[pic]
[pic]
Выполнила
Шаповалова Александра 11 «А»
Поэтизацию Великих революций понять можно: тотальная ломка Старого, битва
с прошлым завораживают : «Есть упоение в бою и бездны мрачной на краю…»
(А. С. Пушкин).
Кроме того, Революция – это всегда Великая Иллюзия, «штурм Неба»: надежда
народа на построение «своею собственной рукой» идеального общества –
«земного Рая». В ходе революционных преобразований обычный, средний человек
ощущает себя (пусть на миг!) даже не причастным, а равным Творцу, ибо это
он, человек, творит Новый Мир: «Блажен, кто посетил сей мир в его минуты
роковые: его призвали Всеблагие как собеседника на пир…» (Ф. И. Тютчев).
Более того, многих не устраивает уже и роль «собеседников»: они начинают
ощущать богами себя, а Бога – объявляют иллюзией…
Но горек бывает час прозрения! Оказывается, что у прошлого есть много
приверженцев; что Настоящее – это кошмар нарастающей смуты, что образ
Будущего – не у всех одинаков. И тогда у самых экзальтированных, поистине –
пламенных, революционеров возникает искушение силой навязать счастье. Но
ведь счастье у всех сове… Так из зачастую бескровных революций вырастают
кровопролитные гражданские войны: брат идет на брата, сын на отца…
В марте 1918 г. Советское правительство «временно» (как указывалось в
официальном сообщении) переехало в Москву. И, кто знает, не в этом ли
«временном» решении, с трудом навязанном В. И. Лениным и Л. Д. Троцким
руководству РКП(б), коренится одна из причин победы коммунистов в
гражданской войне? Отныне, несмотря на их, порой чудовищные, социальные
эксперименты, террор, в подсознании русского народа большевики, укрывшиеся
за стенами священного Кремля, стали своими.
На одном из докладов Владимиру Ильичу Ленину, руководитель Высшего
военного совета М. Д. Бонч-Бруевич высказал мнение о нецелесообразности с
военной точки зрения оставлять место пребывания правительства в Петрограде,
ввиду появления немецкого флота в ближайших водах Балтийского моря,
агрессивных действий немцев в Финляндии и сосредоточения контрреволюционных
войск финляндской буржуазии на нашей границе. – Где же, по вашему мнению, должно находиться правительство? – В Москве… – последовал ответ. – Напишите это ваше мнение и представьте мне.
Михаил Дмитриевич, сейчас же после доклада, написал рапорт на имя
председателя Совнаркома. Владимир Ильич тут же написал на этом рапорте свою
резолюцию о согласии его на переезд правительства в Москву, и это было
первым письменным Распоряжением Владимира Ильича на этот счет. В этот же
день на закрытом заседании Совнаркома Владимир Ильич сообщил всем
собравшимся народным комиссарам о своем решении.
Против переезда была почти всеобщая оппозиция. Ее возглавлял председатель
Птроградского Совета Зиновьев. С ним был Луначарский, который через
несколько дней после октябрьского переворота вышел в отставку, не желая
нести ответственность за разрушение (мнимое) храма Василия Блаженного и
(реальное) Кремля в Москве, а теперь, вернувшись на свой пост, не хотел
расставаться со зданием Смольного, как «символом революции». Другие
приводили доводы более деловые. Большинство боялось, главным образом,
дурного впечатления на петербургских рабочих. Враги пускали слух, что мы
обязались сдать Петроград Вильгельму. Мы считали с Лениным, наоборот, что
переезд правительства в Москву является страховкой не только правительства,
но и самого Петрограда. Искушение захватить одним коротким ударом
революционную столицу вместе с правительством и для Германии, и для Антанты
не могло быть не очень велико. Совсем другое дело – захватить голодный
Петроград без правительства. В конце концов сопротивление было сломлено,
большинство Центрального Комитета высказалось за переезд.
Организацию переезда Советского правительства из Петрограда в Москву
Ленин возложил на В. Д. Бонч-Бруевича. Позже он вспоминал: «За десять дней
до намеченного мною срока, т. Е. до 10 марта 1918 г., – об этом сроке
решительно никто, ни один человек не знал. Я вызвал к себе одного
совершенно верного и преданного делу революции нашего товарища-коммуниста,
бывшего в то время одним из комиссаров Николаевской железной дороги и
сказал ему, что предстоит отъезд из Петрограда ответственных товарищей,
которым надо ехать на юг через Москву, и что надо их отправить совершенно
конспиративно.
Товарищ предложил мне остановиться на Цветочной площадке соединительных
путей, примыкавших к Николаевской железной дороге. Площадка эта была
совершенно заброшена, находилась в пустынном месте пригородных путей. Всю
бригаду, начиная с машиниста, исподволь мы подбирали так, что в конце
концов мы вполне могли на нее положиться и надеяться.
И вот наконец наступило время отъезда Владимира Ильича. В 9 часов 30
минут вечера 10 марта 1918 г. Мы покинули Смольный институт. В нашем
автомобиле ехали Владимир Ильич, его супруга Надежда Константиновна
Крупская, его сестра Мария Ильинична Ульянова, Вера Михайловна Величкина
(Бонч-Бруевич) и я.
«Заканчивается петроградский период деятельности нашей центральной
власти. Что-то скажет нам московский?» – тихо произнес Владимир Ильич,
когда мы уселись в автомобиль.
Все молчали. Чувствовалось общее понимание важности момента. Столица
государства, через двести лет, вновь переносилась в Москву. Мы прибыли в
Москву 11 марта вечером, часов в восемь. Нас встретили члены Московского
Совета и сейчас же развезли по намеченным местам. Владимиру Ильичу было
отведено помещение пока в гостинице «Националь».
Декреты Советской власти. Т. I. М., 1958. С. 535-536.
16 марта IV Чрезвычайный Всероссийский съезд Советов постановил: «В
условиях того кризиса, который переживает русская революция в данный
момент, положение Петрограда как столицы резко изменилось. Ввиду этого
съезд постановляет, что впредь до изменения указанных условий столица
Российской Советской Социалистической Республики временно переносится из
Петрограда в Москву».
Троицкий Л. Д. Моя жизнь. С. 338-339.
Со своей средневековой стеной и бесчисленными золочеными куполами Кремль,
в качестве крепости революционной диктатуры, казался совершеннейшим
парадоксом. Правда, и Смольный, где помещался раньше институт благородных
девиц, не был прошлым своим предназначен для рабочих, солдатских и
крестьянских депутатов.
Тесное повседневное соприкосновение двух исторических полюсов, двух
непримиримых культур и удивляло, и забавляло. Проезжая по торцовой мостовой
мимо Николаевского дворца, я не раз поглядывал искоса на царь-пушку и царь-
колокол. Тяжелое московское варварство глядело из бреши колокола и из жерла
пушки. Принц Гамлет повторил бы на этом месте: «Порвалась связь времен,
зачем же я связать ее рожден?» Но в нас не было ничего гамлетического. Даже
при обсуждении важных вопросов Ленин нередко отпускал ораторам всего по две
минуты. Размышлять о противоречиях развития запоздалой страны можно было,
пожалуй, минуту-полторы, когда мчишься по касательной к кремлевскому
прошлому с заседания на заседание, но не более того.
В Кавалерийском корпусе, напротив Потешного дворца, жили до революции
чиновники Кремля. Весь нижний этаж занимал сановный комендант. Его квартиру
теперь разбили на несколько частей. С Лениным мы поселились через коридор.
Столовая была общая. Кормились тогда в Кремле из рук вон плохо. Взамен мяса
давали солонину. Мука и крупа были с песком. Только красной кетовой икры
было в изобилии вследствие прекращения экспорта. Этой неизменной икрой
окрашены не в моей только памяти первые годы революции.
Музыкальные часы на Спасской башне перестроили. Теперь старые колокола
вместо « Боже , царя храни» медлительно и задумчиво вызванивали каждые
четверть часа « Интернационал». Подъезд для автомобилей шел под Спасской
башней, через сводчатый туннель. Над туннелем старинная икона с разбитым
стеклом. Перед иконой давно потухшая лампада. Часто при выезде из Кремля
глаз упирался в икону, а ухо ловило сверху « Интернационал». Над башней с
ее колоколом возвышался по-прежнему позолоченный двуглавый орел. Только
корону с него сняли. Я советовал водрузить над орлом серп и молот, чтоб
разрыв времен глядел с высоты Спасской башни. Но этого так и не удосужилось
сделать.
«Еще один центр новой власти разместился в гостинице «Метрополь» — «2-м
Доме Советов». На фасаде гостиницы под самой крышей была выложена из
изразцов картина «Принцесса Греза» по рисунку художника Врубеля. Изразцы
были сильно побиты и исцарапаны пулями. В «Метрополе» заседал Центральный
Исполнительный Комитет – ЦИК – парламент того времени. Заседал он в бывшем
зале ресторана, где посередине серел высохший цементный фонтан. Налево от
фонтана и в центре (если смотреть с трибуны) сидели большевики и левые
эсеры, а направо – немногочисленные, но шумные меньшевики, эсеры и
интернационалисты.
Из знакомых журналистов в ЦИК приходили Розовский и Щелкунов. Щелкунов
почему-то боялся председателя ЦИКа Свердлова, в особенности его пристальных
и невозмутимых глаз. Голосу Свердлова подчинялись даже самые дерзкие и
бесстрашные противники – такие, как меньшевики Мартов и Дан.
Мартов сидел ближе всех к журналистам, и мы хорошо его изучили. Высокий,
тощий и яростный, с жилистой шеей, замотанной рваным шарфом, он часто
вскакивал, перебивал оратора и выкрикивал хриплым сорванным голосом
негодующие слова. Он был зачинщиком всех бурь и не успокаивался, пока его
не лишали слова или не исключали на несколько заседаний. Но изредка он был
настроен мирно. Тогда он подсаживался к нам, брал у кого-нибудь книгу и
читал запоем, как бы забыв о времени и месте и совершенно не отзываясь на
события, происходившие в зале с фонтаном.
Однажды он спросил у Розовского книгу «История ислама» и погрузился в
чтение. Шло обсуждение декрета о посылке в деревню рабочих
продовольственных отрядов, для изъятия у крестьян хлеба в пользу голодающих
городов. Ждали бури. Но поведение Мартова и Дана не предвещало никаких
неожиданностей, и все понемногу успокоились. Зашелестели газеты, заскрипели
карандаши. Свердлов снял руку со звонка и, улыбаясь, слушал своего соседа.
Это, пожалуй, больше всего успокоило депутатов – Свердлов улыбался редко.
Список ораторов подходил к концу. Тогда Мартов очнулся и вялым голосом
попросил слова. Зал насторожился. По рядам прошел предостерегающий гул.
Мартов медленно, сутулясь и покачиваясь, поднялся на трибуну, обвел пустыми
глазами зал и начал тихо и неохотно говорить, что проект декрета нуждается,
мол, в более точной юридической и стилистической редакции. Например, пункт
такой-то декрета следовало бы выразить более просто, отбросив многие
лишние слова, а в пункте таком-то есть повторение того, что уже сказано в
предыдущем пункте.
Снова зашелестели газеты. Розовский, предрекавший бурю недоумевал. «Он
просто выдохся, как нашатырный спирт, — прошептал он мне. – Пойдем лучше в
буфет».
Вдруг весь зал вздрогнул. Я не сразу понял, что случилось. С трибуны
гремел, сотрясая стены голос Мартова. В нем клокотала ярость. Изорванные и
вышвырнутые им листки со скучными записями опускались, кружась, как снег на
первые ряды кресел. Мартов потрясал перед собой сжатыми кулаками и кричал,
задыхаясь:
— Предательство! Вы придумали этот декрет, чтобы из Москвы и Петрограда
всех недовольных рабочих — лучший цвет пролетариата! И тем самым задушить
здоровый протест рабочего класса!
После минутного молчания все вскочили с мест. Буря криков понеслась по
залу. Его прорезали отдельные выкрики: «Долой с трибуны!», «Предатель!»,
«Браво, Мартов!», «Как он смеет!», «Правда глаза колет!»
Свердлов лишил Мартова слова, но тот продолжал говорить. Свердлов
исключил его на три заседания, но Мартов только отмахнулся и продолжал
бросать обвинения, одно другого злее. Свердлов вызвал охрану. Только тогда
Мартов сошел с трибуны и под свист, топот, аплодисменты и крики нарочито
медленно вышел из зала. Почти на всех заседаниях ЦИКа стен6ы «Метрополя»
сотрясались от словесных битв.
Жизнь страны была потрясена в тысячелетних основах, времена были грозные,
полные неясных предвидений, ожиданий, жестоких страстей и противоречий.»
( Паустовский К. Собрание сочинений. Т.3. М., 1957. С. 628-631.)
От «оружия критики» политические оппоненты все больше переходили к
«критике оружием».