Культурно-бытовой облик учащихся начальной и средней школы XIX начала ХХ веков скачать бесплатно на Диплом IQ

Московский
университет культуры и искусств

Кафедра музееведения

Культурно-бытовой облик
учащихся общеобразовательной начальной и средней школы в XIX –
начале XX века

Курсовая работа студентки

II курса, группы №280

И.Л. Максименко

Научный руководитель:

профессор

Л.В. Беловинский

Москва – 2003
Оглавление:

I. Введение. Цели и задачи. Обзор источников и литературы………… 3

II………………………………………………………………………………………………….. 13

1. Типы школ……………………………………………………………………………… 13

2. Социальный состав………………………………………………………………….. 24

3. Программы…………………………………………………………………………….. 32

4. Воспитание……………………………………………………………………………… 43

4.1. Ученик – Учитель……………………………………………………………….. 44

4.2. Ученик – Ученик…………………………………………………………………. 55

4.2.1. Старший ученик – младший ученик………………………………… 55

4.2.2. Сверстники……………………………………………………………………. 58

5. Быт…………………………………………………………………………………………. 63

5.1. Форма……………………………………………………………………………….. 63

5.2. Распорядок дня………………………………………………………………….. 67

5.3. Учеба………………………………………………………………………………… 72

5.4. Перемена. Свободное время………………………………………………… 76

5.5. Торжественные акты…………………………………………………………… 79

5.6. Экзамены…………………………………………………………………………… 82

6. Внеклассные интересы……………………………………………………………… 89

6.1. Увлечения………………………………………………………………………….. 89

6.2. Круг чтения……………………………………………………………………….. 94

III. Заключение………………………………………………………………………….. 102

Источники и литература……………………………………………………………. 104

I. Введение.
Цели и задачи. Обзор источников и литературы

Тема данной
курсовой работы посвящена ученикам, получавшим начальное и среднее образование
в школах в рамках общеобразовательной программы. Тема ограничена периодом XIX и начала XX века, начиная с
1803/04 годов – времени коренной перестройки всей образовательной системы, и
кончая 1917 года, когда школы вошли в качественно новую фазу своего развития (в
1918 году была образована единая трудовая школа). Тема актуальна потому, что в
наше время получает распространение миф, будто бы в XIX – начале XX века те поколения высокообразованной интеллигенции,
прошедших через школьное образование, формировались именно благодаря
совершенству системы образования, и в частности существовавшего в то время в
гимназиях принципа классицизма. Особенно популярны сегодня гимназии и лицеи.
Поэтому цель данной работы – раскрыть культурно-бытовой облик учащихся
общеобразовательной начальной и средней школы в XIX –
начале XX века. В культурно-бытовой облик входит
культура учащихся и их повседневный быт, и, что характерно практически только
для них (так как личность их из-за возрастной специфики находится в постоянном
развитии) – и воспитание учащихся. Поэтому для реализации цели данной работы
поставлены следующие задачи:

1.
выявить факторы формирования
культурно-бытового облика учащихся – типы школ и находящиеся от них в тесной
зависимости их программы и социальный состав учащихся;

2.
рассмотреть, как воспитание влияло
на учащегося (рассматривается влияние взрослых – учителя, директора,
воспитателя, надзирателя, – и соучеников – как сверстников, так и
разновозрастных);

3.
всесторонне раскрыть повседневный
быт учащегося (внешний облик, распорядок дня, уроки, перемены, праздники,
экзамены), отдельно выделив внеклассные интересы учащихся (чтение и увлечения).

В работе были использованы несколько типов источников.
Для описания культурно-бытового облика были использованы, среди прочего, законодательные
акты: уставы учебных заведений за 1804[1],
1828[2],
1864[3],
1871[4]
и 1872[5]
годы, высочайше утверждённый устав Петербургского коммерческого училища (28 июня
1841г.)[6] и высочайший рескрипт министру народного просвещения
А.С.Шишкову о запрещении принимать в университеты и гимназии крепостных (19
августа 1827г.)[7]. Именно
они создавали ту образовательную систему, в которой формировался культурно-бытовой
облик учащихся. Одни уставы (и рескрипт Шишкову) были взяты из официального
сборника законодательных актов – Полного собрания законов Российской империи;
другие – из официальных публикаций ведомственного журнала Министерства
народного образования.

Кроме того, были взяты документальные источники из
сборника, составленного работниками архивов Санкт-Петербурга и
систематизированного по тому вопросу, который необходим для написания этой
курсовой работы, – «Начальное и среднее
образование в Санкт-Петербурге. XIX- начало XX века». В сборник были включены
почти все документы, необходимые как для негативной, так и позитивной оценки
образовательной системы в Санкт-Петербурге (и в стране вообще). Из этих
документов были использованы: отрывки из журнала заседания педагогического
комитета (22 октября 1864 г.)[8],
из циркулярного письма попечителя Петербургского учебного округа М.Н.
Мусина-Пушкина директорам гимназий об обязательном введении литературных бесед
для учащихся (30 ноября 1845г.)[9],
уведомление попечителя учреждений ведомства имп. Марии принца П.Г.
Ольденбургского статс-секретарю А.Л. Гофману о количестве и социальном составе
воспитанников Петербургского коммерческого училища (9 марта 1850г.)[10].

К материалам государственного делопроизводства относятся
и отрывки из журналов Педагогического совета Новочеркасской гимназии за 1883[11]
и 1884[12]
годы, «Правила относительно соблюдения порядка и приличий учениками
Новочеркасской гимназии»[13],
выдержка из годового отчёта директора попечителю Харьковского учебного округа
за 1883 г., включенные в сборник о Платовской гимназии[14].
Документы подобраны для характеристики учебной постановки в гимназии, отношений
между учениками и учителями, зачастую очень враждебных. Документы подчеркивает
антипедагогичность методов школы с одной стороны, и распущенность самих
учащихся с другой.

Из статистических сводок были использованы данные о
социальном составе учащихся из приложений к докладам Министра народного
просвещения за 1869[15]
и 1870 год[16],
опубликованным в журнале этого ведомства. Конечно, государственная статистика
должна вызывать сомнения, но вряд ли Министру нужно было особенно завышать или
занижать данные, так что для характеристики динамики состава учащихся они
подходят. Были использованы и статистические сводки заведующего
врачебно-санитарной частью учебных заведений Министерства народного просвещения
о количестве самоубийств и покушений на самоубийства среди учащихся в 1913 году[17].
Хотя данные и тут могут быть занижены, но можно увидеть тенденцию из-за чего
учащиеся чаще всего кончали жизнь самоубийством.

В курсовой работе использованы также и воспоминания
бывших учащихся начальных и средних школ. При этом, если только у мемуаристов
не было цели приукрасить или, наоборот, раскритиковать свои учебные заведения в
угоду собственным политическим взглядам, то эти воспоминания (особенно у
аполитичной интеллигенции, купцов и т.д.) отличаются более или менее высокой
степенью объективности. Другая специфика этого источника – большой срок,
прошедший между школьными годами и их описанием, и в результате многие детали
мемуаристами просто забывались.

Среди таких источников были использованы мемуары
известного писателя Сергея Тимофеевича Аксакова, политические взгляды которого
были весьма умеренны, он не преследовал в своих книгах обличительных целей. Он
учился в 1800-1805 гг. в Казанской гимназии, о чём довольно подробно и пишет в
своих «Воспоминаниях»[18].

В воронежской губернской гимназии учился в 1837-1844
годах будущий крупнейший фольклорист XIX века Алексей Николаевич
Афанасьев. Об этих годах А. Афанасьев написал даже отдельные воспоминания[19],
отличающиеся довольно резкой критикой российской образовательной системы. Они
также были использованы в курсовой работе.

Археограф и историк Петр Иванович Бартенев, по своим
взглядам близкий к славянофилам, в 1841-1847 гг. был рязанским пансионером. Об
этом он, в частности, вспоминает в своём сочинении[20],
правда, очень кратко, конспективно.

Были использованы воспоминания и Петра Дмитриевича
Боборыкина –драматурга, театрального и литературного критика, писателя,
имевшего в своем творчестве тенденцию к аполитичности, объективному освещению
событий, либерализму. Он учился в Нижегородской гимназии в конце 40-х-начале
50-х годов, довольно подробное описание этого есть в его «Воспоминаниях» [21].

В официальном издании сборника, посвященном столетию
Киевской первой гимназии, помещены воспоминания её прежних учеников, которые,
впрочем, практически не скрывают недостатков тогдашней образовательной системы.
Александр Иванович Рубец (историк музыки, профессор Петербургской
консерватории), описывает 1853-56 года[22],
а воспоминания Николая Андреевича Бунге (ставшего химиком, профессором
Киевского университета) и Николая Платоновича Забугина (к 1911 году –
управляющий Киевскими отделениями Государственного Дворянского Банка) посвящены
1856-1861 годам[23].

Выдающийся художник Николай Николаевич Ге учился в
этой же гимназии, но в его воспоминаниях (в которых не чувствуется ни
стремления приукрасить свою учебу, ни желания отметить только плохие её
стороны) отражены сороковые годы девятнадцатого века[24].

Врач, ученый и писатель с прогрессивной
демократической тенденцией, Викентий Викентьевич Вересаев (Смидович)[25] учился в
тульской гимназии в
1875-1884гг. В курсовой работе были
использованы небольшие отрывки из его воспоминаний, посвященные этим годам.

Очень кратко в своих «Воспоминаниях»[26]
Сергей Юльевич Витте, известный государственный деятель, описывает своё
обучение в качестве вольнослушателя в Тифлисской гимназии в начале 60-х годов.

В курсовой работе использованы также «Записки человека»[27]
Алексея Дмитриевича Галахова – литератора, педагога, мемуариста. В его мемуарах
можно найти описание уездного училища и гимназии в Рязани в 1816-1822 годах. О
них он вспоминает с благодарностью, хотя и не скрывая их недостатков.

Будущий профессор-микробиолог Алексей Дмитриевич
Греков сначала был учеником приходской школы (1881-1882 гг.), а затем
Платовской гимназии (1882-1892 гг.) в Новочеркасске. Его весьма обширные
воспоминания об этом, где он не обходит критикой ни учебные заведения, ни их учеников,
помещены в сборнике, посвященном Платовской гимназии[28].
Во втором выпуске этого сборника, уже не столь критичном, помещены не менее
обширные воспоминания об этой гимназии доктора филологических наук Александра
Владимировича Позднеева. Он начал обучение здесь в 1902 году, а в 1910 окончил
с золотой медалью[29].

Использованы и мемуары одного из лидеров белого
движения, офицера Антона Ивановича Деникина в издании, полностью
соответствующему книге, вышедшей в США в 1953 году (через 6 лет после его
смерти)[30].
При этом его учебные заведения, в которых Антон Иванович учился («немецкая»
городская школа, Влоцлавское реальное училище (1882-1889) и Ловачское реальное
училище, где он доучивался), описаны им в мемуарах довольно критично. В данной
работе были использованы лишь краткие отрывки из них.

Михаил
Александрович Дмитриев (литератор, действительный статский советник) проходил
своё обучение в Университетском благородном пансионе в 1811-12гг., о чём он не
мало пишет в своих «Главах из воспоминаний о моей жизни»[31]
и достаточно объективно.

Мстислав Валерьянович Добужинский (один из деятельных
художников группы «Мир искусства», занимавшийся некоторое время работой
карикатуристом в сатирическом журнале «Жупел», обличением самодержавия) учился
в гимназиях совершенно разных районов: в Кишиневе Одесского округа (во 2-ой
гимназии в 1885-1888 гг.), в Петербургской первой гимназии (один год), на
Северо-Западе в Виленской 2-ой гимназии. Это и нашло довольно подробное и
критичное отражение в его «Воспоминаниях»[32].

Замечательно и достаточно объективно осветили школьный
быт в российской столице начала XX века два очевидца Дмитрий Андреевич Засосов и
Владимир Иосифович Пызин в своих записках о жизни Петербурга[33].

Гимназию во Владимире в 1855 – 1864 годах описывает в
своих воспоминаниях писатель-народник Николай Николаевич Златовратский[34].
Он обрушивает на современное ему российское образование довольно резкую
критику.

В
мемуарно-художественном произведении выдающегося русского писателя,
прогрессивного демократического публициста, Владимира Галактионовича Короленко
– «Истории моего современника»[35]
– можно прочесть о его учёбе в Житомирской (1863) и Ровенской реальной
гимназиях (1866-1870). Описание этих школ достаточно подробно.

Выходец из
купеческой семьи Николай Александрович Лейкин в «Моих воспоминаниях» просто
иллюстрирует быт петербургского биржевого купечества. Также, хотя и несколько
мрачновато, описывает он свою учебу в начальном училище в Петербурге
(1849-1851гг.) и Реформаторском училище (1851-1859гг.)[36].

Лидер и идеолог кадетской партии, историк и публицист
Павел Николаевич Милюков в 70-х годах учился в 1-ой Московской гимназии, о чем
можно прочесть в первом томе его мемуаров[37].
В них он не обходит критикой и постановку образования в российских школах, хотя
пишет об этом не слишком подробно.

Будущий генерал-фельдмаршал с умеренно-либеральными
политическими взглядами Дмитрий Алексеевич Милютин также учился в 1-ой
Московской гимназии, но только в конце 20-х годов XIX века, а
затем в Университетском пансионе. Оба эти учебные заведения он описывает в
своих мемуарах[38],
но по-разному: первое критично, второе же с благодарностью.

Об учёбе с 1846 г. в приходском училище в Угличе, а
затем в уездном училище до 1851 года очень кратко пишет, не критикуя и не
приукрашивая, книгопродавец и мемуарист Н.И.Свешников[39].

Александр Михайлович Скабичевский – деятельный
сотрудник «Отечественных записок», видный литературный критик 1870-х годов, но
в своих «Литературных воспоминаниях» старался просто сохранить верность фактам,
рассказать о пережитом по возможности точно и подробно. Рассказывает достаточно
много он и о том, как в 1848-1856 годах учился в 4-ой Ларинской гимназии в
Петербурге[40].

В 1890-1893 гг. в сельской школе учился Иван Яковлевич
Столяров, один из организаторов Всероссийского крестьянского союза, участник
революционного движения 1905 года. Ему принадлежат «Записки русского
крестьянина»[41],
откуда было взято описание его школьных лет.

В своей книге «Минувшее» князь Сергей Евгеньевич
Трубецкой, сын известного русского философа и общественного деятеля
Е.Н.Трубецкого, пишет довольно аполитично о том, как он учился в Киевской
первой гимназии (в 1905 году, сразу с 6-го класса) и Московской 7-ой (два года
с 1906 г.)[42].

Выдающийся
поэт Афанасий Афанасьевич Фет, учился в 1834-1837 годах в немецком пансионе в
Верро (около Дерпта). Он не обходит вниманием ученические годы в своих
«Воспоминаниях»[43],
не отличающихся обличительными целями, как и всё творчество поэта. Но из его
мемуаров были взяты сравнительно небольшие отрывки о школьных годах.

С тенденцией
просто осветить быт и порядки Практической Академии (коммерческое училище в
Москве) в 1892-1899 годах пишет её выпускник гидроэнергетик Николай Михайлович
Щапов[44].
Его мемуары были опубликованы издательством объединения «Мосгорархив»; в
школьные года и быт освещены в них хотя и тезисно, но для курсовой работы
достаточно полно.

В курсовой работе использованы и журнальные статьи –
публикации воспоминаний о школе прежних учащихся. Прежде всего, использован
педагогический журнал «Русская школа», «издававшийся в Петербурге в 1890-1917
(в 1890- 10 книг в год, в 1891-1917 – ежемесячно)»[45].
«Выходил под редакцией педагога-историка М.Г. Гуревича (1906-1917). В журнале
печатались различные материалы прогрессивного для своего времени характера.
Кроме статей по теоретич[еским] проблемам и актуальным вопросам практики нач[альной]
и ср[едней] общеобразовательной школы, журнал много внимания
уделял истории русской педагогики и школы (статьи, воспоминания, биографич[еские]
материалы и т.д.)»[46].
Из последнего в работе были использованы статьи: Николая Маева (воспоминания о
2-ой Петербургской гимназии первой половины XIX века)[47],
писателя и поэта Якова Полонского (учился в первой Рязанской мужской гимназии в
1831-1838 годах, о чём в частности он пишет в своих «Воспоминаниях»; отдельные
воспоминания о школьных годах и были помещены в журнале «Русская школа»)[48],
Ивана Александровича Порошина (учитель, впоследствии писатель описывает
1873-1882 года: о своём учении в первой Казанской гимназии, в Рыбинской
прогимназии, Вологодской гимназии, и, наконец, Нежинской)[49],
крымского помещика Фёдора Стулли (о гимназии в Крыму в 1846-1853 гг.)[50],
Михаила Александровича Сукенникова (переводчик и публицист, пишет о второй
Одесской гимназии, в которой учился в конце 80х-начале 90х годов)[51],
Иеронима Иеронимовича Ясинского (писатель; описывает свою учёбу с 3-го класса в
Киевской первой гимназии, затем в гимназии при лицее кн. Безбородко в Нежине в
середине 50-х- конце 60-х годов)[52].

Были взяты и школьные воспоминания Николая Булюбаша
(учился в провинциальной гимназии в первой половине XIX века)[53],
и В. Сиони (имя его неизвестно; описывает провинциальное училище 40-х годов)[54].
Их напечатал «Русский педагогический вестник», другой педагогический журнал
(Петербург, 1857-1861 гг.), «издававшийся педагогами Н. Вышнеградским [содействовал
развитию женского общего и педагогического образования, доступного для
различных сословий[55]],
Гурьевым, Григоровичем»; журнал поднимал «важные педагогические вопросы» и
отражал «насущные нужды русской школы»[56].

Печатали школьные воспоминания и другие журналы:
«Русское богатство» с народническим направлением (он напечатал воспоминания о
Вологодской гимназии в 50-х годах известного общественного деятеля, публициста,
мемуариста, издателя Лонгина Фёдоровича Пантелеева)[57],
«Русский вестник» сначала либерального направления (к этому его периоду
относится статья о московском коммерческом училище 1831-1838 годов Ильи
Васильевича Селиванова – чиновника Московских департаментов Сената, Канцелярии
генерал-полицмейстера в Польше, писателя)[58],
к периоду, когда журнал перешёл в лагерь консерваторов, относится публикация
воспоминаний А. Никитина (имя и отчество неизвестно), который учился в
1867-1875 годах в одной из столичных гимназий (автор не уточняет в какой)[59].
Наконец, в разгар общественно-педагогического движения 60-х годов были
напечатаны «Воспоминания о школьной жизни» Николая Дружинина (учился в первой
половине XIX века в городском начальном училище); в этой статье
автор критикует систему образования, при которой он учился[60].

В курсовой работе использовано
(хотя и очень мало) и художественное произведение, описывающее школьную жизнь –
это «Гимназисты» Николая Георгиевича Гарина-Михайловского, выступившего в
литературе как реалист и демократ.

Из исследований,
посвященной истории образования в России в XIX веке
были использованы официальное издание к столетию деятельности Министерства
народного просвещения[61]
Сергея Васильевича Рождественского (это историк русского просвещения XVIII-XIX веков, педагог; его труд содержит анализ
законодательства и перечень важнейших административных распоряжений по
народному просвещению; вообще же, ценность трудов С. Рождественского в
разностороннем раскрытии содержания документации по народному просвещению в
России) и, наоборот, неофициальные публикации по истории Министерства – работы
И. Алешинцева («История гимназического образования в России (XVIII
и XIX в.)»[62]
и «Сословный вопрос и политика в истории наших гимназий в XIX
веке (Исторический очерк)»[63]).
Из их сопоставления видно, что исторические события в российской образовательной
системы изложены практически идентично. Но только первое издание – это «краткий
исторический очерк, содержащий биографические сведения о лицах, стоявших во
главе Министерства, обзор законодательства и перечень важнейших
административных распоряжений по ведомству народного просвещения»[64],
и оно не содержит оценки деятельности Министерства народного просвещения.
Впрочем, оно подходит для описания типов учебных заведений, политики
правительства, отражения его официальной позиции в области образования, и др.
Работы же И. Алешинцева оценку этой деятельности содержат, и довольно
критичную. Достаточно сказать, что одна из его работ вышла в издании журнала
«Русская школа», характеристика которого уже была дана выше. Можно добавить,
что Рождественский.

Из ведомственного Журнала
Министерства народного образования были взяты статистические сведения и
некоторые исторические факты, характеризующие образование в стране до 1864 года
– статьи «Материалы для истории и статистики наших гимназий»[65]
(на которую, кстати, ссылается и С.Рождественский, и И.Алешинцев) и «Училища и
народное образование в Черниговской губернии» (использована для характеристики
динамики социального состава учащихся низших школ)[66].
Статьи написаны в 1864г. – в период наиболее бурной деятельности Министерства
по подготовке одной из самой либеральной школьной реформы.

Из более новых
исследований была взята монография М.В. Брянцева, посвященная культуре русского
купечества, его образованию и воспитанию[67].
Книга содержит большой фактологический материал, анализ которого позволил
автору сделать серьезные научный обобщения, по-новому взглянуть на жизнь
купеческого сословия. Автор исследует, в частности, отношение этого сословия к
образованию, при этом широко исследуя вообще сословную политику правительства в
этой области.

Кроме того, для
характеристики типов средних и низших учебных заведений были использованы
«Педагогическая энциклопедия»[68]
и «Энциклопедический словарь российской жизни и истории»[69]
Л. В. Беловинского.

II.

1. Типы школ

Фактором, влиявшим на культурно-бытовой облик
учащихся, были и типы школ, в которых они обучались. В XIX- начале XX
века их было несколько. В 1803-1804 годах правительством Александра I
была проведена полная реформа просвещения. Россия делилась на учебные округа, в
центре которых были Университеты, они должны были контролировать учебный
процесс в округе. Устанавливалась ступенчатость образования: окончившие
приходское училище могли поступить в уездное, а оттуда в гимназию, а её
выпускники могли попасть в университет. Считалось, что таким образом в
университет могли пробиться даже крестьяне. Эти ступени были разорваны при
Николае I, при нём образование стало сословным. Такая ситуация
начала изменяться только при Александре II. Далее
проводилось реформирование типов школ, появилось множество их разновидностей.
Их совокупность можно представить следующей схемой:

Начальные
общеобразовательные учебные заведения
Средние общеобразовательные
учебные заведения
Пограничные (с гимназич. и
универ-ситетским курсом)

Приходские училища (в т.ч.
училища взаимного обучения), воскресные школы, земские школы, начальные
народные училища (одноклассные и двуклассные, сельские и городские), школы
грамотности, сельские школы, уездные училища, городские училища, центральные
училища
Гимназии, классические и
реальные гимназии, реальные училища, прогимназии (давали незаконченное
среднее образование), пансионы (казенные и частные), частные школы,
коммерческие, ремесленные, технические училища, военные гимназии и
прогимназии
Лицеи (князя Безбородко в
Нежине, Демидовский в Ярославле, Кременецкий, Ришельевский в Одессе и др.),
гимназии высших наук, благородные пансионы (с 1833г. при гимназиях)

В последней графе отмечены учебные заведения с курсом,
выше гимназического, близким к университетскому. Часто они могли иметь права
как университеты, на их основе нередко и образовывались. Из остальных учебных
заведений будут рассмотрены только основные.

По уставу учебных
заведений, подведомственных Университету – о целях и задачах образования (5
ноября 1804г.): «Учебные заведения, подведомые Университетам, суть: гимназии,
уездные, приходские и другие, под каким бы то ни было названием, училища и
пансионы, находящиеся в губерниях, к каждому Университету причисленных»[70].

Учащиеся разных типов
школ различались и культурно-бытовым обликом, поэтому надо дать описание
каждому из типов. В первую очередь это приходские училища.

Приходские училища
относятся к начальным учебным заведениям. Касательно их учреждения в Уставе
отмечалось: «В губернских и уездных городах, равным образом и в селениях,
каждый церковный приход или два вместе, судя по числу прихожан и отдалению их
жительств, должны иметь по крайней мере одно приходское училище. Сии училища в
казенных селениях вверяются приходскому священнику или одному из почтеннейших
жителей; в помещичьих селениях они представляются просвещенной и
благонамеренной попечительности самих помещиков». Они должны были стать первой
ступенью в образовании крестьянского сословия: «Приходские училища учреждаются
для двоякой цели: 1) чтобы приуготовить юношество для уездных училищ, если
родители пожелают, чтобы дети их продолжали в оных учение; 2) чтобы доставить
детям земледельческого и других состояний сведения им приличные, сделать их в
физических и нравственных отношениях лучшими, дать им точные понятия о явлениях
природы и истребить в них суеверия и предрассудки, действия коих столь вредны
их благополучию, здоровью и состоянию»[71].
По уставу приходские училища создавались как бессословные («В приходские
училища принимаются дети всякого звания, дети без разбору пола и лет»[72]),
и хоть создавались они главным образом для крестьянского населения, но были
рассчитаны и на другие слои: «Учение в приходских училищах, начинаясь от
окончания полевых работ, продолжаются до начала оных в следующем году. […] В местах, где живут ремесленники, купцы и тому подобного
состояния люди, науки продолжаются во весь год, подобно как в уездных училищах»[73].
Уставом 1828 года приходские училища официально остались бессословными, был
ограничен только возраст поступающих: «В приходские училища могут быть
допускаемы дети всех состояний и обоего пола, но не моложе 8 лет, а девицы не
старее 11. От вступающих не требуется никакой платы и никаких предварительных
сведений»[74].
Но это уже было практически закрытое учебное заведение для крестьянского
сословия.

Уездные училища – также начальные (двуклассные[75])
учебные заведения – были следующей ступенью образования: «Цель учреждения
уездных училищ есть следующая: 1) приуготовить юношество для гимназий, если
родители пожелают дать детям своим лучшее воспитание, и 2) открыть детям
разного состояния необходимые познания, сообразные состоянию их и
промышленности»[76].
Учреждались они с 1803-1804 гг.: «В каждом губернском и уездном городе должно
быть по крайней мере одно уездное училище, в больших же городах по два таковых
училища и более, если будут к содержанию оных способы»[77].
Открывались уездные училища прежде всего для городских жителей («Училища
уездные, открытые для людей всех состояний, в особенности предназначены для
того, чтобы детям купцов, ремесленников и других городских обывателей, вместе
со средствами лучшего нравственного образования доставать те сведения, кои по
образу жизни их, нуждам и упражнениям могут быть им наиболее полезны»[78]),
поэтому для поступления сюда необязательно было кончать приходское училище: «В
уездные училища поступают всякого звания ученики из училищ приходских, также и
все получившие в других местах начальные сведения в предметах, преподаваемых в
училищах приходских»[79].
Поступающие со своими знаниями могли попасть не только в первый класс: «Те, кои
обучившись дома или в частных учебных заведениях, приобрели, кроме сих, ещё и
другие предварительные сведения могут по испытании быть приняты прямо в один из
высших классов»[80],
вообще для поступления будущий учащийся должен был «уметь читать и писать и
знать первые четыре правила арифметики»[81].
По уставу 1828 года уездные училища были бесплатные («За учение не определяется
никакой платы»[82])
и уже трехклассные: «Курс учения в уездных училищах разделяется на три класса,
на каждый назначается по одному году»[83].
С 60-х годов началось постепенное уничтожение уездных училищ, было решено, что
«там, где значительное большинство учащихся принадлежит к крестьянскому или
мещанскому сословиям, место уездных училищ должны занять двуклассные или высшие
приходские училища, примененные к потребностям местного населения; там же, где
среди учащихся преобладают дети дворян, чиновников, купцов и фабрикантов,
уездные училища преобразуются в гимназии и прогимназии» [84].
В 1872 году уездные училища должны были быть преобразованы в городские училища,
но они продолжали кое-где существовать параллельно с ними.

Кроме государственных школ, были начальные учебные
заведения и на попечении обществ и частных лиц. Воскресная школа – «начальное
учебное заведение для рабочих, городских низов. Занятия проходили в свободное
от работы время. В России возникли в перв.пол.XVIII в. в
Прибалтике. В 1850-х гг. их число быстро увеличивалось. Действовали на частные
средства, давали начальные знания по грамоте, письму, арифметике, иногда по
истории, географии. Занятия вели преподаватели, студенты, офицеры и др. В 1860
г. воскресные школы были узаконены и получили казенное содержание. При этом
правительство, церковь и полиция в ряде случаев относились к ним с подозрением
ввиду возможности революционной пропаганды. В 1862г. воскресные школы были
закрыты; вновь начали открываться в конце 1860-х гг., но под строгим контролем
полиции и церкви, по установленным программам, с введением в них Закона Божия»[85].

Земская школа – начальное учебное заведение. Земские
школы открывались земствами в сельских местностях и находились в их введении.
«В З.ш. преподавались: закон божий, чтение, письмо, арифметика и, по
возможности, пение. Т.к. утвержденной правительственной программы для начальных
школ не было, передовые учителя З.ш. в порядке объяснительного чтения давали уч[ащи]мся
элементарные сведения по природоведению, географии, истории.

К 1911 в России было 27486 З.ш. Три четверти этих школ
имели трехлетний срок обучения и являлись однокомплектными (не более 50),
остальные – четырехлетний срок обучения и были двухкомплектными (более 50 уч[ащих]ся
c 2 учителями)»[86].

Новая реформа начального образования это Положение
1864 года о начальных народных училищ. «К начальным народным училищам отнесены
все вообще элементарные школы всех ведомств, городские и сельские, содержимые
на средства казны, обществ и частных лиц, а также воскресные школы» [87].

Изменило систему начального образование и Положение о
гродских училищах 1872 года. Городское училище – начальное учебное заведение.
«Училища эти имеют целью доставить детям всех сословий начальное умственное и
религиозно-нравственное образование. Они бывают одно, двух, трех, четырех и
шести классные… Курс учения 6 лет» [88].
В городские училища принимались дети «не моложе семилетнего возраста всех
званий и вероисповеданий, без испытания; в старшем же возрасте от 10 до 14 лет
должны знать: молитву Господню, важнейшие события из священной истории ветхого
и нового завета, уметь по-русски читать, писать и считать»[89].
«Успешно прошедшие курс первых четырех лет городского училища, 10-13 летнего
возраста, могут поступать без испытания в 1 класс гимназий и реальных училищ.
Окончившие успешно полный курс учения и получившие в том аттестат, если по
происхождению имеют на то право, определяются на службу предпочтительно перед
теми, которые не обучались в городских училищах или высших, сравнительно с
этими последними, учебных заведениях; при производстве в первый классный чин,
они освобождаются от установленного для сего испытания»[90].
Кроме того, выпускникам предоставлялось: «2 разряд по воинской повинности:
состоять на действительной службе во всех сухопутных войсках три года и в
запасе армии 12 лет. Вышедшие с 3-го года (III класса)
учения – причисляются ко 4 разряду: на действительной службе должны пробыть 4
года и в запасе 11 лет»[91].

Затем в 80-х гг. появилось новое начальное учебное
заведение, подведомственное Православной Церкви – школа грамотности. Они
создавались «для обучения православному вероучению и грамоте. В школах
грамотности обучали члены причтов и светские учителя. Преподавались Закон
Божий, церковное пение с голоса, церковно-славянское и русское чтение, письмо и
начала арифметики»[92].

В это же время устанавливаются новые ступени
начального образования, начиная с одноклассных училищ – «суть собственно школы
грамотности, дополненные преподаванием начал Закона Божия и арифметики.
Дальнейшую ступень народного образования представляет двухклассное училище.
Первый класс этого училища составляет не что иное, как обычную одноклассную
школу; второй же класс обнимает высший, дополнительный курс начального
обучения, характеризуемый тем, что здесь сообщаются детям сведения по истории,
географии, естествоведению. Наконец, на третьей ступени начальной школы стоят
училища многоклассные, к которым следует отнести училища уездные, городские по
Положению 1872г., так называемые центральные училища и т.п.»[93].

Из средних
учебных заведений необходимо рассмотреть прежде всего гимназии. С реформой в
образовании в 1803-1804 гг. они должны были получить достаточно широкое
распространение: «На основании предварительных правил народного просвещения, в
каждом губернском городе должна быть одна гимназия. Может быть и более оных в
губернском или иных городах ежели есть способы к содержанию таковых заведений…»[94].
Курс учения в них ограничивался четырьмя годами. Учреждались они не только как
учебное заведение, дававшее среднее образование, но и как последняя ступень
перед высшим учебным заведением – Университетом: «Учреждение гимназий имеет
двоякую цель: 1) приготовление к университетским наукам юношества, которое по
склонности к оным или по званию своему, требующему дальнейших познаний,
пожелает усовершенствовать себя в Университетах; 2) преподавание наук, хотя и
начальных, но полных в рассуждении предмета учения, тем, кои, не имея намерения
продолжать оные в Университетах, пожелают приобресть сведения, необходимые для
благовоспитанного человека»[95].
Они были всесословными, имели преемственность от уездных училищ, хотя окончание
последних не было обязательным условием для поступления в гимназию, ведь в XIX веке достаточно сильно было распространено и домашнее
обучение: «В гимназию принимаются всякого звания ученики, окончившие науки в
уездных училищах либо в других училищных заведениях либо и дома, если только
имеют достаточные сведения к продолжению наук, преподаваемых в гимназии»[96].
Благодаря домашнему обучению будущие гимназисты могли иметь знания выше первого
класса: «…Поступающие в I класс должны уметь читать и
писать и знать первые правила арифметики; ученики могут поступать прямо во II, III и даже в IV класс, если на
испытании пред инспектором и старшими учителями докажут, что уже имеют
достаточные сведения в тех частях наук, кои преподаются в нижних классах.
Директор наблюдает, чтобы в I и II класс принимались
дети не моложе 10 лет, а в III и IV –
не моложе 12»[97].
Уже по уставу 1828 года гимназии стали чисто сословными («…главнейшая цель
учреждений гимназий есть достижение средств приличного воспитания детям дворян
и чиновников…»[98]),
семиклассными учебными заведениями: «Курс учения в губернских гимназиях
разделяется на 7 классов, для каждого назначается по одному году»[99].

1864 год
ознаменовал серьезную реорганизацию в системе гимназий: «По различию предметов,
содействующих общему образованию, и по различию целей гимназического обучения
гимназии разделяются на классические и реальные»[100].
С. Рождественский по этому поводу пишет: «Новый устав утвердил принцип дуализма
в системе среднего образования, предоставляя времени и опыту окончательное
разрешение спора между классицизмом и реализмом […] наряду с двумя типами гимназий должен был одновременно
существовать и третий – гимназии с одним латинским языком»[101].
Выпускники разных типов гимназий имели, в общем-то, равные права: «Ученики,
окончившие полный курс ученья в гимназии классической или реальной с особым
отличием и награждённые при выпуске медалями золотою или серебряною,
определяются в гражданскую службу без различия состояния с чином XIV класса»[102].
Но при поступлении в университет между ними все-таки делалось различие:
«Ученики, окончившие курс ученья в классических гимназиях или имеющие
свидетельство о знании полного курса сих гимназий, могут поступать в студенты
университетов. Свидетельства же об окончании полного курса реальных гимназий
или о знании сего курса принимаются в соображение при поступлении в высшие
специальные училища на основании уставов сих училищ»[103].
В гимназиях осталось прежнее число лет обучения, им полагалось «7 классов с
годичным курсом для каждого класса»[104].

В 70-х годах
правительство Александра II начало отход от проводимых
раннее либеральных реформ. Министром просвещения был назначен отличавшийся
консервативными взглядами Д.А. Толстой, благодаря которому были изданы новые
уставы средних учебных заведений. В 1871-1872 гг. реальные гимназии отделяются
от классических и становятся реальными училищами, цель которых была «доставлять
учащемуся в них юношеству общее образование, приспособленное к практическим
потребностям и к приобретению технических познаний»[105].
Смотря по местным удобствам они учреждались: «в составе шести, пяти, четырёх,
трёх и двух классов, с одногодичном курсом в каждом из них. Пятиклассные
реальные училища состоят из классов от II до VI
включительно, четырёхклассные – от III до VI, трёхклассные – от IV до VI и
двухклассные – из V и VI (высших) классов»[106].
В эти классы принимали детей с соответствующими знаниями и возрастом: «В I класс шестиклассного реального училища принимаются дети не
моложе 10 и не старше 13 лет, умеющие бегло и правильно читать и писать под
диктовку без грубых орфографических ошибок, знающие главные молитвы, из
арифметики первые четыре действия над целыми отвлечёнными числами. Во все
следующие классы принимаются имеющие соответственные классу познания и возраст,
при чём ученики гимназий и прогимназий, достойные перевода во II,
III, IV и V-й классы сих заведений, принимаются в соответствующие классы
реальных училищ без предварительного экзамена»[107].
Выпускники реальных училищ имели те же права в отношении поступления в высшие
учебные заведения, что и выпускники реальных гимназий:

«Ученики, окончившие курс учения в реальных училищах и
дополнительном при оных классе по какому-либо из его отделений, а также лица,
имеющие свидетельства о знании этого курса, могут поступать в высшие
специальные училища, подвергаясь только проверочному испытанию»[108].

Этой реформой образования «главным образовательным
средством были признаны древние языки, и единственной дорогой к университету
сделана была школа классическая»[109].
Классические гимназии стали восьмиклассными и с приготовительным классом: «В
гимназии полагается 7 классов с годичном курсом в каждом из первых шести
классов и с двухгодичным курсом в высшем седьмом классе […] При
каждой гимназии и прогимназии состоит приготовительный класс, продолжительность
курса которого определяется соответственно успехам и возрасту учеников»[110].
При этом в приготовительный класс поступали «дети не моложе 8 и не старше 10
лет, знающие первоначальные молитвы и умеющие читать и писать по-русски и
считать до 1 тысячи, а также производить сложение и вычитание над этими числами»[111].
Классические гимназии считались бессословными («…обучаются дети всех состояний,
без различия знания и вероисповедания»[112]),
ограничение было только в возрасте, «в первый класс поступали дети не моложе 10
лет»[113].
Поступать могли даже те, у кого не было средств для оплаты обучения, от неё
освобождались «заслуживающие того по своему поведению и прилежанию совершенно
недостаточных родителей и при том не более 10% [от] общего
числа учащихся…»[114].
Кроме того: «Бедным ученикам, отличающимся успехами и поведением, могут быть
выдаваемы… единовременные денежные вспоможения и ежегодные стипендии из
специальных средств заведения…[115]».
Между тем опять начались периодические повышения платы за обучение, в 1887 году
последовал циркуляр Делянова о кухаркиных детях (он будет рассмотрен ниже).

П. Милюков так характеризует реформу Д.Толстого:
«Против большинства Государственного Совета и вопреки протестам общественного
мнения, он провёл гимназический устав 1871г., по которому центр преподавания
сосредотачивался на латинском и греческом языках (с 1-го и 3-го класса, по 2
часа в день), тогда как история и литература, новые языки отодвигались на
второй план, а естественные науки почти вовсе исключались из программы. С
естественными науками соединялось у реакционеров представление о материализме и
либерализме, тогда как классицизм обеспечивал формальную гимнастику ума и
политическую благонадежность. Для этой цели преподавание должно было
сосредоточиваться на формальной стороне изучения языка: на грамматике и
письменных упражнениях в переводах (ненавистные для учеников «экстемпоралии»)»[116].

В управление министром графа Делянова «оба типа
средней школы, классическая гимназия и реальное училище, столь резко
разделенные реформою 1871-72 гг., начали постепенно сближаться друг с другом. С
одной стороны сознана была необходимость сгладить крайности классической
системы и обратить большее внимание на преподавание в гимназиях других важных
предметов; с другой стороны, реальные училища в значительной степени утратили
характер профессиональных училищ»[117].
К началу XX века выпускников реальных училищ стали принимать на
физико-математические и медицинские факультеты университетов, в учебных
заведениях усилилось преподавание новых языков[118].

Были и такие средние общеобразовательные учебные
заведения, как прогимназии, созданные в 1864 году: «Кроме гимназий там, где
представится надобность и возможности, а также и в местах, не имеющих гимназий,
могут быть учреждаемы прогимназии, состоящие только из четырёх низших классов
гимназии и разделяющиеся также на классические и реальные[119]».
Выпускники классических и реальных прогимназий «… при поступлении в гражданскую
службу, если имеют на то право по происхождению, не подвергаются испытанию для
производства в первый классный чин»[120].

Существовали и так называемые военные гимназии и
прогимназии. «Военная гимназия – специальное гражданское среднее учебное
заведение. Готовила учащихся к военному образованию. Шестилетние (с 1873г. –
семилетние) военные гимназии созданы в 1863-1866 гг. на базе младших классов
кадетских корпусов. Отличались высоким уровнем преподавания. В 1880-х гг. были
преобразованы в кадетские корпуса»[121].
Военная же прогимназия – это «специальное гражданское начальное учебное
заведение. Созданы в 1868г. для подготовки детей офицеров и чиновников к
поступлению в юнкерские училища. В военные прогимназии также переводились
неспособные ученики военных гимназий. Курс был 4-летний, соответствовал курсу
уездного училища»[122].

Кроме этих учебных заведений в XIX – начале XX
века существовали коммерческие училища. Они имели целью: «образовать
купеческое, отчасти и мещанское юношество для дел коммерции всех родов, и
приготовлять сведущих и искусных бухгалтеров, контролёров и приказчиков для
торговых, фабричных и заводских контор… Сверх того в училище воспитываются и
образуются дети чиновников, предназначаемые в бухгалтеры и счетоводы разных
казённых мест». Это были сначала семиклассные, а затем восьмиклассные (и ещё с
подготовительным классом) учебные заведения: «Полный курс учения продолжается 7
лет и разделяется на приуготовительный и окончательный. Первый, т.е.
приуготовительный, совершается в четырёх классах: 7, 6, 5 и 4-м, окончательный
в трёх: 3, 2 и 1-м»[123];
а к началу XX века, в Академии, где учился Н. Щапов, «было 8 классов
и подготовительный, куда поступали уже грамотные мальчики лет 9»[124].

Как видно из приведённого
выше описания типов школ, существовало их довольно большое разнообразие,
несмотря на частые попытки унифицировать образовательную систему. Изменения в
типах школ происходили главным образом со сменой министра народного просвещения
или с поворотом в политике царя в области просвещения. Вместе с изменением
типов школ в XIX – начале XX веков менялся и культурно-бытовой облик учащихся.
Ещё один фактор, влиявший на этот облик – социальный состав учащихся.

2. Социальный состав

Важная часть культурно-бытового облика учащихся
начальных и средних учебных заведений – это их социальный состав. И. Алешинцев
отмечает, что «вряд ли где в Европе сословные предрассудки и всякие
политические соображения играли в школьном деле такую видную роль, как у нас…»[125].
Социальный состав учащихся поэтому постоянно менялся в зависимости от
государственной политики, находился под влиянием принимаемых правительством
мер.

Первый эта в сословной государственной политики в
области просвещения – устав 1804г. Учебные заведения, в том числе гимназии,
становились всесословными. Но именно из-за этой общесословности гимназий,
дворянство «игнорировало гимназии… продолжая предпочитать им частные пансионы и
домашних учителей»[126].
И. Алешинцев пишет: «Из кого состоял главный контингент учащихся сказать трудно
– полных данных для ответа на этот вопрос нет, можно только решительно
ответить, что он был разнороден, и с весьма большой вероятностью прибавить, что
большая часть его падала на низшие классы»[127].
Так, например, в Новгородской гимназии «в 1811 году было двое дворян, в 1822 –
двое же и в 1823 и 24 только 1»[128].
А. Галахов даёт описание социального состава в уездном училище в Рязани в
1816-1818 годах: «Ученики были разночинцы. На одних лавках с немногими дворянскими
детьми сидели дети мещан, солдат, почтальонов, дворовых. Дворянство обыкновенно
избегало школ с таким смешанным составом, боясь за нравственность своих детей,
которых потому и держало при себе под надзором наемных учителей, гувернеров и
гувернанток или помещало в пансионы, содержимые иностранцами. Но мои родители,
как люди среднего состояния, не имели возможности прибегнуть ни к первому, ни
ко второму способу образования. Им нужно было учение бесплатное, какими и были
тогда уездное училище и гимназия […]. Наконец, возраст был заметно неровный: наряду с
девятилетними, десятилетними мальчиками сидели здоровые и рослые ребята лет
шестнадцати и семнадцати – сыновья лакеев, кучеров, сапожников. Все это пестрое
общество, говоря правду, не могло похвалиться приличным держанием»[129].

Правительству, между тем, больше хотелось видеть в
гимназиях дворян. Поэтому в царской политике наметилась новая линия:
«Отказываясь от одной из своих светлых идей о всесословности или безсословности
образования, правительство двадцатых годов довольно охотно и все чаще
становится на общую точку зрения дворян. Акт 1817г., наделивший незаслуженными
преимуществами Московский благородный пансион и тем одобривший стремление
дворян иметь свою обособленную от других сословий дворянскую среднюю школу, –
далеко не единственный»[130].

Особенно сильно эта тенденция проявилась в политике
Николая I. Уже в 1827 году был издан «Высочайший рескрипт
министру народного просвещения А.С.Шишкову о запрещении принимать в
университеты и гимназии крепостных», в котором, в частности, говорилось: «1)
Чтобы в университетах и других высших учебных заведениях, казенных и частных,
находящихся в ведомстве или под надзором Министерства народного просвещения, а
равно и в гимназиях, и в равных с оными по предметам преподавания местах,
принимались в классы и допускались к слушанию лекций только люди свободных
состояний, не исключая и вольноотпущенных, кои представят удостоверительные в
том виды, хотя бы они и не были ещё причислены ни к купечеству, ни к мещанству
и не имели никакого иного звания;

2) Чтобы
помещичьи крепостные поселяне и дворовые люди могли, как досель, невозбранно
обучаться в приходских и уездных училищах и в частных заведениях, в коих
предметы учения не выше тех, кои преподаются в училищах уездных…»[131].

Следующий
этап сословной политики царского правительства – устав 1828 года. В нем видно
стремление «к сословному разграничению школ…, обеспечить каждому классу
определенный, подходящий для него круг понятий»[132].
Так, уездные училища уставом 1828 года были предназначены «детям купцов,
ремесленников и других городских обывателей»[133],
гимназии – «детям дворян и чиновников»[134].
В приходских училищах обучались в основном дети крестьян.

Кроме того,
«с целью привлечь дворянство в гимназии, к которым оно продолжало относиться
недоверчиво, при всех гимназиях на пожертвования дворянства учреждаются
пансионы, как воспитательные учреждения, о чем возвестил ещё указом 19 декабря
1826 года»[135].

И. Алишенцев
отмечает и другие меры правительства по сословному разграничению разных ступеней
школ: «Правительство не могло смотреть равнодушно на то, что в Александровских
гимназиях получали образование люди всех сословий и профессий, кроме только
духовенства, имевшего свою школу. Поэтому нисколько не удивительно, что уже в
1827г. военные корпуса были совершенно отделены от гимназий, в 1828г. изъяты их
них кантонисты… и затем образован даже особый пансион для детей канцелярских
служителей в Петербурге и отдельные училища для образования евреев и т.д.

Ещё
серьезнее опыты образования особых реальных курсов для отвлечения от гимназий
горожан, ремесленников и мелких купцов»[136].

Но, между тем, вот описание московской гимназии в
конце 20-х гг.: «Состав учеников был самый пестрый, но главную массу составляли
люди бедного и низшего сословия, большею частью не получившие никакого
воспитания. Между ними были парни зрелых лет; в старших классах некоторые брили
бороду, а рядом с такими приходилось сидеть мальчишкам, которые неизбежно
заимствовали от старших грубость в обращении, дурные привычки, сквернословие»[137].

Такое состояние гимназий объясняет И.Алешинцев: «…если
в уставе гимназия осталась всё-таки преимущественно дворянской, а не
исключительно, так это в значительной степени потому, что две пятых тогдашних
учеников гимназий были не дворяне»[138].
Вот социальный состав гимназий в 1827г.:

Округи

Дворян
Гражданских чиновников
Купцов
Мещан
Придворных служителей
Духовных лиц
Цеховых
Солдатских детей
Крестьян
Свободных состояний
Всего

Санкт-Петербургский
364
–
58
46
35
28
21
24
21
56
635

Московский
279
319
46
72
–
19
4
–
–
69
851

Харьковский
687
402
116
67
–
12
–
18
5
80
1381

Казанский
154
267
60
38
–
5
2
88
25
17
647

Итого
1484
988
280
223
35
64
27
130
51
222
3514

Эта сословная политика продолжалась. Одной из целей
министра народного просвещения С.С. Уварова (1834-1849гг.) было
«сословное разграничение общего образования»[139].
В 1845 было проведено повышение платы за учение. «Увеличение платы, по
заявлению самого Министра, было предпринято «не столько для усиления
экономических сумм учебных заведений, сколько для удержания стремления
юношества к образованию в пределах некоторой соразмерности с гражданским бытом
разнородных сословий» […] в том же году Высочайше утвержденное запрещение –
принимать в гимназии без увольнительных свидетельств детей купцов и мещан […] Проведение
сословного начала в гимназии, можно сказать, удалось: в этом убеждает нас, как
множество дворянских пансионов, так и преимущественно дворянский состав
учащихся в гимназиях»[140].
Что же касается уездных училищ, то С.Рождественский пишет о них: «…как гимназии
не могли быть превращены в сословные дворянские школы, так и уездные училища не
были исключительно сословными школами для городского класса. Присутствием в них
значительного числа детей дворян и высших слоёв купечества объясняется факт
многих ходатайств о введении в уездных училищах дополнительных уроков по таким
предметам, которые не были предусмотрены уставом 1828г.: по древним и новым
иностранным языкам»[141].

Но вот
социальный состав в первой Рязанской мужской гимназии в 1831-1838 годах,
описание которого даёт Я. Полонский: «В гимназию, как и теперь, принимали детей
всех сословий, кроме крепостного. Я не помню ни одного мальчика, который был бы
сыном лакея, кучера или повара. Ни один помещик того времени или барин не мог
бы этого допустить по своим воззрениям. Что касается до нас, учеников, то между
нами не было никакого сословного антагонизма. Дворяне сходились с мещанскими и
купеческими детьми, иногда дружились…»[142].

«Дворянские
общества, да и сам император выступали за строгую сословность в обучении даже
тогда, когда это уже было большим анахронизмом»[143].
В целом, сословную политику Николая I характеризуют
следующие цифры (данные об учащихся гимназий)[144]:

Год
Всего
Дворян и чиновников
Духовного звания
Податных сословий

1833
7495
5910
78,9%
159
2,1%
1426
19,0%

1843
12784
10060
78,7%
218
1,7%
2500
19,6%

1853
15070
12007
79,7%
343
2,3%
2719
18,0%

1863
23693
17320
73,1%
666
2,8%
5707
24,1%

Последние цифры касаются уже времени Александра II;
видно, что если в 1833-1853гг. социальный состав практически не менялся и
преимущество оставалось за дворянством, то в 1863 году наметилась тенденция к
усилению позиций податных сословий. Устав же 1864 года вообще «совершенно
свободен от сословных тенденций прежнего времени»[145],
им в гимназиях постепенно вводился всесословный элемент[146].
Так, «из области сословных ограничений в 1859г. было отменено распоряжение о
том, чтобы лиц податного состояния ни в коем случае не освобождать от платы за
учение и приказано руководиться относительно их общими для всех вообще учащихся
постановлениями»[147].

Что касается
приходских и уездных училищ, то динамика в социальном составе их учащихся видна
на примере соответствующих стародубских школ в Черниговской губернии[148]
(видно, что особенно широко стала пользоваться правом на образование крестьянские
дети):

Обучалось детей

В стародубском уездном
училище
В стародубском приходском
училище

1857г.
1862г.
1857г.
1862г.

Число
%
Число
%
Число
%
Число
%

Дворян и чиновников
58
52,3
32
41,6
10
12,2
20
29,0

Духовного звания
3
2,7
5
6,5
2
2,4
4
5,8

Почетных граждан и купцов
5
4,5
8
10,4
6
7,3
2
2,9

Мещан и разночинцев
40
36,0
17
15,3
51
62,2
28
40,6

Козаков, колонистов и
крестьян
5
4,5
14
18,2
4
0,5
15
21,7

Иностранцев
–
–
1
1,3
–
–
–
–

Всего:
111
100
77
100
82
100
69
100

Во второй
половине века школы делались все более демократичными, состав учащихся
становился всё более пестрым, хотя в столичных гимназиях всё же преобладание
было за детьми более или менее достаточных людей, как это отмечает А.Никитин
(он пишет о 1867-1875 годах в столичной гимназии): «… я могу указать из сотни
учеников только на трёх-четырёх сыновей мелких купцов… Был среди нас сын одного
кузнеца… Был сын буфетчика казённого учебного заведения… Остальные были дети
все достаточных родителей… Многие приезжали в гимназию на своих рысаках, – но
хвастаться этим как-то не было принято. Иные, напротив того, конфузились и
просили родителей не присылать за ними экипажа, чтобы не отделяться заметно от
товарищей. Были среди нас и князья, и бароны, и сыновья генералов, военных и
статских, – дети профессоров, докторов, священников. Были сыновья откупщиков,
получавшие дома строго французское воспитание и державшиеся весьма бонтонно»[149].

Некоторые
гимназии, в силу тех или иных причин, фактически становились строго сословными,
как это случилось, например, с первой Одесской гимназией: «С давних пор за
городской первой гимназией, благодаря ли традициям или имевшемуся при ней
пансиону, упрочилась слава привилегированной и фешенебельной. Все местные
аристократы, все городские тузы и богачи, как и богатейшие окрестные помещики
считали своим священным долгом отдавать своих детей именно в первую гимназию»[150].

А в
Платовской гимназии в 80-х годах учились «дети низшего разночинства – мелких и
средних чиновников, купцов, ремесленников, небогатых дворян и духовенства»[151].
Состав учащихся различался и по национальному признаку, например, в Кишиневе
Одесского округа (во 2-й гимназии в 1885-1888 гг.) «было много еврейских
мальчиков, караимов, немцев и молдаван, меньше всего было с русскими фамилиями,
и вообще 2-я… была весьма демократической […] – все были одинаковыми
товарищами; были мальчики из богатых семей, как англичанин Горе и румын
Катаржи, были и очень бедные, как сын кузнеца Антоновский и извозчика –
Гесифинер»[152].

Вообще же,
что касается общих статистических данных, то в 1870 г. распределение учащихся
по сословиям в низших школах было следующим (на примере Московского учебного
округа)[153]:

Дворян
и чиновн.
Духовн.
звания
Городских
сословий
Сельских
сословий
Казаков,
солд. детей
Иностранцев
Всего

Уездные
училища
1181
197
3749
519
12
5
3158

Двуклассные
народные училища
47
43
1269
1799
–
–
12227

Городские
началь-ные нар. училища
315
122
11276
484
30
–
69987

Сельские
начальные народные училища
13
30
88
69853
3
–
69987

В реальных
училищах[154]
в это время социальный состав учащихся был такой:

Сословие
1882
1895

Число
%
Число
%

детей дворян и чиновников
7204
41,2
9719
37,4

духовного звания
443
2,5
201
0,8

городских сословий
7064
40,4
11392
43,8

сельских сословий
2065
11,8
2988
11,5

иностранцев
708
4,1
1702
6,5

Итого
17485
100
25987
100

Социальный
состав учащихся в гимназиях и прогимназиях:

Сословие

1870г.[155]

1881г.

1894г.[156]

Число
%
Число
%
Число
%

дворян и чиновников
23920
65,4
31211
47,5
35444
56,4

духовного звания
1705
4,66
3410
5,2
2120
3,4

городских сословий
10275
28,1
24464
37,2
19910
31,7

сельских сословий
2161
5,91
5276
8,0
3768
6,0

иностранцев
572
1,56
1390
2,1
1050
1,7

солдатских детей
13
0,04
–
–
480
0,7

Итого
36571
100
65707
100
62844
100

По сравнению с 1881
годом в 1894 году видно, что низшие сословия несколько уступили позиции
дворянству. Связано это со знаменитым циркуляром графа Делянова 1887 года, где
гимназическому начальству было указано, «чтобы они принимали в учебные
заведения только детей таких, которые находятся на попечении лиц, представляющих
достаточное ручательство в правильном над ними домашнем надзоре в
предоставлении им необходимого для учебных занятий удобства»[157].
Считалось, что таким образом гимназии и прогимназии должны были быть
освобождены «от поступления в них детей кучеров, лакеев, поваров, прачек,
мелких лавочников и тому подобных людей, детей коих, за исключением разве
одаренных необыкновенными способностями, вовсе не следует выводить из среды, к
коей они принадлежат»[158].
Сопровождалось это такими мерами, как «возвышенье платы за ученье, разъяснения
начальствам гимназий и прогимназий…»[159].
Это решение вызвало негодование в обществе. В. Короленко свидетельствует: «В
1888 или 1889 году появился памятный циркуляр «о кухаркиных детях», которые
напрасно учатся в гимназиях. У директоров потребовали особую «статистику», в
которой было бы точно отмечено состояние родителей учащихся, число занимаемых
ими комнат, число прислуги. Даже в то глухое и смирное время этот циркуляр
выжившего из ума старика Делянова… вызвал общее возмущение: не все директора
даже исполнили требование о статистике, а публика просто накидывалась на людей
в синих мундирах «народного просвещения», выражая даже на улицах чувство общего
негодования…»[160].

В XX веке все уже зависело, в общем-то, от самой гимназии.
Например, в петербургской гимназии, по описаниям Д. Засосова и В.Пызина,
ситуация была такой: «Состав учащихся был разнообразен, но сыновей аристократов
и богатых людей не было. Учились дети скромных служащих, небольших чиновников,
средней интеллигенции. Не были исключением и сыновья мелких служащих, рабочих.
Был, например, у нас в классе сын почтальона, мальчик из семьи рабочего
Путиловского завода, сын солдата музыкальной команды Измайловского полка. Плата
за учение – 60 рублей в год. Как же бедные люди могли учить сыновей в гимназии?
Во-первых, были стипендии, во-вторых, пожертвования, в-третьих, два-три раза в
год в гимназии устраивались благотворительные балы, сбор от которых шел в
пользу недостаточных, то есть малоимущих, учеников. Чтобы получить освобождение
от платы, надо было хорошо учиться и иметь пятерку по поведению»[161].

Специфическим был социальный состав в коммерческих
училищах, так как целью таких училищ было «образовать купеческое, отчасти и
мещанское юношество для дел коммерции всех родов»[162],
создавались они и для того, чтобы получили образование и «дети чиновников» [163].
В 1850 году попечитель учреждений ведомства имп. Марии принц П.Г.
Ольденбургский уведомлял статс-секретаря А.Л. Гофмана о количестве и социальном
составе воспитанников Петербургского коммерческого училища и писал, что «в
Петербургском коммерческом училище воспитывается в настоящее время из дворян:
потомственных 26 чел.; личных 40 чел.; почётных граждан – 17, купцов – 130,
мещан – 35, казаков Донского войска – 6, закавказских уроженцев – 5,
разночинцев – 12 и из иностранцев 11, всего 282 чел.»[164].
В коммерческом училище проходил обучение Н. Щапов, он пишет: «В Академию
принимались лишь купцы и мещане, но не дворяне и не крестьяне; могли поступать
и дети учителей. Для евреев ограничительной нормы, кажется, не было, но их было
не так много…

В общем, учащиеся были или детьми хозяев (купцов,
фабрикантов) или их служащих; в перспективе они должны были стать или теми, или
другими. Однако это классовое расслоение не сказывалось на их товарищеских отношениях;
здесь все были равны»[165].

Таким образом, если в начале XIX века сделать
образование бессословным не удалось, то, несмотря на это и на другие колебания
сословной государственной политики, школы к началу XX века всё
равно демократизировались, а сословная грань между учащимися стиралась. Это и
определило их культурно-бытовой облик.

3. Программы

В разных учебных заведениях в разное время различались
и учебные курсы. Отметить их необходимо, так как их влияние на
культурно-бытовой облик учащихся было немаловажным.

Уставом 1804 года были утверждены в том числе и
программы для вновь учрежденных учебных заведений. Программы эти были очень
обширными: «курс вообще страдал энциклопедизмом и необходимым его последствием
– поверхностью выносимых из него знаний»[166].
Так, в учебную программу гимназий было включено «…кроме полных курсов:
латинского, немецкого и французского языков … дополнительный курс географии и
истории, включая в сию последнюю науку мифологию (баснословие) и древности,
курс статистики общей и частной Российского государства, начальный курс
философии и изящных наук, начальные основания политической экономии, курс
математики чистой и прикладной, курс опытной физики и естественной истории;
также начальные основания наук, относящихся до торговли, основание технологии и
рисование»[167].
Не меньшим объемом отличалась программа и уездных училищ: «В сих училищах
преподаются следующие учебные предметы: 1) Закон Божий и Священная история, 2)
должности человека и гражданина, 3) российская грамматика, а в тех губерниях,
где в употреблении другой язык, сверх грамматики российской, грамматика
местного языка, 4) чистописание, 5) правописание, 6) правила слога, 7) всеобщая
география и начальные правила математической географии, 8) география
Российского государства, 9) всеобщая история, 10) Российская история, 11)
арифметика, 12) начальные правила геометрии, 13) начальные правила физики и
естественной истории, 14) начальные правила технологии, имеющей отношение к
местному положению и промышленности, 15) рисование»[168].
Но на самом деле такие учебные курсы не могло выдержать практически ни одно
учебное заведение: например, А. Галахов описывает уездные училища своего
времени так: «По уставу 1804 года двухлетний курс уездных училищ был очень
обширен: в них полагалось преподавание пятнадцати предметов: Закона Божия и
Священной истории, должностей человека и гражданина, русской грамматики и
правил слога; географии всеобщей и русской с начальными правилами географии
математической, истории всеобщей и русской, арифметики и начальных правил
геометрии, начальных правил физики, естественной истории и технологии,
чистописания и рисования. Опыт показал и бесполезность такого учебного плана, и
невозможность выполнить его, если б он даже имел за собою какое-нибудь
педагогическое основание; почему в мое время многие предметы сошли с расписания
уроков: не было ни «должностей человека и гражданина», заменившихся «правилами
для учащихся», ни правил слога, ни начальных правил геометрии, физики,
естественной истории и технологии, ни рисования…»[169].

Так и в приходских училищах официально программа тоже
была очень обширна по уставу 1804 года: «В сих училищах обучают чтению, письму
и первым действиям арифметики, главным началам Закона Божия и нравоучения,
читают с объяснением книгу: краткое наставление о сельском домоводстве,
произведении природы, сложении человеческого тела и вообще о средствах к
предохранению здоровья»[170].

Постепенно становилось ясно, что отсутствует не только
возможность преподавать такие программы, но и смысл в этом. «27 марта 1819 г. Главное Правление Училищ утвердило
составленные Ученым Комитетом новые планы гимназий, уездных и приходских
училищ… Из предметов гимназического курса были исключены мифология, всеобщая
грамматика, начальный курс философии и изящных наук, основания политической
экономии, коммерческих наук и технологии; взамен того было усилено преподавание
языков[171],
особенно древних и расширен курс географии и истории. Из курса уездных училищ
исключены начала естественной истории и технологии и сокращены курсы географии
и истории; латинский и немецкий языки сделаны обязательными только для
готовящихся в гимназию. Для приходских училищ оставлены все предметы
преподавания, положенные по уставу 1804 года»[172].
Однако, «энциклопедичность первого устава и после 1819г. в значительной степени
сохранялась»[173].

С уставом
1828 года программы этих учебных заведений были опять упрощены. Так, в
приходских училищах остались только неизменный Закон Божий и необходимые
чтение, письмо и первые четыре действия арифметики[174]
(да детям сельских сословий и не полагалось знать больше). И в уездных училищах
учебный курс был сильно сокращен. Больше не преподавались должности человека и
гражданина, правописание и правила слога; добавлено было только черчение[175].
Изменения коснулись и гимназического учебного курса, по уставу 1828 года «в
оных преподаются: 1) Закон Божий, Священная церковная история, 2) российская
грамматика, словесность и логика, 3) языки: латинский, немецкий и французский,
4) математика до конических сечений включительно, 5) география и статистика, 6)
история, 7) физика, 8) чистописание, черчение и рисование»[176].
Кроме того, «в гимназиях, состоящих при Университетах, обучают и языку
греческому…»[177].
Главный упор делался на латинский и греческий языки (они и составляли по новому
уставу ядро гимназического курса[178]),
что видно из таблицы недельных полуторачасовых уроков, положенных по уставу
1828 года в гимназиях:

КЛАССЫ

I
II
III
IV
V
VI
VII

Закон Божий
2
2
2
2
1
1
1

Российская словесность и логика
4
4
4
3
3
3
2

Латинский язык
4
4
4
4
4
3
3

Греческий язык
–
–
–
5
5
5
5

Немецкий или французский язык
2
2
2
3
3
3
3

Математика
4
4
4
1
1
1
–

Физика
–
–
–
–
–
2
2

География и статистика
2
2
2
1
1
–
2

История
–
–
2
2
3
3
3

Чистописание
4
4
2
–
–
–
–

Черчение и рисование
2
2
2
1
1
1
1

Итого уроков

число часов

При этом
надо отметить учебный курс в гимназиях высших наук и т.п., который был очень
обширным. Например, в Университетском пансионе, где в конце 20-х – начале 30-х
годов учился Д.Милютин, он был такой: «Учебный курс был общеобразовательный, но
значительно превышал уровень гимназического. Так, в него входили некоторые
части высшей математики (аналитическая геометрия, начала дифференциального и
интегрального исчисления, механика), естественная история, римское право,
русские государственные и гражданские законы, римские древности, эстетика. Из
древних языков преподавался один, латинский; но несколько позже, уже в бытность
мою в пансионе, по настоянию министра Уварова, введен был и греческий. Наконец,
в учебный план пансиона входил даже курс «военных наук»!..»[179].

С сороковых
годов, если верить А. Афанасьеву, обучение греческому языку должно было
проходить по желанию учащегося, но такое постановление исполнялось не всегда:
«По положению, греческий язык должны были слушать только желающие, начиная с IV класса, которым уменьшен был зато математический курс; мы
знали это постановление и изъявили свое нежелание учиться греческому языку. Но
благодетельное начальство, не входя в причины этого нашего нежелания и думая,
как бы выслужиться, завербовав большее число воспитанников для греческого
языка, приказал нам слушать уроки Соб-ча без всяких отговорок»[180].
Но после известных событий 1848 года ситуация несколько изменилась, как это
описывает Ф. Стулли: «С четвертого класса в нашей гимназии начиналось
преподавание греческого языка; обучение этому языку не было обязательно, но кто
ему учился, получал по окончании курса гимназии право на чин XIV
класса. Поэтому грекофиллами оказывались почти все. События Западной Европы
1848 года, как известно отразились на порядках наших учебных заведений: из
университетского преподавания была исключена философия, в гимназиях оказались в
немилости древние языки: преподавание греческого языка было в большинстве
гимназий совершенно отменено («Было оставлено, – отмечает Ф. Стулли, – лишь по
одной классической гимназии в каждом округе»), латинский язык начинался только
с четвертого класса и стал предметом необязательным: ученикам предоставлялось
на выбор учиться или латинскому языку, или, начиная с пятого класса, вновь
введенному в преподавание предмету – законоведению, на который перешла льгота,
дававшаяся прежде языком греческим»[181].

В результате
этих изменений в 1848 году образовательная система стала такой, как её
описывает П.Боборыкин (он пишет о начале 50-х годов): «Когда мы к 1-му сентября
собрались после молебна, перед тем как расходиться по классам, нам,
четвероклассникам, объявил инспектор, чтобы мы, поговорив дома с кем нужно,
решили, как мы желаем учиться дальше: хотим ли продолжать учиться латинскому
языку (нас ему учили с первого класса) для поступления в университет, или
новому предмету, «законоведению», или же ни тому, ни другому. «Законоведы»
будут получать чин четырнадцатого класса; университетские – право поступить без
экзамена, при высших баллах; а остальные – те останутся без латыни и знания
русских законов и ничего не получат: зато будут гораздо меньше учиться»[182].

С новым
царём, с новыми реформами, с принятым новым уставом средних учебных заведений
1864 года, были утверждены и новые учебные программы. В ставших классическими
гимназиях греческий язык был сделан обязательным, появилась космография,
церковно-славянский язык, естественная история (краткое наглядное объяснение
трёх царств природы), исчезла логика и остался только один новый язык[183].
Осталось усиленным преподавание латинского и греческого языков, хорошо
преподавалась и математика, что видно из таблицы недельных часов уроков,
положенных по уставу гимназий и прогимназий Министерства Народного просвещения,
Высочайше утвержденному 19 ноября 1864 г.:

КЛАССЫ

I
II
III
IV
V
VI
VII

Закон Божий
2
2
2
2
2
2
2

Русский язык с церковно-славянским
4
4
3
4
3
3
3

Латинский язык
4
5
5
5
5
5
5

Греческий язык
–
–
3
3
6
6
6

Французский или немецкий язык
3
3
2
3
3
3
2

Математика
3
3
3
3
3
3
4

История
–
–
2
3
3
3
3

География
2
2
2
2
–
–
–

Естественная история
2
2
2
–
–
–
–

Физика и космография
–
–
–
–
2
2
2

Чистописание, черчение и рисование
4
4
3
2
–
–
–

Итого для учащихся одному новому языку

Итого для учащихся двум новым языкам

Во вновь
созданных реальных училищах программа была та же, но разным было преподавание
предметов: «§40. В реальных гимназиях преподаются:

а) В
одинаковом объёме с классическими: 1) Закон Божий, 2) русский язык с
церковно-славянским и словесность, 3) история, 4) география и 5) чистописание.

б) В большом
объёме сравнительно с классическими: 6) математика, 7) естественная история с
присоединением к ней химии, 8) и 9) физика и космография, 10) и 11) немецкий и
французский языки (оба обязательны) и 12) рисование и черчение.

в) Вовсе не
преподаются: латинский и греческий языки»[184].

Таким
образом, распределение часов уроков в реальных гимназиях по уставу 1864 года
было следующим:

КЛАССЫ

III
IV
V
VI
VII

Закон Божий
2
2
2
2
2
2
2

Русский язык с
церковно-славянским и словесность
4
4
4
4
3
3
3

Французский язык
3
3
3
4
3
3
3

Немецкий язык
3
3
3
3
4
4
4

Математика
3
4
4
4
4
3
3

История
–
–
2
3
3
3
3

География
2
2
2
2
–
–
–

Естественная история и
химия
3
3
3
3
3
4
4

Физика и космография
–
–
–
–
3
3
3

Чистописание, рисование и
черчение
4
4
4
2
2
2
2

Итого часовых уроков

Видно, что
упор делается на новые языки и естественные предметы.

Во вновь
учрежденных прогимназиях ситуация была следующая: «Учебный курс прогимназий
классических и реальных соответствует учебному курсу низших четырёх классов
гимназий классических и реальных»[185].

В
существовавших в это время военных гимназиях их 6-летний учебный курс в 1865г.
был следующим: «Закон Божий (13 уроков), русский язык (30 уроков), естественная
история (10 уроков), физика (5 уроков), математика (34 урока), французский язык
– 26, немецкий – 23, история –9, чистописание и рисование»[186].

В начальных
народных училищах программа было следующая: «Закон Божий, чтение книг
гражданской и церковной печати, письмо, начала арифметики, церковное пение, где
это возможно»[187].

Следующие
уставы учебных заведений были связаны с изменением во внутренней политике
Александра II, его отходом от реформ. В 1871 году была
утверждена новая, хотя и не сильно измененная программа классических гимназий.
Из таблицы недельных часов уроков, положенных по уставу гимназий и прогимназий
1871 г., видно, что «основными предметами признаются древние языки и
математика; им и уделено наибольшее количество времени… Уменьшено число уроков
по Закону Божию, истории, естествоведению, чистописанию, черчению и рисованию.
Космография заменена математической географией. Вновь введен один урок логики»[188]:

КЛАССЫ

Приготовительный
I
II
III
IV
V
VI
VII
VIII

Закон Божий
4
2
2
2
2
2
1
1
1

Русский язык с церковно-славянским
6
4
4
4
3
3
2
2
2

Краткие основы логики
–
–
–
–
–
–
–
1
–

Латинский язык
–
8
7
5
5
6
6
6
6

Греческий язык
–
–
–
5
6
6
6
6
7

Математика (с физикой, математической географией и
кратким естествознанием)
6
5
4
3
3
4
6
6
6

География
–
2
2
2
2
–
–
1
1

История
–
–
–
2
2
2
2
2
2

Французский или немецкий язык
–
–
3
3
3
3
3
2
2

Чистописание
6
3
2
–
–
–
–
–
–

Итого для учащихся одному новому языку

Итого для учащихся двум новым языкам

–

При изучении
таблицы недельных часов уроков, положенных по первому уставу реальных училищ,
Высочайше утвержденному 15 мая 1872 г., можно увидеть, что программа их
отличалась от программы классических гимназий. Иностранные языки здесь
преподавались только новые (и кроме того, в отличие от классических гимназий,
новых языков было два), церковно-славянский не преподавался вовсе, как и
краткие основы логики, зато были включены механика, рисование и черчение
(довольно усиленные), химия, естественная история, и в большем объеме
математика и физика. В 5-м и 6-м классе учащиеся в реальных гимназиях тратили
больше времени на учебу, чем в классических.

КЛАССЫ

I
II
III
IV
V
VI
VII

Закон Божий
2
2
2
2
1
1
2

Русский язык
6
4
4
4
2
2
4

Новый иностранный язык
–
6
5
5
3
3
5

Другой новый иностранный язык
–
–
6
6
3
3
–

География
2
2
2
2
–
–
2

История
–
–
2
2
2
2
4

Математика
4
4
4
4
8
4
3

Естественная история
–
–
–
–
4
2
2

Физика
–
–
–
–
4
2
}2

Химия
–
–
–
–
–
4

Механика
–
–
–
–
–
4
–

Чистописание
4
2
–
–
–
–
–

Рисование и черчение
6
4
4
4
6
6
5

Итого часовых уроков

В 1872 г. в
только что появившихся городских училищах был установлена такая программа: «1)
Закон Божий, 2) чтение и письмо, 3) русский язык и церковно-славянское чтение с
переводом на русский язык, 4) арифметика, 5) практическая геометрия, 6)
география и история отечества с необходимыми сведениями из всеобщей истории и
географии, 7) сведения из естественной истории и физики, 8) черчение и
рисование, 9) пение, 10) гимнастика»[189].

В приходском
училище – например, в 80-х гг. у А. Грекова «преподавалось чтение с рассказом
прочитанного, чистописание и переписка с книги, начало арифметики и неизбежный
Закон Божий: молитва и краткая история Ветхого и Нового заветов»[190].

Преемник
министра народного просвещения Д.А.Толстого граф Делянов был вынужден
предпринять ряд изменений в программах общеобразовательных школ. Например, в
реальных училищах с 1888г. «в первых четырех классах усиливались новые языки и
математика, увеличивалось число учебных часов по физике на 2 и на 2-же по
Закону Божьему, прибавлялся один лишний час на естественную историю и 2 урока
на повторительный курс географии в VI классе. Химия и
механика исключались»[191].

Относительно
гимназий в 1889г. было решено: «1)изучение греческой и латинской грамматик с
упражнениями заканчиваются в VI классе, 2)курс двух
старших классов посвятить исключительно чтению авторов, 3)на испытаниях
зрелости письменные переводы с русского языка на древние заменить переводами с
древних языков на русский»[192].
Кроме того, «по Закону Божию число уроков было увеличено с 13 до 16, согласно с
определением Священного Синода… существенно был изменен план преподаваемых
отдельных дисциплин» – это грамматики, теории словесности и истории русской
литературы[193].
Несостоятельность принципа классицизма становилась всё более явной, но его все
равно пытались сохранить. Таким образом, учебный строй был изменен следующим
порядком[194]:

Предметы
Число часов по 1890г. без
приготовительного класса
Больше или меньше сравн. с
устава 1871г.

1. Закон Божий
16
+3

2. Рус. язык с
церковно-славянским и логика
29
+4

3. Латинский язык
42
-7

4. Греческий язык
33
-3

5. Математика
29
-1

6. Физика
7
+1

7. История
13
+1

8. География
8
-2

9. Французский язык
19
тоже

10. Немецкий язык
19
тоже

11. Чистописание и
рисование
10
+5

12. Естественная история
11
-1

Всего с изучением одного
нового языка
206
206

В 1896г.
была принята Примерная программа приходских училищ. Недельные уроки по ней были
примерно следующими[195]:

Закон Божий

Церковно-славянская грамота
3

Русский язык
8

Чистописание
2

Арифметика
5

Итого
24

С конца XIX века началась подготовка к новым реформам образования,
наметилось сближение классической гимназии и реального училища по программам в
низших классах[196].

А. Позднеев
пишет: «В 1902 году мы начинали учиться по новой, недавно введённой учебной
программе, которая представляла собой какое-то улучшение по сравнению с
программой 1880-х годов министра просвещения Толстого, когда учащихся «душили»
изучением латинского и греческого языков. По новой программе латинский язык
начинался не с первого, а с третьего класса, изучение греческого было оставлено
факультативно, только для желающих. Было введено преподавание природоведения,
географии и истории, расширялось изучение физики, значительное время было
выделено на преподавание новых языков – немецкого с первого класса и
французского со второго. Преподаванию географии, истории и природоведения
отводилось по два часа в неделю, Закону Божьему тоже два часа, по пять часов
отводилось на русский язык и арифметику, два часа на рисование и по одному часу
на пение и гимнастику»[197].

Д. Засосов и
В. Пызин так описывают учебные программы в петербургских гимназиях: «С первого
класса начинали изучать немецкий язык, со второго – французский, с третьего –
латынь.

В восьмом
классе был даже разговорный латинский час. Ученикам раздавались картинки из
жизни Древнего Рима, и они должны были рассказать по-латыни содержание
доставшейся картинки…

С пятого
класса желающие могли изучать ещё греческий. С четвёртого класса в системе
русского языка целый год изучался церковно-славянский. Кроме предметов, обычных
в средней школе, в старших изучали гигиену, логику, психологию, законоведение,
космографию. Из одного перечисления предметов видно, что среднее образование
давалось в широком объёме.

Закон Божий
считался второстепенным предметом, его уроки были два раза в неделю в течение
всех восьми лет, требования к нему были снижены…»[198].

Осталось отметить
только учебные программы коммерческих училищ. Для этого можно использовать
устав Петербургского коммерческого училища за 1841 год: «Предметы учения в
курсе приуготовительном следующие: 1) Закон Божий и Священная история, 2)
языки: русский и славянский, 3) немецкий, 4) английский, 5) французский, 6)
история всеобщая и российская, 7) география и статистика, 8) математика, 9)
чистописание, 10) рисование.

§31.
Предметы обучения в курсе окончательном, сверх продолжения выше означенных
предметов, суть следующие: 1) законоведение, 2) физика и естественная история,
3) технология, 4) бухгалтерия, 5) наука о торговле, 6) товароведение и для всех
классов вообще церковное пение и танцы…»[199].
К концу XIX века программы коммерческих училищ
практически не подверглись изменению. Например, в Академии Щапова программа
двух старших классов была примерно следующая: «Два старших класса считались
специальными; там, в отличие от реальных училищ, изучались коммерческая
арифметика и бухгалтерия, корреспонденция на трёх языках, законоведение,
политическая экономия, товароведение и технология, механика»[200].

Таким образом,
учебный курс напрямую зависел от типа учебного заведения, и изменения в них
из-за государственной политики происходили одновременно. Вместе они составляли
ту учебную систему, под влиянием которой и формировался культурно-бытовой облик
учащихся.

4. Воспитание

Чтобы характеризовать
культурно-бытовой облик учащихся, необходимо сказать об их воспитании. Если для
других слоёв общества существовали некие нормы поведения, этикет, то для
учащихся эти понятия только начинали формироваться в процессе их воспитания. И
если для одних этот процесс проходил нормально, и они вырастали культурными,
высокообразованными и отличающимися адекватным поведением людьми, то для других
было действеннее воспитание другого, более низкого качества. М. Брянцев
отмечает, что «агентурные донесения полиции за 1860-70е годы… пестреют теми
безобразиями, которые творили учащиеся гимназий самых разных городов России.
Пьянство, посещение публичных домов, трактиров – вот тот даже неполный перечень
увлечений петербургских гимназистов. Учащиеся в прогимназии г. Вольска
Саратовской губернии «многие искусные воры, некоторые занимаются скотоложством
и онанизмом, а один даже пырнул ножом директора и ударил сапогом в лицо
воспитателю»»[201].
А в Новочеркасской гимназии, например, «ученики старших классов избивали по
вечерам на улице не угодивших им учителей… пытались, но неудачно, сделать
взрыв в квартире директора в здании гимназии. А старший брат… застал ещё время,
когда ученики в конце года выбрасывали в окно из второго этажа учебные парты»[202].
А вот отрывок из годового отчёта директора попечителю Харьковского учебного
округа за 1883 г.: «До моего сведения дошло, что многие ученики гимназии
задолго до окончания курса гимназии начинают посещать питейные заведения и
употреблять крепкие напитки. В 1883 году был случай большого скандала,
сделанного учениками гимназии в пьяном виде. Следить за поведением учеников
дело весьма трудное и почти бесполезное, но иногда случайно открываются факты
поразительной безнравственности учащихся. Так, из дневника бывшего учащегося
4-го класса М-ва, привлечённого к ответственности по делу о взрыве гимназии,
оказалось, что М-ов и другие ученики 4-го класса постоянно пили водку, посещали
публичные дома и, кроме того, сам М-ов систематически занимался кражей»[203].

В общем-то, всё зависело
от воспитателей – в первую очередь, естественно, взрослых (учителей,
надзирателей, гувернеров, смотрителей, директора и др.) и других учащихся
(сверстников и более старших по возрасту).

4.1. Ученик – Учитель

Подразумевалось, что учащиеся в школе получают не
только образование, но и воспитываются здесь: «Гимназии считают своим долгом не
ограничиваясь сообщениями научных сведений, внушать всем учащимся правила
доброй нравственности и честные убеждения…»[204].
Поэтому на воспитание учащихся воздействовали, прежде всего, учителя и другие
взрослые, начальствующие лица – надзиратели, смотрители, инспектора, гувернеры,
директор. В первую очередь нужно отметить, что понятия педагогики на протяжении
практически всего XIX века не существовало. Учащиеся находились в полном
подчинении своего учителя, поэтому их нравственное развитие зачастую очень
сильно зависело от личности педагога. Нравственный же уровень самого «воспитателя»
не всегда соответствовал нормальному уровню (так в гимназии, где учился Н.
Златовратский, «были надзиратели, по секрету передававшие ученикам о своих
любовных и иных похождениях и вообще с удовольствием беседовавшие на эту тему…»[205]).

Обычно учащиеся жили под постоянным наблюдением, а
потому и в рамках определенных правил. Особенно много ограничений существовало
у пансионеров, учащихся, живущих на ученической квартире. Так, у С. Аксакова
был целый ряд запретов: «По распоряжению гимназического начальства, никто из
воспитанников не мог иметь у себя ни своих вещей, ни денег: деньги, если они
были, хранились у комнатных надзирателей и употреблялись с разрешения главного
надзирателя; покупка съестного и лакомства строго запрещалась; конечно, были
злоупотребления, но под большою тайной. В числе других строгостей находилось
постановление, чтобы переписка воспитанников с родителями и родственниками
производилась через надзирателей: каждый ученик должен был отдать
незапечатанное письмо, для отправки на почту, своему комнатному надзирателю, и
он имел право прочесть письмо, если воспитанник не пользовался его
доверенностью…»[206].

Это было в начале XIX века, но к
концу его практически ничего не изменилось. М. Добужинский пишет о 80-х годах:
«Род военной дисциплины царствовал вообще в гимназиях»[207].
Об этом свидетельствует и А. Греков: «С
окончанием учения в приходском училище и поступлением в гимназию произошёл
резкий поворот в моей жизни и вне школы. Что было можно, на что не обращалось
внимание стало в гимназии уже невозможным […]

– Причешись поаккуратнее, ведь ты гимназист! Не шали с
ребятами, ведь ты гимназист! – всё чаще стало раздаваться в моих ушах и
несчастный мальчик начинал чувствовать себя всё хуже и хуже: учение прибывало,
а отдых всё больше отравлялся гимназическим положением. К тому же даже наши
загородные похождения были не безопасны: а вдруг наткнёшься на кого-нибудь из
учителей или надзирателей, что тогда будет, какими глазами посмотрят они на
твоё поведение? Таким образом в жизнь незаметно уже просачивалась боязнь жизни,
боязнь за каждый свой шаг» [208].

Школа
пыталась воздействовать на воспитание учащихся дисциплиной, дабы вырастить из
них «благонравнейших граждан». В результате школьников окружали всевозможные
правила, запрещения и ограничения. Например, в Новочеркасской гимназии был
выпущен особый билет с «Правилами относительно соблюдения порядка и приличий
учениками Новочеркасской гимназии»:

1)
Вне дома ученики обязаны быть всегда в одежде установленной формы.
Положенные для них чекмени должны быть застёгнуты на все крючки. В летнее
время, а именно с 1-го мая по 1-е сентября, дозволяется носить парусинные
блузы, белые фуражки из полотна с установленными буквами.

2)
Идя в учебное заведение для учебных занятий, а равно и возвращаясь из
оного, все ученики обязаны нести ранцы на спине.

3)
На улицах и во всех публичных местах ученики обязаны держать себя
скромно, соблюдая порядок, благоприличие и вежливость, не причиняя никому
беспокойства.

4)
При встрече с начальствующими лицами, преподавателями и воспитателями,
ученики должны им отдавать должное почтение. Как носящие военную форму, они
должны отдавать им честь, а также приветствовать своих знакомых не иначе, как
по военному. При встрече с Наказным Атаманом, его помощником, начальником
штаба, директором и инспектором гимназии, ученики становятся во фронт.

5)
Ученикам гимназии воспрещается посещать маскарады, буфеты, бильярдные,
балкон и галерею театра и все увеселительные сады, кроме городского
Александровского.

6)
Посещение театров в те дни, когда даются пьесы сомнительного содержания,
безусловно воспрещается; вообще же посещение театра дозволяется не иначе, как с
разрешения Инспектора гимназии.

7)
Курение табаку во всех его видах, употребление крепких напитков, ношение
тросточек, хлыстов, палочек ученикам строго воспрещается.

8)
Ученик обязан иметь при себе этот билет вне дома и предъявлять его по
требованию как чинов полиции, так и всех тех лиц, которые будут снабжены
особыми от учёного начальства билетами для надзора над учащимися, к какому бы
учебному заведению эти лица не принадлежали.

Примечание: За нарушение вышеизложенных правил ученики
гимназии подвергаются, по постановлению Пед. Совета, строгому взысканию и даже
немедленному увольнению из учебного заведения»
[209].

Но
и это были ещё не все ограничения, введенные Новочеркасской гимназией для
своих учащихся. В журналах её Педагогического Совета читаем:

«4 октября 1884г.

В следствие
заявления Исполняющего инспекторские обязанности г. Полякова, что во время
наблюдения за учениками гимназии вне стен учебного заведения, ему неоднократно
приходилось встречать учеников на улицах в очень позднее время, г. Директор
предложил Пед. Совету точно определить время, когда ученики гимназии не могут
выходить из своих квартир.

Принимая во внимание, что в 6 часов вечера уже совсем
темно, что до этого времени ученики гимназии могут исполнить все свои нужды вне
дома и что, наконец, позднее гуляние учеников по городу может вредно отзываться
на их учебных занятиях, Пед. Совет единогласно определил: воспретить
ученикам гимназии выходить из своих квартир позднее 6 (шести) часов вечера на
время до 15 февраля будущего 1885 года»[210]

«13 ноября 1884г.

4.
Обсуждали вопрос о посещении учениками гимназии Публичной библиотеки и чтении в
оной книг. Г. Директор исходя из того, что чтение книг без разбору может
оказывать вредное влияние на юношество, считает нужным воспретить ученикам
гимназии чтение книг в читальном зале Публичной библиотеки…

Определили:
воспретить ученикам гимназии чтение книг, журналов и газет в читальном зале
Публичной библиотеки и объявить им, чтобы они, если пожелают брать книги для
чтения на дом, всякий раз представляли список таковых преподавателю по
принадлежности, и что только по одобрению книг преподавателем и инспектором они
могут получить письменное разрешение, взять эти книги из Публичной библиотеки»[211].

А. Греков дополняет эти правила своей родной
Новочеркасской гимназии так: «…уже со второго класса […] строжайше
запрещено было плевать на пол, стали жучить за длинные вихри, за неаккуратное
платье. Обязательным стало ношение галстука и т.д.»[212].

О школьных запретах этого времени пишет и М.
Добужинский: «Особенно зорко наше начальство следило за исполнением
гимназистами правил поведения и ношения форм. Была особая книжка, которую мы
должны были иметь при себе, где эти правила были напечатаны. Там, между прочим,
запрещалось «ношение перстней, колец, усов и прочих украшений» и, конечно,
курение где бы то ни было. За поведением гимназистов на улицах следили
ненавидимые нами «помощники классных наставников», а также наш старший сторож…
обязанностью которого было также проверять на дому действительно ли болен
отсутствующий на уроках ученик…»[213].

Впрочем, и это ещё не
весь объем запретов, которые могли вводиться учебным заведением. За их
исполнением следили инспектора и надзиратели («Как в классное время, так и вне
классов воспитанники были под наблюдением особых лиц, называвшихся
«надзирателями» и дежуривших поочередно…»[214]),
они старались держать под контролем всю жизнь учащихся, все их действия и
мысли. Например, они следили за книгами, литературой, которую читали учащиеся
(«Нам позволялось (в старших классах) приносить в гимназию посторонние книги,
большею частью беллетристику, но требовалось, чтобы эти книги предварительно
были предъявлены инспектору, для просмотра»[215]),
причём часто исполняли они свои обязанности довольно бесцеремонно: «Вполне
неожиданно для воспитанника и его перепуганных родителей на дом к ним являлся
инспектор в сопровождении помощника классного наставника и просил показать
стол, книги и бумаги воспитанника. Делался строгий обзор, и книги, взятые,
по-видимому, из библиотеки, или же такие преступные книги как Некрасов и
Никитин, Писарев и Добролюбов, уносились грозными ревизорами с собой. Книги из
библиотеки, как чужое имущество, возвращались обратно, а книги воспитанников
задерживались до конца учебного года…» [216].
У учащихся надзиратели с инспекторами, естественно, пользовались самым сильным
неуважением, но некоторые мемуаристы вспоминают о них без особого презрения,
как, например, Я. Полонский: «… Ляликов был прекрасный инспектор, строгий,
умный и справедливый… на все обращал он свое внимание: на волоса, на чистоту
рук и ногтей, на неряшливое платье. Я помню, в то время, когда я уже кончал
гимназию, по приказанию ли свыше или по своему собственному побуждению, он
внезапно (иногда довольно поздно вечером) появлялся в квартире того или другого
ученика (хотя бы он жил и у родителей). Раз он меня застал у товарища Платонова
(мещанина), смотрел книги, какие у нас на столе, сказал, что в комнате душно,
что ее надо проветривать…»[217].
Хотя обычно ненавистное отношение к надзирателям и инспекторам чувствуется
очень сильно: «Мы жили с нашими врагами – надзирателями. Все они были люди
необразованные, разумеется, и им было нелегко оставаться по неволе целые сутки
с сотней мальчишек, которые, доведенные до полного раздражения, готовы были на
всякие безумия. Единственное средство, к которому они всегда прибегали, – это
держать нас на своих местах; но это было для нас пыткой, и вот иногда делался
бунт, взрыв. Гасились лампы, свечи, и сто человек стучали, кричали, кидали
мебель, одним словом, был ад… Да, это не были педагоги, а просто сброд»[218].
А так М. Сукенников описывает своего чересчур дотошного надзирателя: «Во время
перемены он не стеснялся нагрянуть… в ватерклозеты и ловил тех, которые
пользуясь недоступностью этих мест для глаз начальства, там курили. Пойманные…
получали в наказание не меньше 6 часов «без обеда»… Если у кого-либо шинель
была застегнута не на все пуговицы или ранец застегнут не на оба ремешка,
провинившегося ждало наставление или подчас даже наказание: он должен был снова
раздеть шинель, отправиться в класс и оставаться в гимназии на лишний час»[219].
Такая ревностная работа могла привести к определенным результатам: «…все
пуговицы, все крючки были на месте на нашей одежде, ни одна посторонняя книга
не была в наших ранцах, никто не щеголял своей прической или слабыми намеками
на растительность на верхней губе, никто даже из наиболее смелых курильщиков не
приносил с собою в класс табаку и папирос, и в ватерклозетах царствовал
образцовый порядок»[220].
Особенно подробно борьбу с начальством за право пользоваться своей свободой
описывает В. Короленко: «Мелкая беспрерывная партизанская война составляла
основной тон школьной жизни…[…] К семи часам ученики,
жившие на общих квартирах, должны были сидеть за столами и готовить уроки.
Исполнялось это редко, и главная прелесть незаконного утреннего сна состояла
именно в сознании, что где-то, в тумане, пробираясь по деревянным кладочкам и
проваливаясь с калошами в грязь, крадется ищейка Дидонус (- надзиратель
Дитяткевич) и, быть может, в эту самую минуту, уже заглядывает с улицы в окно…

Когда ученики уходили в гимназию, Дитяткевич приходил
в пустые квартиры, рылся в сундуках, конфисковывал портсигары и обо всем
найденном записывал в журнал. Курение, «неразрешенные книги» (Писарев,
Добролюбов, Некрасов, – о «нелегальщине» мы тогда и не слыхали), купанье в
неразрешенном месте, катанье на лодках, гулянье после семи часов вечера – все
это входило в кодекс гимназических проступков. В их классификации чувствовался
отчасти тот же маниаческий автоматизм: вопрос сводился не к безнравственности
поступка, а к трудности педагогической охоты. В городе и кругом города было
много прудов и речек, но катанье на лодке было воспрещено, а для купанья была
отведена лужа, где мочили лен. Разумеется, ученики катались в лодках и купались
в речках или под мельничными шлюзами с их брызгами и шумом… Нередко в самый
разгар купанья, когда мы беспечно ныряли в речушке, около «исправницкой
купальни», над обрезом горы, из высокой ржи показывалась вдруг синяя фуражка, и
ковыляющая фигурка Дидонуса быстро спускалась по тропинке. Мы хватали, одежду и
кидались в камыши, как беглецы во время татарских нашествий. Колченогий
надзиратель бегал, как наседка, по берегу, называл наугад имена, уверял, что он
всех знает, и требовал сдачи в плен. Мы стояли в камышах, посиневшие от холода,
но сдавались редко… Если надзирателю удавалось захватить платье купальщиков,
то приходилось одеваться и следовать за ним к инспектору, а оттуда – в
карцер… И всегда наказание соответствовало не тяжести вины, в сущности явно
небольшой, а количеству усилий, затраченных на поимку…

С семи часов вечера выходить из квартир тоже
воспрещалось, и с закатом солнца маленький городишко с его улицами и переулками
превращался для учеников в ряд засад, западней, внезапных нападений и более или
менее искусных отступлений. Особенную опасность представлял узенький
переулочек, соединявший две параллельных улицы: Гимназическую и Тополевую.
Темными осенними вечерами очень легко было внезапно наткнуться на Дидонуса, а
порой, что еще хуже, – «сам инспектор», заслышав крадущиеся шаги, прижимался
спиной к забору и … внезапно наводил на близком расстоянии потайной фонарь…
Это были потрясающие моменты, о которых наутро рассказывали в классах…

Впрочем, я с благодарностью вспоминаю об этих
своеобразных состязаниях. Гимназия не умела сделать интересным преподавания,
она не пыталась и не умела использовать тот избыток нервной силы и молодого
темперамента, который не поглощался зубристикой и механическим посещением
неинтересных классов… Можно было совершенно застыть от скуки или обратиться в
автоматический зубрильный аппарат (что со многими и случалось), если бы в
монотонную жизнь не врывались эпизоды этого своеобразного спорта»[221].

Столкновения с начальством в основном и происходили в
борьбе учащихся за право свободно пользоваться собственным временем, как это
отмечает М. Добужинский: «Для нас, гимназистов, зимой большим развлечением было
кататься на коньках в Бернардинском саду… Место это считалось вполне приличным,
но гимназистам надо было иметь особое разрешение и после какого-то часа
кататься на коньках строжайше запрещалось – ослушников же (за этим следили
вездесущие ненавидимые «помощники классных наставников» – гимназическая
полиция) – на другой день наказывали оставлением после уроков в гимназии на час
или два. Наказание было скучным, похожее на карцер… От нечего делать мы вяло
готовили уроки и всегда разболевалась голова»[222].

Такая
обстановка вражды с начальством была очень частым явлением практически во всех
учебных заведениях. К примеру, А. Грекову в первом классе учителя, директор
сначала казались прекрасными людьми, но затем ситуация изменилась: «Едва я
перешел во второй класс, как уже почувствовал, что начальническая система
заняла неприятельскую позицию относительно своих воспитанников. Может быть,
именно потому, что сами добродушные педагоги по собственному опыту знали, что с
этих пор начинает уже открывать свои враждебные действия противу их науки
другая, неприятельская сторона» [223].

Впрочем, были
учебные заведения, где начальство никоим образом не участвовало в воспитании
учеников, и они в свободное время были предоставлены сами себе. Но и о такой
ситуации бывшие ученики рассказывают без симпатии: «Остановить шалунов и забияк
было некому: ни при училище, ни при гимназии не имелось надзирателей.
Смотритель училища являлся только в учебные часы, а директор и на уроки не
ходил, хотя квартира его находилась в гимназическом доме…»[224].
Или начальство всё же следило, но часто недостаточно: «Вы спросите, что же
делало начальство, зачем оно смотрело? отвечаю, – секло розгами малых учеников
за единицы, смотрело сквозь пальцы на безнравственные поступки учеников высших
классов, а в отчётах писало, что всё в заведении обстоит благополучно»[225].
На старших же учащихся, случалось, начальство вообще не имело никакого влияния
(«Ученик высшего класса никого из начальников не слушался»[226]).

Вообще
же, постановка надзора за учащимися была целой проблемой для «педагогов»:
«…Пределы надзора за пансионерами и приходящими учениками гимназии вне стен
заведения никакими существующими постановлениями в точности не определены, а
указывается самым назначением самих этих заведений. Только при некоторых
гимназиях есть воспитательные заведения, пансионы, воспитанники которых находятся
под влиянием заведения, почему и надзор за этими воспитанниками вполне лежит на
обязанности и ответственности гимназического начальства» [227].

Дело
учителей в основном было, конечно, не воспитание, а образование учащихся,
передача знаний, но и это формировало умы школьников. Хотя нередко встречались
учителя, напрасно носящие это звание; они вызывали у своих учеников не желание
учиться, а одно только отвращение. Например, Н. Златовратский описывает такого
учителя: «Под видом вечерних репетиций и уроков на дому, на которых никто
никогда ничему, кажется, не выучивался, он получал с родителей неуспевающих
учеников довольно обильную дань»[228].
Были учителя и повыше уровнем, которые хотя бы пытались чему-нибудь научить:
«Разумеется кроме маниаков… в педагогическом хоре, настраивавшем наши умы и
души, были также и голоса среднего регистра, тянувшие свои партитуры более или
менее прилично. И эти, конечно, делали главную работу: добросовестно и
настойчиво перекачивали фактические сведения из учебников в наши головы. Не
более, но и не менее… Своего рода живые педагогические фонографы […]

Общими усилиями, с большим или меньшим успехом они
гнали нас по программам, давая умам, что полагалось по штату. Дело, конечно,
полезное. Только… это умственное питание производилось приблизительно так, как
откармливают в клетках гусей, насильственно проталкивая постылую пищу, которую
бедная птица отказывается принимать в требуемом количестве по собственному
побуждению»[229].

Учителя могли и вообще не участвовать в воспитании
детей, как, например, учителя А. Деникина: «Перебирая в памяти ученические
годы, я хочу найти положительные типы среди учительского персонала моего
времени и не могу. Это были люди добрые или злые, знающие или незнающие,
честные или корыстные, справедливые или пристрастные, но почти все только
чиновники. Отзвонить свои часы, рассказать своими словами по учебнику, задать
«отсюда досюда» – и все. До наших душонок им не было никакого дела. И росли мы
сами по себе, вне всякого школьного влияния»[230].

Но встречаются школьные воспоминания, где об учителях
говорится с благодарностью: «Теперь, когда прошло много лет, можно спокойно и
объективно оценить своих учителей. За редким исключением, это были знающие,
добрые, честные и преданные своему делу люди. Какое надо было иметь терпение и
выдержку, чтобы преподавать в классах, где было много шалунов, упрямых и
неразвитых мальчишек! Учителя свято исполняли долг, передавая нам свои знания»[231].
Хорошо вспоминает о своих учителях и Н. Ге: «Учителя были дорогие люди, они
были светлые точки нашей жизни; это были праздники»[232].

Впрочем, не так уж редко случалось, что на указания
учителей вообще не обращалось никакого внимания. Так было в классе М.
Добужинского в Петербургской гимназии: «Класс наш был невероятно распущен, даже
порочен, и учителя, несмотря на всю их строгость (на которую и я тоже, как и
другие, скоро перестал обращать внимание), ничего не могли поделать, – шумели,
дурачились и дерзили»[233].
Впрочем, в Виленской гимназии у М. Добужинского дело с учителями было немного
лучше: «Учителя держались по-чиновничьи, оффициально, и некоторые наводили
смертельную скуку, но они были довольно безвредны и их мы меньше дразнили, чем
в петербургской гимназии…»[234].
Вообще же, если верить М. Добужинскому, уважения к учителям он вообще не
встречал: «За мной в гимназии стала утверждаться «слава» карикатуриста, моей
мишенью были, конечно, прежде всего учителя. Почему-то мы в классе решили, что
они все пьяницы и устраивают общие попойки, и я изобразил как одни из учителей
пьют из рюмок, другие из горлышка бутылей, третьи валяются под столом пьяные
«как стельки»»[235].

Наконец,
учащиеся нередко боялись больше всего самого директора: «…Мог ли бы нас в то
время директор отдать под красную шапку (то есть в солдаты)? Мы
верили, что мог бы, если бы захотел: пожаловался бы на нас министру, министр
доложил бы Царю, а Царь мог бы наказать нас…»[236].

Самым действенным способом воспитания и внушения
ученикам среди учителей и начальства считались розги, как это следует,
например, из описания А. Афанасьева: «…было в большом ходу и сеченье розгами.
По гимназическому уставу, это наказание было дозволено только в трех низших
классах; но бывали примеры, что инспектор нарушал это постановление, хорошо нам
известное, и подвергал ему учеников 4-го класса»[237].
Это подтверждает и описание А. Рубца: «Взрослых учеников секли особенно
жестоко, давали минимум сто розог в раз. Эта операция всегда совершалась по
субботам, после обеда… Ученики вызывались по алфавиту: малец и
великовозрастный, и так по очереди весь состав наказываемых, которых было 12-15
человек»[238].
На это же указывает и Н. Дружинин: «Я – ответчик за это слово – знаю несколько
грустных случаев от розог, бывших в мое время в наших училищах, и палачами тут
были употреблены мальчики-товарищи!.. из 150 учеников нашего училища третья
часть ежедневно выходила из училища сеченою…»[239].
Действительно, в сечении учащихся нередко участвовали их же товарищи: «… розги
у нас в то время очень часто пускались в ход, и ученики друг дружку пороли с
каким-то удовольствием. Как только бывало учитель скажет, что такого-то надо
выпороть, то непременно человек пять сломя голову бегут за розгами» [240].
Сечение розгами могло постепенно становиться просто необходимым способом
воспитания учащихся: «Отец мой выносил наказание, которое называлось
субботники, то есть сечение всех в субботу, виноватых за вину, а невинных,
чтобы они не портились. Это было в начале столетия»[241].
Н. Бунге и Н. Забугин отмечают, что при Александре III, когда
многие наказания учеников были запрещены, запрет не коснулся именно розог:
«Розга была удержана, т.к. полная отмена её не встретила сочувствия ни в
педагогических сферах, ни между родителями, но применение её было очень
ограничено – требовалось большинство ¾ голосов педагогического совета по
закрытой баллотировке, при том по отношению к воспитанникам только первых трёх
классов»[242].

Были и такие учебные заведения, где розги почти не
употреблялись, но зато было много других подобных способов воспитания: «Ни в
училище, ни в гимназии за все время моего там шестилетнего учения не было
телесных наказаний. Высекли только троих, и то по просьбе их матерей-вдов, у
которых они отбились от рук и которые вынуждены были прибегнуть к начальству,
чтоб оно усмирило непокорных детей. Провинившихся наказывали другими способами:
ставили на колени и оставляли без обеда; в большом ходу были и другие, более
грубые и недостойные меры внушения: волосодрание, пощечины, подзатыльники,
иначе называемые затрещинами, и не без причины: кто получал их, у того
действительно трещало в голове и сыпались из глаз искры, так что пол превращался
в небо, усеянное звездами. […] Мы с братом были избавлены от трех последних
наказаний, только потому, что не заслуживали их, столько же и потому, что
учителя иначе держали себя с нами, как единственными учениками из дворянского
сословия»[243].
Обычно же учителя любили совмещать и использовать все физические методы
внушения сразу: «Со стороны учителей и начальства также мало было назидательных
примеров для молодежи: они относились к учащимся неимоверно грубо и сурово; в
классах не только слышались самые грубые ругательства, но доходило нередко и до
телесной расправы: за одно незнание заданного урока, за невнимание в классе
учителя били линейкой по пальцам, драли за уши, а некоторые призывали в класс
сторожей с пучками розог и тут же, без дальнейших формальностей, раздевали
провинившегося и пороли не на шутку. Отвратительная эта операция производилась
не в низших только классах, не с одними малолетними; подвергались ей и
здоровенные, уже зрелые молодцы старших классов»[244].

Некоторые учителя проявляли в вопросах наказания
особую изощренность, как, например учитель Н. Ге: «Он ставил на колени с двумя
толстыми книгами в руках, поднятыми к верху.

Каждый
ученик должен был иметь из бумаги вырезанную форму гитары для подкладывания под
колени, так что наказанные вкладывали платки в панталоны. Он бил квадратной
линейкой по голове. Он рвал уши, завиток уха отделялся трещиной, которая
покрывалась постоянным струпом. За каждую ошибку он давал щелчок в ухо. О
сечениях я уж не говорю…»[245].

Очень распространено было и наказание едой, оставление
без обеда, хотя тут учащиеся обычно находили способ не остаться голодными: «У
нас в ходу было наказание едой; были такие ученики, которые оффициально никогда
не обедали, разумеется, товарищи всегда носили часть своей еды и обыкновенно на
спине за курткой. Чтобы пища – говядина, оладьи – не упала, куртка
придерживалась натянутой так, что жир стекал по спине…»[246].
На то же указывает и А. Афанасьев; его «воспитатели»: «…оставляли без обеда…
нередко весь класс; но мы всегда находили возможность купить себе белых хлебов,
яблок или орехов и колбасы и бывали весьма довольны; в свободное время между
классами от 12 до 2 часов предавались мы всем возможным шалостям, и нам в таких
случаях было всегда весело»[247].

Заключение в карцер – обычно в пустующий класс или
какую-нибудь кладовку – также было в ходу как воспитательное средство: «Самое
строгое наказание для учеников высших классов состояло в заключении в карцер на
2 недели. Редко кого исключали…»[248].
Это подтверждает выдержка из журнала Педагогического Совета Новочеркасской
гимназии за 3 сентября 1884 г.: «1. Слушали заявление г. Директора: помощник
классных наставников г. Мерцалов сообщил ему, что ученик 5-го параллельного
класса Красовский Владимир позволил себе дерзость по отношению к нему, крикнув
в окно своей квартиры бранную кличку, когда тот проходил по улице… Призванный к
г. Директору, ученик Красовский сначала отрицал свою виновность, потом
признался и просил прощения.

Пед. Совет,
принимая под внимание, что ученик Красовский и раньше замечался в подобных
проступках, определил: повергнуть ученика Красовского заключению в
карцер на 12 часов и записать его в штрафной журнал»[249].

А
вот выдержка из журнала Педагогического Совета Новочеркасской гимназии за 11
января 1883 г. (здесь приведён уже последний метод дисциплинарного взыскания):
«1. Обсуждали поведение ученика 5-го параллельного класса Самохина Алексея.
Этот ученик в истёкшем полугодии совершил целый ряд крупных проступков, а
именно: крайне неприлично вёл себя на уроках: пел, свистел, самовольно
переходил с места на место, предлагал неуместные вопросы, брал с кафедры журнал
и поправлял в нём отметки, без дозволения уходил из гимназии, курил на улице,
фамильярно и дерзко объяснялся с преподавателем. За эти проступки Самохин
неоднократно подвергался строгим взысканиям: заключению в карцер на время от 3
до 15 часов… Пед. Совет решил прибегнуть к последней мере дисциплинарного
взыскания и определил: объявить Самохину выговор от имени Пед. Совета пред
целой гимназией с уменьшением отметки по поведению до «2» и с предупреждением,
что если он не исправится, то будет уволен из гимназии»[250].

Но некоторым учителям для наказания были достаточны
куда более незначительные проступки, как, например, учителю Ф. Стулли: «…
поводы к наказаниям всегда находились: шепотом сказанное соседу слово, легкая
улыбка, не расслышанное слово учителя, малейшая неисправность в тетрадях,
слишком поспешное или слишком медленное… движение ученика, вызванного к доске
для ответа, – все могло повести и по большей части вело к наказанию»[251].

Таким образом, в ходу у учителей и начальства был
единственный способ воспитания. Они старались сохранять дисциплину, держать под
контролём и в подчинении своих учащихся любыми средствами. Это продолжалось до
тех пор, пока, наконец, не стали появляться первые зачатки педагогики.

4.2. Ученик – Ученик

На
воспитание и формирование личности школьника воздействовали не только взрослые,
но и другие учащиеся. Ведь именно из них состояла среда, в которой приходилось
вращаться школьнику: «Кого воспитывала семья, а кого – и таких было не мало –
исключительно своя же школьная среда, у которой были свои неписаные законы
морали, товарищества и отношения к старшим – несколько расходившиеся с
официальными, но, право же, не всегда плохие»[252].
А среда, как известно, – не последний фактор в развитии характера, особенно ещё
такого не утвердившегося, как детский.

4.2.1. Старший ученик – младший ученик

Большое влияние оказывали старшие ученики на младших.
Тем более, когда старший ученик назначался надзирателем над младшими:
«Надзиратели ночью не дежурили, но в виде надзирателей, в комнаты низших
классов, назначались директором, на весь курс, благонравнейшие из воспитанников
последнего, 4-го класса; им даваема была и надзирательская власть над
воспитанниками, они могли наказать своих подчиненных». При этом сами
«надзиратели» особого удовольствия от таких обязанностей не испытывали:
«Старшие воспитанники должны были отвечать за беспорядки подчиненных, и за это
с них строго взыскивалось.

…надзирателю
за младшим классом приходилось вставать всегда аккуратно в 6 часов, будить
маленьких мальчиков, отвечать за их провинности, и слушать за это выговоры от
настоящих надзирателей, а иногда и от директора…» [253].

Случались такие надзиратели, что подчиненные были им
совсем не рады: «Для присмотра за учениками низших классов во время занятий
назначались из учеников 7-го и 6-го класса старшие. Это были чистые деспоты.
Бывало за пустяк придерётся, оставит малого без обеда, а сам съест его порцию
за столом. Им даже позволялось бить младших учеников»[254].
На то же указывают Н. Бунге и Н. Забугин: «Кроме директора, инспектора и
надзирателей, над пансионерами властвовали ещё так называемые «старшие»
воспитанники, которые весьма дурно обращались с вверенными их попечению
младшими воспитанниками и часто наказывали их»[255].
Их слова дополняет А.Скабичевский: «Старшие считались помощниками гувернеров,
они обязаны были следить за порядком и записывать нарушителей его. Пользуясь
этой властью, наш старший учредил целую систему взяточничества. Как только дети
собирались в класс, он тотчас же начинал записывать в свой штрафной список
первых попавшихся ему на глаза. Каждый записанный должен был откупиться
булками, перьями, карандашами, пеналами и т.п.»[256].

Если
нравственное воспитание старших учеников было низкого уровня, то и их
воздействие на умы младших было соответственное. Особенно если в одном классе
с детьми оказывались учащиеся куда более старшего возраста: «Среди чуть ли не
большинства великовозрастных пансионеров старших классов царил скрытый разврат
и цинизм, скабрезные разговоры представляли самое излюбленное их развлечение.
Они собирали вокруг себя целую толпу мальцов и развращали их младенческие души…
Среди них практиковались всевозможные виды школярской разнузданности, от
ребячески бессмысленных до самых грубых и противоестественных проступков…»[257].
На то же указывает и Н. Булюбаш: «… нравственность воспитанников была
испорчена: пьянство, разврат, карточная игра, фискальство, драки были страшно
развиты и считались вещами обыкновенными, между товарищами не было дружеской
связи, напротив, большие всегда угнетали младших […]

Каждый класс
состоял из взрослых и малолетних. Первые были угнетающие, вторые угнетённые.
Кроме того в низших классах, включительно до пятого, были так называемые
царьки, которым все должны были повиноваться, как физически сильнейшим […]

Взрослые заставляли малых играть с ними в карты. Чаще
всего большие выигрывали; проигрыши никогда не платили…

Жаловаться на товарища считалось бесчестным. На ябеду
набрасывали шинель во время промежутков между уроками и били, сколько душе
угодно…

Взрослые крали у малых книги, потом продавали их на
толкучем рынке, а деньги пропивали»[258].

Похожую ситуацию описывает и А.Скабичевский,
рассказывая о начале 50-х годов: «…самым тяжелым игом были товарищи. Нужно
сказать, что в то время не существовало ещё никаких ограничений относительно
срока пребывания учеников в гимназии, и ученики могли оставаться в первом
классе лет по пяти. При таких порядках в младших классах рядом с десятилетними
мальчуганами, восседали юноши, годившиеся хоть сейчас под венец. Особенно в
третьем классе можно было встретить верзил, уже брившихся, говоривших басом,
пивших водку, резавшихся в картишки и знакомых со всеми увеселительными
заведениями в столице.

Если принять в соображение, что мало-мальски способные
и нравственно-дисциплинированные дети аккуратно переходили из класса в класс, а
засиживались самые беспардонные лентяи и шалопаи, то станет понятным, какое
деморализующее влияние оказывали подобные чудовища, оборванные, грязные, растрепанные,
с заспанными глазами, с печатью наглости или идиотизма грубые, одичалые и
развратные, на сидевших с ними рядом малюток девяти и десяти лет. Понятно, что
силою своих кулаков великовозрастные держали своих товарищей-новичков под игом
необузданного деспотизма, тешились над ними вволю и в то же время научали их
всяким пакостям»[259].

Ненависть между старшими и младшими учениками нередко
доходила до открытой вражды, очень часты были драки между классами: «Один класс
был в постоянной вражде с другим: седьмой с шестым, пятый с четвёртым и т.д…
Между двумя враждебными классами происходили такие драки, что некоторые из
участвовавших отправились в больницу»[260].

Сразу ясно, кто в таких войнах побеждал: «Нередко
младший класс гуртом бился на кулачки со старшим. Бой происходил на площадке,
разделявшей классы, и оканчивался, разумеется, побиением первоклассников»[261].
Эта вражда могла приобретать угрожающие размеры: «Все классы первой гимназии
очень враждовали между собой и отстаивали один у другого своё первенство; напр.,
ученики третьего класса не хотели уступить превосходство четвёртому, бились,
дрались и не просто кулаками, а коромыслами и даже кочергами. Драки были
ожесточёнными, кровь лилась ручьями… Раз такого рода драка окончилась плачевно:
несколько учеников были изувечены, рёбра поломаны, зубы выбиты, носы
расквашены, и все лица покрылись опухолью…»[262].

Впрочем,
в некоторых учебных заведениях, могли быть и другие отношения. Так, А. Позднеев
пишет о начале XX века: «Малыши первого и второго классов тянулись к старшим
гимназистам восьмого класса и любили гулять с ними. Особенной любовью
пользовался… Гриня Холодный, который умел приласкать и поговорить с малышами,
всегда его окружавшими»[263].

Но обычно лучшим случаем было, если старшие ученики
вообще не общались с младшими: «…старшие возрастом и ученики средних классов не
обращали на меня внимания…»[264].
В этой вопросе был иногда даже особый порядок, этикет: «… у нас сами
воспитанники обращали самое строгое внимание на чин классов. Воспитанник
второго класса гордо держал себя перед воспитанником первого, и так далее. Если
бы кто стал якшаться с низшими, тот рисковал бы возбудить к себе презрение от
всех своих соклассников»[265].

В
общем, чаще всего старшие ученики либо вовсе не обращали на младших никакого
внимания, либо находили в них жертв обид и растления. В последнем случае
младшие получали соответствующее воспитание.

4.2.2. Сверстники

Куда
обширнее и потому более воздействующей на формирование личности учащихся была
среда сверстников. В постоянном общении с одноклассниками складывался характер,
и он находился в зависимости от общего нравственного уровня. Например, Д.
Засосову и В. Пызину очень повезло с одноклассниками: «Говоря о становлении
юноши, его внутреннего мира и характера, необходимо помнить, что воспитывают не
только учителя, но и среда соучеников. Надо сказать, что большинство из них
усвоили прививаемые в гимназии положительные основные человеческие качества:
как правило, мальчики, а потом и юноши были честны, справедливы, не трусливы,
хорошие товарищи»[266].

В среде одноклассников были свои правила, этикет,
законы, которым должны были подчиняться все. Например, среди одноклассников А.
Никитина был такой обычай: «Говорить между товарищами ты не было принято
даже в младших классах. Несмотря на то, что по семи лет приходилось проводить
юношам друг с другом, всё-таки вы не изменялось на ты… В старших
классах доводили вежливости до смешного. Иные не только пожимали друг другу
руки, но даже кланялись, здороваясь и прощаясь»[267].

И потому
особенно трудным было положение новичков, вновь прибывших учащихся. Их главное
затруднение заключалось в том, что они были совершенно не знакомы с новой
средой и её законами. Во многих учебных заведениях новички подвергались
всевозможным унижениям, как это случилось с В. Короленко в первый день в школе:
«В ближайшую перемену я не вышел, а меня вынесло на двор, точно бурным потоком.
И тотчас же завертело, как щепку. Я был новичок. Это было заметно, и на меня
посыпались щипки, толчки и удары по ушам. Ударить по уху так, чтобы щелкнуло,
точно хлопушкой, называлось на гимназическом жаргоне «дать фаца», и некоторые
старые гимназисты достигали в этом искусстве значительного совершенства. У меня
вдобавок была коротко остриженная голова и несколько торчащие уши. Поэтому,
пока я беспомощно оглядывался, вокруг моей головы стояла пальба, точно из
пулемета…»[268].
Но в некоторых учебных заведениях были совершенно другие правила касательно
новичков, новенькие не третировались, а, наоборот, оберегались, как об этом
рассказывает В. Сиони его новый товарищ: «… новичок лицо некоторым образом
неприкосновенное… новичков не учат, а … они сами должны присматриваться,
учиться.

Подростки –
то другое дело, … они уж и сами много знают, а чего не знают, то мы сами
добавляем. Их не грех поучить, если сами не успели выучиться сразу»[269].

Далее
ученик оказывался либо в среде, в которой не было никаких понятий о дружбе (Н.
Булюбаш сетует на такие отношения в своём классе[270]),
либо в дружном коллективе, либо вне всякого коллектива. Последнее происходило
уже по вине самого учащегося, как это произошло, например, с С. Аксаковым:
«…всего более приводили меня в отчаяние товарищи: …мальчики одних лет со мною и
даже моложе, находившиеся в низшем классе, по большей части 6ыли нестерпимые
шалуны и озорники; с остальными я имел так мало сходного, общего в наших
понятиях, интересах и нравах, что я не мог с ними сблизиться и посреди
многочисленного общества оставался уединенным. Все были здоровы, довольны и
нестерпимо веселы, так что я не встречал ни одного сколько-нибудь печального
или задумчивого мальчика, который мог бы принять участие в моей постоянной
грусти. Я смело бросился бы к нему на шею и поделился бы моим внутренним
состоянием. «Что это за чудо, – думал я, – верно, у этих детей нет ни отца, ни
матери, ни братьев, ни сестер, ни дому, ни саду в деревне», и начинал сожалеть
о них. Но скоро удостоверился, что почти у всех были отцы, и матери, и
семейства, а у иных и дома и сады в деревне, но только недоставало того чувства
горячей привязанности к семейству и дому, которым было преисполнено мое сердце.
Само собой разумеется, что я как нелюдим, как неженка, недотрога, как маменкин
сынок, который все хнычет по маменьке,- сейчас сделался предметом насмешек
своих товарищей…» [271].

И
всё же чаще всего коллектив в классе был очень дружным, как, например, у М.
Добужинского: «Мои новые товарищи были симпатичные, умели хорошо подсказывать,
передавать «шпаргалки» и делились со мной подстрочниками[272]».
Некоторые мемуаристы, вспоминая свои школьные годы, видели причину такой дружбы
в сплоченности против «угнетателей» – учителей, начальства, так, по крайней
мере, считал Н. Щапов: «Отношения учеников между собою всё время были очень
дружественными, никакой травли друг друга, расслоения на касты не было. В
общем, считалось, что ученики – одна сторона, учителя – другая. Мы внутри
первой должны держаться как союзники, всячески помогая друг другу против
второй. Но злобных выходок против учителей я почти не помню…»[273].
О том же пишет и А. Греков: «Было дружное товарищество между учениками и
жаловаться не полагалось. Все провинности отдельных лиц покрывал весь класс, и
мы, помню, не раз отсиживали всем классом «без обеда», укрывая чью-нибудь
проказу»[274].
Не выдавать провинившихся одноклассников был главный способ противостояния
начальству: «Класс наш… отличался большим дружелюбием и согласием между собою;
твердым убеждением и правилом было: никого не выдавать и ни под каким видом и
ни в каком случае. Имя фискала самая позорная, которым награждался изменник или
не желавший участвовать в шалости всего класса»[275].

Такое явление как
фискалы существовало практически во всех учебных заведениях. Среди начальства
это считалось отличным способом контроля учеников. Сами фискалы при этом
пользовались всеобщей ненавистью: «… как говорится, в семье не без урода. Были
среди гимназистов и подхалимы, и фискалы, и вруны. Но вся масса учащихся в
нашем, например, классе относилась к таким типам нетерпимо. Это выражалось
нередко и в определенных реакциях. Особенно активно боролись с фискальством.
Так, если ученик фискалил, выдавал товарища, ему устраивали «темную». Такие
меры применялись в младших и средних классах, в старших выдерживался бойкот в
отношении таких типов: им не подавали руки, с ними не разговаривали, не
принимали в компанию, пока провинившийся не попросит извинения и не покажет своим
поведением, что стал настоящим товарищем. Нетерпимо относились и к жадности,
зазнайству, нежеланию помочь товарищу в учебе»[276].

Отношение к
фискалам могло быть и более пассивное, как, например, в Коммерческом училище, в
котором учился И. Селиванов: «Воспитанники, разумеется, вообще их терпеть не
могли, но тем не менее боялись их, а некоторые даже подличали перед ними. Те
же, которые показывали им свое отвращение, естественно подвергались доносам
более частым нежели прочие. Скажу более, директорских шпионов у нас боялись
даже наши надзиратели (гувернеры), особенно которые были слабее, или лучше
сказать, добрее характером; они иногда доносили о наших шалостях директору,
единственно из опасения как бы он не узнал о них стороною, через своих
фискалов»[277].

Начальство пыталось
контролировать учеников и с помощью официальных «надзирателей»: «Перейдя в 7
класс, я был сделан старшиной, то есть надзирателем над всеми учениками
гимназии, и, несмотря на это, я не помню со стороны моих товарищей ни малейшего
проявления вражды или злобы…»[278].
Иногда была и похожая должность надзирателя над отдельным классом: «Старшой
назначался инспектором из лучших учеников; он хранил журнал класса и обязан
был, в отсутствии учителя, наблюдать за тишиною»[279].
Но нередко такие старшие принимали участие в общих шалостях класса и покрывали
провинившихся.

Объединяла класс вражда не только с начальством, но и
с другими классами и учебными заведениями. Такую вражду описывает А. Греков,
бывший учеником городского училища, в здании которого находилось «… в нижнем
этаже и окружное (равное уездному) училище, где обучались под час уже
великовозрастные (лет по 15-16) парни, бывшие грозой гимназистов и реалистов.
Дело в том, что между учениками городского и окружного училищ с одной стороны,
и реального и гимназии – с другой, шла постоянная упорная война. Это была
своего рода классовая рознь, потому что в реальную гимназию попадали всё же
более обеспеченные дети или дети более сознательных родителей… Поэтому вражда
была и так как в нашей школе и в окружном ребята были поздоровее, то стычки
обычно заканчивались поражением гимназистов»[280].
Похожее описание можно встретить и у А. Афанасьева: «В снежки мы играли так:
класс выходил на класс, или несколько классов соединялись и выступали против
других классов, и победители долго гнали побежденных, преследуя комками
оледенелого снега; и те и другие часто возвращались в классы с подбитыми и
всегда раскрасневшимися лицами. На кулачки дрались гимназисты несколько раз… с
учениками уездного училища, с которыми неизвестно почему, была давняя вражда.
Неприязненно смотрели гимназисты и на семинарию, и на кантонистов; но здесь до
открытого боя не доходило, а кончалось перебранкою и отдельными стычками.
Кантонисты дразнили гимназистов за красные воротники – красной говядиной…»[281].

Взаимоотношения товарищей зависели и от сословного
положения учащихся. Так, появившиеся с новым директором во 2-ой Одесской
гимназии, где учился М. Сукенников, отпрыски богатейших людей округа (М.
Сукенников их называет «золотая молодежь») оказали серьёзное влияние на
атмосферу, царившую здесь до этого: «Эта золотая молодежь… внесла совершенно
новый дух, дотоле незнакомые веяния в нашу «демократическую» и «плебейскую»
гимназическую среду. Мы все, например, приходили в гимназию пешком; только
жившие далеко приезжали в гимназию по «конке», а золотая молодежь приезжала в
гимназию в собственных шикарных каретах или на наемных извозчиках… Швейцар
встречал их с поклоном, сам снимал с них шинели подавал им их после окончания
уроков […]

…всилу
подражания многие из нашей среды, раньше и не помышлявшие о франтовстве, стали тянуться
за золотой молодежью: нашили себе смушковые воротники на шинели, заказали новые
мундиры в обтяжку и куртки без пуговиц, на крючках, фуражки с большими полями и
так далее.

Золотая
молодежь действовала на нас и в другом отношении растлевающим образом. Мы все,
в средних классах, будучи более или менее прилежными, были очень скромными
юношами. Мы готовили[282]
дома уроки, ходили гулять и друг к другу в гости, держались своей среды,
беседовали всегда мирно и дружески, были откровенны и искренни, и почти все мы
много, очень много читали. От золотой молодежи мы впервые услышали слова,
значение которых нам было лишь на половину знакомо и понятно: «кафе-шантан»,
«кофейная» и «биллиярд»… В двух местных кафе-шантанах по вечерам дежурили
помощники классных наставников, да и сторожа при входе, вообще, не впускали
воспитанников среднеучебных заведений. Золотая же наша молодежь имела так
называемое «партикулярное платье»: пиджачные костюмы и шляпы. Они переодевались
и вполне беспрепятственно посещали кафе-шантаны, в то время как мы, их товарищи
по пятому или шестому классу, еще и мечтать об этом не смели»[283]

Часто у мемуаристов в рассказах о школьном
товариществе можно встретить строки, производящие удручающее впечатление: «У
нас на квартире по ночам мальчики 15 – 17 лет составляли складчину, покупали
водку и пировали до утра. В классе они спали или, забравшись на заднюю парту,
играли в карты…В стенах гимназии еще царил дух розги, которая уже оффициально
была запрещена, но об этой розге ученики сохранили свежие предания и называли
имена героев, которые, сорвавшись с позорной скамьи, зверски бросались на
экзекуторов»[284].
Подобная же картина описана и у А. Галахова: «До прихода учителя в классе стоял
стон стоном от шума, возни и драк. Слова, не допускаемые в печати, так и
сыпались со всех сторон»[285].
При этом А. Никитин смотрел на такое положение дел не столь пессимистично:
«…полсотни мальчиков возились на свободе – пели солдатские песни, «жали масло»,
дрались на кулачках, рисовали порнографические изображения на досках и
рассматривали порнографические картинки.

Но в то же время, я решительно не могу сказать, чтобы
это были нравственно испорченные мальчики. Эта была просто ребяческая удаль
одиннадцати и двенадцатилетних ребят, предоставленных самим себе» [286]
.

Как видно, влияние,
оказываемое одноклассниками друг на друга, было значительно. Класс обычно
воспитывал дружеские чувства, пусть даже в борьбе с начальством. А воспитание
учащиеся обыкновенно получали соответственно нравственному развитию класса, да
и всего учебного заведения в целом.

5. Быт

Для
описания культурно-бытового облика учащихся, конечно же, необходимо сказать и о
быте школьников. Тем более что быт их был особенным из-за возрастной специфики
и огромного влияния на него школы. Прежде всего, школа влияла на внешний облик
учащихся.

5.1. Форма

Внешний облик учащихся
составляла чаще всего форма, обычно военного образца и собственно полувоенного
характера. Форма менялась – она зависела от общих тенденций в развитии
форменной одежды в России, от правительства, учебного округа (в разных местах
форма могла резко отличаться).

Для описания
формы николаевского времени используем «Воспоминания» Н. Златовратского:
«…невероятно блестящий, но и крайне несуразный гимназический мундир
николаевских времен, который мы называли «спереди кофта, а сзади фрак», с
громадным, тугим, стоячим, шитым золотым позументом воротником, который держал
все тело в самом неестественном положении; тем не менее он меня приводил в
самое восторженное настроение»[287].

С 70-х гг. XIX века, например, носили такую
форму (по уставу гимназий и прогимназий
30 июня 1871 г.): «§ 29. Одежда учеников в гимназии и прогимназии составляют
полукафтан тёмно-синего сукна однобортный, не доходящий до колен, застёгивающийся
на 9 посеребренных гладких, выпуклых пуговиц, с 4 такими же пуговицами сзади по
концам карманных клапанов, воротник (скошенный) и обшлага прямые одного сукна с
мундиром, поверху воротника нашит узкий серебряный галун, а у обшлагов, где
разрез, по две малые пуговицы.

Шаровары
тёмно-синего сукна.

Пальто серого сукна, двубортное, офицерского образца,
пуговицы такие же, как на мундире; петлицы на воротнике одинакового с кафтаном
сукна, с белой выпушкой и пуговицей.

Шапка – одинакового с полукафтаном сукна по образцу
военных кепи, с белыми выпушками вокруг тульи и верхнего края околыша. На
околыше над козырьком жестяной посеребренный знак, состоящий из двух лавровых
листьев, перекрещивающихся стеблями, между коими помещены прописные заглавные
буквы названия города и гимназии или прогимназии с их номером, где таковой
есть, например: С.П.Б.
I Г.
(С.- Петербургская Первая гимназия) или Р.Г. (Ришельевская
гимназия), или О. 2
Г. (Одесская Вторая гимназия), или Б.Л.П. (Брест-Литовская прогимназия).

Сверх сего дозволяется
носить:

Башлык из верблюжьего
сукна без галуна; и шинель серого сукна, по образцу военных, с воротником того
же сукна, но без клапанов (петличек)»[288].

Д.Засосов и
В.Пызин дают такое описание формы для XX века:
«Гимназисты носили форменную одежду: синюю фуражку с белым кантом и
посеребренным гербом из скрещенных листьев лавра, а между ними номер гимназии,
шинель серого сукна со светлыми пуговицами и синими петлицами, черную тужурку,
лакированный ремень, на котором светлая пряжка с номером гимназии, брюки
черные. В торжественных случаях – мундир из синего сукна, однобортный, с
серебряными галунами по воротнику. В нашей гимназии мундир имели только
единицы, многие семьи были малосостоятельные. Бедным гимназистам иногда
выдавались от Общества всепомоществования недостаточным ученикам деньги на
покупку форменной одежды.

Все
обмундирование обычно покупалось на вырост, у первоклассника часто шинель
волочилась по земле, из рукавов. не было видно пальцев, тужурка доходила чуть
не до колен. Но мальчишки росли быстро, года через два шинель уже была до
колен. В семьях, как правило, одежда переходила от старшего брата к младшему.
Было принято, что родители более состоятельные передавали малоношеное ненужное
обмундирование в гимназию для нуждающихся. В общем, как-то устраивались, и
мальчики были все одеты по форме. Особых придирок к форме не было, требовалось,
чтобы было чисто и не было дыр.

Строго
следили за тем, чтобы гимназисты были подстрижены, а в старших классах – со
скромными прическами. Если гимназист приходил без ремня или с космами, его
отправляли домой»[289].

Некоторые
особые учебные заведения имели и особую форму, как, например, в Университетском
Пансионе: «Форма состояла из синего мундира или сюртука с малиновым воротником
и золоченым прибором, сходная с формой университетских студентов, от которой
отличалась лишь тем, что у них полагались на воротнике мундира две золоченые
петлицы, у нас же одна…»[290].

В других, особых областях Российской империи была и
особая форма. Например, М. Добужинский, будучи школьником, перебывал в трёх
гимназиях – Петербургской, Одесского учебного округа и Виленской, и получил
возможность сравнить их формы: «Скоро я нарядился в гимназическую форму. Форма
гимназистов Одесского округа, к которому принадлежал Кишинев, отличалась от
петербургской: в Петербурге носили черные блузы и брюки, тут же ходили во всем
сером (как арестанты, мне казалось). Летом же носили парусиновые рубашки и
фуражки, а не белые, как в Петербурге»[291]. А в Виленской гимназии была
другая форма: «Наши черные форменные рубашки с двумя серебряными пуговками на
воротнике, после серых кишиневских, казались мне даже нарядными; некоторые
франты (хотя быть одетым не по форме запрещалось) носили куртки без пуговиц –
на манер «австрийских» – это почему-то допускалось. Появились тогда вероятно
впервые и «белоподкладочники», носившие в классе наш парадный синий однобортный
мундир, нарочито укороченный и, как в кавалерии, на белой шелковой подкладке,
что тоже разрешалось»[292].
В Новочеркасской гимназии, где учился А. Греков, гимназические мундиры были
наподобие казачьих чекменей: «В моей памяти как-то не вяжется гимназия без
мундира. Эти мундиры из тёмно-синего сукна были у нас тогда обязательны к
повседневной носке, стоили они всё же недёшево, и сшить их мог только портной,
так что это была довольно сложная история.

Как теперь соображаю, они должны были очень стеснять
нас, растущих малышей. Сшитые в талию с плотной кирасообразной грудью на
негнущейся холстине с поясом, они застёгивались на середине груди на крючки и
со стороны придавали фигуре, конечно, стройность. Но каково было проводить в
нём целые часы на уроках, делать в них же и гимнастику, в них выходить всюду из
дома, в них же стоять в церкви иногда в духоте. Нет, глупее и стеснительнее
этих казачьих мундирчиков вряд ли что можно было придумать для малышей. Но мы,
особенно на первых порах, очень гордились ими. Глупые! Мы не понимали, что этот
самый мундир накладывал на нас ярмо, печать, которое лишало нас свободы и
выдавало с головой при шалости»[293].
Вообще, в Платовской гимназии гимназисты ходили «в мундирчике с галуном, в
штанах с лампасами алого сукна, в фуражке из тёмно-синего сукна с алым околышем
и «лаврами» – гимназическим значком»[294].

Внешний облик учащихся, установленный для них
начальством, можно дополнить выдержкой из «Правил относительно соблюдения порядка и приличий учениками
Новочеркасской гимназии»:

9)
Вне дома ученики обязаны быть всегда в одежде установленной формы.
Положенные для них чекмени должны быть застёгнуты на все крючки. В летнее
время, а именно с 1-го мая по 1-е сентября, дозволяется носить парусинные
блузы, белые фуражки из полотна с установленными буквами.

10) Идя в учебное
заведение для учебных занятий, а равно и возвращаясь из оного, все ученики
обязаны нести ранцы на спине…[295]

При
некоторых послаблениях начальства, особенно детям влятельных людей, их форма
могла изменяться почти до неузнаваемости, как это случилось во 2-ой одесской
гимназии при М. Сукенникове: «…мы все носили куртки, мундиры и шинели
обыкновенного образца и шаблонного покроя, а появившаяся отныне среди нас
золотая молодежь одевалась весьма изящно и шикарно. Мундиры у них были на
шелковой подкладке… всегда новенькие, чистенькие, что называется с иголочки.
Брюки они всегда носили узенькие, плотно охватывавшие ноги и нижние части тела,
– как это принято у кавалеристов, и обязательно с штрипками, проходившими
внизу, между подошвами и каблуками. Гимназические куртки у них были также
хорошо и изящно сшитые, по возможности короче и обязательно без полагающихся
пуговиц. Очевидно, это требовала мода. Мы, все остальные, носили… длинные
блузы, с блестящими белыми пуговицами, простые кушаки и, в большинстве случаев,
совсем плохо сшитые мундиры и брюки, а золотая молодежь любила щеголять
чистенькой модной одеждой, умела с каким-то особенным шиком носить свою гимназическую
форму, и фатовски расстегнутые куртки или мундиры, едва застегнутые на одну-две
пуговицы, давали возможность видеть изящные жилетки с цепочками от часов и
кучкой брелоков, белые воротнички и даже модные галстучки. Фуражки они носили с
маленькими козырьками и большими полями, а на шинели уж обязательно красовался
дорогой смушковый воротник…»[296]

Вообще форма могла зависеть и от моды, даже моды в
масштабах отдельной гимназии, но такая форма была уже неофициальная, а ношение
её наказуемо. Например, так было в гимназии при лицее кн. Безбородко в Нежине:
«Кто-то из гимназистов вздумал носить вместо форменной фуражки, войлочную шляпу
– так называемый «бриль»… Другим гимназистам показалось это чем-то
демократическим, и вот началась мода на брили. По выходе из классов, многие
гимназисты появлялись в городе в этих нелепых шляпах. Их преследовало
начальство и сажало в карцер»[297].

Но случалось и так,
что некоторые запрещаемые, неофициальные элементы форменной одежды постепенно
узаконивались: «Когда нам дали новую форму – вместо безобразных чёрных пиджаков
с синими петлицами, – мундиры с серебряным галуном и с светлыми пуговицами –
некоторые стали щеголять превосходно сшитой формой, подбивали полы белым
атласом, нося серую шинель с багровою шалью – и вместо форменных кепи синие
фуражки с белыми кантами и значком – за что даже сиживали в карцере. В конце
концов, фуражкой было оффициально заменено кепи…»[298].

И всё же для школы
форменная одежда была настолько характерна, что её учащегося невозможно себе
представить без формы. При этом форма помогала контролю над учащимися, она
выдавала их (значок на фуражке показывал, из какой именно гимназии ученик) и,
по разумению начальства, дисциплинировала учащихся.

5.2. Распорядок дня

Продолжая описание быта
учащихся, нужно отметить, что быт школьников зависел, прежде всего, от таких
вещей, как распорядок дня. Пожалуй, только у учащихся день был настолько
нормирован. Они думали, работали и отдыхали строго по часам и минутам. Учебный
день делился на уроки и перерывы между ними – перемены, были и большие
перемены. Длительность их в разных учебных заведениях и в различные периоды
часто значительно отличалась. Но обычно учеба начиналась в 9 часов, как в
начальной школе (о ней пишут Д.Засосов и В.Пызин: «Приходить надо было к 9
часам»[299]),
так и в средней: «Явиться надо без четверти 9. В большой зал из классов
приводят шеренги учеников, становятся по стенам зала…. Ученик читает «Отче
наш»… Потом ученик читает молитву «перед учением» и с 9 часов начинаются в
классе уроки…»[300].

Что обычно школьники
приходили раньше девяти, подтверждает и А. Греков: «Раздевшись в шинельной,
собираемся сперва в гимназическом зале, откуда в 8.30, построившись в пары,
расходимся по классам. В классе нужно поскорее заткнуть кое-какие прорехи в
знаниях. Списываешь, подзубриваешь наскоро, с замиранием сердца ждёшь начала»[301].

А дальше уже шли
различия: отличались продолжительность и количество уроков, длительность
перемен, время окончания. К началу XX века они более
или менее установились и стали примерно такими, как их описывает Н. Щапов: «С
осени составлено жёсткое расписание уроков на весь год, отпечатано, роздано по
рукам. В день 6 уроков с 9 до 4 часов дня. Большой перерыв с 12 до часу дня,
полчаса на завтрак, полчаса на прогулку для живущих воспитанников. По субботам только
три урока, а с 12 часов – репетиции для неуспевающих учеников; учителя
назначают на них двоечников: «в субботку на работку»…»[302].
В гимназиях, где учились Д. Засосов и В. Пызин, был несколько другой, но
похожий распорядок дня: «Занятия начинались в 9 часов. Урок продолжался 50
минут. Между уроками перемены: первая – 5 минут, вторая – 10, третья – 30,
четвертая – 5 минут. Начиная с пятого класса, каждый день было 5 уроков… Ровно
в 9 раздавался звонок, к этому времени все гимназисты были уже в классах. В классы
шли учителя с журналами. Все вставали. Перед первым уроком дежурный читал
молитву. Через 50 минут раздавался звонок на первую перемену. Все выходили в
залы, в классе дежурный открывал окно. Во вторую перемену младшие классы
спускались в гимнастический зал, где были приготовлены столы, а на них кружки с
горячим сладким чаем… В 12 часов, в большую перемену, чай пили старшие классы.

…После четвертого урока была последняя перемена в 5
минут. В большую перемену некоторые выбегали во дворик поиграть в мяч или
снежки. Близко живущие бегали завтракать домой. Наконец кончались занятия, по
классам читались молитвы. Младшие классы в парах под надзором педагога
спускались в шинельную. Но на последнем, крутом марше лестницы пары
расстраивались, все неслись вниз, кто побойчее, сидя на ранцах, съезжали по
ступенькам»[303].

В начальной школе занятий было поменьше: «Около 11
перерыв на полчаса, после чего занимались еще часа два»[304],
по уставу 1828 года в уездных училищах «учение бывает ежедневно, за исключением
воскресных и других положенных в табели праздничных дней»[305].
Кроме того: «Всякий урок должен продолжаться полтора часа, и на каждый день
назначается по четыре урока, кроме среды и субботы, в сии дни после обеда
учения не бывает. По субботам после обеденного времени желающие могут быть
обучаемы церковному пению по нотам»[306].

Но ещё более
нормированный порядок дня имели, конечно же, пансионеры – учащиеся, живущие в
пансионах, на квартирах учителей, в общем, при учебных заведениях. Так,
учившийся в Университетском благородном пансионе М. Дмитриев описывает царивший
там порядок таким образом: «Вставали мы по звонку в шестом часу; умывшись и
одевшись, в шесть часов мы шли в репетиции, учили и повторяли уроки. В 7 часов
по звонку шли, комната за комнатой, всегда в одном определенном порядке, в
столовую пить чай с тремя сухарями, а по середам и пятницам – сбитень с
половиной небольшого белого хлеба.

При начале читалась одним из полуотличных утренняя
молитва, после которой все садились. Во время же чая один из отличных по
очереди читал на налое, стоящем посредине, нравоучительную книгу, изданную при
Новикове, но которой название я не помню. В девять часов шли в классы, которые
продолжались до двенадцати.

Обедали мы в 12 часов все в одной зале, где было,
кажется, девять или более столов, по числу комнат. Для отличных был круглый
стол посредине. Каждая комната обедала за особым столом под председательством
своего надзирателя, который разливал горячее. За обедом нам не позволяли
разговаривать, а для предупреждения разговоров велено было всякому ходить за
стол с книгой и читать между кушаньями…

После обеда, побегавши до двух часов, в два часа мы
опять шли в классы, до шести. В шесть часов, вместо чаю, раздавали нам куски
белого хлеба. В семь мы шли опять в репетиции, потом в 9-м часу ужинали и
слушали вечернюю молитву, а в десятом ложились спать» [307].

Похожий, но немного отличный порядок существовал в
Московском коммерческом училище и пансионе при нём: «Ровно в 6 часов раздавался
обыкновенно звон небольшого колокола…; звук этого колокола был слышен во всем
доме, и он давал нам сигнал обо всем: о вставаньи, начале и конце каждого
класса, об обеде, ужине, чае и проч… Итак, ровно в 6 часов… все вставали;
старшие воспитанники-надзиратели будили своих подчиненных; затем все
отправлялись в общую умывальную…

После умыванья, то
есть около половины седьмого, приходил надзиратель, и мы поклассно собирались
на молитву, где один воспитанник вслух, очень скоро, а иногда с большими
пропусками читал молитвы…

После
молитвы ученики попарно отправлялись в столовую пить чай. Впереди каждого
класса шел ученик, занимавший должность спального надзирателя, за ним шли
воспитанники первого класса, меньшие ростом впереди; потом опять спальный
надзиратель и воспитанники второго класса и так далее. Тот же порядок был соблюдаем,
когда мы ходили обедать, ужинать и вечером спать. Завтрак наш состоял из
порядочной кружки довольно скверного чаю и половины довольно большого ситника.
Очень не редко, осенью и весной, чай отзывался навозом, а в ситниках иногда
попадались запеченные мухи и тараканы…

После
чаю мы тотчас отправлялись в классы; до 8 часов здесь иной приготовлял уроки,
другой бил баклуши… В 10 часов бил опять звонок, и давалось четверть часа
отдыху… В 12 часов снова бил благодетельных звонок; на этот раз он призывал в
столовую; мы строились в пары и отправлялись обедать… После молитвы, на обоих
концах… столов, являлись тотчас дядьки с огромными мисками, и начиналась
работа; только и слышен был стук посуды…

По окончании
обеда, по звонку надзирателя все вставали из-за скамеек и прежним порядком
возвращались в классы. Здесь до 3 часов давался отдых; затем, снова начинался
класс и продолжался до 5 часов, в том же точно порядке, что и утром. В 5 часов,
по окончании классов, мы отправлялись в столовую прежним порядком, получали по
полуситнику на брата. Это брало времени не более четверти часа. Затем, снова
класс до 7 часов; в 7 часов ужин, состоявший из двух блюд: щей или какой
похлебки, и неизбежной, но всегда приятной для нас каши; после ужина опять
путешествие в классы; и опять отдых, такой же как и прежний; и наконец в 9
часов отправлялись спать» [308].

Особенно
ненавистным временем для детей было время вставания по утрам, ведь вставали-то
дети очень рано – в 6 часов утра. Об этом часе пишет в своих воспоминаниях С.
Аксаков: «…как все показалось мне противно! Вставанье по звонку, задолго до
света, при потухших и потухающих ночниках и сальных свечах, наполнявших воздух
нестерпимой вонью; холод в комнатах (тут С. Аксаков отмечает: «В спальнях
держали двенадцать градусов тепла, что, кажется, и теперь соблюдается во всех
казенных учебных заведениях и что, по-моему, решительно вредно для здоровья
детей. Нужно не менее четырнадцати градусов»), отчего вставать еще неприятнее
бедному дитяти, кое-как согревшемуся под байковым одеялом; общественное
умыванье из медных рукомойников, около которых всегда бывает ссора и драка;
ходьба фрунтом на молитву, к завтраку, в классы, к обеду и т. д.;. завтрак,
который состоял в скоромные дни из стакана молока пополам с водою и булки, а в
постные дни – из стакана сбитня с булкой; в таком же роде обед из трех блюд и
ужин из двух… Чем все это должно было казаться изнеженному, избалованному
мальчику, которого мать воспитывала с роскошью, как будто от большого
состояния?»[309].

А. Афанасьев вспоминает о вечернем времени на квартире
у учителя: «…для воспитанников своих отводил 2-3 комнаты, где они жили и
приготовляли свои уроки все вместе; кровати стояли одна подле другой, в
комнатах теснота и вечный содом, особенно когда начинали учить свои уроки, что
всегда делалось вслух, громко. Один заглушал другого, и каждый мешал всем
другим… Надзора за ученьем никакого не было; никто нам не объяснял уроков; мы
зубрили их, выкрикивая разные фразы из учебных книг и тетрадок. Вся выгода
житья в доме учителя ограничивалась только тем, что наблюдали за нашим
поведением, то есть не позволяли воспитанникам никуда без спросу ходить,
смотрели чтобы не дрались, не делали шалостей и были бы послушны; но и это
исполнялось слишком плохо… Сколько шалостей совершалось ежедневно и сколько
непозволительных вещей пропускалось сквозь пальцы! Стесненные в одной комнате
мы естественно, для развлечения затевали шалости и все участвовали в них»[310].

Как видно, даже в пансионах в распорядке дня могли
существовать различия, особенно в специальных пансионах, вроде Немецкого
Пансиона, распорядок дня которого очень подробно описывает А. Фет: «Вечером, для старших классов в 10 часов, по
приглашению дежурного надзирателя, все становились около своих мест и, сложивши
руки с переплетенными пальцами, на минуту преклоняли головы, и затем каждый,
сменив одежду на халат, а сапоги на туфли, клал платье на свое место на стол и
ставил сапоги под лавку; затем весь класс с величайшей поспешностью сбегал три
этажа по лестнице и, пробежав через нетопленые сени, вступал в другую половину
здания, занимаемого… темными дортуарами. В дортуарах вдоль по обеим стенам
стояли шкафы; дверка такого шкафа скрывала складную кровать, которую стоило
опустить, чтобы она при помощи отворенной дверки представила род отдельной
корабельной каюты. Всякие разговоры в постели строго воспрещались… В 6 часов
утра дежурный надзиратель безмолвно проходил вдоль кроватей, стуча рукою по
громозвучным их дверцам, и тогда – о горе! – приходилось из нагретой постели,
накинув халат, бежать по холодным сеням в свою палату, где неуклюжий на вид
чухонец Мерт успевал уже, дурно ли хорошо ли, перечистить платье и сапоги.
Равным образом толстые, белокурые и в кружок остриженные чухонки в отсутствие
учеников успевали вынести подставную в умывальнике лохань с грязной водой и
наполнить деревянный над ним резервуар свежею. По окончании туалета такие же
корпулентные чухонки приносили на одном подносе кружки с молоком, а на другом
ломти домашнего ситного хлеба; затем каждый старался окончить приготовление к
предстоящим урокам. Ровно в 8 часов внизу в коридоре раздавался громогласный
звонок, по которому все устремлялись в большую залу на утреннюю молитву,
продолжавшуюся минут пять и состоявшую из лютеранских стихов, пропетых общим
хором под мастерскую игру на органе… Затем до 11-ти час. следовали три утренних
урока, по окончании которых до половины двенадцатого на завтрак в палаты
приносились такие же ломти ситного хлеба, весьма тонко и прозрачно намазанные
маслом. С половины двенадцатого до половины первого шел четвертый утренний урок
для старших классов; а в половине первого снова по звонку все бежало в общую
залу к двойному ряду столов, где всякий за обедом занимал свое обычное место […]

В час вставали из-за стола и, невзирая ни на какую
погоду, отправлялись под надзором дежурного учителя гулять. Учителями этими
являлись через день иностранцы, т. е. в один день француз, а в другой русский,
и соответственно этому на прогулках было обязательно говорить не иначе как
по-французски или по-русски. Прогулка длилась час, в два часа все садились за
приготовительный получасовой урок, а от половины третьего до половины пятого
шли два послеобеденных урока в младших классах; а в двух старших присоединялся
от половины пятого до половины шестого третий послеобеденный ежедневный латинский
урок независимо от утреннего. Затем у старших на вечернее молоко оставалось
только полчаса времени до шести, а в шесть часов до восьми все садились снова
приготовлять уроки. В 8 часов по звонку все бежали к ужину, состоявшему, как и
обед, из двух блюд, но только с заменою супа размазней и жареной говядины –
вареною с таким же картофелем. С половины девятого до половины десятого
полагался отдых, и затем раздевание и бегство в дортуар»[311].

Также регламентирован был порядок и в простом
рязанском пансионе: «Мы вставали, кроме дней праздничных, всегда без четверти 5
часов; в четверть часа умывались из огромного умывальника, куда входило не одно
ведро воды, и к 5-ти часам были уже в огромной комнате с хорами на молитве,
которую читали поочередно. Было нас человек 100; и готовили мы уроки до 7-ми
часов в соседней, тоже огромной комнате. В 7 часов вся наша ватага спускалась
вниз в большую столовую к стакану чая с большою булкою. С 9-ти часов начинались
классы, а к часу все выстраивались, и главный надзиратель Карл Иванович Босс
осматривал нас; если у кого-то запачканы руки, тот получал по ним удар и
выгонялся мыть их… От 2-х до 4-х опять классы, затем после чаю, уже без хлеба,
садились до 8-ми часов готовить уроки, в 8 ужин, а в 9 часов уже все спало»[312].

У
учащихся было особенно подчиненное положение, ни за чьим поведением не было
такого наблюдения, как за их дисциплиной. Для организации могущей оказаться
неуправляемой массы школьников была необходима строжайшая регламентация их
учебного времени. Другое дело, что не всегда сами учащиеся добровольно
подчинялись этой регламентации, но всё равно она не переставала влиять на их
быт и образ жизни.

Теперь необходимо рассмотреть составные части
обычного дня учащихся. Прежде всего, это была учеба.

5.3. Учеба

Итак, для описания быта учащихся начальной и средней
школы необходимо прежде всего коснуться собственно учёбы. Она естественным
образом во многом влияла на образованность, формирование ума и образа мыслей,
если, конечно, учителя были добросовестны и ставили перед собой такую задачу.
Уроки были тем, что занимало почти всё время и мысли учащихся на протяжении
нескольких лет. Но происходило это по-разному. В начальных учебных заведениях
всё начиналось не так сложно: «В первый же день меня поставили к так
называемому форшту с буквами, довольно большого размера, наклеенными на папке,
и я начинал выкрикивать вместе с другими стоящими тут мальчиками: а, бе, ве и
т.д. первую строчку азбуки – шесть букв […] В первом
приходском классе учение наше ограничивалось только букварём, начатками
православного учения и писанием палок»[313].

Для
описания уроков в средних учебных заведениях можно воспользоваться лаконичными
строками из воспоминаний Н. Щапова: «Урок. Входит учитель. Все встают. Он
объясняет, спрашивает с места, или у кафедры, или у доски. Ставит балл от 1 до
5. Задаёт урок на дом […]

На дом нам задали довольно много уроков, и письменных,
и для пересказа, и для заучивания наизусть. Было много переводов, изложений,
сочинений…

Работы и ответы оценивались баллами, из них выводились
годовые»[314].

Но
не во всех учебных заведениях всё было так же просто. Во многих школах учителя
значительно упрощали себе работу: «…урок продолжался полтора часа; это
довольно долгое время учителя наполняли тем, что спрашивали у учеников уроки;
но объяснять нам уроки сами… и не думали; и как в низших классах было много
учеников, то учителя поручили лучшим из них спрашивать по нескольку других
воспитанников каждому. Эти ученики назывались аудиторами. Они выслушивали у
назначенных им учеников уроки и ставили им отметки, которые иногда поверял
учитель»[315]. Такое
отношение учителей к своей работе естественно влияло и на занятия учеников: «…
царила распущенность и, по-видимому, ни одному учителю не было дела до того,
учится ученик или нет, можно было почти ничего не знать и все-таки получить
три. Во время уроков многие читали посторонние книжки, и равнодушие учителя
отражалось на учениках. Пансионеры… отличались особой неряшливостью. Но самый
ужасный класс был – рисование: ученики разбивались на группы, играли в карты
или в перья, или в пуговицы… учителю подавали неприличные рисунки» [316].

Кроме
обучения в классах были, как уже отмечалось выше, домашние задания: «Если
говорить о самом учении, надо признаться, что гимназисты были загружены. Кроме
занятий в гимназии в течение 4 – 5 часов задавалось много на дом. Чтобы хорошо
успевать, надо было учить уроки. На это уходило около трех часов, а то и
больше. На воскресенье и другие праздники тоже задавались уроки»[317].
Но не везде домашние задания выполнялись в ущерб свободному времени. Достаточно
частой практикой было их невыполнение, как это описывает А. Греков: «В классе
было всего несколько человек, которые считали себя обязанными добросовестно
готовиться к каждому уроку. Остальные же, не раскрыв дома книги, вполне уповали
на то, что Алёшка Греков, Митька Крылов… конечно, всё сделают и в перемену
объяснят, растолкуют»[318].

На протяжении практически всего XIX века
понятия о педагогике в школах практически не было. Изучение предмета часто
ограничивалось ненавидимым учащимися и довольно бесполезным дословным
заучиванием текста из учебника. Учащимися это называлось зубрежкой или
долбежкой, долбней («долбня была ужасная: всё заучивалось слово в слово,
говорилось без запинки, без знаков препинания, нельзя было пропустить одного
слова, т.к. тогда получалась бессмыслица»[319]).
Вообще бывшие учащиеся часто пишут, что «учение наизусть, слово в слово, буква
в букву, было преобладающим в низших классах гимназии; в высшей более или менее
от того освобождались; но я знаю, что и в низших оно не приносило ни малейшей
пользы»[320].
На то же сетует и А. Греков: «… Простой по существу латинский язык превращался
в муку египетскую. Мы зубрили склонения, спряжения, правила и исключения и не
могли, не умели применить их к делу. В результате, когда дело доходило до
переводов с русского на латинский, получалось нечто невообразимое. Мои тетрадки
латинских extemporale после просмотра учителя превращались в красное море […]

Греческий, так же как и латинский, был всё теми же
несносными вокабулами и только. Красоты этого языка… мы не могли понять, а
помнили лишь правила и исключения.

…Мы зубрили греческий язык, ломая свои мозги над
склонениями… В результате мы были «паиньки»: мы не знали ничего в жизни и не
задумывались над окружающим, а эти думы, как хорошо знало царское
правительство, до добра не доводили. Значит – цель учения была достигнута,
конечно, с точки зрения начальства»[321].

Но в действительно хороших учебных заведениях с
добросовестными учителями и более или менее хорошей постановкой обучения дело
шло, конечно же, иначе. Например, так было в Университетском пансионе, судя по
описанию Д. Милютина: «…преобладающей стороной наших занятий была русская
словесность. Московский университетский пансион сохранил с прежних времён
направление, так сказать, литературное. Начальство поощряло занятия
воспитанников сочинениями и переводами вне классных работ. В высших классах
ученики много читали и были довольно знакомы с тогдашней русской литературой…»[322].
Естественно, что выпускники таких учебных заведений выходили людьми, в общем,
более образованными.

Существовали
и другие формы обучения в школе. Кроме экстернов, обучавшихся дома и сдававших
в учебных заведениях экзамены, были ещё и вольнослушатели. Таким
вольнослушателем в Тифлисской гимназии был С.Ю. Витте: «…в этой гимназии были
интерны (ученики, которые там жили), экстерны и сравнительно меньшее количество
вольнослушателей, которые допускались только в особых случаях. И вот меня и
брата, ввиду того положения, которое занимали мои родные, допустили в качестве
вольнослушателей в 4-5 классы.

…в
гимназии я был в качестве вольнослушателя в течение 4 лет, при этом я прямо
переходил из класса в класс, не сдавая переходных экзаменов. Занимался я очень
плохо, большею частью на уроки не ходил; приходя утром в гимназию, я
обыкновенно через час-полтора выпрыгивал через окно на улицу и уходил домой.
Вследствие того, что мы были вольнослушателями, и ввиду особого, всем
известного положения, которое занимали наши родители, учителя не обращали на
нас никакого внимания, потому что они не были ответственны ни за наше учение,
ни за наше поведение»[323].

При всей
загруженности детей учебой, зубрежкой самых различных предметов, учение часто
могло оказаться во многом бесполезным, нередко даже презираемым учащимися. Но в
учебе были некоторые стороны, которые могли оказать и губительное действие на
неокрепшую детскую психику – например, оценки. По сведениям заведующего
врачебно-санитарной частью учебных заведений Министерства народного
образования, за 1913 год 101 учащихся покончили жизнь самоубийством, 59 человек
покушались на самоубийство[324];
а самыми распространенными причинами, толкавшими к суициду (после
общечеловеческих причин – утомленности жизнью и неудачной любви), были отметки
(9 случаев самоубийства и 20 покушений) и боязнь наказания со стороны родителей
за неуспеваемость и школьные проступки (8 учащихся из-за этого покончили жизнь
самоубийством, а 9 покушались)[325].

Но некоторые
выпускники, наоборот, и через много лет вспоминали свою учёбу с благодарностью,
как, например, А. Галахов: «Что же, спрашивается, вынесли мы с собою по
окончании гимназического курса? Своя ноша не тянет, говорится в пословице. Наша
ноша не тяготила нас еще и потому, что она не была велика ни объемом, ни весом.
Мы основательно прошли Закон Божий и русский язык, приобретя при этом
значительный навык в литературном изложении. Преподавание латинского языка
ограничилось этимологией, чтением истории Евтропия и нескольких биографий из
Корнелия Непота; о переводах с русского на латинский, о так называемых
экстемпоралиях не было и помину. Особенно жалели мы о наших скудных успехах в
алгебре и геометрии, в чем надобно винить неискусство учителя. Сведений по
истории и географии набралось немало, но они не представляли целостности и
систематичности. Новые языки остались для нас страной неведомою, которую
пришлось нам открывать впоследствии самим. Если прибегнуть к оценке наших
успехов сравнительно с современным образованием гимназистов, то справедливо
будет сказать, что мы едва ли выдержали бы экзамен в пятый класс нынешней
гимназии. Я исключаю греческий язык, который у нас не проходился, а ставлю на
вид только предметы, общие гимназическому курсу, как прежнему, так и
настоящему.[…] Но в то же время
нельзя не заметить, что, при скудном научном запасе, мы приобрели в гимназии
то, чего и теперь можно не приобретать: любознательность, охоту к чтению и
самообразованию, восполнявшие недостаток школьного учения, привычку к работе,
желание и способность быть полезными своим трудом. Вот те драгоценности, за
которые мы с благодарностью, с доброю памятью расставались с нашими
наставниками»[326].

Таким образом, учеба,
имея для одних учащихся огромное, для других ничтожное значение, составляла
большую часть их жизни и быта, влияла на формирование личности (и даже изредка
могла толкать к суициду). Но кроме учебы у школьников было и свободное время и
различные виды отдыха.

5.4. Перемена. Свободное время

В такой
напряженной учебной обстановке необходимо было время и для отдыха. В первую
очередь это была перемена.

«… во время…
перемены между двумя уроками… обыкновенные учителя уходят отдохнуть в особую
комнату, а ученики всех возрастов пользуются несколькими минутами свободы,
чтобы размять свои члены после полуторачасового сидения в классе… Коридор
наполнялся толпой жаждущих движения и обращался в арену гимнастических
упражнений всякого рода. В эти моменты нашей школьной жизни предоставлялась
полная свобода жизненным силам детской натуры»[327].
Эти освободившиеся на несколько минут жизненные силы могли представлять
страшное зрелище для нового, непривычного человека, как это случилось с Н.
Щаповым в первый день его в училище: «… Школьная перемена со своим гулом и
сотней мальчишек, бегающих, шныряющих, играющих, дерущихся, кричащих, мечущихся
по залу в разные стороны, как молекулы газов в сосуде, оглушила меня»[328].
Но такая обстановка существовала не везде – старшим это было просто не солидно:
«В коридорах младших – беготня, возня, у старших гуляют попарно, обнявшись за
пояса, смеются, повторяют, а то и готовят на ходу уроки»[329].

В
большую перемену предоставлялось больше времени для отдыха. «Большая перемена. Кто принёс с собой завтрак, спешит
торопливо проживать его, кто бежит вниз к торговке купить за 3 коп. булочку и
насытится ею. Я… не завтракал. Были ещё такие же, и мы или начинали возню, или
же пробегали к следующему уроку, что нужно»[330].
Уроки, домашние задания могли готовиться только как раз в перемену, но чаще
всего учащиеся занимались менее практической деятельностью: «Когда начиналась
«перемена», и мы попарно входили в класс – младшие впереди, – выборный от
класса дежурный становился у дверей «сторожить», чтобы не зашёл внезапно
директор или гувернер – и полсотни мальчиков возились на свободе – пели
солдатские песни, «жали масло», дрались на кулачках, рисовали порнографические
изображения на досках и рассматривали порнографические картинки»[331].

Использовалось это время и для подкрепления детского
организма после долгого сидения в классах: «На большой перемене все выбегали во
двор и в сад, и я где-нибудь в уголку завтракал большим бутербродом, который
клала мне в тюленевый ранец няня – целую булку с вареньем или сальцесоном…
Иногда я делился завтраком с кем-нибудь из товарищей, если тот с завистью
посматривал на мою толстую булку»[332], при меньших возможностях другой завтрак: «…остальные
…занимались незатейливым завтраком: кто ел ломоть хлеба, обильно посыпанный
крупною солью, кто огурцы или зеленый лук, кто печеные яйца и т.п.…»[333].

Но главное занятие учащихся в перемену были игры: «…
«перемена» – самое весёлое время в целом дне. Нас выпускали на огромный двор,
где было раздолье играть в казаки-разбойники, в городки, в лапту и чехарду… В
дурную погоду бегали и играли в огромном рекреационном зале…» [334].
А из игр были наиболее популярны, естественно, драки: «… дрались, – драться на
кулаках, только не слишком больно, во время зимы нам разрешалось официально,
позволялось и летом, только без жалоб, позволялось и в течение класса, особенно
в сильные морозы»[335].
Вообще, замечаний о драках в школьных воспоминаниях можно найти немало, ведь
они характерны для любых детей, не только учащихся. О драках пишет и А.
Афанасьев: «В классы мы любили собираться пораньше, задолго до начала уроков, и
тут-то предавались всевозможным шалостям и резвостям, которые продолжали в
промежутках классов, при перемене учителей. Тут в гимназическом саду или на заднем
дворе затевались у нас зимою снежки, а летом беготня и драка на кулачки. В
снежки мы играли так: класс выходил на класс, или несколько классов соединялись
и выступали против других классов, и победители долго гнали побежденных,
преследуя комками оледенелого снега; и те и другие часто возвращались в классы
с подбитыми и всегда раскрасневшимися лицами. На кулачки дрались гимназисты
несколько раз… с учениками уездного училища, с которыми неизвестно почему, была
давняя вражда. Неприязненно смотрели гимназисты и на семинарию, и на
кантонистов; но здесь до открытого боя не доходило, а кончалось перебранкою и
отдельными стычками»[336].
О том же пишет и А. Рубец: «Во дворе нашего пансиона была одна большая липовая
аллея; направо и налево от аллеи находились большие площадки, на которых дети
играли в лапту, чехарду, бегали взапуски, играли в пятнашки и, ставши по 5-6
человек в ряд, шли оживлённо натиском на таких же противников, и завязывалась
борьба»[337].
Драки эти могли принимать и страшные формы, особенно в среде людей более
низкого состояния, вроде той, в которой жил Н.Лейкин: «Кнут носили при себе
многие из учеников под жилетом в защиту от учеников шведской школы,
находившейся вблизи, и с которыми всегда происходили драки, когда ученики
распускались домой после классов […] А драки происходили большие. Ученики ходили в
синяках, с расцарапанными лицами… Дрались кнутами, твердыми резиновыми мячиками
на верёвках, линейками, которые тогда были принадлежностью каждого ученика,
ремнями от штанов»[338].

Вообще игры имеют особенное значение в быту учащихся,
в большинстве своём детей. Они занимали практически всё их свободное от учёбы и
занятий время. Так своё свободное время описывает А. Греков: «… мы, «вольноприходящие» гимназисты, дети низшего
разночинства – мелких и средних чиновников, купцов, ремесленников, небогатых
дворян и духовенства, – когда после уроков захлопывались за нами двери
гимназии, как быстро и с каким восторгом рассыпались мы по улицам, стремительно
несясь к нашим обиталищам. Через полчаса, через час после обеда на ребячьей
улице уже кипит жизнь. К гимназистикам прибавляются семинары-училищники, и вот
открывается бесконечный ряд всевозможных физических упражнений,
разнообразящихся по сезону: городки, клюшки, бабки – осенью, катание с гор,
постройка и осада снеговых крепостей – зимой, с грандиозными битвами снежками
двух армий; а летом чего стоит общее купание, гуляние в городскою рощу,
величественные походы, марши и парады в устраиваемых за городом лагерях, с
знаменами, значками, в великолепных бумажных шлемах…

Конечно, дело не
всегда обходилось без греха, и стихийная свобода нередко заводила нас в
довольно рискованные предприятия, вплоть до экспроприации в чужих огородах,
садах и даже мелочных лавочках по части съедобного или лакомств, под
предводительством какого-нибудь опытного мальца из «уличного пролетариата»…»[339].

Из азартных игр можно
отметить, например, игру начала XX века, которую
описывает А.Позднеев: «Занятием перво- и второклассников в ожидании уроков была
игра в «алданчики» (в бараньи косточки). В зависимости от положения косточки
получали названия «чук», «бук», «алдан», или «тал». В алданчики играли или сидя
на корточках, подбрасывая косточки и смотря, как они ложатся, или ставя
алданчика на «кон», а затем выбивая их свинчаткой – особым алданчиком, в который
заливается свинец»[340].

Могли быть и
даже очень опасные игры, как, например, игра которую описывает И. Ясинский:
«Перед вечером, по возвращении с прогулок по городу, в гимназическом дворе,
там, где были сложены дрова, устраивались игры необыкновенно жестокие и
опасные; выбирали кого-нибудь из более храбрых или симпатичных мальчиков в
коменданты, давали ему в распоряжение отряд, и комендант со своими подчиненными
забирался в крепость; а крепость эта была сажени дров. Бомбы были изготовлены
уже заранее – груда кирпичей и булыжников. Затем выбирался другой предводитель
и с своей ватагой осаждал крепость; в крепость летели тоже кирпичи и булыжники.
Так как и нападающие, и защищающиеся не видали друг друга, то было много шансов
проломить друг другу голову. Но вот терпение истощалось, осажденные делали
вылазку или осаждающие шли на приступ, и тогда-то пускались в ход же мелкие
камешки, которыми были набиты карманы у каждого воина. Лица у всех были в
синяках, и кто одолевал, тот был победителем и с побежденных брали дань,
состоявшую из сладостей или даже из учебных книг, которые потом продавались у
букинистов» [341].

Могли быть
и более мирные игры, но представляющие собой те же физические упражнения.
Например, Короленко так проводил своё свободное время: «Но с особенной
признательностью я вспоминаю широкие пруды с их зарастающей водяной гладью и
тихо сочащимися от пруда к пруду речушками. Летом мы, точно пираты, плавали по
ним в лодках, стараясь быстро пересечь открытые места, нырнуть в камыши,
притаиться под мостами, по которым грузной походкой проходил инспектор… С
осени, когда пруды начинали покрываться пленкой, мы с нетерпением следили за их
замерзанием… До сих пор еще в моих ушах стоит переливчатый стеклянный звон от
камней, бросаемых с берега по тонкому льду… Лед становится крепче… На нем
уже стоят лебеди, которых скоро уберут на зиму, потом мы с братом привязываем
коньки и, с опасностью провалиться или попасть в карцер, пробуем кататься.
Через неделю после наших опытов с берега на пруд торжественно спускается Степан
Яковлевич, сторож Савелий пробует лед пешней, и, наконец, официально
разрешается катанье. Каждый день после обеда на пруду вьются сотни юрких
мальчишек, сбегаясь, разбегаясь, падая среди веселой суетни, хохота, криков»[342].

Но, в общем, игры были просто
физическими упражнениями, необходимыми, чтобы снять напряжение, накопившееся в
школе за весь день, выплеснуть энергию, сдерживаемую детьми во время уроков.

Среди обыденных дней существовали и значительные
события, также влиявшие на быт школьников. Это были, прежде всего, экзамены, а
также, так называемые торжественные акты.

5.5. Торжественные акты

Во многих средних учебных заведениях, особенно в
крупных, была традиция устраивать каждый новый учебный год торжественные акты.
В центре внимания была не только само учебное заведение с его начальством и
учителями, но и учащиеся. Торжественные акты были особым, но повторяющимся
событием в их жизни, поэтому также составляли быт учащихся. Например, по
уставу 1828 года было заведено так: «После испытаний назначается день
торжественного акта, к коему в особенности приглашается местное начальство и
родители обучающихся в гимназии. На сем акте учителя и ученики произносят
приличные торжеству речи или читают одобренные к сему свои сочинения, потом
провозглашаются имена удостоенных к переводу в высшие классы и раздаются
аттестаты окончившим учение и награды отличившимся»[343].

В престижных учебных заведениях, вроде
Университетского благородного пансиона, такие акты особенно выделялись:
«Торжественный акт пансиона был обязательно в декабре, перед Рождеством и
зимними ваканциями. На него съезжались все значительнейшие лица Москвы,
родители воспитанников и любители просвещения. Акт начинался всегда
произнесением речи, которые можно и ныне видеть напечатанными в книгах, изданных
воспитанниками. Потом следовали их же стихи; потом было пение, музыка и
фехтованье: все это с тем, чтобы показать посетителям все их способности и
успехи. Наконец раздавались награды: высшая награда был глобус; другие состояли
в книгах и так называемых учебных пособиях: дорогих чернильницах,
математических инструментах и проч. Имена награждаемых провозглашались громко и
потом обнародовались посредством печати. В заключение читался отчет за минувший
год, о всем, относящемся до пансиона. После акта воспитанники, имевшие в Москве
родных, распускались по домам»[344].

В
гимназии, где учился А. Афанасьев, торжественные акты происходили попроще, не
так помпезно: «После вакации бывал публичный акт, на котором читались учениками
приветственные и благодарственные речи посетителям; учителя читали свои речи –
почти всегда о пользе своей науки; ученики читали стихи и избранные сочинения
свои или классических писателей… Во время этого чтения гимназия поила
посетителей чаем, угощала арбузом, дыней и яблоками. На публичном акте всегда
бывал архиерей, который раздавал похвальные листы и книги ученикам,
отличившимся успехами и поведением»[345].

Важной
частью акта, как видно из этих описаний было награждение успевающих учеников. В
Академии Н. Щапова, торжественные акты происходили не менее празднично, а
награды были такие: «Было три степени: третья степень – похвальный лист, вторая
– книги, первая – и лист, и книги…Обычай был такой: осенью награждаемым давался
простой лист: какие книги у них есть какие хотели бы получить […]

Награды выдавались во время акта – в день основания
Академии, 17 декабря. Торжественный молебен с архиереем. Отчётная речь
инспектора в Большом зале… Ученики сзади, преподаватели слева, мы, награждаемые,
сбоку. Вызывают нас по очереди, подходим к столу, на нём – листы и книги….
После – завтрак. На вечер даются нам билеты в театр»[346].

В учебных заведениях были и другие торжественные
события. Так во времена Д. Засосова и В. Пызина в петербургских гимназиях их
было несколько разновидностей: «В гимназии бывали торжественные дни. 20 августа
– начало занятий; акт, когда раздавали награды; особые события – панихиды по
высокопоставленным лицам и пр. В эти дни все собирались на молитву в зал перед
образом Иоанна Богослова. Пел гимназический хор, играл свой духовой оркестр […]

Замечательными
событиями в жизни гимназии были акты, балы и концерты. В сентябре проводился
традиционный торжественный акт. На него приглашали родителей, гостей из других
гимназий, педагогов и гимназистов. Верхний зал гимназии украшался, выставлялся
длинный стол, покрытый зеленым сукном, несколько рядов стульев для родителей,
за ними стояли гимназисты. Против стульев для родителей – хор и духовой
оркестр. Директор обьявлял торжественный акт открытым. На кафедру всходил
учитель Степанов, лучший оратор. Он докладывал годовой отчет. Это ему очень
удавалось: в полной парадной форме, при шпаге, манеры красивые, интонации
голоса богатые. Он склонял свою красивую голову то направо, то налево. Начинал
он так: «Милостивые государыни и милостивые государи! В отчетном году…» Отчет
занимал много времени. Гимназисты, уже отстоявшие молебен, нетерпеливо
переминались с ноги на ногу, перешептывались. По окончании доклада хор пел
кантату, далее начиналось самое главное: торжественная раздача золотых и
серебряных медалей окончившим гимназию. Вызываемые подходили к столу, директор
стоя вручал им медали и жал руку.

Все
аплодировали, оркестр играл туш. После этого выдавались похвальные листы и
наградные книги перешедшим в следующий класс с хорошими отметками. Опять аплодисменты,
туш. Потом хор пел кантату, прославляющую учителей. Директор объявлял акт
законченным, гимназисты играли марш, трубы оркестра гремели, оглушая уходящих
гостей. На этот акт все приходили приодевшись – родители, учителя, ученики.
Некоторые гимназисты были в мундирах […]

Балы и
концерты устраивались два-три раза в год, зимой… с благотворительной целью – в
пользу бедных учеников. Скромное помещение гимназии преображалось, в верхнем
зале ставилась сцена. Лучшие рисовальщики украшали стены рисунками из античной
жизни, рыцарской эпохи, русских былин. На сцене развешивали гирлянды
электрических лампочек, елочные ветки, перевитые кумачом, перетаскивали мебель
из квартир директора и инспектора для устройства уютных гостиных. Знатоки в
области садового искусства устраивали в одном из классов зимний сад. Пол здесь
красили желтой охрой, чтобы создать иллюзию песка. Расставлялись скамейки. Всей
организацией заведовали выпускники-восьмиклассники, поэтому бал и назывался
«выпускной». В день бала устраивался буфет – чай, лимонад, морс, пирожные,
бутерброды, конфеты. Закупались конфетти, серпантин, «почта». Приглашался
оркестр Измайловского полка, вернее, пол-оркестра, потому что целиком он был
очень велик. Звали и тапера, под рояль танцевали в другом зале. В устройстве
бала принимали участие матери гимназистов. Для них устанавливали павильончики
или беседки, где они организовывали беспроигрышную лотерею. Бал состоял из двух
отделений. В первом – на сцене гимназисты разыгрывали какой-нибудь водевиль или
сценки из Чехова, Островского. Иногда вместо спектакля готовился концерт силами
гимназистов. В конце выступали и родители учащихся. Второе отделение танцы до
трех часов ночи. Одни дамы пользовались успехом, их приглашали танцевать
наперебой, другие барышни оставались без всякого внимания со стороны кавалеров,
у них сжималось сердечко, они с завистью смотрели на танцующих, нервно теребя
платочек. Но больше страдали сидящие рядом мамаши. Правда, гимназисты-
распорядители были бдительны – не давали девушкам долго засиживаться,
приглашали их сами или посылали кого-нибудь из товарищей.

К трём
часам ночи и танцоры, и музыканты уставали. Наконец, объявляли последний вальс,
после него «вышибательный» марш, который играли сами гимназисты. Такова была
традиция. Вешалки для публики устраивались на втором этаже. Все спускались,
гимназисты провожали своих дам»[347].

В
общем, торжественные акты, школьные праздники и балы были неотделимой частью
жизни многих учащихся среди серой, часто ненавидимой, учебной будничности.
Такими событиями, кроме того, были и экзамены и их окончания.

5.6. Экзамены

Экзамены
представляли собой примерно то же самое явление, что и сейчас. Они были
неизбежной частью обучения, проверкой знаний каждого учащегося. В первую
очередь будущие ученики сталкивались со вступительными экзаменами. Д.Засосов и
В.Пызин так описывают вступительные экзамены: «…если у родителей были
возможности, дети держали приемные экзамены в приготовительный или первый класс
гимназии или другого среднего учебного заведения. Был известный конкурс,
желающих оказывалось больше, чем мест. Экзамены по Закону Божию, русскому языку
и арифметике. Сколько было тревог у родителей! Поступающим на счастье надевали
на шею ладанку, крестили перед входом в класс, плакали, когда получал тройку, –
с ней было не попасть»[348].
Но ещё в девятнадцатом веке, когда ещё было распространено домашнее обучение,
учителя просто опрашивали поступающих, определяя уровень их знаний.

Затем, в ходе
учебного года, экзамены продолжались: «В мае производились экзамены; по общей
годовой отметке переводили в следующий класс»[349].
Экзамены в разных учебных заведениях различались, например, в Платовской
гимназии «письменные в 1,2,3,5 и 7 классах, устные и письменные в 4,6, и 8 – на
аттестат зрелости»[350].

Экзамены, как впрочем и сейчас, требовали немалого
нервного и умственного напряжения, так как часто ученики начинали учиться
только непосредственно перед самими экзаменами. Это время учёбы хорошо описал
В. Сиони: «Оставалось не более двух или трёх недель до экзаменов. Учителя
оставили свои лекции и весь класс обратился в какой-то зубрильный мир.

В это так называемое приготовительное время умами
воспитанников овладевает одна учебная деятельность, всё прочее исчезает.

Мысли, их разговоры, всё сосредотачивается на этих
страшилищах молодых голов – экзаменах. В это время они обыкновенно теряют
аппетит и весёлость, делаются как-то суровее, положительнее, бледнеют и худеют
от усиленного труда, одним словом, они находятся в каком-то тревожном,
ненормальном состоянии…»[351].

Для представления о самом экзамене можно
воспользоваться описанием Н. Щапова: «В конце года происходил экзамен по
программе, составленной в университете, ученики выходили по очереди, брали
билет и отвечали на него; им ставили отметку за этот ответ. Экзамены
происходили в присутствии директора, инспектора и назначенных учителей»[352].
Но несмотря на комиссии некоторые учащиеся находили нелегальный способ сдачи
экзамена: «Идешь, бывало, на письменный экзамен с листом бумаги и дрожишь:
что-то выйдет? Более ловкие товарищи умудрялись проносить с собой кое-какие
пособия и под шумок пользовались ими или просто «сдирали» у более способных»[353].
Были и другие способы, вроде того, которым пользовался Н. Щапов: «Устные
экзамены по гектографированным, заблаговременно розданным учебным программам,
разделённым на билеты. Это удобно, во-первых, проектируешь стройный ответ по
билету, во-вторых, в экземпляр программы вписываешь между строк условные знаки,
напоминающие содержание»[354].

После
экзаменов, в случае успешной их сдачи, наступали каникулы – вакации. Длительность
их зависела часто от учебного заведения, но, например, в Академии Н. Щапова
«занятия прерывались с 1 июня по 17 августа старого стиля»[355].

Особенными
для каждого учащегося были выпускные экзамены (если только он добирался до
них). Прежде всего, выпускные экзамены были в начальной школе: «От
представляющихся к экзамену требовалось: написать небольшую диктовку с
расстановкой знаков препинания, решить одну из несложных задач и прочесть
наизусть одно небольшое стихотворение или прочитать по книжке коротенький
рассказ и ответить на несколько вопросов священнику по священной истории или же
прочитать какую-нибудь молитву»[356].
В средней школе это был перелом, последнее испытание перед расставанием – для
кого-то со светлым детством, для кого-то с ненавистной школой. Подробное
описание обычных выпускных экзаменов дали Д. Засосов и В. Пызин: «Дети
становились юношами, переходили из класса в класс, становились выпускниками,
т.е. учились в последнем восьмом классе […]

Наступали
последние дни перед экзаменами на аттестат зрелости. Традицией было прощаться с
педагогами. На последнем уроке гимназисты произносили речи, благодарили за
хорошее отношение, говорили по-латыни, по-немецки, по-французски. Педагоги
делали последние наставления: как готовиться к экзаменам, что повторить, на что
обратить особое внимание. У всех было смешанное чувство: с одной стороны,
скорее хотелось кончить гимназию, стать взрослым, с другой – жалко было
расставаться со школой, учителями, сторожами, с которыми сжились, провели
вместе много лет […]

Расписание
выпускных экзаменов составлялось так, что промежутки были в два-три дня. В эти
дни гимназисты много занимались, иногда не спали ночами. Готовились обыкновенно
маленькими группами у кого-нибудь на дому, потому что даже во время передышки
разговоры вертелись около того предмета, к которому готовились.

Настроение
было приподнятое, все понимали ответственность, экзамены были строгие,
подсказка и списывание совершенно исключались. Сначала шли письменные экзамены
по математике, русскому, латыни; задания присылались из округа в запечатанных
конвертах, которые вскрывались экзаменационной комиссией перед самым экзаменом.

Наступал
первый день выпускных экзаменов, и уже чувствовалось, когда мы приходили к
девяти часам утра, что гимназия для нас какая-то уже чужая и мы для нее чужие.
У кого были мундиры, те приходили в них, потому что выпускные экзамены
обставлялись торжественно. Верхние помещения и зал верхнего этажа были
свободны, так как занимавшиеся там младшие классы еще ранее закончили свои
занятия и были отпущены на летние каникулы.

У дверей
зала стоял сторож, который пропускал только тех, кто имел отношение к
экзаменам. В зале выпускников поражала необычная обстановка: у торцовой стены
длинный стол под зеленым сукном, а по всему залу расставлены парты, для каждого
отдельная, между партами – дистанция (около четырех аршин), которая исключала
всякую возможность подсказать или переписать, не говоря уж о том, что во время
письменных экзаменов между партами все время прохаживались учителя, которые
наблюдали за порядком.

Каждому под
расписку выдавалось два листа с печатью и номером – для черновика и беловика.
Первый письменный экзамен был по русскому языку. Были даны две темы: одна по
пройденному курсу, другая на отвлеченную (вольную) тему.

Гимназист
сам выбирал тему из двух предложенных. На сочинение давалось пять часов.
Каждый- гимназист сдавал свою работу тотчас же по ее окончании, черновик и
беловик. Комиссия отмечала в ведомости время, когда сдана работа. Велся
подробный протокол всего экзамена. В два часа давался звонок – конец экзамена,
у всех неокончивших листы отбирались.

Следующий
письменный экзамен был по математике. Давалась комбинированная задача, куда
входили алгебра, геометрия и тригонометрия. Так же раздавались листы. Для
обеспечения самостоятельности соседям по партам давались разные задачи. На
экзамен отводилось четыре часа.

В остальном
экзамены проходили так же, как по русскому языку. Мы учились во времена
министра Кассо, которым был введен письменный экзамен по-латыни – перевод с
латинского на русский. На экзамене были розданы каждому напечатанные на
гектографе тексты из истории Пунических войн Тита Ливия.

Никакого
словаря иметь не позволялось, а текст был трудный. […]

Через
несколько дней начинались устные экзамены. Отметки по письменным испытаниям
объявляли накануне устного.

На устные
экзамены обычно приезжали попечитель учебного округа, его помощники или
окружные инспектора.

Устные
экзамены были по тем же предметам, что и письменные, и, кроме того, по Закону
Божию, физике, немецкому и французскому языкам. По математике было два экзамена
– по алгебре и геометрии с тригонометрией. На экзаменах по математике ставились
в зале четыре классные доски, каждому экзаменующемуся предоставлялась отдельная
доска. На экзаменах по языкам на столе лежали книги с произведениями разных
авторов на данном языке, гимназисту давали одну из книг, указывали страницу,
которую он должен был перевести. После перевода задавали вопросы по грамматике.
Экзамены проходили спокойно, обычно получали примерно те же отметки, что имели
в году»[357].

В начале
девятнадцатого века выпускные экзамены имели несколько другой характер – в
некоторых учебных заведениях это были вступительные экзамены в университет.
Такая ситуация была в Казанской гимназии (она была связана с тем, что открывался
Казанский университет и необходимы были студенты): «В тот же день сделался
известен список назначаемых в студенты; из него узнали мы, что все ученики
старшего класса, за исключением двух или трех, поступят в университет… В
строгом смысле человек с десять… не стоили этого назначения по неимению
достаточных знаний и по молодости; не говорю уже о том, что никто не знал
по-латыни и весьма немногие знали немецкий язык, а с будущей осени надобно было
слушать некоторые лекции на латинском и немецком языках. Но тем не менее,
шумная радость одушевляла всех. Все обнимались, поздравляли друг друга и давали
обещание с неутомимым рвением заняться тем, чего нам недоставало, так чтобы
через несколько месяцев нам не стыдно было называться настоящими студентами.
Сейчас был устроен латинский класс, и большая часть будущих студентов принялась
за латынь…

Нельзя без удовольствия и без уважения вспомнить,
какою любовью к просвещенью, к наукам было одушевлено тогда старшее юношество
гимназии. Занимались не только днем, но и по ночам. Все похудели, все
переменились в лице, и начальство принуждено было принять деятельные меры для
охлаждения такого рвения. Дежурный надзиратель всю ночь ходил по спальням,
тушил свечки и запрещал говорить, потому что и впотьмах повторяли наизусть друг
другу ответы в пройденных предметах. Учителя были также подвигнуты таким
горячим рвением учеников и занимались с ними не только в классах, но во всякое
свободное время, по всем праздничным дням…»[358].
Выпускники Унивеситетского благородного пансиона в Москве естественно поступали
после сдачи экзаменов в Московский Университет: «До 1812 года воспитанников
пансиона производили в студенты без экзамена. Имена назначенных к слушанию
университетских лекций провозглашались на торжественном акте пансиона: это происходило
зимой, перед Рождеством. С генваря они начинали ходить в университет и были
признаваемы студентами… Так были провозглашены последние на акте 1811 года.
Но с этого времени положено держать экзамен в университет. В феврале 1812 года
отобрали нас, человек тридцать, назначенных к экзамену, и усилили преподавание
нам латинского языка, потому что один только он и требовался, чтобы быть
студентом»[359].

Окончание
экзаменов было одним из самых больших событий только начинающих жить людей.
Экзамены требовали огромного нервного напряжения, поэтому обычно их окончание
отмечалось так, как это описывает И. Ясинский: «Окончание гимназии мы
отпраздновали страшным пьянством…» [360],
или могло быть культурнее, но в том же духе, как в коммерческом училище Н.
Щапова: «Мы, выпускники отделения Б… утраиваем праздничный пикник на Воробьёвых
горах, забрав туда вина и закусок»[361].
Похожую картину описывают и всё те же Д.Засосов и В.Пызин: «После окончания
последнего экзамена мы решили собраться вечером и поехать в ресторан Зоологического
сада. Во-первых, там было варьете, во-вторых, там был недорогой ресторан,
в-третьих, это было вроде как загородом. К девяти часам все собрались, трудно
было узнать друг друга без формы: одни 6ыли в шляпах и пиджаках, даже с
тросточками, другие – в студенческих фуражках и в гимназических тужурках без
кушака, третьи – в импровизированной одежде, например поношенном соломенном
канотье, старом офицерском кителе без погон, гимназических брюках, а на ногах
сандалии.

Но это
никого не смущало, все были веселы, оживленны. Та часть сада, где находились
звери, была уже закрыта, публика проходила в ту часть, где был небольшой театр
открытого типа и ресторан в деревянном помещении.

Все для нас
было ново, необычно, и мы не знали, как подступиться, – стоя посмотрели
оперетту, несколько раз обошли сад, заглянули в ресторан, но сесть за столики
не решались: цен не знали, не знали, сколько у кого денег. Сели в укромном
уголке сада и стали совещаться и выяснять, какие у кого капиталы. Выяснили, что
на товарищеский ужин можно потратить два рубля с человека. Пошли в ресторан. К
нам подошел солидный господин – метрдотель в смокинге и с бантиком под толстым
подбородком. Он спросил: «Что вам угодно, молодые люди? » Перебивая друг друга,
мы несвязно объяснили, что хотим отметить окончание гимназии, что мы впервые в
ресторане и не знаем, с чего нам начать. Метрдотель любезно ответил: «Все
устроим, только скажите, сколько вас человек и сколько вы ассигновали на это
празднество».

Мы
ответили. Метрдотель сказал: «За эти деньги я вам устрою великолепный ужин.
Пойдите погуляйте по саду минут двадцать». Когда метрдотель через полчаса
подвел нас к длинному столу, мы немного испугались – очень уж много было
наставлено на столе разных бутылок, закусок, фужеров. Думали, что ошибся он и потребует
еще денег. Но оказалось, что все предусмотрено в пределах наших капиталов.
Рябиновка в красивых бутылках, дешевые портвейны, суррогат шампанского, другие
дешевые вина – все в красивых бутылках с красивыми этикетками. Закуски тоже
были не из дорогих, но поданы красиво. С точки зрения гимназистов, все было
очень шикарно. За время ужина несколько раз приходил метрдотель, спрашивал,
всем ли мы довольны…Была чудная петербургская белая ночь, вернее, чудесное
утро. Мы шли домой пешком, останавливаясь на мостах, любуясь Невой, садились на
парапеты набережных, говорили о будущем, клялись в вечной дружбе, давали
обещание встретиться через десять лет…

Через три дня мы пришли в
гимназию получать аттестат зрелости. При раздаче аттестатов присутствовали
инспектор Суровцев и некоторые учителя. Мы расписались в получении аттестатов,
присутствующие нас поздравили, дали последние наставления. Мы разошлись, и
двери гимназии, ставшей нам вдруг очень дорогой, навсегда закрылись для нас как
для учащихся». Действительно по окончании экзаменов, выпускники получали об
этом особые свидетельства: «Ученики, окончившие с успехом полный курс учения в
гимназии, получают аттестаты, а в прогимназии свидетельства… Сверх того
отличнейшие закончивших курс в гимназии, награждаются медалями золотыми или
серебряными, число которых определяется всякий раз местным педагогическим
советом»[362].

Отмечалось
окончание школы и в начале девятнадцатого века: «Некоторые из ленивых, сваля с
плеч эту обузу, отпраздновали свое студенчество тем, что составили auto da fe[363]
из всех латинских книг: это было в обычае; но я и еще немногие поняли, что по
получении таким легким способом студенчества совесть обязывает нас
сколько-нибудь поучить еще по латыне, и сберегли свои книги»[364].

Теперь учащиеся меняли свой статус, и потому спешили и
поменять свой внешний облик. Так М. Добужинский и его одноклассники, получив
аттестаты об окончании гимназии, поступили следующим образом: «После этого
торжества, выходя гурьбой из гимназии, мы первым делом сорвали с фуражек
гимназические серебряные значки, лавровые листья и буквы «В.2.Г» и побросали их
в тротуарную канаву… У меня уже была заготовлена студенческая форма. Так как
получившему аттестат сомнений в приеме в какой бы то ни было университет не
было, то окончившие гимназию обычно в эту форму сразу же облачались[365].

Действительно, окончание школы означало резкий перелом
в статусе человека: «Между гимназистом и студентом грань очень резкая.
Гимназист – «мальчик», в лучшем случае – «юноша», студент же – «молодой
человек»!

Гимназист подвержен каждодневной классной дисциплине; он
должен каждое утро являться в гимназию и отбывать там 5 часов уроков. Ему кроме
того задают уроки на дом. Гимназист не выезжает, не появляется в свете, а
только может быть на «танцевальных утрах». Вообще, к нему относятся совсем не
как ко взрослому»[366].

Теперь осталось только отметить такие черты
культурно-бытового облика учащихся, как их внеклассные интересы: увлечения и
круг чтения.

6. Внеклассные интересы

Важной составной частью культурно-бытового облика учащихся
были и внеклассные интересы. В их жизни была не только школа и игры,
характерные для всякого ребёнка, но и интересы, которые, впрочем, были не у
любого учащегося. Чаще всего они зависели от уровня учебного заведения; школа
всё равно играла решающую роль, так как она, много или мало, но всё же влияла
на учащихся. В школах, где царила распущенность, у школьников были и
соответствующие внеклассные интересы, но в учебных заведениях с более или менее
высоким уровнем образования и воспитания у учащихся были и более серьёзные
увлечения.

6.1. Увлечения

Среди серьёзных внеклассных увлечений, недетских игр
учащихся нужно отметить, прежде всего, рукописный журнал. Этим увлекались в
большинстве учебных заведений
(«Конечно, у нас был и свой рукописный
журнал. Эта затея повторяется, кажется, во всех учебных заведениях. Были у нас
и поэты и беллетристы…»[367]),
как, например, в Университетском пансионе, где учился Д. Милютин: «Некоторыми
из учеников старших классов составлялись, с ведома начальства, рукописные
сборники статей, в виде альманахов… или даже ежемесячных журналов, ходивших по
рукам между товарищами, родителями и знакомыми»[368].
Увлекались изданием рукописного журнала и в классе С.Аксакова в начале
девятнадцатого века: «Александр Панаев издавал тогда письменный журнал под
названием «Аркадские пастушки», которого несколько нумеров и теперь у меня
хранятся. Все сочинители подписывались какими-нибудь пастушескими именами,
например: Адонис, Дафнис, Аминт, Ирис, Дамон, Палемон и проч. Александр Панаев
был каллиграф и рисовальщик, а потому сам переписывал и сам рисовал картинки к
каждому нумеру своего журнала, выходившему ежемесячно. Поистине, это было
двойное детство: нашей литературы и нашего возраста. Но замечательно, что
направление и журнальные приемы были точно такие же, какие держались потом в
России несколько десятков лет»[369].
Традиция сохранилось и во второй половине XIX века – А.
Рубец пишет: «В шестом и седьмом классах несколько хорошо писавших сочинения
учеников решили издавать журнал: «Родная правда». В этом журнале были
всевозможные отделы: сначала передовые статьи, вторая часть – стихотворения,
басни, сатиры, афоризмы, акростихи, третья часть была посвящена педагогическим
статьям […] Первый номер состоял из 20 листов почтовой бумаги
большого формата и был переписан в пяти экземплярах. Все 6-и и 7-иклассники
рьяно взялись за работу, чтобы поскорее вышел первый номер. По выходе, он
произвёл громадное впечатление на учащихся, преподавателей, а в особенности на
гимназическую администрацию – инспектора, директора, попечителя и т.д.»[370].

Занимались созданием рукописного журнала и герои
произведения Н. Гарина-Михайловского «Гимназисты»: «Был выяснен и материальный
вопрос. Необходимые средства получались равномерным распределением расходов
между участниками. Главный расход заключался в бумаге и переписке статей. Ввиду
ограниченности средств решено было издавать журнал в двух экземплярах, из
которых один переходил бы из рук в руки по мере прочтения, причем право держать
у себя журнал ограничивалось сутками. Были намечены и отделы:
беллетристический, политико-экономический, исторический, научный, критика и
фельетон с картинками из общественной жизни»[371].

Предоставляла возможности для развлечения учащихся и
школа, например, в гимназии, где учился вышеупомянутый С. Аксаков, увлекались
театром: «В эту же зиму составился в гимназии благородный спектакль. Два раза
играли какую-то скучную, нравоучительную пиесу, название которой я забыл, и при
ней маленькую комедию Сумарокова «Приданое обманом». В спектакле я был только
зрителем… много было охотников постарше меня…»[372].
Ставились учащимися спектакли во второй половине XIX века: «На
масляной у нас обычно всегда бывало какое-нибудь празднество, например,
устраивался спектакль, один раз давали «Наталку Полтавку» Котляревского.
Спектакль прошёл очень удачно; женские роли – Наталки и её матери Терпелихи –
исполняли мальчики, имеющие хорошие голоса. Непритворно плакали и страдали они,
так что вызывали слёзы даже у взрослых посетительниц этого спектакля… Сцену и
декорации мы всегда сами устраивали и рисовали»[373].
Такие спектакли могли быть часто просто в виде игр: «Иногда, в часы игр,
ученики устраивали что-то вроде спектаклей, показывали фокусы с платками,
монетами, картами, даже аппаратами из папки… Разыгрывали мы подчас и пьесы,
которые сами сочиняли. Помню, что и я написал… какую-то пьесу на немецком
языке, которая игралась у нас…»[374].

Могло быть и другое обучение по желанию, например,
танцам и музыке, как это описывают Д.Засосов и В.Пызин (они пишут, конечно же
про начала XX века): «Кроме учения гимназия занимала учеников
хоровым пением, игрой в великорусском и духовом оркестрах, за отдельную плату
можно было обучаться танцам и игре на рояле или скрипке. Прогимназический хор
кроме духовного пения разучивал произведения светского характера – торжественные
кантаты, русские песни»[375].
Их слова подтверждает и А.Позднеев: «К 7 классу, кажется, относится увлечение
танцами. До того мы танцевали кто как хотел, не смущаясь этим, но выросши и
начав участвовать в вечеринках товарищей не хотели ударить лицом в грязь. В
гимназии для желающих ввели обучение танцам…»[376].

В средних
учебных заведениях в XIX веке предлагались такие внеклассные занятия, как
литературные беседы (литературные собрания), что следует из циркулярного письма
попечителя Петербургского учебного округа М.Н. Мусина-Пушкина директорам
гимназий об обязательном введении литературных бесед для учащихся:

«Твёрдое изучение
отечественного языка и словесности составляет одно из основных знаний
гимназического курса.

В
постоянной заботливости об усилении успехов в сих предметах и желая возбудить
соревнование между воспитанниками гимназий Петербургского учебного округа, я с
предварительного согласия господина министра народного просвещения нахожу
полезным независимо от теоретического преподавания разных отраслей русской
словесности и практических упражнений учредить в каждой гимназии для VI и VII
классов, по одному разу в 2 недели литературные беседы, на которых ученики
должны поочередно читать свои сочинения, сообщать друг другу свои замечания и
пользоваться указаниями наставников.

Сии
литературные беседы должны производиться под руководством старшего учителя
словесности и логики, в присутствии Вашем, милостивый государь, [и]
инспектора гимназии, учителя русской грамматики и тех преподавателей прочих
предметов, к части которых, по предварительным соображениям будут относиться
предстоящие к прочтению и разбору сочинения, а самые сочинения, с прописанием
сделанных замечаний, должны быть представляемы мне по истечении каждого
учебного месяца…»[377].

Довольно
подробно этот вид увлечений гимназистов описал Н. Маев: «…не могу молчать …об
одном прекрасном установлении, которое имело громадное, благотворное влияние на
нас, юнцов, и приохочивало к серьёзным учёно-литературным трудам. Я говорю о
литературных беседах, введённых, если не ошибаюсь, с 1852 года. Сущность их
заключалась в следующем.

Каждый воспитанник VI-VII классов
должен был написать, в течение года, одно серьёзное сочинение; от него
требовались ссылки на источники, которые он пользовал. Для сочинения могли быть
избранны темы: по истории, географии, истории литературы. Написанное сочинение
рассматривалось и, конечно, в случае надобности, исправлялось. Преподавателем
словесности затем передавалось другому преподавателю: истории, географии или
словесности, по принадлежности, который прочитывал его и составлял рецензию.
После того сочинение передавалось одному из учеников, сотоварища автора по
классу, который в свою очередь составлял рецензию. Раз в неделю, вечером,
назначалась «литературная беседа»: собирались ученики VI-VII классов,
несколько преподавателей, инспектор и директор. Воспитанники садились на партах
или школьных скамейках, как их тогда называли, а преподаватели и начальство
размещались на стульях, по обе стороны кафедры. Обстановка выходила достаточно торжественная,
и во всяком случае – не заурядная. Автор сочинения всходил на кафедру и читал
его; затем прочитывалась рецензия преподавателя и ученика, сотоварища автора.
Начинались прения, в которых принимали живое участие также и воспитанники. Всё
это было для нас ново, завлекательно, нисколько не напоминало школьную рутину и
было подготовкой к близкой уже для нас университетской деятельности.
Литературные беседы затягивались иногда до 11 часов; спорами одинаково
увлекались и преподаватели и воспитанники»[378].
Но то, что литературные собрания происходили ещё до 1852 года, подтверждает
хотя бы описание Д. Милютина, который учился в Университетском Пансионе. Он
отмечает: «В известные сроки происходили по вечерам литературные собрания, на
которых читались сочинения воспитанников в присутствии начальства и
преподавателей»[379].
Хотя такие дополнительные занятия, делаясь практически обязательными, могли
перестать быть увлекательными и для учителей, и для гимназистов: «… бывали у
нас в гимназии чтения избранных ученических сочинений, в присутствии директора,
учителей и всей гимназии; помню, что наскучив поправкою наших бумагомараний,
давал он (- учитель словесности) нам какие-то стихи и прозаические статьи… и
заставлял нас читать их, под видом наших сочинений»[380].
Но все-таки там, где литературные беседы не были обязательными и происходили не
слишком часто, они могли действительно увлечь учащихся, как, например,
одноклассников Н. Бунге и Н. Забугина. Эти два мемуариста вспоминают о
литературных беседах так: «В них могли принимать участие ученики только двух
высших классов, но они не имели для учеников обязательного характера… Беседы
происходили один раз каждые три недели; одни ученики читали свои сочинения,
другие читали разборы этих сочинений, при чём дозволено было вступать в
словесные прения, под руководством педагогического персонала… Беседы эти имели
в первое время большой успех: ученики ретиво взялись за разработку сочинений на
разные, большею частью, отвлечённые и очень интересные темы, а словесные прения
между авторами и критиками были очень оживлёнными»[381].

Часто в
учебном заведении не было даже приличной библиотеки: «В гимназии посторонние
книги были в чрезвычайно редком обращении… Книг же специально для детского и
юношеского возраста в гимназии и в помине не было…»[382].
Хотя нередко были случаи, когда сами учащиеся стремились к самообразованию, и
тут им гимназическое начальство могло даже помешать, как это случилось с
одноклассниками А. Рубца: «… в 1856 году профессор киевского университета Селин
сделал объявление, что он будет читать для всех, кто только пожелает
присутствовать на его лекциях, – о драме, трагедии вообще и драматургах Англии,
Франции, Испании и Германии…

Все старшие гимназисты первой гимназии были очень
обрадованы, когда им разрешили посещать лекции Селина в здании университета
после обеда […] К сожалению, начальство наше прекратило посещения наши лекций,
побоявшись, что мы не будем иметь времени приготовлять уроки. Мы ужасно были
опечалены и озлоблены против начальства…»[383].

Вообще у
учащихся было, естественно, немало запрещенных начальством развлечений.
Ученикам было запрещено посещение театра, кинематографа («Многие увлекались
кинематографом, с чем бороться было трудно – густая сеть синема раскинулась по
всему городу»[384]),
и много других увеселительных мест. Так, по «Правилам относительно соблюдения
порядка и приличий учениками Новочеркасской гимназии» учащимся воспрещалось
«посещать маскарады, буфеты, бильярдные, балкон и галерею театра и все
увеселительные сады, кроме городского Александровского»[385].
Впрочем, если верить А. Позднееву, в начале XX века в
том же Новочеркасске, в его театре для учащихся даже «был отведён пятнадцатый
ряд партера с пониженной стоимостью билета 50 копеек»[386].

К середине
50-х гг. А.Скабичевский дает следующее описание просмотренного им в театрах
репертуара: «Как и все гимназисты старших классов, я был большой театрал и
пользовался каждым случаем побывать в театре… Впрочем, я был невзыскателен по
части выбора пьес и в оценке актеров был полный профан, слепо следуя за голосом
молвы. Любимейшими зрелищами для меня были трескучие мелодрамы с обильными
пролитиями если не крови, то слез, вроде «Графа Угодино», «Тридцать лет или
жизнь игрока», «Лучшая школа – царская служба» и т.п.» [387].

А.
Позднеев подробно перечисляет спектакли и оперы, которые он посетил, будучи
учащимся в начале XX века: «… учёба во втором и третьем классах принесла
повышение интереса к театру и посещение его. Если во втором классе нас водили в
театр на исторические пьесы (… «Измаил»,… «Пожар Москвы»), то в третьем классе
начинается знакомство с литературно-художественным репертуаром: в ноябре 1904
года мы видели «Ревизора» Гоголя, в феврале были на «Юлии Цезаре», а на
масленице – на исполнении «Женитьбы» Гоголя… Зимой в декабре пришлось в первый
раз слушать оперу в нашем театре. Приезжая труппа исполняла «Аскольдову могилу»
Верстовского … На каникулах смотрели «Камо грядеши» по Сенкевичу, в феврале
драму «Борис Годунов»… были на пьесе «Ермак»… В октябре [1907 года] мы смотрели драму Алексея Толстого «Иван Грозный», «Последнюю жертву»
Островского, в декабре – «Гусарскую лихорадку», «Горе от ума» Грибоедова и
«Недруги» Карпова, в январе – «Золотое руно» Пшебышевского, а в апреле три
вечера подряд были посвещенны прослушиванию самых популярных опер –
«Риголетто», «Демон» и «Фауст»… В мае – опер «Евгений Онегин» и «Ромео и
Джульетта» приезжей оперной труппы. Количество посещения театра в этот учебный
год [1908] увеличилось: осенью я смотрел пьесы «Вишнёвый сад»
Чехова, «Разбойники» Шиллера, его же «Коварство и любовь», «Плоды просвещения»
Толстого, «Маленький Йольф» Ибсена, «Дни нашей жизни» Л. Андреева. В 1909 году
смотрел «Горе от ума» Грибоедова, «Ревизор» Гоголя, «Кукольный дом» Ибсена,
«Царь Фёдор Иванович» Толстого, «Синяя птица» Метерлинка, «Казнь» Ге… Ряд
спектаклей посещали целым классом, беря ложу… Я посещал и оперу. В оперном
театре за лето я посмотрел 10 опер: «Кармен» Бизе, «Демон» Рубинштейна,
«Русалку» Даргомыжского, «Пиковую Даму» Чайковского, «Дубровского» Направника,
«Ромео и Джульетту» Гуно, «Гугеноты» Мейербера, «Лакме» Делиба, «Травиату»
Верди, «Миньон» Тома и «Жизнь за царя» Глинки»[388].

Как видно,
у учащихся были и такие увлечения, которые обычно у детей не бывает, только у
взрослых. Но ввиду их особого положения, более сильного влияния начальства,
увлечения школьников часто зависели именно от политики в этой области самого
учебного заведения. Та же ситуация происходит и с кругом чтения учащихся.

6.2. Круг чтения

Среди серьезных внеклассных увлечений учащихся, как и
у многих других более или менее образованных людей, было, конечно же, и чтение.
Хотя круг их чтения на самом деле не отличался такой уж серьёзностью. В самом
начале XIX века он был примерно такой: «В моей памяти очень живо
сохранился наш библиографический реестр. Это были, во-первых, произведения
отечественной поэзии… наша сказочная литература: Еруслан Лазаревич, Бова
Королевич, Королевна Гринцевана и проч. Романы и повести, в особенности Зряхова
и Кузьмичева: Битва русских с Кабардинцами; Дочь разбойницы, или любовник в
бочке; Приключения Мирамонда-Эмина. Во-вторых, переводы: арабские сказки, наш
любимец Апулей, Ромул г-на Ла-Фонтеля (так гласила надпись); сочинения мистрис
Редклиф; Юнговы нощи; Потерянный рай, одна часть миссиады Клопштока; Прогулки и
любовные забавы Августа II короля Польского. Один том сочинений принце де-Линя,
Руководство к полевой фортификации и проч. Из этих названий видно, что в выборе
книг мы не руководились собственным вкусом, а читали все, что попадалось нам
под руку»[389].

Д. Милютин даёт описание круга чтения учащихся в конце
20-х годов: «Мы зачитывались переводами исторических романов Вальтера Скотта,
новыми романами Загоскина, бредили романтической школой того времени, знали
наизусть многие из лучших произведений наших поэтов»[390].

Не особенно сильно изменился круг чтения у учащихся к
сороковым годам. По крайней мере таким он был в первой Киевской гимназии:
«Прочли Вальтер-Скотта, что было Диккенса, своих писателей старых, в
особенности Загоскина, войну 12 года Михайловского-Данилевского»[391].

П. Боборыкин пишет о конце сороковых – начале
пятидесятых годов. Он рассказывает о себе и своих одноклассниках: «Разумеется,
мы бросались больше на романы. Но и в этой области рядом с Сю и Дюма читали
Вальтера Скотта, Купера, Диккенса, Теккерея, Бульвера и, поменьше, Бальзака. Не
по-французски, а по-русски прочел я подростком «Отец Горио»…

Наших беллетристов мы успели поглотить если не всех,
то многих, включая и старых повествователей, и самых тогда новых, от Нарежного
и Полевого до Соллогуба, Гребенки, Буткова, Зинаиды Р – вой, Юрьевой (мать А.
Ф. Кони), Вонлярлярского, Вельтмана, графини Ростопчиной, Авдеева – тогда
«путейского» офицера на службе в Нижнем.

«Евгений Онегин», «Капитанская дочка», «Повести
Белкина», «Арабески» Гоголя, «Мертвые души» и «Герой нашего времени» стояли над
этим. Тургенева мы уже знали; но Писемский, Гончаров и Григорович привлекали
нас больше. Все это было до 1853 года включительно»[392].

А. Скабичевский описывает то же время, но несколько
другой круг чтения: «Читал я… не всё, что попадалось под руки, а с выбором,
систематически. Так в течение последних двух лет курса успел познакомится со
всеми русскими классиками, начиная с Ломоносова, Державина и Карамзина и кончая
Жуковским, Пушкиным, Гоголем и Лермонтовым. Позднейшей литературы для меня ещё
не существовало. Я не слыхал ещё даже имен Тургенева, Л. Толстого, Белинского,
а тем более Герцена или Чернышевского […] Исключение
было за одним Гончаровым»[393].

К середине 50-х годов XIX века есть
такое описание круга чтения учащихся, сделанное А. Рубцом: «Любимым чтением
того времени было повести Гоголя, «Герой нашего времени» Лермонтова, его
стихотворения и поэмы «Демон», «Мцыри», «Измаил-бей» и «Боярин Орша», Пушкина
«Евгений Онегин» и «Горе от ума» Грибоедова; всё это читалось с наслаждением,
но и с боязнью, чтобы кто-нибудь не подсмотрел и не подслушал…»[394].
Он же дополняет: «Между моими товарищами были большие любители чтения; они
увлекались повестями Тургенева, напечатанными в «Современнике», и повестями и
рассказами Гоголя в издании «Кулиша». Такие любители чтения собирались человек
по 12 или 15 в уединённых комнатах и начиналось чтение; собравшихся всегда
предупреждали, чтобы желающих слушать чтение сидели хорошо […]
После чтения происходили оживлённые дебаты и восторженные похвалы «Тарасу
Бульбе» или «Мёртвым душам»» [395].
Читали в Киевской первой гимназии в это время и ««Детские годы Багрова внука»
Аксакова или «Детство и отрочества» Л.Н.Толстого»[396].

Однако у детей более низкого состояния круг чтения
можно охарактеризовать совсем кратко. Выходец из купеческой семьи Н.Лейкин в
середине 50-х годов читал «очень мало – книг не было», в основном же это были
романы Зотова, Поль-де-Кока, Курганова, Калашникова[397].

60-е гг. описывает В.Короленко: «Как бы то ни было, но
даже я, читавший сравнительно много, хотя и беспорядочно и случайно, знавший
уже «Трёх мушкетеров», «Графа Монте-Кристо» и даже «Вечного Жида» Евгения Сю, –
Гоголя, Тургенева, Достоевского, Гончарова и Писемского знал лишь по некоторым,
случайно попадавшимся рассказам»[398].
Чуть позже, в старших классах, им были все-таки прочитаны «повести Тургенева,
Писемского, Гончарова, Помяловского, стихотворения Некрасова, Никитина…
Шевченка…»[399].
А из литературы полулегального характера В.Короленко читал Шпильгагена,
Чернышевского[400].
Он описывает круг чтения своего брата – также ученика ровенской гимназии.
Сначала это чтение было чрезвычайно беспорядочно: «Вечный Жид», «Три
мушкетера», «Двадцать пять лет спустя», «Королева Марго», «Граф Монте-Кристо»,
«Тайны Мадридского двора», «Рокамболь» и т.д. Позже брат принимается за более
серьезное чтение: «Сеченов, Молешотт, Шлоссер, Льюис, Добролюбов, Бокль и
Дарвин»[401].

У П.Милюкова круг чтения 70-х годов был несколько
специфичен из-за его увлечения античной литературой: «Я заучивал наизусть…
отрывки поэзии Сафо и многое из приписывавшегося Анакреону с большим удовольствием;
читал трагедии Эсхила, Софокла и особенно Эврипида, кое что из Аристофана,
имел, но не читал Ксенофонта и Фукидида… особенно же налёг… на диалоги Платона,
от которого перещел к более меня удовлетворившему сразу Аристотелю… Из римлян
было у меня французское издание (с переводом) комедий Плавта и Теренция
(прочитано), Гораций… Эльзевировские издания Овидия». Впрочем читал он и более
современную литературу: «…не говоря о Лессинге и Виланде, я читал Гёте… и
особенно Шиллера, которого я часто перечитывал. С французскими классиками было
хуже…». Из последних П.Милюков читал только Мольера, раннего Виктора Гюго, Вальтера. Отмечает он и творчество Гейне[402].

1875-1884 гг. – время учебы В. Вересаева. Сначала он
читал Майн Рида, Густава Эмара[403],
позже стал знакомиться с более серьёзной литературой – читал Гоголя «Мёртвые
души»[404].
И далее он пишет: «С Лермонтовым я познакомился рано.
Одиннадцати-двенадцати лет я знал наизусть большие куски из «Хаджи-Абрека»,
«Измаил-Бея» и «Мцыри»… Знал я наизусть и «Бородино»»[405].
А личной библиотеке В.Вересаева были «подарочные Гоголь, Кольцов, Никитин,
Алексей Толстой, Помяловский. Накопил денег и купил себе полного Пушкина»[406].
Читал он и из отцовской библиотеки сочинения Тургенева, Некрасова, «Издания
Гербеля: «Русские поэты в биографиях и образцах», «Немецкие поэты», «Английские
поэты» – три увесистых тома», а из библиотеки обыкновенной брал «Льва
Толстого, Гончарова, Достоевского… Фета и Тютчева»[407].
И таким образом «…камешек за камешком складывалось знакомство с широкой
литературой»[408].

Это же время описывает И. Порошин. Он пишет о круге
чтения нежинских гимназистов: «Многие из гимназистов 7-го класса уже читали
Спенсера, Дж.Ст. Милля, были основательно знакомы с сочинениями Карла Фохта,
Бюхнера, Молешота, Ренана и Штрауса; я не говорю уж о русских писателях –
Добролюбове, Чернышевском, Писареве, Герцене и др., сочинениями которых ученики
буквально зачитывались, начиная уже с 5-го класса. Я же в Рыбинске и Вологде
читал до 7-го класса очень мало: из русских писателей был знаком только с
такими классиками, как Тургенев, гр. Толстой, Гончаров, Достоевский; по русской
истории не читал почти ничего, кроме Карамзина и некоторых монографий
Костомарова, а из литературных критиков знал одного Белинского и лишь отчасти
Добролюбова и Ап.Григорьева»[409].

В 80-е гг. круг чтения
учащихся несколько дополнился новыми произведениями: «… большинство из нас
интересовалось Жюль Верном, Купером и Майн Ридом только до третьего, максимум
до четвертого класса. В средних классах мы все читали Достоевского и Тургенева,
очень любили романы Михайлова, упивались некоторыми произведениями Шпильгагена;
из поэтов читали и перечитывали Некрасова, Никитина и Надсона, из публицистов
увлекались Добролюбовым и Писаревым» [410].

Но для детей всегда
оставалось место и для более легкого чтения, судя по рассказам Д. Засосова и В
Пызина (они описывают конец 90-х – начала XX века): «В
средних классах многие чрезмерно увлекались детективной литературой.
Продавались по пятачку книжечки о знаменитых сыщиках – Нате Пинкертоне, Шерлоке
Холмсе, Нике Картере. Зачитывались приключенческой повестью «Пещера
Лейхтвейса». Эта бульварная литература была настолько распространена, что
педагогам и родителям приходилось принимать меры, так как мальчики начинали
плохо учиться, не спали по ночам, воображая себя неуловимыми преступниками»[411].
Стоит ли говорить, что в учебных заведениях, где уровень образованности
учащихся был значительно ниже, книги могли вообще не читаться. Впрочем, даже
здесь отдельный ученик тоже мог иногда раскрыть книгу.

А могло быть и наоборот. Будущий профессор филологии
А.Позднеев читал очень много. Конечно, далеко не у всех учащихся был точно
такой же обширный круг чтения, но из его описания можно примерно представить,
что могло читаться учащимися в начале
XX в.: «в 1901 году были: «Гай-исландец» Гюго, «Три мушкетёра» Дюма, «Река
Ориноко» и «Завещание чудака» Жюля Верна, а в 1902 году – сочинения Жуковского,
Гоголя, Загоскина… романы Густава Эмара, Фенимора Купера, Жюля Верна,
Майн-Рида… Но в то же время мной был прочитан роман Гончарова…События
русско-японской войны привели меня к регулярному чтению газеты «Новое время»
Суворина»[412].
Чуть позже А.Позднеев «пользовался гимназической библиотекой, где были
сочинения ряда писателей, которых дома не было: Шекспира, Островского,
антологии славянской поэзии в издании Гербеля»[413].
Зимой 1905-06гг. он читает «Фрегат Паллада» Гончарова, а затем и все его
сочинения. «Позже читаю все пьесы Островского. Книг его в библиотеке отца не
было, и я брал их из гимназической библиотеки. (Короленко). А далее идёт
ознакомление с другими русскими писателями-классиками XIX века:
Достоевским, Писемским, Мельниковым-Печорским, Тургеневым, Григоровичем – всё
из приложений к «Неве». Читаю исторические романы Владимира Соловьёва,
Загоскина, графа Салиаса… Стендаль, Дюма, Флобер, Золя, Бальзак, Доде,
Мопассан, Бурже и т.д. Интерес к зарубежной литературе заставил обратиться к
книгам-анталогиям по немецкой, английской и французской поэзии, изданным
Гербелем… Натан Мудрый, Лессинг, Хаггард, Данилевский, Даль и Горький»[414].
А.Позднеев продолжает: «На лето 1906 г. … падает знакомство с произведениями
Горького – переход от чтения классической литературы к современной… Читаю
Леонида Андреева, Серафимовича, Гусева, Телешова, Юшкевича, Чирикова, сборники,
которые издавались в то время»[415].
В круг его чтения в 1907г. входят «… пьесы Ибсена … Гауптман (Ткач), Метерлинк,
Шницлер, Оскар Уайльд, Гамсун… Параллельно попадают в руки произведения
современных писателей в сборниках «Шиповник», «Факел»… Становятся мне
известными и поэты-декаденты: Валерий Брюсов (сборник «Земная ось»), Александр
Блок («Нечаянная радость»), стихи Фёдорова, Сергея Городецкого («Ярь»), Фёдор
Сологуб, К. Эрберг, Сергей Соловьёв («Цветы») и др. […]
параллельно со стихами декадентских поэтов происходит ознакомление, а потом
последовательное чтение трагедий и комедий Шекспира… Этой осенью из
классической русской литературы происходит знакомство с романами Достоевского
«Преступление и наказание», «Бесы» и др. […]
сборники стихов Фофанова, Чулиной, Случевского, Жемчужникова, Тана, Дрожжина,
Минского, Бунина, Коршинского со случайными вставками Мережковского, Гиппиус,
Бальмонта…»[416].
Знакомство с такой литературой у А.Позднеева сопровождается «чтением
критических статей Белинского, Добролюбова, Михайловского… Скабичевского, отдельных
книг Овсянико-Куликовского, Ал. Веселовского, Бородина, сборника Зелинского с
критическими статьями о Тургеневе»[417].
Его занимало «также развитие символизма во французской литературе в стихах
Бодлера (в переводе его стихов из сборника «Цветы зла») и Верлена… В 1907/1908
году внимание моё и гимназистов всего класса привлёк роман «Санин» Арцибашева …
»[418].

В 1909 году А. Позднеев открывает для себя ««Пошехонские рассказы» и другие произведения
Салтыкова-Щедрина, романы Виктора Гюго «Человек, который смеётся»,
«Отверженные», «Собор Парижской Богоматери» и др.» [419],
а в 1909-10гг. читает «ряд статей в толстых журналах… «Русское
богатство», редактируемое Короленко, «Современный мир» под редакцией
Иорданского, «Мир Божий» и др.»[420].

Но не
всякие книги вообще разрешалось читать начальством, даже те, которые были в
Публичных библиотеках. Чаще всего оно оправдывалось тем, что чтение посторонних
книг отвлекает учащихся от занятий и вообще нарушает учебный процесс. Такая
политика учебных заведений видна, например, в выдержке из Журнала
Педагогического Совета Новочеркасской гимназии за 13 ноября 1884 года:

«4.
Обсуждали вопрос о посещении учениками гимназии Публичной библиотеки и чтении в
оной книг. Г. Директор исходя из того, что чтение книг без разбору может
оказывать вредное влияние на юношество, считает нужным воспретить ученикам
гимназии чтение книг в читальном зале Публичной библиотеки…

При этом такое запрещение
далеко не всегда становилось препятствием для жаждущих чтения. В библиотеки за
книгами посылалась прислуга, или книги для школьников брали старшие. Ещё частой
практикой было составление собственной библиотеки на нескольких человек:
«Читать мы тоже любили; страсть к чтению у многих из нас переходила в манию; но
читать книги кроме душеспасительных у нас запрещалось; квартирному старшему (из
учеников 4-го класса) вменено было в непременную обязанность доносить на всякого,
у кого окажется запрещенная книга; уличенный в этом преступлении школьник
подвергался строгому наказанию, а книга конфисковалась в пользу учителей…
Несмотря на это, каждое воскресение наша библиотека увеличивалась новым
экземпляром; мы приобретали книги частью на наличные гроши, частью воровали на
рынке, считая это дело безгрешным […]

Библиотека наша помещалась у одного нашего товарища,
сына городского дьячка, и по этому он был изъят от наблюдения квартирных
старшин»[422].

Кстати,
в то же время, были учебные заведения, в которых такие общие библиотечки
официально разрешались начальством: «В VI-м классе у
нас, с разрешения начальства, устраивалась складчина для приобретения
выдающихся произведений русской литературы. Это было нечто вроде частной
ученической библиотеки. Ежемесячный взнос был 30 коп. На собранные деньги
покупались книги, пользоваться которыми могли, бесплатно, все участвующие в
складчине. В конце года (учебного) каждый, по жребию, получал в свою
собственность одно или два сочинения»[423].

Таким
образом, круг чтения учащихся зависел не только от популярности тех или иных
книг в данный период и общего уровня ученической массы, но и от политики
государства в образовании, попечителя учебного округа и начальства отдельно
взятой школы. Они могли значительно сузить этот круг чтения, якобы во благо
самих учащихся.

III. Заключение

Изучив источники и литературу вопроса, стало возможным
прийти к следующим выводам:

Типы школ и тесно связанные с ними программы этих
учебных заведений отличались достаточным разнообразием, зависели от ступени
образования, которую они представляли. По этому принципу они и были
унифицированы, как был унифицирован и культурно-бытовой облик учащихся каждого
из типов школ. Основные начальные учебные заведения представляли приходские и уездные
училища, средние школы – гимназии, классические (с упором в учебном курсе на
принцип классицизма, на мёртвые языки) и реальные (с усиленным преподаванием
технических предметов), а также огромное число их разновидностей. Социальный
состав учащихся был разным в разным типах школ. Кроме того, он зависел как от
политики правительства в этой области, так и от политики конкретной школы.
Например, при Николае I в гимназии было воспрещено принимать на учебы
крепостных, но даже когда такое постановление было отменено, в некоторых
гимназиях они так и не появились. Отдельные типы школ создавались как
сословные, но, в общем-то, учебные заведения в конце концов стали
бессословными, и в них стало возможным увидеть самый разнообразный социальный
состав учащихся.

На культурно-бытовой облик учащихся, как людей ещё
находящихся в процессе формирования, их воспитание влияло самым
непосредственным образом. При этом в XIX веке понятие педагогики ещё
не было достаточно развитым, и это отличало воспитание, даваемое взрослыми (учителями
и школьным начальством), так как поведение учащихся было постоянно под
строжайшим контролем, а личность учащегося нередко формировалась в борьбе с
этим контролем. Большое влияние на воспитание учащихся оказывали и их
соученики, как старшие, так и сверстники. Здесь всё зависело от общей среды, её
нравственного уровня, и под её влиянием происходило формирование личности
школьника.

Учащийся долгое время живёт жизнью своей школы.
Поэтому и быт его, распорядок дня сильно зависел от его учебного заведения.
Так, прежде всего, внешний облик учащегося был под контролем школы,
унифицирован форменной одеждой. Время, проведенное учащимся в школе,
подчинялось её порядкам, расписанию часов отдыха и уроков, мероприятиям, ею
устраиваемым. Среди этой серой будничности детям было просто необходимо найти
способы для самовыражения, например, в играх. У учащихся были и недетские игры,
наоборот, очень даже взрослые увлечения. Они могли стремиться к
самообразованию: круг их чтения нередко отличался особенной широтой, учащиеся
увлекались литературными беседами, созданием рукописных журналов и многим
другим. Но школа всё равно старалась держать и это также под контролем, так как
внеклассные интересы якобы отвлекали детей от занятий, и учащихся окружали
всевозможные запреты.

Таким образом, культурно-бытовой облик учащихся
начальной и средней школы в XIX
– начале XX века отличали
две его специфические черты: возраст учащихся (они постоянно находились в
стадии развития) и попытки непрерывного контроля над этим развитием самого учебного
заведения, его влияние.

Источники и литература

Источники:

1.
Аксаков С.Т. Воспоминания//
Собрание сочинений в пяти томах. – Т.2. – М.: «Правда», 1966. – С.
22-118.

2.
Афанасьев А.Н. До гимназии и в
гимназии// Народ-художник. – М.: Сов. Россия, 1986. – С. 263-286.

3.
Бартенев П.И. Воспоминания//
Российский Архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII-XX
вв. – Т.1. – М.: Студия «ТРИТЭ» РИО «Российский Архив», 1991. – С. 54.

4.
Боборыкин П.Д. Воспоминания. –
Т.1. – М.: Художественная литература, 1965.-С. 45-50.

5.
Булюбаш Н. Школьные воспоминания//
Русский педагогический вестник. – 1861. – №4. – С. 38-41.

6.
Бунге Н.А., Забугин Н.П.
Воспоминания// Столетие Киевской первой гимназии. – Т.3.Ч.2. – Киев: типография
С.В. Кульженко, 1911. – С. 597-602.

7.
Вересаев В.В. Воспоминания. – М.:
Правда, 1982. – С. 53-125.

8.
Витте С.Ю. Воспоминания. – Т.1. –
М.: Соцэкгиз, 1960. – С. 61.

9.
Высочайший рескрипт, последовавший
на имя Министра народного просвещения, Шишкова (19 августа 1827г.)// Полное
собрание законов Российской империи. – Собр. II. – Т. II. –
СПб.: Типография II Отделения Собственной Его Императорского Величества
Канцелярии, 1830. – С. 676.

10.
Высочайше утверждённый устав
Санктпетербургского коммерческого училища (28 июня 1841 г.)//
Полное собрание законов Российской империи. – Собр.II. – Т.XVI.
– СПб.: Типография II отделения Собственной Его Императорского Величества
Канцелярии, 1830. – С.659-662.

11.
Высочайше утвержденный Устав
учебных заведений, подведомых Университетам (5 ноября 1804 г.)//Полное собрание
законов Российской империи. – Собр.I. – Т.XXVIII. – СПб.: Типография II
отделения Собственной Его Императорского Величества Канцелярии, 1830. – С.
626-641.

12.
Галахов А.Д. Записки человека. –
М.: Новое литературное обозрение, 1999. – С.53-71.

13.
Ге Н. Киевская первая гимназия в
сороковых годах// Сборник в пользу недостаточных студентов Университета св.
Владимира. – Спб.: типография М.М. Стасюлевича, 1893. – С. 54-61.

14.
Горбунов П. Программы и устав
городских училищ Министерства народного просвещения (по Положению 31 мая
1872г.). – М.: Типография А.Г. Кольчугина, 1891. – С. 5-13.

15.
Греков А.Д. Воспоминания//
Новочеркасск и Платовская гимназия в воспоминаниях и документах. – М.: Наука,
1987. – С. 58-108.

16.
Деникин А.И. Путь русского
офицера. – М.: Современник, 1991. – С. 32-33.

17.
Дмитриев М.А. Главы из
воспоминаний о моей жизни. – М.: Новое литературное обозрение, 1998. – С.
70-77.

18.
Добужинский М.В. Воспоминания. –
Т.1. – Нью-Йорк, 1976. – С. 122-191.

19.
Дружинин Н. Воспоминания о
школьной жизни. // Сын Отечества. – 1860. – №48. – С. 1461-1468.

20.
Журнал Педагогического Совета
Новочеркасской гимназии за 1883 г.// Новочеркасск и Платовская гимназия в
воспоминаниях и документах. – М.: Наука, 1987. – С. 142.

21.
Журнал Педагогического Совета
Новочеркасской гимназии за 1884 г.// Новочеркасск и Платовская гимназия в
воспоминаниях и документах. – М.: Наука, 1987. – С. 189-191.

22.
Засосов Д.А., Пызин В.И. Из жизни
Петербурга 1890-1910-х годов. –Спб.: Лениздат, 1999. – С. 162-188.

23.
Златовратский Н.Н. Воспоминания. –
М.: Гос. издательство художественной литературы, 1956. – С. 47-66.

24.
Из годового отчёта директора
попечителю Харьковского учебного округа за 1883 г.//Новочеркасск и Платовская
гимназия в воспоминаниях и документах. – М.: Наука, 1987. – С. 173.

25.
Из журнала заседания педагогического
комитета – о мерах по усилению наблюдения за поведением гимназистов вне стен
учебных заведений (22 октября 1864 г.)//Начальное и среднее образование в
Санкт-Петербурге. XIX- начало XX века. – Спб.: Лики России, 2000. – С. 213.

26.
Из циркулярного письма попечителя
Петербургского учебного округа М.Н. Мусина-Пушкина директорам гимназий об
обязательном введении литературных бесед для учащихся (30 ноября 1845г.)//
Начальное и среднее образование в Санкт-Петербурге. XIX- начало XX века. –
Спб.: Лики России, 2000. – С.123.

27.
Короленко В.Г. История моего
современника// Собрание сочинений в 10-ти томах.- Т.5. – М.: Гос.издательство
художественной литературы, 1954. – С. 129-318.

28.
Лейкин Н.А. Мои
воспоминания//Петербургское купечество в XIX веке. –
СПб.: Гиперион, 2003. – С. 154-188.

29.
Маев Н. Из прошлого 2-й
Петербургской гимназии. // Русская школа. – 1894. – №2. – С. 34-35.

30.
Милюков П.Н. Воспоминания
(1859-1917). – Т.1. – М.: Современник, 1990. – С. 75-82.

31.
Милютин Д.А. Воспоминания
генерал-фельдмаршала графа Д.А. Милютина (1816-1843 гг.) – М.: Студия «ТРИТЭ»:
«Российский архив», 1997. – С. 82-92.

32.
Никитин А. Из прошлого наших
гимназий. // Русский вестник. – 1890. – № 4. – С. 46-51.

33.
Пантелеев Л.Ф. Из воспоминаний о
гимназии 50-х годов. // Русское богатство. – 1901. – № 6. – С. 120-131.

34.
Позднеев А.В. Воспоминания//
Новочеркасск и Платовская гимназия в воспоминаниях и документах. – М.: Наука,
1997. – С. 24-164.

35.
Полонский Я.П. Школьные годы. //
Русская школа. – 1889. – №1 – С. 84-94; №2. – С. 15.

36.
Порошин И.А. Четверть века назад.
(Из гимназических воспоминаний)// Русская школа. – 1905. – №2-4. – С. 29-37.

37.
Приложение ко всеподданнейшему
докладу Министра народного просвещения за 1869 год//Журнал Министерства
народного просвещения. –1871. – №5. – С. 65-67.

38.
Приложение ко всеподданнейшему
докладу Министра народного просвещения за 1870 год//Журнал Министерства
народного просвещения. –1872. – №5. – С. 62-63.

39.
Примерные программы предметов,
преподаваемых в начальных народных училищах ведомства Министерства народного
просвещения. – Самара, 1896. – С.2.

40.
Правила относительно соблюдения
порядка и приличий учениками Новочеркасской гимназии// Новочеркасск и
Платовская гимназия в воспоминаниях и документах. – М.: Наука, 1987. – С.
144-146.

41.
Рубец А.И. Воспоминания о Киевской
первой гимназии// Столетие Киевской первой гимназии. – Т.3.Ч.2. – Киев:
типография С.В. Кульженко, 1911. – С. 539-578.

42.
Самоубийства, покушения на
самоубийства и несчастные случаи среди учащихся учебных заведений Министерства
народного образования в 1913г. – Пг.: Типография Ив.Ив.Зубкова, 1915. – С.
1-10.

43.
Свешников Н.И. Воспоминания
пропащего человека. – М.: Новое литературное обозрение, 1996. – С. 18.

44.
Селиванов И.В. Воспоминания о
Московском коммерческом училище 1831-1838 годов. // Русский вестник. – 1861.-
№12. – С. 728-740.

45.
Сиони В. Воспоминания. // Русский
педагогический вестник. – 1861. – № 7. – С. 43-54.

46.
Скабичевский А.М. Литературные
воспоминания. – М.: Аграф, 2001. – С.46-82.

47.
Столяров И.Я. Записки русского
крестьянина//Записки очевидца: Воспоминания, дневники, письма. – М.:
Современник, 1989. – 370-371.

48.
Стулли Ф. Сорок лет тому назад//
Русская школа. – 1895. – № 9 – С. 25; №10 – С. 26-27.

49.
Сукенников М. Гимназия 80-х
годов// Русская школа. – 1904. – №6 – С. 30-35; №7 – С. 79-84.

50.
Трубецкой С.Е. Минувшее. – Paris:
YMKO-PRESS, 1989. – С. 44-61.

51.
Уведомление попечителя учреждений
ведомства имп. Марии принца П.Г. Ольденбургского статс-секретарю А.Л. Гофману о
количестве и социальном составе воспитанников Петербургского коммерческого
училища (9 марта 1850г.)//Начальное и среднее образование в Санкт-Петербурге.
XIX- начало XX века. – Спб.: Лики России, 2000. – С. 137.

52.
Устав гимназий и училищ уездных и
приходских, состоящих в ведомстве Университетов: С.Петербургского, Московского,
Казанского и Харьковского (8 декабря 1828г.)//Полное собрание законов
Российской империи. – Собр.II. – Т.III. – СПб.: Типография II отделения
Собственной Его Императорского Величества Канцелярии, 1830. – С. 1099-1119.

53.
Устав гимназий и прогимназий
ведомства Министерства народного просвещения (19 ноября 1864г.)//Журнал
Министерства народного просвещения. – 1864. – №12. – С. 45-70.

54.
Устав гимназий и прогимназий
ведомства Министерства народного просвещения (30 июня 1871 г.)//Журнал
министерства народного просвещения. – 1871. – №8. – С. 42-73.

55.
Устав реальных училищ ведомства
Министерства народного просвещения (15 мая 1872г.)//Журнал Министерства
народного просвещения. – 1872. – №6. – С. 52-75.

56.
Фет А. Воспоминания. –М.: Правда,
1983. – С. 105-107.

57.
Щапов Н.М. Я верил в Россию…
Семейная история и воспоминания. – М.: Издательство объединения «Мосгорархив»,
1998. – С. 139-182.

58.
Ясинский И. Дома и в школе. //
Русская школа. – 1891. – №11. – С. 34-45.

Литература:

59.
Алешинцев И. История
гимназического образования в России (XVIII и XIX в.). – СПб.:
Издание О.Богдановой, 1912. – С. 7-336.

60.
Алешинцев И. Сословный вопрос и
политика в истории наших гимназий в XIX веке (Исторический очерк). –
СПб.: Издание журнала «Русская школа», 1908. – С. 1-59.

61.
Беловинский Л.В. Энциклопедический
словарь российской жизни и истории. – М.: Олма-Пресс, 2003.

62.
Брянцев М.В. Культура русского
купечества (воспитание и образование). – Брянск: Курсив, 1999. – С.97-101.

63.
Материалы для истории и статистики
наших гимназий//Журнал Министерства народного просвещения. – 1864. – №1. –
С.139-140; №2. – С.376-377.

64.
Педагогическая энциклопедия. – Т.
1-3. – М.: Советская энциклопедия, 1966-1968.

65.
Рождественский С.В. Исторический
обзор деятельности Министерства народного просвещения. 1802-1902. – СПб.:
Издание Министерства народного просвещения, 1902. – С. 74-713.

66.
Училища и народное образование в
Черниговской губернии//Журнал Министерства народного просвещения. – 1864. – №1.
– С. 38-47.

Похожие работы