Политология
официального монархизма.
Последнее
столетие царствования династии Романовых распределилось между четырьмя
монархами: это были, говоря словами Л.Н.Толстого, «глупый, жестокий солдат
Николай I», прозванный
современниками за расправу над декабристами Палкиным; «слабый, неумный и
недобрый Александр II»,
убитый народовольцами 1 марта 1881 г.; «совсем глупый, грубый, невежественный
Александр III»,
пытавшийся возродить традиции своего «великого деда», и, наконец,
«невежественный, слабый и недобрый Николай II со своими иконами и мощами»,
ознаменовавший начало своего правления кровавой «Ходынкой» и завершивший
отречением от престола и трагической гибелью от рук победившего «большевизанства».
Это был период,
когда империя все неотвратимей склонялась «влево», устремляясь по наклонной к
грядущей катастрофе – «октябрьскому перевороту» 1917 г. Власть полностью
выпускает из рук политическую инициативу. Неудачи следуют за неудачами: поражение
в Крымской войне 1854 г.; более чем скромная по своим итогам военная кампания
1877-1878 гг.; крайне обидный для национального самолюбия разгром России в
войне с Японией 1904 г., – все это не только выявило застарелость и гнилость
существующего строя, но и пробудило общественное самосознание, превратило
политику в дело социального и нравственного служения.
Политологическая
мысль распадается на множество разнородных и противоборствующих течений. Среди
них, несомненно, самым важным был идейный антагонизм официального монархизма и
радикального социализма. Среднюю линию, с налетом и консерватизма и
радикализма, занимал либеральный эволюционизм, особенно оживившийся в период
так называемых «великих реформ» 60-х гг. XIX в. Наряду с этими течениями широкое распространение
получают и всевозможные религиозно-политические утопии – как теократического,
так и анархического плана.
В общей
конфронтации политологических идей конечное торжество выпадает на долю
радикального социализма. С ним и связана судьба России в XX столетии.
Рассмотрим
прежде политологию официального монархизма.
Карамзин и
Местр, неустанно стращавшие Александра I революцией в России, оказались в принципе
пророками: начало нового царствования действительно ознаменовалось
революционным выступлением декабристов на Сенатской площади Петербурга. Это
повлекло за собой еще больший сдвиг русского самодержавия в сторону
консерватизма и реакции. Ради «предупреждения беспорядков и преступлений»
Россия буквально опутывается сетью полицейского сыска и доносительства.
Цензурный устав 1826 г. запрещает любые публикации не только о самодержавии, но
и о «властях» вообще, дабы не ослабить к ним «должного почтения и преданности».
Все приводится к единому знаменателю – «повиновению», и этим определяется
политическое состояние русского общества в первой половине XIX в.
1. Теория
официальной народности: С. С. Уваров (1786-1855). Одним из главных проводников
новой политики стал Уваров, совмещавший одновременно две важнейшие
государственные должности – президента Академии наук и министра народного
образования. Несмотря на это, он во главу угла ставил не просвещение, не науку,
а политическую благонадежность, верноподданство граждан, стремясь к
установлению «единомыслия» в России.
Два принципа
составляют «подпору» политических взглядов Уварова: русской самобытности и
правительственного реформизма. На его взгляд, Россия не похожа ни на какую
другую страну и о ней «нельзя судить ни по принятым правилам, ни по европейским
теориям». Она движется вперед только по изволению власти, путем реформ, которые
«исходят сверху», и потому «всякая у нас революция не имеет цели и смысла». В
этом отношении она скорее принадлежит Востоку, нежели Западу.
По мнению
Уварова, европеизм перестал быть направляющей идеологией, поскольку подвергся
искажениям в результате непрекращающихся с 1789 г. революций. Запад не дает
больше надежных ориентиров для мирного развития, он утратил монополию на
историческое лидерство. Перед Россией открывается собственный путь развития, но
она еще слишком «юна, девственна», чтобы устоять под напором «разрушительных
теорий». Только самодержавная власть способна «продлить ее юность и тем
временем воспитать ее», опираясь на сохранившуюся в ней «теплую веру к
некоторым религиозным, моральным и политическим понятиям, ей исключительно
принадлежащим». Эти понятия суть православие,
самодержавие, народность. Православие есть «любовь к вере предков»,
защита и охранение «догматов нашей церкви»; ослабить в народе эту любовь,
значит низринуть его на низшую ступень в моральном и политическом
предназначении. Несколько неопределенно формулируется Уваровым принцип
народности. Он вынужден признать, что данное понятие не имеет содержательного
единства, и «государственный состав,
подобно человеческому телу, переменяет наружный вид по мере возраста: черты
изменяются с летами, но физиономия измениться не должна».5 Другими словами, в
пределах одного и того же государства могут сосуществовать разные народы, их
число может уменьшаться и возрастать, но в плане духовности они должны
характеризоваться общностью нравственных и религиозных понятий, т.е.,
собственно, принадлежностью к православию. Следовательно, народность фактически
сливается с церковностью, и это придает ей чисто официальное значение. Тем
самым на первый план выдвигается самодержавие, и притом не только как «главное
условие политического существования России в настоящем ее виде», но и как
источник «благотворных» реформ и преобразований. Уваров резко критикует тех
«мечтателей», которые своим «смешным» пристрастием к европейским формам вредят
«собственным учреждениям нашим», «расстраивают естественные сношения всех
членов государства между собой». (Уваров в данном случае шел в фарватере
Манифеста Николая I
после суда над декабристами. В нем, в частности, говорилось: «Не от дурных
мечтаний, всегда разрушительных, но свыше усовершаются постепенно отечественные
установления, дополняются недостатки, исправляются злоупотребления. В сем
порядке постепенного усовершения всякое скромное желание к лучшему, всякая
мысль к утверждению силы законов, к расширению истинного просвещения и
промышленности, достигая к Нам путем законным, для всех отверстым, всегда будут
приняты Нами с благоволением: ибо мы не имеем, не можем иметь других желаний,
как видеть отечество Наше на самой высшей ступени счастия и славы, Провидением
ему предопределенной»).
Политическая
система Уварова, известная более как теория официальной народности, стала
опорной идеологией российской монархии на последнем этапе ее существования. Она
легко просматривается в сочинениях таких крупных политических мыслителей
консервативного лагеря, как М.Н.Катков, К.Н.Леонтьев, К.Н.Победоносцев,
Л.А.Тихомиров, Н.Х.Бунге. Их идеи, несмотря на историческое поражение самого
самодержавия, сохраняют самостоятельный интерес и продолжают оказывать влияние
на политическое сознание современной постсоветской эпохи.
2. Весьма
значительной фигурой в официальной идеологии был М.Н.Катков (1818-1887),
редактор «Московских ведомостей», сделавшихся главным рупором правительственной
политики.
Его
мировоззрение складывается в обстановке сплочения и активизации
радикально-народнического «нигилизма», который все явственней принимал
социалистическую окраску. Источником этой «крамолы» он считает «польскую
интригу», являвшуюся, на его взгляд, частью «европейски организованной против
нас революции». «…Наши доморощенные революционеры, – пишет он, – сами по себе
совершенно ничтожны… но как орудие сильной и хорошо организованной польской
революции, которая не отступает ни перед какими средствами и решилась все
поставить на карту, они могут получить значение». Суждение это не лишено
резона, ибо «революционные попытки» в России XIX в. во многом стимулировались «примером»
западноевропейских революций и особенно польских восстаний 1830 и 1863 гг.
Каткова утешает лишь то, что русский народ, как ему кажется, преисполнен
«ненависти к интеллигенции» и в «смирении сердца» воплощает свое «призвание в
человечестве». Среди причин,
попустительствующих революции, Катков называет прежде всего слабость власти.
Для него нет ничего принципиальней и важней, чем укрепление самодержавия. Он
настаивает на «усиленном действии власти», на «реакции», видя в ней способ
«вывести дела на прямой путь, оздоровить их». Необходимость карательных,
репрессивных мер обосновывается им с типичной для «охранителя» ссылкой на
«милосердие»: благо людей «требует не поблажки, а решительного противодействия
тому, что их губит».
В интересах
укрепления самодержавия должна вестись и бескомпромиссная борьба с
конституционными и парламентскими идеями, которые «годны только как средство
постепенного ослабления власти и перемещения ее из одних рук в другие». Между
тем, по мнению Каткова, «государство не устанавливается, пока не прекращается
всякое многовластие». Политический прогресс выражается не в конституционном
разделении властей, а именно в «собирании» их, в развитии начал самодержавия и
централизации. На этом строилась вся история России. Поэтому русскому народу
чужд конституционный строй, ибо он находится на более высокой ступени
политического развития, нежели народы Запада.
Катков
старается выявить все, что, так или иначе, ослабляет самодержавие. В числе
таких факторов он выделяет соперничество монархической власти и правительства.
Последнее, на его взгляд, все настойчивей перехватывает политическую
инициативу, действуя в ущерб самодержавию.
Особенно
заметным это становится в период реформ 60-х годов. Обращаясь к Александру III, он пишет: «Россия имеет две политики,
идущие врозь – одну царскую, другую министерскую». (Вред реформ периода
царствования Александра II Катков усматривает именно в том, что они «оставили много
недоумений относительно принципа власти», склоняя общество к принятию идеи
многовластия). Сохранение подобной
ситуации опасно для «спокойствия» государства. Во-первых, подрывается идея
централизации: общество приучается иметь дело с правительством, которое
заслоняет собой народ с его нуждами от монарха. Во-вторых, демонстрируется
«непослушание» верховной власти, что само по себе может «сообщить фальшивое
направление нашему прогрессу» и «просто-напросто революционизировать насильно
страну». (Сотрудник Каткова Н.А.Любимов в цикле статей под названием «Против
течения. Беседы о революции» (1880-1881) высказывается на этот счет еще
определенней: «Не общественные настроения, как ни велико их значение, делают
революцию, и не в них главная опасность положения в переходные эпохи.
Первенствующее значение имеет настроение правительства и его образ действий».).
Идеолог самодержавия ратует за «оздоровление» власти, т.е. полное превращение
правительства в простой административный придаток монархической системы. «Надо,
чтобы страна знала, – заявляет Катков, – под каким солнцем она живет, какое
начало управляет ее судьбами, куда она должна смотреть и в каком направлении
предстоит ей строиться далее».
Отстаивая
абсолютное значение монархии, редактор «Московских ведомостей» огромную роль в
«истреблении многовластия» отводит православной церкви. Он даже вопреки
историческим фактам доказывает, что она «отреклась от земной власти» и «никогда
не вступала в соперничество» с самодержавием. Однако в одном он, безусловно,
прав: синодальная система, утвержденная Петром I, исключала развитие церковной оппозиции,
превращая духовенство в послушную опору трона и власти.
Другой силой,
способной возвысить авторитет самодержавия, Катков признает дворянство. И опять
же он не особенно заботится об исторической достоверности своих мнений,
сознательно лоббируя интересы ослабленного крестьянской реформой 1861 г.
помещичьего сословия. В «Московских ведомостях» он настойчиво убеждает, что
дворянство еще не утратило своей прежней силы и в состоянии «исполнить и при
новых условиях свое органическое назначение, состоящее в службе по
государственному делу».17 Но для этого необходимо «дарование» ему «политических
прав», предоставление власти по земскому управлению. Через земства, полагает
Катков, самодержавие «может войти в более тесную связь с народом», объединить
под своим скипетром «здоровые элементы» общества. Тогда можно ожидать и
затухания интеллигентской «крамолы», которая питается внешними теориями и
отсутствием положительной деятельности на благо людей.
Спорность
упований Каткова на дворянское сословие и духовенство свидетельствует о том,
что русское самодержавие пришло к своему окончательному кризису и его
«оздоровление» становилось все более проблематичным даже для неусыпных адептов
«национальной системы». Радикализм начинал брать перевес в общественном
сознании, готовя России катаклизмы и потрясения.
3. Теория русского византизма: К.Н.Леонтьев
(1831-1891). В след Каткову движется и политическая мысль Леонтьева, создателя
теории русского византизма. Она опирается на своеобразную диалектику,
подводящую всякое развитие, всякое изменение под действие сформулированного им
триадического закона. Согласно этому закону, все в мире пребывает лишь в пределах
данной формы, не переходя ни в какое иное состояние: нечто либо только
существует, либо не существует. Именно деспотизм формы, выражающей внутреннюю
идею материи, приводит к возникновению явления, которое совершает постепенное
восхождение от простейшего к сложнейшему, возвышается до обособления, «с одной стороны, от окружающего мира, а с
другой – от сходных и родственных организмов, от всех сходных и родственных
явлений». Так что высшая точка развития оказывается одновременно высшей
степенью индивидуализации явления, воплощением высшей цветущей сложности. Все
же последующее зависит от крепости и устойчивости формы. Явление живет и
сохраняется пока сильны узы естественного деспотизма формы. Но как только форма
перестает сдерживать разбегающуюся материю, процесс развития тотчас переходит
на стадию разложения и гибели. Исчезновению явления предшествуют такие
специфические моменты, как упрощение составных частей, уменьшение числа
признаков, ослабление их единства и силы. Словом, происходит своего рода растворение
индивидуальности, явление как бы достигает «неорганической нирваны», уходит в
небытие. «Все постепенно понижается, мешается, сливается, а потом уже
распадается и гибнет, переходя в нечто общее, не собой уже и не для себя
существующее». Таким образом, развитие представляет собой триединый процесс: 1)
первоначальной простоты, 2) цветущей сложности и 3) вторичного смесительного
упрощения, – в равной мере охватывающий природные и социальные закономерности.
По триадической
схеме развивается и государство: сперва совершается обособление свойственной
ему политической формы, затем наступает период «наибольшей сложности и высшего
единства», а после происходит падение государства, которое «выражается
расстройством этой формы, большой общностью с окружающим». Долговечность
государства не превышает 1000 или 1200 с небольшим лет. У каждого народа своя
особая государственная форма. Она вырабатывается не вдруг и не сознательно и
даже долгое время может оставаться непонятой. На начальной стадии, как правило,
превалирует аристократическая форма; на стадии цветущей сложности «является
наклонность к единоличной власти (хотя бы в виде сильного президентства,
временной диктатуры, единоличной демагогии или тирании, как у эллинов в их
цветущем периоде), а к старости и к смерти воцаряется демократическое,
эгалитарное и либеральное начало». Отсюда следовало, что формула сильного
государства – это диктатура, жесткая централизация, слабого же и умирающего –
уравнение, «демократизация жизни и ума». Их выражением на одном полюсе является
византизм, на другом – европеизм.
Все симпатии
Леонтьева, естественно, на стороне византизма. В нем он выделяет прежде всего
два момента: самодержавие в государстве и православие в религии. Византизм не
знает «крайне преувеличенного понятия о земной личности человеческой», которое
свойственно европеизму. Отвергает он и всякую мысль о всеобщем благоденствии
народов, представляя в этом отношении полнейшую антитезу западных «идей
всечеловечества в смысле земного всеравенства, земной всесвободы, земного всесовершенства
и вседовольства».
По схеме
Леонтьева, началом торжества византизма явилось воцарение императора
Константина I (IV в.). До девятого столетия Византия и
романо-германская Европа шествуют в рамках единой цивилизации. Однако со
времени Карла Великого их пути постепенно расходятся и «на Западе стали более и
более выясняться своя цивилизация и своя государственность». Христианство там
смешивается с классической образованностью древнего мира, власть императора – с
традицией феодального рыцарства и муниципального правления. Над всем берет верх
сознание личности. Своего апогея этот процесс достигает к XVIII в., когда все проникается идеалами
демократизма и «эгалитарной разнузданности». Личные права каждого,
благоденствие всех – становятся лозунгами политики. « «И я имею те же права!»,
– говорит всякий и по вопросу о наслаждениях, забывая, что идет Людовику XIV, то не идет Гамбетте и Руместану», – в
раздражении пишет Леонтьев. В результате происходит «сглаживание», усреднение
сперва политических различии, а затем и экономических, умственных, половых.
«Везде одни и те же более или менее демократизированные конституции. Везде
германский рационализм, псевдобританская свобода, французское равенство,
итальянская распущенность или исламский фанатизм, обращенный на службу той же
распущенности. Везде гражданский брак, преследования католиков, везде презрение
к аскетизму, ненависть к сословности и власти (не к своей власти, а к власти
других), везде надежды на слепое земное счастье и земное полное равенство». Словом,
весь путь, пройденный Европой с XVIII в., отмечен устремлением к однообразной простоте, и она, по
мнению Леонтьева, должна будет в ближайшей перспективе «пасть и уступить место
другим».
С ней должны
будут разделить эту участь и все юго-западные славяне – болгары, сербы, чехи,
которые также втянулись в орбиту европеизма и оттого «все без исключения
демократы и конституционалисты». По этой причине Леонтьев отказывается от идеи
славизма, или всеславянства, принимавшейся славянофильской партией, и выступает
за единение с российскими «азиатцами», создание русско-азиатской цивилизации.
Неудивительно, что евразийцы считают его своим непосредственным
предшественником.
Переходя к
России, Леонтьев подчеркивает особенно благотворное действие византизма на
русской почве. Вместе с тем он вовсе не придает какого-то исключительного
значения христианизации Руси; для него по-настоящему соприкосновение России с
византизмом началось только в XV в., после падения самой восточно-христианской империи. Видимо,
сказывалось влияние теории Филофея «Москва -третий Рим». Борьба московских
князей за централизацию власти, по мнению Леонтьева, открывает период «сложного
цветения» российской государственности. Многое свершили на этом поприще и
первые Романовы. Вопреки сложившимся представлениям, Россия, на его взгляд, не
теряет свой византийский облик и при Петре I. Несмотря на все его европеизаторские
усилия, византизм продолжает оставаться прочной основой как государственного,
так и домашнего быта. В сфере власти он далее усиливается по сравнению с
византийским кесаризмом. Последний имел диктаториальное происхождение и
переплетался с муниципальной избирательной системой. В России, напротив, он
сразу сросся с родовым монархическим чувством, придавшим самодержавию
наследственный характер. «Родовое монархическое чувство, – отмечает Леонтьев, –
этот великорусский легитимизм был сперва обращен на дом Рюрика, а потом и на
дом Романовых». Здесь и объяснение того, почему у нас не привилось
аристократическое начало, принявшее в большей степени служебное,
государственно-чиновное выражение.
В соответствии
с указанной спецификой, согласно Леонтьеву, с одной стороны, неуклонно
возрастает роль верховной власти в русском обществе, а с другой – совершается
углубленная поляризация сословно-классовых отношений. Так это было в XVI-XVTI вв.; так все оставалось и в пору наивысшей европеизации. И
деспотизм Петра I, и
либерализм Екатерины II равно упрочивали общественное расслоение и неравенство. Первый,
введя ранги, совершенно оторвал дворянское сословие от остальной массы народа.
О сохранении неравенства пеклась и Екатерина II, охраняя и расширяя крепостное право.
Таким образом, делает вывод Леонтьев, Россия в XVIII в. представляла полную противоположность
Западу: там все шло к «уравнительному смешению», здесь утверждалось
«разнообразие форм жизни»; там все свидетельствовало о «разложении» и «гибели», здесь главенствовало
устремление «к цвету, к творчеству и
росту».
Но уже в XIX в. европеизм отвоевывает себе место и в
русской политике. Верховная власть подчиняется «велению времени». Повсеместно
возникает тенденция к «смесительному упрощению». Первой жертвой становится
родовое дворянство: оно теряет свое привилегированное положение, и не столько
вследствие понижения его собственных прав и вольностей, вызванного отменой
крепостного права, сколько дарованием прав и свобод другим сословиям. Тотчас
всюду вспыхивает требование конституции. «Я осмелюсь даже, не колеблясь, –
пишет Леонтьев, – сказать, что никакое польское восстание и никакая пугачевщина
не могут повредить России так, как могла бы ей повредить очень мирная, очень
законная демократическая конституция». Казалось бы, она творит благо: позволяет
всем людям «мешаться в государственные дела», «искать политической власти». Но
это «мнимое равенство» никогда и нигде не было достигнуто и только ослабляло
государства и цивилизации, подчиняя их другой силе, либо вовсе сметая их с лица
истории.
Леонтьев
утешает себя тем, что Россия еще не до конца подчинилась «европейскому
эгалитарному прогрессу» и может удержать свой спасительный византизм. Для этого
необходимо в первую очередь оградить народ от «новых веяний», не дать ему
увлечься науками, просвещением. Невежество народа он называет «роскошной
почвой», особенно благоприятной для произрастания византизма. Для поддержания
ее, на его взгляд, основание одного «сносного» монастыря полезней учреждения
нескольких университетов и целой сотни училищ. Леонтьев призывает царя
«властвовать беззастенчиво», не утруждая себя ни идеей общего блага, ни заботой
о «так называемых» правах. Только под «знаменем византизма» Россия сохранит
свою самобытность и силу, выдержит натиск «целой интернациональной Европы».
Изменяя же византизму, мы губим Россию, заявляет поборник политического
ретроградства.
4. Государство
и церковь: К.П.Победоносцев (1827-1907). Если Леонтьев и Катков представляли,
так сказать, «общественное мнение» в вопросах поддержки монархии и ее
институтов, то Победоносцев, подобно Уварову, был лицом официальным и его
взгляды были «тождественны с исходными взглядами» сразу двух российских
самодержцев – Александра III и Николая П. Оба они думали так, как думал Победоносцев, или,
вернее, хотели, чтобы за них думал Победоносцев. И он это делал с усердием и
настойчивостью особо доверенного царедворца.
Свою
политическую программу Победоносцев изложил в знаменитой речи, произнесенной им
вскоре после убийства Александра II в марте 1881 г. В присутствии нового императора, он ополчился
против идеи конституционализма выставляя ее как орудие всякой неправды,
источник всяких интриг. Все конституционные учреждения – от парламентаризма до
судов и свободы печати – суть лишь «ужасные говорильни», расшатывающие устои
самодержавия. Две формулы увенчивают выступление обер-прокурора: «покаяния»,
т.е. отказа от «реформаторских слабостей» прежнего царствования, и «действия»,
т.е. подавления всяких «освободительных» движений, – вызвавшие одобрение
Александра III.
Победоносцев не
допускает и тени сомнения в том, что «Россия сильна благодаря самодержавию, а
народовластие – одно из самых лживых политических начал». Опровергая
демократические теории, он не без убедительности проводит различие между
равенством и свободой. На его взгляд, свобода необязательно зависит от
равенства, и равенство еще совсем не свобода. Равное участие всех граждан в
выборах отнюдь не означает ни прогресса, ни завоевания свободы. В
действительности происходит лишь привлечение членов общества к реализации
интересов определенных групп или личностей, будь то «счастливый и решительный
генерал» или «монарх или администратор с умением, ловкостью, с ясным планом
действия, с непреклонной волей». Они действуют разными способами и прежде всего
подкупом в самых разнообразных вещах -«от мелочных подачек деньгами и вещами до
раздачи прибыльных мест в акцизе, финансовом управлении и в администрации»,
чтобы составить нужный «контингент избирателей», действующих по указке «шайки
политических агентов». Поэтому само по себе участие в демократических
процедурах, представляющееся равенством с формально-юридической точки зрения,
на самом деле оказывается обычнейшей продажей своей свободы какому-либо
политическому ловкачу.
Таким образом,
демократия воплощает то же договорное начало, которое использовали еще древние
диктаторы, с тем лишь отличием, что место одного лица здесь заступает множество
назойливых и бесцеремонных «политических ораторов». Ждать при таких условиях
общего блага для всех, а тем более всеобщей свободы от демократии бессмысленно.
«История свидетельствует, – пишет Победоносцев, -что самые существенные,
плодотворные для народа и прочные меры и преобразования исходили от центральной
воли государственных людей или от меньшинства, просветленного высокой идеей и
глубоким знанием; напротив того, с расширением выборного начала происходило
принижение государственной мысли и вульгаризация мнения в массе избирателей;
что расширение это в больших государствах или вводилось с тайными целями
сосредоточения власти, или само собою приводило к диктатуре». И в том, и в
другом случае началом всего служило отделение церкви от государства,
секуляризация власти.
Понятно, что
сам Победоносцев ни в какой форме не приемлет политику секуляризма
применительно к российской монархии. Для него она не больше, чем «кабинетная
теория», которую «народное верование не примет». Ведь это означало бы
предоставление государству полной автономии, «решительное устранение всякого,
даже духовного противодействия». Но тем самым наносился бы вред и церкви, и
государству. Церковь по самому занимаемому ею положению не может отказаться от
своего влияния на общество; и чем она деятельнее, чем более ощущает в себе силы
и энергии, тем менее возможно для нее и «равнодушное отношение к государству».
Следовательно, остается либо предположить неустранимость конфликта между
церковью и государством, либо идти на установление государственной церкви.
Победоносцев признает целесообразным второй путь. «Государство, – доказывает
он, – не может быть представителем одних материальных интересов общества; в
таком случае оно само себя лишило бы духовной силы и отрешилось бы от духовного
единения с народом. Государство тем сильнее и тем более имеет значение, чем
явственнее в нем обозначается представительство духовное. Только под этим
условием поддерживается и укрепляется в среде народной и в гражданской жизни
чувство законно-то уважение к закону и доверие к государственной власти».
Отсюда следует, что государство должно оцерковиться в той же мере, в какой
церковь огосударствиться. Порукой прочности их союза служит «единоверие народа
с правительством», т.е. приверженность православию.
Победоносцев,
как никто другой, хорошо сознавал, что на принципах плюралистической
религиозности и политического секуляризма невозможно удержать обветшавшее
здание российской монархии. Подобно Леонтьеву, он во имя «продления
существующего строя» готов был «поддержать страну в замороженном состоянии»,
поскольку видел, что «малейшее теплое дуновение ветра, и все рухнет». Он хотел
хоть на время мира и спокойствия, но вызвал реакцию и застой. Обстановка тех
лет мрачно запечатлелась в блоковских строках:
В те годы
дальние, глухие,
В сердцах
царили сон и мгла:
Победоносцев
над Россией
Простер совиные
крыла…
Все шло к
краху, близилась оргия радикализма. Время жаждало перемен – царизм отвечал
казнями и ссылками. Государственные репрессии все более превращались «в борьбу
со всем обществом». Подтверждалась старая политическая истина: если власть
ощущает непрочность своего положения, она начинает мстить нации. Тем
удивительней, что и тогда сохранялась вера в монархию как незыблемый оплот
российской государственности.
5. Этическая
теория монархии: Л.А. Тихомиров (1852-1923). Одним из крупных апологетов
самодержавной системы на рубеже XIX-XX
вв. выступает Тихомиров, в прошлом активный деятель народнического движения,
один из основателей террористического крыла «Народной воли». Впоследствии он
отходит от революционной борьбы и сближается с консервативными кругами, многие
годы сотрудничает в «Московских ведомостях», трудится над созданием новой
этической теории монархии, изложенной им в трактате «Монархическая
государственность» (1905).
Согласно
концепции автора, «когда возникает государство – это означает, что возникает
идея некоторой верховной власти, не для уничтожения частных сил, но для их
регулирования, примирения и вообще соглашения». Формами верховной власти
оказываются то монархия, то аристократия, то демократия. Это обусловливается
известным психическим состоянием нации, ее верованиями и идеалами. С этой точки
зрения, политика в деле установления верховной власти сливается с национальной
психологией. В различных формах власти выражается доверие народа к определенной
общезначимой силе: количественной, или физической – в демократиях; разумной,
сословно-авторитетной – в аристократиях и по преимуществу нравственной – в
монархиях. По мнению Тихомирова, если в нации жив и силен некоторый всеобъемлющий
идеал нравственности, приводящий всех к готовности добровольного себе
подчинения, то появляется монархия. Таким образом, монархия есть верховная
власть нравственного идеала, она возникает при наличии глубокой религиозности
народа и соответствующего социального строя, поддерживающего и сохраняющего эту
религиозность.
Однако идея
монархии не может оставаться лишь делом веры и обычая. Она должна возвыситься
до политического самосознания нации, пройти сквозь искус научного,
теоретического мышления. Здесь нельзя обойтись простым заимствованием чужих
идей. Политическая наука должна «непосредственно наблюдать свою страну», чтобы
направлять в нужном русле отношение народа к власти. Без этой «умственной
работы» монархия, не умея развить своих сил, нередко подготавливает сама
торжество других форм верховной власти.
Тихомиров
вполне солидарен с Катковым, проводя различие между самодержавной властью
монарха и «передаточными, служебными органами», т.е. правительством. Верховная
власть не входит в прямое заведывание «всеми мелочными и несущественными делами
управления»; это предназначение правительства. Ее задача – только «контроль и
направление» правительственной политики. Причем это можно производить не
обязательно прямо, а с помощью самих подданных, предоставив им право апелляции
к верховной власти и обсуждения действий правительства в печати, на собраниях и
т.д. Создание такого «общественного управления рядом с бюрократическим», по
мнению Тихомирова, станет гарантом того, что «служебные учреждения передаточной
власти» не смогут больше «искажать… намерения и волю верховной власти» и тем
более – «доходить до полной узурпации, когда передаточная власть получает
характер представительной». А это означало бы упразднение монархии, откат
общества к низшим государственным формам. Между тем закон политического
развития, как его понимает Тихомиров, гласит: «Прогрессивная эволюция ведет к
усилению и расцвету монархии. Регрессивная – к уничтожению ее и переходу
государства к другим формам верховной власти, т.е. к аристократии и
демократии». С позиции этого закона, обращение к отечественной истории,
естественно, подтверждает прогрессивную сущность российской государственности.
Каково же место
монарха в общей системе государственного управления?
Оно
определяется прежде всего задачей «охранения самостоятельности нации». Монарх
как выразитель ее «духа» имеет с ней самое «теснейшее и непосредственное
общение». Органом, связывающим его с народом, служит церковь; поэтому он может
быть приверженцем только национальной религии. Религиозная свобода,
веротерпимость имеют для него чисто условное значение, ибо под этими лозунгами
выказывается чаще всего «желание избавиться от влияния церкви». Далее
религиозную свободу иноверных своих подданных он устанавливает «не иначе, как в
постоянном соглашении по сему предмету с своей церковью». Другого подхода здесь
быть не может; ведь ослабление собственной религии, поддерживающей единение
монарха с нацией, делает невозможным существование монархической власти. Вместе
с тем монарх обязан «всеми силами благоприятствовать прогрессивной эволюции
религиозного сознания нации, т.е. приближению нации к истинному,
действительному Богу». От этого зависит чистота ее нравственного идеала, а
следовательно, и крепость монархического чувства.
Другой чрезвычайно
значительной функцией монархической власти является установление равной меры
ответственности общества и правительства за состояние государства. Поскольку
это связано с «элементом принудительности», то монарх передоверяет его
правительству лишь постольку, поскольку на это не хватает сил самого общества.
«Но везде, где общественные силы способны сами поддерживать самостоятельно
общественные нормы – действие правительственных учреждений излишне». Приоритет
общества над «передаточной властью», т.е. общественное самоуправление должно
составлять незыблемый принцип монархической системы.
Однако монарх
не может вообще представлять нацию, не разграничивая ее действительную волю и
«кажущуюся», мнимую. Действительная воля вытекает из требований духа нации,
органично сплетенного с церковностью, православием. В ней заложено стремление к
усовершенствованию форм жизни и религии. Но нация далеко не всегда способна
оставаться на уровне требований, сообразных с ее коренным духом. Как бывший
революционер-террорист, Тихомиров знает, что она легко может стать жертвой
«партийной агитации», сбивающей «с пути ее чувство и рассуждение», особенно
если «народ какими-нибудь обстоятельствами приведен в состояние
дезорганизованной массы». Тогда он действительно предстает скорее анархистом,
нежели монархистом. В такие-то моменты монарх обязан «властно осуществить
назревшее, действительное желание нации, выработанное в ней ее духом, и иногда
столь же властно не допустить нацию до роковой ошибки в определении своего
действительного желания…».
Таким образом,
на поверку выходит, что монарх – не просто выразитель духа нации, он ее
подлинный властелин. Он ничем не ограничен в своих действиях, ему нет
надобности «заниматься бесплодным арифметическим подсчетом голосов, стоящих за
тот или иной интерес»; он выше партий и «мелочной политики». Монарх сам есть
закон и порядок. И всякое ограничение верховной власти означало бы введение
политической «специализации», но это не отвечает интересам нации, ибо привело
бы к разрушению монархии. Об ограничении можно говорить лишь в контексте самой
идеи монархии, осуществление которой составляет обязанность (долг) и право
царствующей особы. «Нарушение же обязанности устраняет право, связанное с этой
обязанностью». В соответствии с логикой Тихомирова, монарх не имеет права
отрекаться от престола; будь иначе, он не был бы символом воли и совести нации,
и его власть ничем не отличалась бы от демократии и аристократии. В этом случае
и сама нация не могла бы претендовать на достижение политического прогресса.
Из разбора
этической теории монархии видно, что ее автор стремился в большей степени
воплотить идеал монархической власти, нежели оправдать, защитить реальную
российскую монархию. Он ставит монархию над партиями и политикой, превращая ее
в некий идеократический принцип, выражающий высшее развитие государственного
начала. Столь «головной», умозрительный взгляд на проблему вызывал нарекания со
стороны ортодоксальных монархистов, однако с падением самодержавия он получает
претворение в традиции неомонархизма, упрочившейся в пореволюционной русской
эмиграции.
Итак, общий
взгляд на идеологию официального монархизма высвечивает два важных момента:
во-первых, убеждение, что Россия может строиться и развиваться только в форме
централизованной государственности; во-вторых, сознание недопустимости и
гибельности для нее всяких резких перемен и политических трансформаций. Главное
назначение власти – забота о сохранении стабильности и преемственности
государственных институтов; ничто другое не может соперничать по своей значимости
с этой проблемой. По крайней мере, так думали и так понимали дело
монархисты-государственники.
Список
литературы
Замалеев А.Ф.
Учебник русской политологии. СПб. 2002.
Для подготовки
данной работы были использованы материалы с сайта http://nicbar.narod.ru/