. Или мог заявить: «Все, что я нарисовал, было совершеннейшей чушью, по­следнюю картину я уничтожил и беру абсолютно другой курс».
Так продолжалось вплоть до 1965 года. До этого художник пытался открыть свое собственное направление, углубляясь в свободный творческий поиск, не ограничивая его никакими рамками.
Одно время Константин делал даже всевозможные цветовые коллажи. И хотя они были ценны своим стилистическим един­ством и специалисты отмечали среди них подлинные шедевры, Васильев отказался и от них: все до единого пустил на абажуры или сжег.
Подготовил интересную серию книжной графики по произве­дениям Мусы Джалиля, Александра Фадеева, Рустема Кутуя. Ри­сунки эти выполнил с большой любовью, наклеил их на картон. Они долго были предметом восхищения товарищей и случайных зрителей. Но со временем рисунки, к сожалению, погибли.
О картинах Васильев говорил кратко, выделяя самое ценное, c его точки зрения. Репродукции, которые он показывал друзь­ям казались высокого качества. Но, присмотревшись к ним, обнаруживалось, что это не совсем так или вовсе не так. Про­сто они были чрезвычайно аккуратно и точно вырезаны и на­клеены на картон, с идеальным чувством формы. Четкие отсту­пы как бы образовывали необходимую рамку. Каждый раз они были свои для каждой вещи, и без них не было бы закончен­ности и красоты. Константин открыл друзьям железное прави­ло: для каждой вещи — своя рама. Простое правило, но столь часто необходимое в жизни.
Из рассказа Васильева: «Когда я учился в Москве, то по необъяснимому влечению часто уходил с уроков и шел в Третьяковскую галерею, и оста­вался там до самого закрытия. У каждой картины мне было хо­рошо. Это была и прогулка для меня, и лес, и река. Я до сих пор не пойму, не могу объяснить, почему мне это так сильно нравилось. Я долго копил деньги, и первое, что купил в жизни это толстый альбом репродукций картин Третьяковской галереи. Кажется, качество было великолепным».
Тонкий психолог, наделенный глубоким чувством такта, Ва­сильев был очень доброжелателен к своим товарищам. Его ма­нера держаться представляла собой соединение вежливой вни­мательности очень образованного умного человека с чувством собственного достоинства, художника, объективно оцениваю­щего свой талант. При этом не было и тени высокомерия или самолюбования, что бывает свойственно подчас одаренным людям. Талантливый собеседник, Васильев остро чувствовал и по­нимал истинные духовные устремления и внутренний мир че­ловека, с которым общался.
В одном из писем другу Васильев откровенничает: « .Я занят сейчас также и эскизами новых картин с героическими сюжета­ми Загрунтовал два холста (300×200 см и 260×175 см) и к 28 авгу­ста намереваюсь оба закончить. Дело весьма сложное при моем натуралистическом стиле, осложняющееся еще и тем, что в дан­ное время служу в приказе и наглядная агитация, которую я там произвожу на свет божий, портит зрение диким сочетанием кра­сок и отнимает значительное количество времени (не всегда со­ответствующее количеству полученных за ее создание денег). Но, несмотря на это, я в среднем трачу 20 дней на трехметровое по­лотно, эскизы к которому делаются в течение года. Много рисую потому, что работаю над несколькими вещами одновременно .».
Быть прекрасным пародистом Васильеву помогала его природная наблюдательность. Клавдия Парменовна передала сыну умение подмечать в людях что-то своеобычное, нелепое, смешное. Константин мог с юмором взглянуть на окружающее как бы со стороны, в то же время не отделяя себя от этой среды.
Одна из сохранившихся работ этого трудного переломного этапа в творчестве Васильева — картина «Вотан». Первым из друзей увидел ее Анатолий Кузнецов. Посмотрев на «Вотана», он расхохотался. Там несомненно изображен был Вотан, но не­уловимо присутствовало еще что-то очень смешное.
«Северный орел» стал переломной работой художника после мучительно сложного искания своего стиля в искусстве. Василь­ев утверждает в картине прежде всего право реализма быть ува­жаемым и свое право отображать близкую ему по духу жизнь.
Талант художника неудержимо притягивал взгляды каждого к картине, заставлял думать, восхищаться небывалой внутренней силой созданного образа. Мысль мастера сумела, поднявшись над обычным житейским фактом, прикоснуться к стихии народного мифотворчества. И друзья остро почувствовали значимость родившегося полотна.
Вскоре после создания «Северного орла» художник написал поэтическую картину «Гуси-лебеди», где главной фигурой стал возвышенный пленительный образ девы Февронии — героини оперы Н.А. Римского-Корсакова «Сказание о невидимом граде Китеже и деве Февронии». Внутреннюю цельность душевного мира девушки, ее кристальную чистоту, благородство, добро­ту — все это сумел передать Васильев в грациозном движении, во взгляде, устремленном вслед улетающей паре лебедей символу верности.
Не случайно Васильев пытается утолить жажду вдохновения именно у этой народно-героической легенды.
Ему не пришлось изобретать декорацию, обстановку, в ко­торую следовало бы поместить героиню. Он сам жил в подоб­ном мире — на берегу Волги, в окружении буйной торжествую­щей природы. В шуме лесов, в шелесте листьев Косте не раз слышались те загадочные беседы, которые ведут между собой деревья; таинственный говор чудился и в плеске воды, и в го­моне птиц, и в свисте ветра. Художник воссоздал эту среду, су­мел наделить юную девушку такой красотой и обаянием, что зритель невольно сопереживает ее чувствам, мечте о прекрас­ной, верной любви. Завершив картину, Константин преподнес ее в дар самому дорогому человеку — матери.
Другая работа, в которой художник сознательно использовал принцип театральной декорации, — «Плач Ярославны». Это правая часть задуманного, но не завершенного триптиха, посвя­щенного самому поэтическому сказанию старины — «Слову о полку Игореве».
Художник, зачитываясь легендарной поэмой, глубоко сопереживал печали, разлившейся по Руси после страшного пора­жения князя Игоря, нанесенного ему половецким ханом. В его Ярославне» грустью наполнена вся природа. Жена князя Игоря в плаче обращается к ветру, воющему под облаками, к Днепру, к солнцу, которое для всех тепло и прекрасно, а в безвод­ной степи простерло свои жгучие лучи на русских воинов.
Еще одна интересная работа художника — «Свияжск» — удивительное сочетание сказочности с реальностью наших дней Васильев изобразил хорошо знакомый и близкий его сердцу бе­рег Волги, то место, куда он часто добирался на лодке, чтобы поднявшись на гору Медведь, полюбоваться разлившейся по­всюду дивной красотой. Как раз у самого подножия горы Свияга отдает свои воды величавой Волге. А с другой стороны точ­но гигантский корабль подплывает к месту слияния рек остров Свияжск, устремляя вверх купола древних соборов. Островом эта часть земли стала после создания Куйбышевского водохра­нилища и затопления части левого волжского берега. История сохранившихся на нем сооружений берет свое начало с середи­ны XVI века, со времен осады Казани царем Иваном Гроз­ным.
Весной 1967 года в дом Васильевых пришла беда: тяжелый, неизлечимый недуг обрушился на младшую сестру Константина десятиклассницу Людмилу. Для Кости она была не только любимой сестрой, но и близким другом. Девушка весьма одаренная, Люда, несмотря на свой юный возраст, любила и хорошо понимала музыку, отличалась начитанностью. В последние месяцы жизни, не имея сил подняться с постели, она вслух читала былины, а Костя, чтобы скрасить ее одиночество, в той же комнате писал картины. Она попросила Костю взяться за разработку былины о Дунае Ивановича.
Итогом этой работы стали два больших полотна и три за­конченных эскиза на тему «Рождение Дуная».
Отыскав однажды в Москве Дом-музей Виктора Михайлови­ча Васнецова, Константин зачастил туда. Будучи очень скром­ным человеком, он посчитал неудобным демонстрировать свою профессию: что-либо зарисовывать в музее или вступать в раз­говоры с персоналом, хотя его там интересовало буквально все.
Васильев почти ежедневно приходил в этот дом. Он вникал в тонкости картин Васнецова, а вечером тщательно зарисовы­вал по памяти.
Часто друзья замечали, как во время разговора художник то и дело приглядывается к рукам, жестам или к лицу человека каким-то особенно изучающим взглядом. А бывало, просил со­беседника не менять позу и начинал рисовать его. Он ловил та­кие моменты и у себя в квартире, и в вагоне поезда (карандашный портрет В. Зайцева), и в гостях у друзей.
Чем бы Константин ни занимался — говорил ли с друзь­ями, рисовал ли, гулял, — он постоянно жил в искусстве.
Было совершенно очевидно, что Васильев очень рано состо­ялся как личность. Он не ждал, что кто-то откроет ему новую истину. Нет, он имел свой особый взгляд на явления жизни, а от общения с товарищами, разговоров, действий ожидал только реализации, конкретизации того, что уже имел. Ведь идеал ху­дожника мог быть неизменным, единственным, а его подтверж­дения — многообразны.
Вообще, в целом, в принципе у человека могут рождаться самые прекрасные идеи — удивительные, словно сказки или волшебные сны. Но их еще нужно реализовать, осуществить, что называется, выло­жить на картину.
Видимо, такой конкретный материал Константин находил не только в богатой приволжской природе, но и в общениях с Друзьями, в разговорах с ними. Он все время наблюдал, преоб­разовывал, запоминал. И через годы все вдруг всплывало на по­лотнах. Так, в «Нечаянной встрече» герой смотрит с холста «седыми» глазами одного его московского друга — Александра Харченко, а в работе «Илья Муромец и голи кабацкие» узнают­ся лица многих самых близких друзей Константина.
Не случайно основная часть картин Васильева с изображени­ем людей сделана не с натуры. Приступая к созданию какого-либо образа, Константин собирал, накапливал в себе типы, характеры, движения, формы, краски и только потом брался за кисть.
Есть у Васильева выразительная работа «Старец», создающая необычайно емкий образ, сильный характер. И даже не верится, что это не портрет с натуры, а синтез наблюдений живописца. Приходится только удивляться, как мог молодой человек схватить, понять не пережитое еще им состояние духа старца и убедительно выразить его, донести до зрителя.
Возможно, именно это тонкое понимание внутренних дви­жений человека помогло художнику проникнуть в духовную сущность каждого из былинных героев.
Константин до последних дней жизни с упоением работал над своей ключевой былинной темой. Он обратился к народной образности не только потому, что здесь свое национальное на­следие, но прежде всего потому, что в ней действительно со­крыты бездны нетленной красоты, величия духа, непреходящей мудрости.
Художник сразу же поставил перед собой задачу — изучать былины только по записям, сделанным с напевов известных сказителей. И для этого были основания. Если картина «Гуси-лебеди», навеянная мотивами оперы Римского-Корсакова «Сказание о невидимом граде Китеже и деве Февронии», была написана им на одном творческом порыве, по вдохновению, когда душа жаждала выплеснуть из себя явившуюся вдруг кра­соту, да и само «Сказание .», занимавшее особое положение в русском сознании, нельзя было причислять к собственно бы­линному эпосу, если работы «Плач Ярославны» и «Князь Игорь» были созданы им под впечатлением оперы Бородина, то уже при написании картины «Рождение Дуная» Константин столкнулся с очень серьезной проблемой, которую ему и пред­стояло разрешить.
Васильев, пытаясь открыть для себя главное — нравствен­ную природу человека, понять, чем наполнена река помыслов народных, — решил отведать воды не проточной, а родниковой: исследовать первоисточники. Только так представлял себе ху­дожник творческий поиск, только в этом видел возможность создать произведения, достойные высокого искусства.
Васильев стал открывать для себя поразительные вещи. Узнал, скажем, что древнерусские дружинные певцы поддерживали тесные связи с певцами и поэта­ми Западной Европы, в особенности со скандинавскими скаль­дами. Нашел исторические свидетельства того, что при дворе Ярослава I, то есть еще в XI веке, находились известные слага­тели песен — скальды Зигварт и Гаральд.
Предположив на этом основании, что существовало какое-то взаимное проникновение культур, художник не случайно за­нялся в дальнейшем изучением скандинавского эпоса. Очень заинтересовала художника позиция исследователей фольклора прошлого века.
Для Константина былинная тематика — то направление в творчестве, которому он посвятил большую часть своих талантливых полотен. Художник не просто иллюстрировал былины. Он жил в этом близком ему, хорошо знакомом мире . И всякий раз, приступая к осмыслению нового героя, Васильев искал особый ход, необычный ракурс, манеру подачи, чтобы картина его непременно активно воздействовала на зрителя, за­ставляла его сопереживать созданному образу всей глубиной чувств. Каждую работу былинного цикла он насытил предмета­ми-символами, характеризующими дух, устремления героев. Блестяще владея техникой письма, тонко чувствуя гармонию цвета, Васильев создал завершенные по композиции картины-образы, в которых философски точно выражены собранные и обобщенные народным сознанием лучшие черты героя.
Трудно далась художнику расшифровка персонажа русского былинного эпоса — любимого в народе богатыря Вольги Святославовича. Вольга выдавал себя за племянника и крест­ника киевского князя Владимира.
Вольга владел сокровенным знанием и мог, ска­зав заветное слово, а затем трижды ударившись оземь, обра­титься в муравья, чтобы пробраться во вражескую крепость, или, приняв облик горностая, перегрызть тетиву луков у врага; принимал, если требовалось, облик волка, барана, оленя, соко­ла, щуки.
Но если в Илье Муромце и других богатырях преобладало все же «человеческое начало», то в Вольге Святославовиче ху­дожник усмотрел явный крен в сторону «божественного».
Васильев точно вдохнул жизнь в этот художественный образ. В вытянутую десницу Вольги Святославовича Константин вло­жил огненный меч, который языками пламени будто прожига­ет ограниченное рамками картины пространство, врывается в реальную жизнь. Богатырь передает небесный огонь людям.
Духовная сила самого художника проступает в этом образе мифического полубога. Иначе как и объяснить неудержимую мощь живописного произведения, способного так активно воз­действовать на зрителя. Картину можно смело отнести к числу лучших работ Васильева.
Работа над образом Вольги подтолкнула фантазию художни­ка. Он попытался воссоздать образ Сварожича, славянского бо­га огня, и сделал несколько интересных эскизов маслом, но не остановился на этом и использовал эскизы для написания вер­ховного правителя славянского пантеона — Свентовита.
Константин выразил свое понимание этого существа, создав образ языческого бога, выношенный в процессе творческого поиска и рожденный интуицией художника. Во всяком случай его эстетическое восприятие мира не позволило изобразить Свентовита о четырех головах, пусть даже каждая из них и име­ла особое смысловое звучание, выражая все стороны света либо времена года.
Васильев написал величественную фигуру мужественного воина. В правой руке его — стальной меч с рукоятью, украшен­ной серебром, в левой — щит; на груди, на массивном панци­ре — выпуклая голова тельца, символизирующая плодородие, на шлеме восседает, раскинув могучие крылья, орел. Красивое лицо воина утопает в курчавой русой бороде.
Мысль о причинах многовекового непримиримого противо­стояния близких по духу и культуре народов — славянского и Немецкого — будет постоянно волновать художника, что найдет отражение во многих его работах.
Создав образы богатырей круга великого князя Владимира художник встал перед необходимостью написать наиболее важную по смысловому содержанию работу, которая должна была бы венчать весь древний песенно-дружинный эпос. Это картина «Вольга и Микула».
Художник изобразил на картине момент встречи Вольги и Микулы Селяниновича. Смелый композиционный прием воз­вышает над самим горизонтом фигуру пахаря Микулы — под­линного хозяина своей земли, который и пашет, и сеет, и кор­мит, и защищает, когда нужда приходит. Образ труженика Ми­кулы, созданный Васильевым, вместил в себя весь дух народ­ный: в нем подлинно органический сплав завоеваний совре­менного реализма с формами народно-поэтического сознания
Но на этом Константин не заканчивает писать на былинные темы. Он создает несколько живописных работ, посвященных Садко, Василию Буслаеву, глубоко поэтическую картину об Ав­дотье Рязаночке, которая смогла мудрой речью, силой души и жертвенной самоотверженностью покорить недоброе сердце ордынского царя и вернуть из неволи весь полон рязанский. Сохранились интересные карандашные рисунки на тему былин о Соловье-разбойнике, Лихе Одноглазом.
Васильев с неослабным вдохновением трудился над пости­жением сказочно-исторического мира былин. Ему нравилось распознавать, что же более всего поражало на протяжении ве­ков народную память и воображение, в чем истоки народных представлений о правде, добре, красоте. Константин сокрушал­ся, что многие былины не дошли до нас во всей полноте, иные из них лишь намекают на неизвестные нам события, на то, что существовала, возможно, целая эпопея, теперь утраченная. Для него казалось очевидным, что все былинные песни соединены между собой не одним каким-нибудь великим событием, не ув­лекающим ходом времени, а выражают многообразие всей жиз­ни и составляют одно живое целое.
И все-таки муки поиска недостающих живописных средств не покидали Васильева. Еще в период увлечения формальным искусством он интуитивно шел к убеждению, что числовые за­коны гармонии одинаковы для живописи, музыки, архитекту­ры. Теперь же, в реалистической живописи, отсутствие ясных канонов, например при построении композиций, мучило его.
Узнав о композиционном золотом сечении, которым поль­зовались древние греки, Константин решил «поверить алгеброй гармонию».
Но с чего начать? Всю информацию по этому вопросу ху­дожники за ненадобностью давно растеряли. Единственное, что было известно всякому образованному человеку, — это сущест­вующая числовая связь построения всего сущего в природе, от­крытая Пифагором. Связь, на которую намекал еще Платон, говоря, что суть красоты в отношении частей друг к другу и к Целому. Применительно к линейным отрезкам открытие Пифа­гора выглядит просто: меньшая часть относится к большей, как большая ко всему отрезку.
Сейчас трудно доподлинно назвать этапы, которые прохо­дил художник, создавая картины. Костя не любил писать на глазах, не любил, чтобы кто-то наблюдал за изменениями на полотне в процессе творчества. Не случайно среди множества сохранившихся фотографий Васильева, где он запечатлен в са­мые различные моменты жизни, нет ни одной, на которой он находился бы за работой.
По-видимому, Константин и писал-то чаще всего ночью именно из-за нежелания приоткрывать святая святых своего труда. В этом есть какой-то великий изначальный смысл: за­рождение настоящего искусства должно быть таинством. Ис­тинные мастера в высоком значении этого слова неизменно следовали такому правилу. Гёте в свое время писал: «Чем ху­дожник отличается от естествоиспытателя? Тем, что идея есте­ствоиспытателя дозревает в общении и только там может быть выношена. А художник ее оберегает, некую ее непорочность до тех пор, пока сам не отшлифует до мелочей».
С высокой меркой подходя к любому творческому процессу, Константин никогда не рисовал при друзьях и знакомых.
Сам процесс перенесения изображения на полотно длился недолго. Так, к пятидесятилетию Клавдии Парменовны Костя написал ей в подарок картину «Жница» всего за одну ночь. Иногда, не имея в запасе чистого холста, Константин брал уже готовую работу и прямо по живописи делал новую запись.
Найденный образ жил в нем и ничем не мог быть затуманен. По словам самого Константина, он часто влюблялся в свою ра­боту еще до ее написания. Но после завершения художника на­чинало преследовать обостренное чувство неудовлетвореннос­ти.
Чтобы создать сыну необходимую обстановку для творчест­ва, Клавдия Парменовна, несмотря на стесненные жилищные условия, из трех небольших комнат две выделила сыну, а сама располагалась вместе со старшей внучкой Наташей в крошечной комнатке. Это давало возможность Константину работать над полотнами большого формата; их он ставил по диагонали из одной комна­ты в другую, через проем в двери.
Васильев писал кар­тину, а внизу копошились три его племянницы. Они держали в руках кисти и малевали красками прямо по низу холста. Самой усердной из них была Люся. Иногда Костя заразительно смеялся и приглашал в свидетели Клавдию Парменовну.
Васильев всегда находился в поиске, в постоянном творчес­ком напряжении. Константин принадлежал к редчайшей категории людей, ко­торым неизменно сопутствует вдохновение, но они его не чув­ствуют, потому что для них это привычное состояние. Они как будто от рождения и до смерти живут на одном дыхании, в по­вышенном тонусе. Константин все время любит природу, все время любит людей, все время любит жизнь. Почему он наблю­дает, почему и ловит взгляд, движение облака, листочка. Он по­стоянно ко всему внимателен. Вот это внимание, эта любовь, его стремление ко всему хорошему и были вдохновением Василь­ева. И в этом заключалась вся его жизнь.
Но несправедливо, конечно, утверждать, будто жизнь Кон­стантина Васильева была лишена неизбывных человеческих ра­достей.
Однажды (Константину было тогда семнадцать лет) его сестра Валентина, вернувшись из школы, рассказала, что к ним в восьмой класс пришла новенькая — красивая девчонка с зеле­ными раскосыми глазами и длинными, до плеч, волосами. Приехала она жить в курортный поселок из-за больного брата. Константин предложил привести ее для позирования.
Когда четырнадцатилетняя Людмила Чугунова вошла в дом, Костя неожиданно растерялся, засуетился, начал переставлять мольберт с места на место. Девушка только удивлялась, не со­образив сразу, что он носится по комнате. Первый сеанс длил­ся долго. Вечером Костя пошел провожать Люду домой. Ватага ребят, попавшихся им навстречу, жестоко избила его: сразу и безоговорочно Люда была признана самой красивой девчонкой поселка. Но разве драка могла охладить пылкое сердце худож­ника? Он полюбил девушку. Каждый день писал ее портреты. Людмила пересказывала ему свои романтические сны, и он де­лал к ним цветные иллюстрации. Они оба не любили желтый цвет (может быть, просто юношеская неприязнь к символу из­мены?), и однажды, нарисовав голубые подсолнухи, Костя спросил: «Ты понимаешь, что я написал? Если нет, лучше мол­чи, ничего не говори .»
Константин приобщал Людмилу к музыке, литературе. Ка­залось, они понимали друг друга с полуслова, с полувзгляда. Как-то раз Людмила зашла к Константину с подругой. Он в это время вместе с Толей Кузнецовым сидел в полумраке, увлечен­но слушал классическую музыку и на вошедших никак не отреа­гировал. Для подруги Люды такое невнимание показалось ос­корбительным, и она утащила Люду за руку.
После этого девушка долго боялась встреч, чувствуя, что обидела Костю. Все существо ее тянулось к нему, и, когда ей становилось совсем невмочь, она подходила к его дому и часа­ми сидела на крыльце. Но дружеские отношения прервались.
Прошло несколько лет. Как-то на электричке Константин возвращался из Казани вместе с Анатолием. Встретив в вагоне Людмилу, он подошел к ней и пригласил:
— У меня в Зеленодольске открылась выставка. Приходи. Там есть и твой портрет.
Звонкая, радостная надежда пробудилась в ее душе. Конеч­но же, она приедет!
Но дома мать категорически запретила: «Не поедешь! Чего. мотаться куда-то, у тебя и без того полно его рисунков и портретов!»
Выставка закрылась, и неожиданно Константин сам пришел к ней в дом. Собрав все свои рисунки, на глазах у Людмилы по­рвал их и молча ушел. Навсегда .
Собственно материального благополучия Константин был лишен, но никаких неудобств от этого не испытывал, со всеми бытовыми трудностями справлялся легко . Действительной жизнью представлялось ему бытие в творчестве, в духовном го­рении, которое требовало полной отдачи сил. Вот здесь-то ху­дожнику постоянно приходилось одолевать трудности, неиз­менно воюя с неудовлетворенностью достигнутым, нехваткой времени. Именно эта его жизнь была сложна, она не могла дать ему покоя или передышки.
Кроме разработки русского эпического наследия, русской мифологии, Константин много делал и в области мифологиче­ских сюжетов других народов: искал общность глубоких корней в их творчестве, осмысливая и вычленяя главное. Он прекрас­но знал скандинавский и немецкий эпос, мифологию Древней Греции, Рима, индийскую эпическую поэзию.
Правда, по складу своего характера он ничего не изучал про­сто так, а, читая что-либо, быстро схватывал все, проникая в самую суть явления. Знания не накапливал, а творчески интерпретировал, и, по существу, это было уже не изучение, а попутное создание своего. Так было и в период, когда параллельно русским эпосом он очень увлеченно работал над эпосом скандинавским.
Первая книга Константина, которую он очень тщательно изучал, были «Исландские саги. Сага — рассказ о больших судьбах и испытаниях людей, во­круг которых формируются все события.
Трудно было не поддаться соблазну запечатлеть такой, на­пример, отмеченный художником отрывок из «Саги о людях из Лаксдаля». И такую картину художник действительно написал как заго­товку к разрабатываемой теме. То были первые шаги живопис­ца в неведомый до поры мир легендарных людей. Ему захоте­лось войти в этот суровый, но полный поэзии мир гордых, за­носчивых, златолюбивых, коварных и неистовых воинов, но, одновременно, мужественных, верных и мудрых людей. С каж­дым новым шагом он обретал уверенность, точнее ориентиро­вался в пространстве древней эпохи.
Конечно, обращаясь к истории через книги, он видел в ней основы национальной культуры, глубинные ее истоки. Отсюда неизменный интерес к фольклору — народной по­эзии, песне. Среди оставленных Васильевым рабочих записей есть и такая: « .нужно вернуться к истокам родного языка и родной поэзии, освобождая былую силу и былой возвышенный дух, который дремлет в памятниках национальной древности .».
И художник неустанно искал возможности раскрыть глуби­ну и силу чувств своего народа. Порой ему казалось, что он ощутил, интуитивно поймал зрительное выражение этих чувств и страстей. Иногда ему бывало достаточно одного какого-ни­будь символа, чтобы развернуть в своем сознании, а потом и на полотне панораму событий, ушедших в далекие времена.
Так он создал и картину «Нечаянная встреча». Толчком для ее написания послужили старинные ворота, увиденные Василь­евым во время двухдневных странствий с Шорниковым по ма­рийским лесам. Это были резные дубовые ворота с орнаментом и вязью: «1887 год». Старинные ворота очень понравились ху­дожнику, и он сказал другу:
— Надо сделать картину, где бы они «работали».
Созданная художником картина удивительна. Она характе­ризует Васильева как зрелого мастера. Отточенная, филигран­ная техника, безукоризненный вкус художника, высокого уровня декоративность — весь этот сплав мастерства, поиска, духов­ной мощи художника нашел отражение в картине «Нечаянная встреча».
Эта работа, как и другие его мифологические полотна, вос­принимается по мере углубления в нее как бы на трех уровнях. При первой встрече с ней видится что-то красивое и удивитель­но знакомое, родное, словно в памяти звучит голос предков. При более глубоком проникновении в суть картины понима­ешь, что художник всеми найденными им средствами сумел сказать главное о героях, раскрыть их внутренний мир.
По своему философскому содержанию многие картины ху­дожника наличием второго незримого плана созвучны с мысля­ми Ф. М. Достоевского: одно направление духовного поиска. И действительно, совершенствуя свое мировоззрение, проникая в тайники психологии людей самых различных эпох и этносов, Васильев ощутил вдруг в себе силу, способность воспринимать мир глазами Достоевского.
Великий писатель в жизни художника занимал особое место и, может быть, подспудно воздействовал на его становление.
Интерес к творчеству Федора Михайловича Достоевского проявился у Константина еще в школе-интернате, под влияни­ем Анатолия Максимова, который в поисках смысла жизни чи­тал произведения философского плана и, конечно, не мог обойти работы Достоевского. Тогда однокашники впервые по­знакомились с романом «Преступление и наказание». Во время учебы в Казани Васильев уже знал и ценил творчество писате­ля, пытался осмысливать и выражать его идеи в красках.
Первую работу этого плана он создал в тот период, когда расставшись с импрессионизмом, стал рисовать беспредметные композиции. Художник выполнил одну из них тушью и каран­дашом на ватмане, изобразив формально красивые неизвестные предметы, отдаленно напоминающие человеческие фигуры и какие-то символы. Работа походила на застывшее мгновение сна, тот его момент, когда видоизменяются и растекаются фор­мы, когда сновидения сменяются одно другим, наслаиваются, происходят какие-то фантастические совмещения совершенно нелогичных вещей. Это была иллюстрация к роману «Преступление и наказание».
Константина увлекло предложение, совпавшее с его собст­венным желанием продолжить работу над воплощением образа Достоевского. Ответственность перед темой определила серьез­ность, с которой художник подходил к работе над картиной. Он собрал почти все известные фотографии писателя и воспомина­ния о нем, содержащие описания внешности и характера. Стре­мясь достичь подлинности во всем, Васильев интересовался личными вещами писателя, обстановкой его кабинета.
Достоевский на портрете изображен не углубленным в само­созерцание — в нем чувствуется сила и уверенность, которую дает писателю сознание нравственной правды его идеалов. Вид­на трудная напряженная работа мысли, и в то же время взгляд писателя устремлен на нас, как будто он думает о том, поймем ли мы, что он хотел сказать, поверим ли ему. И как высказать на бумаге и передать людям свое понимание истины?
Чаще же всего Васильев находился в привычной для него замкнутой среде, в окружении женщин и детворы: матушки, се­стер, племянниц. Кое-кто из друзей осуждал его за такое окру­жение, считая, что Константин в семейных делах погряз и не может от них освободиться. Ему советовали все бросить, по­ехать надолго в Москву, познакомиться там с известными ху­дожниками, людьми искусства.
Отъезд назначили на конец декабря. Дело было накануне встречи Нового 1975 года, а этот семейный праздник Костя хо­тел провести дома. Но мосты были сожжены — машина заказа­на, и, чтобы не срывались намеченные планы, вместе с ним вызвался поехать Геннадий Пронин.
Общение с маститым художником оставило глубокий след в душе Константина. Глазунов вдохновил Васильева на создание большой серии работ из цикла «Русь былинная»: одного фор­мата и в одном стилевом решении — специальный вариант для репродуцирования картин на открытках. Константин выполнил это задание, но, к сожалению, не успел показать картины сво­ему наставнику. После гибели Васильева часть их действитель­но вышла в свет в издательстве «Изобразительное искусство» в открыточном варианте.
Наступила очередная полоса депрессии, творческого застоя художника. По-видимому, для тонкой, несколько сентиментальной и ранимой натуры Васильева переход в другую среду мог стать губительным. Живя в поселке, Константин находился в замкнутой атмосфере, ставшей его сложной судьбой, атмосфера эта была такова, что он мог в ней любую свою идею.
Стряхнув все же творческое оцепенение, Константин, слов­но к спасительному роднику, потянулся к живой истории Оте­чества — к героическим событиям последней войны, с которы­ми в какой-то мере соприкоснулась и его собственная судьба. Ему захотелось настоящего, сильного чувства, которое помогло бы вновь собраться со всеми физическими и духовными сила­ми. Ведь в свое время именно сила духа русского народа помог­ла выдержать все нравственные испытания и выстоять в борьбе с врагом. Он отбрасывает многое из своих временных увлече­ний и углубляется в творчество.
Лаконичной и эмоциональной получилась картина Васильева на тему военного марша «Тоска по Родине». Первое впечатле­ние — ни единого лица, лишь сплошные леденящие душу ртут­ным отблеском стальные каски да спины людей в серых солдат­ских шинелях, уходящих в разверзнутое у горизонта зарево вой­ны. И вдруг — профиль юного солдата, нежные черты под жесткой сталью. Воин посылает, может быть, последний про­щальный взгляд любимой Родине .
Портрет маршала Жукова показал, какие неисчерпаемые возможности таит в себе могучая сила реализма, способная со­здавать необыкновенно емкую художественную форму.
На посмертных выставках Константина Васильева люди с воодушевлением подзывали друг друга посмотреть этот портрет, как делали бы они это, если бы проходил сам народный воена­чальник. И действительно: первое впечатление от портрета Жукова — народный героический подъем и мощная победа, слившиеся из миллиона простых лиц в единое лицо полко­водца, истинного героя второй мировой войны, сына своей Родины.
Тема Великой Отечественной войны не раз порождала ро­мантические взлеты в советском реалистическом искусстве. Но у Васильева и сам выбор темы определен его внутренним духов­ным устремлением. Романтика заложена в самой природе этого человека, в его художественной интуиции.
В картинах Васильева всегда — будь то пейзаж, портрет, ба­талия — сосредоточивается вся гармония чувств, а не чувстви­тельность, и вся гармония сил, а не сверхчеловеческий деспо­тизм, все то, что истинно создает жизнь, ее ценность.
Устремляя взгляд в будущее с верой в гармоничного челове­ка, Васильев пишет свою последнюю работу «Человек с филином», ставшую вершиной философского обобщения в творчест­ве художника.
Это сложный символ-образ человека, вышедшего из народ­ной среды и вобравшего в себя все лучшие его черты. Реалис­тическую сюжетную композицию пронизывает разнообразная символика, идущая от сердца, от души человеческой, как сгуст­ки устоявшихся народных понятий.
Так, Васильеву всегда нравилось смотреть на огонь. Кон­стантина привлекала стихия огня, его красота. И появился огонь, появились свечи на его полотнах. Они оказались техни­чески удобным средством. Художник мог получить выгодное цветовое решение картины, нужную освещенность лица героя. Кроме того, свеча — красивый декоративный элемент. Но по­степенно она превращалась у Васильева в некий символ-све­точ .
Внешне в светоче у Васильева ничто не зашифровано. Это самодовлеющий символ, который каждый будет воспринимать по-своему. Толкование полотен может быть разным в зависи­мости от полноты их постижения.
Существует, например, такое прочтение «Человека с фили­ном». В облике старца художник попытался представить муд­рость человеческого опыта. Поднявшийся великан соединил собой два мира: небо и землю, подобно мифологическому дре­ву жизни — соединителю двух сфер. Васильев напоминает, что на Земле произрастают не только цветы и деревья, но и чело­веческие жизни. Словно корнями врос старец в землю, еще не проснувшуюся от холодного сна. Мех его шубы, схожей своей фактурой с заиндевевшими кронами деревьев, свидетельствует о былой связи его с зимним лесом. Человек поднялся из самой природы и достиг таких высот, что головой подпирает небес­ный свод.
Но что же взял с собой мудрец в нелегкий путь, равный, возможно, жизням многих поколений, чтобы связать собою два начала и достичь гармонии мира?
В основу истинного возвышения художник кладет всякое творческое горение — и как символ его — сгорающий свиток с собственным псевдонимом, очевидно, полагая, что только твор­ческая мысль, рожденная из знания, способна достичь кос­мических высот. Но сгорает имя! И в этом есть второй, личност­ный смысл. Истинный художник, истинный мыслитель должен полностью забыть о себе ради людей, ради своего народа.
Только тогда он становится живительной силой. Творчест­во — одно из величайших проявлений человеческого духа.
Из пламени и пепла пробивается вверх небольшой росток дуба — знак вечности. Дубок изображен наподобие нанизанных один на другой цветов трилистника — древнего символа мудро­сти и просвещения. Неумирающие знания оставил на земле огонь творчества!
Над ростком горит светоч, зажатый в правой руке старца. Видимо, это и есть главное, что взял и несет с собою мудрец. Светоч — символ ровного и негасимого горения души. Ореол свечи выхватывает тонкие черты лица человека, соединяющие в себе редкую сосредоточенность с возвышенностью мыслей. Какой-то особый смысл переполняет загадочные глаза старца. В них самоуглубление, зоркость не только зрительная, но и внутренняя, духовная.
Над седой головой он держит плеть, а на рукавице той же руки сидит грозная по виду птица — филин. «Живой» ее глаз — всевидящее око — завершает движение вверх: даль­ше — звездное небо, космос. Плеть или бич необходимы, что­бы в любых условиях сохранять стойкость духа: без самоогра­ничения недостижима истинная мудрость. И наконец, изоб­ражение филина, совы у разных народов всегда было симво­лом мудрости, беспристрастного видения мира. Филин — пти­ца, для которой не существует тайн даже под покровом ночи. Это то откровение, к которому стремится и которого рано или поздно достигнет грядущий человек. Поэтический образ старца, рожденный художником, как бы включается в вечную жизнь природы и «высказывает то, что молчаливо пережива­ется миром».
Картина утверждает великую ценность самой жизни, не­умолимого ее движения, развития. Ее появление предвещало начало некой новой живописи. Художник, завершив полотно, сам это ясно почувствовал. И, может быть, впервые испытал острую потребность в уединении, чтобы глубже осмыслить найденное направление. Вместе с братом Анатолия Кузнецова, Юрием, заядлым охотником, Константин ушел в марийские леса.
В октябре 1976 года в Зеленодольске была организована объединенная выставка художников района и города, где Кон­стантин представил три своих работы: «Нечаянная встреча», «Ожидание» и «Портрет Лены Асеевой». Судя по многочислен­ным записям в книге отзывов, картины его очень понравились зрителям. После закрытия выставки, 29 октября, в 18 часов бы­ло решено устроить обсуждение работ с присутствием худож­ников.
Уходя, сказал Клавдии Парменовне: «Я долго не задержусь, после обсуждения — сразу домой .»
В тот вечер на железнодорожном переезде обоих друзей нашли с разбитыми головами. Смерть эта потрясла многих .
Похоронили Константина в березовой роще, в том самом лесу, где он любил быть, подчас превращаясь в беззаботного ре­бенка, где в пору прежних увлечений конкретной музыкой на­ходил неожиданные, поражавшие его звуки, а возмужав, откры­вал для себя мир красоты. Друзья выносили Константина из до­ма, в последний путь, под звуки траурного марша Вагнера «На смерть Зигфрида» .
Заключение.
Судьба, так часто злая по отношению к великим людям из­вне, всегда бережно обходится с тем, что есть в них внутренне­го, глубокого. Мысль, которой предстоит жизнь, не умирает с носителями своими, даже когда смерть застигает их неожидан­но и случайно. И художник будет жить, пока живы его картины .
Можно смело сказать, что Константин Васильев разрабаты­вал свою целину в живописи. Он приоткрыл творческое на­правление, позволяющее художнику идти по пути реалисти­ческого искусства и создавать живописные полотна, активно воздействующие на зрителя, дающие богатую пищу уму и сердцу.
В начале века известный русский искусствовед Сергей Дурылин сказал: «Единственный путь освобождения от тирании падка в искусстве есть путь символизма, как художественно­го метода, мифотворчества, как плоти искусства .»
Не живое ли воплощение сказанного видим мы сегодня на полотнах Васильева? Он действительно принял за исходный принцип творчества мироотношение народа. Художник ступил на путь мифотворчества в поисках героя, способного служить делу внутреннего преображения людей; искал в мифологии рус­ского и соседних народов гармонического, идеального челове­ка древности, а найденные и глубоко осмысленные художест­венные образы смело выражал в новых формах, создавая глубо­ко символические полотна.
Жизненный путь художника измеряется не прожитыми го­дами, а оставленным им творческим наследием. И оно у Василь­ева внушительно — 400 живописных, графических работ и эс­кизов!
Велико воспитательное значение творчества Васильева. Его картины прославляют мужество и героизм, пробуждают в молодых людях готовность повторить подвиг отцов. Художник чер­пал материал для творчества из жизни русского народа, кото­рую знал лучше всего. Но эстетическая ценность его картин, та красота человека и природы, что они утверждают, понятны зри­телю любой национальности. Понятны его работы и зарубеж­ному зрителю, проявившему самый живой интерес к творчест­ву художника. Истинно народное искусство всегда становится общечеловеческим достоянием.

Список использованной литературы
1. Дорононин А.И «Константин Васильев». – М.: Мол. Гвардия, 1999.
2. Шорников О.Е., Пронин Г.В. и др. «К. Васильев. Воспоминания друзей». –
Казань: Стар, 1995.