ИЗ АВТОБИОГРАФИИ ТИБЕРИЯКЛАВДИЯ, ИМПЕРАТОРА РИМЛЯН. РОДИВШЕГОСЯ в 10 г. до н. э., УБИТОГО ИОБОЖЕСТВЛЕННОГО в 54 г. н. э.
Слово «золотой»употребляется здесь в значении общепринятой денежной единицы и соответствуетлатинскому aureus, монете, равной ста сестерциям или двадцати пяти серебрянымдинариям («серебряная монета»); это приблизительно то же, чтоанглийский фунт стерлингов или пять американских долларов. Римская миля натридцать шагов короче английской. Даты на полях для удобства даны в современномлетосчислении; по греческому летосчислению, используемому Клавдием, отсчетгодов начинается от первой Олимпиады, которая происходила в 776 году до н. э.Из тех же соображений приводятся общепринятые сейчас географические названия;отсюда — Франция вместо Трансальпийской Галлии, так как Франция занимает приблизительноту же территорию, а назвать такие города, как Ним, Булонь и Лион на современныйлад, — их классические названия не будут узнаны широким читателем, — помещая ихв Трансальпийскую Галлию, или, как ее именовали греки, Галатию, будетнепоследовательно с моей стороны. (Греческие географические термины могуттолько запутать; так, Германия называлась у них «Страна кельтов».)Подобным образом в книге использовались наиболее привычные формы именсобственных — «Ливии» для Titus Livius, «Кинобелин» для Сunobelinus,«Марк Антоний» для Marcus Antonius.
Временами было труднонайти соответствующий аналог военных, юридических и других терминов. Приведуодин-единственный пример со словом «ассагай» (метательное копье сжелезным наконечником). Рядовой авиации Т. И. Шоу (которого я пользуюсь случаемпоблагодарить за тщательную вычитку корректуры этой книги) сомневается вправильности употребления слова «ассагай» для передачи германскогоframea или рfreim. Он предлагает взять слово «дротик». Но я не принялего предложения, в отличие от всех прочих, за которые весьма признателен, таккак «дротик» был нужен мне для перевода слова pilum- обычноеметательное оружие регулярной римской пехоты, — а «ассагай» звучитболее устрашающе и более подходит для оружия дикарей. Слово это у нас в ходувот уже триста лет, а в девятнадцатом веке благодаря войне с зулусами стало ещеупотребительнее. Frameа, копья с длинными древками и железными наконечниками,использовались, согласно Тациту, и как метательное, и как колющее оружие. Точнотаким же образом применяли ассагай зулусские воины, с которыми у германцеввремен Клавдия было много общего в материальной культуре. Совместитьутверждения Тацита об удобстве framea в ближнем бою и тем, будто бы ими былонесподручно сражаться в лесу среди деревьев, можно, лишь сделав вывод, чтогерманцы скорее всего поступали так же, как и зулусы, а именно: отламываликонец длинного древка framea, когда начиналась рукопашная. Но до этого редкодоходило, так как германцы предпочитали при столкновении с лучше вооруженнойримской пехотой тактику молниеносных ударов и столь же молниеносного бегства.
В своем труде«Жизнь двенадцати цезарей» Светоний говорит, что «Истории»Клавдия написаны не так тяжеловесно, как бестолково. Однако, если некоторыеабзацы этой книги написаны не только бестолково, но и тяжеловесно — неуклюжиефразы, неудачно построенные отступления, — это вполне соответствует стилюКлавдия, с которым мы знакомимся по дошедшим до наших дней отрывкам его речи налатыни относительно привилегий, дарованных им эдуям. В ней полно языковыхпогрешностей, но, возможно, перед нами просто копия официальнойстенографической записи слов Клавдия, обращенных к сенату, — речь старогочеловека, добросовестно пытающегося выступить без подготовленного заранеетекста, имея под руками лишь листок с набросанными наспех заметками. Книга«Я, Клавдий» написана разговорным слогом, да и сам греческий кудаболее разговорный язык, чем латынь. Найденное недавно письмо Клавдияалександрийцам (на греческом), которое, однако, частично может принадлежатьперу императорского секретаря, куда легче читать, чем речь к эдуям.
За исправлениенеточностей при передаче классических реалий я должен поблагодарить мисс АйлисРобертс, а за критические замечания по поводу стилистического соответствияанглийского текста поставленной задаче — мисс Лору Райдинг.
Р. Г. 1934
… Повествование, котороеподверглись самым различным искажениям не только теми, кто жил в те времена, нотакже и в последующие годы — это только верно, что все выдающиеся труды предаютсясомнению и забвению — причем одни выдают за факты самые сомнительные слухи,другие — объявляют ложью то, что действительно имело место; последующимипоколениями в обоих случаях допускались преувеличения.
Тацит
ГЛАВА I
Я, Тиберий Клавдий ДрузНерон Германик, и прочая, и прочая (не стану докучать вам перечислением всехмоих титулов), которого некогда, и не так уж давно, друзья, родные и знакомыеназывали «идиот Клавдий», или «этот Клавдий», или«Клавдий-заика», или «Клав-Клав-Клавдий», или в лучшем случае«бедный дядя Клавдий», намерен написать историю своей не совсемобычной жизни, начиная с раннего детства, год за годом, пока не достигну тогорокового момента, изменившего мою судьбу, когда восемь лет назад, в пятьдесятодин год, я попал в — если можно так сказать — золотые сети, из которых до сихпор не могу выпутаться.
Это будет отнюдь непервая моя книга: по правде говоря, литература, а в особенности история — еще вюности я изучал этот предмет под руководством лучших историков Рима, — были, дотого как наступила вышеупомянутая перемена, моей единственной профессией,единственным моим интересом в течение тридцати пяти лет. Поэтому читатели недолжны удивляться тому, что я пишу как профессионал; книгу эту сочинилдействительно я, Клавдий, а не мой секретарь и не официальный летописец, одиниз тех, кому общественные деятели имеют привычку вверять свои воспоминания внадежде, что изящная форма восполнит убожество содержания, а лесть смягчитпороки. Клянусь всеми богами, у меня был лишь один секретарь — я сам, и сам ябыл своим летописцем: я пишу своей собственной рукой, и чего, спрашивается. ясобьюсь у себя самого, если стану льстить сам себе? Могу добавить, что это дажене первая история моей жизни. написанная мной. Я уже написал восемь томов наэту тему в дар городскому архиву. Прескучная книга, которую я не ставлю ни вгрош, но что было делать — положение обязывает. Честно говоря, я был в то время- два года назад — крайне занят другими делами. Первые четыре тома япродиктовал своему секретарю-греку и велел ему ничего не трогать (разве чтосделать фразу гармоничней или убрать противоречия и повторы). Но долженпризнаться, что вторая половина этой работы и несколько глав из первой былисостряпаны этим самым секретарем, Полибием (которого еще мальчиком-рабом я такназвал в честь знаменитого историка), на основе данного ему мной материала. Оннастолько точно скопировал мой слог, что никто бы не догадался, что там мое,что — его.
Повторяю, это прескучнаякнига. Я не мог позволить себе критиковать императора Августа, моегодвоюродного деда по материнской линии, или его третью, и последнюю, жену ЛивиюАвгусту, мою бабку, потому что оба они были официально обожествлены, а я былсвязан с их культами в качестве жреца, и хотя мне ничего не стоило подвергнутьочень резкой критике недостойных преемников Августа на императорском троне, явоздержался от этого из соображений приличия. Было бы несправедливо оправдыватьЛивию, да и самого Августа, который доверял и подчинялся этой удивительной и — не буду скрывать — чудовищной женщине, и рассказывать правду о двух другихимператорах, не находящихся под защитой нашего страха и благоговения передбогами.
Я сознательно сделал этукнигу скучной, запечатлев в ней лишь такие бесспорные факты, как, например, то,что такой-то женился на такой-то, дочери такого-то, который может похвалитьсятаким-то количеством почестей и наград, но не упоминал при этом политическуюподоплеку этого союза или закулисные сделки между семействами. Или писал, чтотакой-то внезапно умер, поев африканских фиг, не обмолвясь и словом о яде или отом, кому эта смерть пошла на пользу, если только факты не были подтвержденырешением уголовного суда. Я не лгал в этой книге, но и не говорил правды в томсмысле, в каком намерен говорить здесь. Когда я на днях пошел на Палатинскийхолм в Аполлонову библиотеку и взял эту книгу, чтобы освежить в памятикое-какие подробности и даты в главах, посвященных государственным событиям,мне встретились абзацы, относительно которых я мог бы поклясться, что их писалили диктовал я сам, — мой стиль не спутаешь ни с чьим другим, — но я абсолютноэтого не помню. Если их автор — Полибий, то эти абзацы — пример на редкостьловкого подражания (не спорю, он мог изучать другие мои произведения), но еслиони все же написаны мной самим, значит, память у меня даже хуже, чем говорятмои враги. Перечитав последние строки, я вижу, что не столько снимаю с себя,сколько возбуждаю подозрение, во-первых, в том, единственный ли я автор этоготруда, во-вторых, в том, можно ли мне верить как историку, и, в-третьих, в том,хорошо ли я помню факты. Но я не стану ничего менять; я пишу то, что чувствую,пишу своей собственной рукой, и чем дальше пойдет мой рассказ, тем менее учитателя будет оснований сомневаться, что я что-то утаил — слишком многое здесьбудет не в мою пользу.
История эта останется втайне. Но кому-нибудь же, могут меня спросить, я ее раскрою? Отвечаю: моя книгаадресована потомкам. Я не имею в виду правнуков или праправнуков, я имею в видуочень далеких потомков. И все же я надеюсь, что вам, мои возможные читатели,которых отделяет от меня сто с лишним поколений, будет представляться, будто яобращаюсь непосредственно к вам, словно ваш современник, так точно, как давнопочившие Геродот и Фукидид часто, кажется, обращаются ко мне. Но почему яуказываю на таких отдаленных потомков? Сейчас объясню.
Чуть меньше, чемвосемнадцать лет назад, я отправился в Кумы в Кампании, чтобы посетить сивиллув пещере горы Гавр. В Кумах всегда есть сивилла, потому что, когда однаумирает, ей наследует другая, ее прислужница, но не все они равно знамениты.Некоторым из них за все долгие годы их службы Аполлон так ни разу и не даровалправа произнести прорицание. Другие пророчествуют, но, судя по той бессмыслице,которую они произносят, вдохновляет их не Аполлон, а Вакх, отчего в прорицаниявообще перестали верить. До того как сивиллой сделалась Деифоба, к которойчасто обращался за советом Август, и Амалфея, которая все еще жива и весьмаизвестна, в течение трехсот лет одна сивилла была хуже другой. Пещера их находитсяпозади небольшого греческого храма, посвященного Аполлону и Артемиде, — Кумыбыли эолийской греческой колонией. Над портиком храма виден старинный золоченыйфриз, приписываемый Дедалу, что явная нелепость, так как храму не большепятисот лет, если не меньше, а Дедал жил по крайней мере тысячу сто лет назад.На фризе изображена история Тезея и Минотавра, которого Тезей убил в Лабиринтена Крите. Прежде чем я получил разрешение посетить сивиллу, я должен былпринести на алтарь храма жертву Аполлону и Артемиде: первому — вола, второй — овцу. Стоял декабрь, погода была холодная. Пещера, вырубленная в толще скалы,вселяла ужас, подъем туда был крутой, извилистый и темный; к тому же там быломножество летучих мышей. Я пошел переодетым, но сивилла узнала меня. Выдаломеня заикание. В детстве я заикался очень сильно и хотя, следуя советамзнатоков ораторского искусства, постепенно научился контролировать свою речь наофициальных церемониях, в частной, не подготовленной заранее беседе я все еще,бывает, хотя и реже, чем раньше, спотыкаюсь от волнения о собственный язык: этои случилось со мной в Кумах.
Вскарабкавшись с трудомна четвереньках по крутой лестнице, я вошел во внутреннюю пещеру и увиделсивиллу, больше похожую на обезьяну, чем на женщину; она сидела на кресле вклетке, свисающей с потолка, на ней был красный плащ, немигающие глаза гореликрасным огнем в свете одного-единственного красного луча, падающего откуда-тосверху. Беззубый рот ухмылялся. Вокруг пахло смертью. Но я все же умудрилсявыжать из себя заранее приготовленное приветствие. Она ничего не ответила.Только спустя какое-то время я догадался, что это была лишь мумия Деифобы,предыдущей сивиллы, умершей не так давно в возрасте ста десяти лет; в глазницыей были вставлены стеклянные шары, посеребренные сзади, чтобы они сверкали. Всесивиллы всегда жили вместе со своей предшественницей. Я простоял несколькоминут перед Деифобой, дрожа и заискивающе улыбаясь, чтобы умилостивить ее, — эти минуты показались мне вечностью. Наконец передо мной явилась настоящаясивилла, еще совсем молодая женщина по имени Амалфея. Красный луч погас,Деифоба исчезла (кто-то, наверно прислужница, прикрыл окошечко из красногостекла), а сверху ударил новый луч света — белый — и осветил Амалфею, сидевшуюв глубине темной пещеры на троне из слоновой кости. Ее безумное лицо с высокимлбом было прекрасно; она сидела так же неподвижно, как Деифоба. Глаза былизакрыты. У меня подогнулись колени, и я с трудом проговорил:
— О, сив-сив-сив… — нев силах перестать заикаться.
Она открыла глаза,нахмурилась и передразнила меня:
— О, Клав-Клав-Клав…
Мне стало стыдно, явспомнил, зачем я сюда пришел, и, сделав над собой усилие, сказал:
— О, сивилла, я пришелспросить тебя о судьбе Рима и своей собственной судьбе.
Постепенно ее лицо изменилось,ее охватил пророческий экстаз, тело ее задергалось, дыхание участилось, по всемуголкам пещеры пронесся вихрь, захлопали двери, у моего лица воздух со свистомрассекли чьи-то крылья, свет погас, и Амалфея голосом бога произнеслапо-гречески следующее стихотворение:
Кто был Проклятьемпоражен,
Кого томит монеты звон,
Недугом сломлен будет он:
Во рту личинки синих мух,
Глаза червивы, отнятслух,
Забытый, он испустит дух.
Затем, потрясая рукаминад головой, продолжала:
Десять лет промчатстремглав,
Дар получитКлав-Клав-Клав.
Он не рад ему, и прав:
Вкруг себя собравшизнать,
Будет мямлить и мычать —
Что с придурочноговзять…
Но пройдут за годом год
Лет, так, тыща девятьсот–
Всякий речь егопоймет[1].
И тут бог расхохоталсяее устами — прекрасный, но устрашающий звук: «Ха! Ха! Ха!» Япочтительно поклонился, поспешно повернул к выходу и заковылял прочь; насломанной лестнице я растянулся, поранив лоб и колени, кувырком слетел вниз иеле живой выбрался наружу. Всю дорогу меня преследовал громоподобный смех.
Будучи профессиональнымисториком и жрецом, получив возможность изучать упорядоченные АвгустомСивиллины книги и имея теперь опыт в расшифровке прорицаний, я могуинтерпретировать эти стихи с известной долей уверенности. Под«Проклятьем» сивилла явно имела в виду проклятие небес, которое ужемногие годы преследовало нас, римлян, за разрушение Карфагена. Именем нашихглавных богов, в том числе Аполлона, мы поклялись Карфагену в дружбе и защите,а затем, позавидовав тому, как он быстро оправился от бедствий, причиненныхвторой Пунической войной, обманом вовлекли его в третью Пуническую войну иполностью разрушили, истребив поголовно всех его обитателей и засеяв полясолью. «Звон монеты» — главное орудие этого Проклятья — безумнаяалчность, охватившая Рим, после того как он уничтожил своего главного соперникав торговле и сделался господином всех богатств Средиземного моря. Богатствоповлекло за собой праздность, жадность, жестокость, бесчестность, трусость,изнеженность и все прочие, ранее не свойственные римлянам, пороки. Что это за«дар», которому я был не рад, — я получил его точно в указанный срок,- вы узнаете в свое время из этого повествования. Над словами о том, что спустямного лет всякий поймет мою речь, я ломал голову не один год, но теперь, думаю,наконец уразумел их смысл. Эти слова — повеление написать настоящую книгу.Когда я ее закончу, я пропитаю ее предохраняющим составом, запечатаю всвинцовый ларец и закопаю глубоко в землю, чтобы потомки могли выкопать ее ипрочитать. Если я правильно понял сивиллу, это произойдет примерно через тысячулет.
И вот тогда, когда вседругие нынешние авторы, произведения которых доживут до тех дней, будутказаться заиками, а слог их хромым — ведь они пишут лишь для своихсовременников, притом с оглядкой, — моя книга расскажет обо всем ясно и безутайки. Возможно, поразмыслив, я не стану брать на себя труд запечатывать ее вларец. Я просто оставлю ее где-нибудь — пусть лежит. Мой опыт историка говорит,что документы чаще сохраняются благодаря случаю, чем сознательным действиям.Аполлон напророчил все это, пусть он и позаботится о рукописи. Как вы видите, ярешил писать по-гречески, так как, по моему убеждению, греческий всегда будетвсеобщим языком литературы, а если Рим сгинет, как предсказала сивилла, товместе с ним сгинет и латинский язык. К тому же греческий — язык самогоАполлона.
Я буду аккуратен с датами(которые, как вы видите, я выношу на поля) и с именами собственными. Мне дажевспоминать не хочется, сколько, работая над историей Карфагена и Этрурии, япровел мучительных часов, пытаясь отгадать, в котором году произошло то илииное событие, действительно ли такого-то человека звали так-то или он былсыном, внуком, возможно, даже правнуком этого человека, а то и вовсе не состоялс ним в родстве. Постараюсь избавить будущих историков от подобных мук. Так,например, в моей книге есть несколько персонажей по имени Друз: мой отец, ясам, мой сын, мой двоюродный брат, мой племянник; всякий раз, что я будуупоминать это имя, я буду отмечать, — кого именно я имею в виду. Еще одинпример: говоря о своем наставнике Марке Порции Катоне, я не оставлю никакихсомнений в том, что он не был ни Марком Порцием Катоном Цензором, развязавшимтретью Пуническую войну, ни его сыном с тем же именем, известным знатоком законови автором юридических трудов, ни его внуком-консулом, которого звали точно также, ни правнуком с тем же именем, врагом Юлия Цезаря, ни праправнуком, убитым вбитве при Филиппах, а был его абсолютно ничем не прославившимся прапраправнукомвсе с тем же именем, который никогда не занимал никаких высоких общественныхпостов да и не заслуживал их. Август сделал его моим наставником, а затемвоспитателем молодых римлян из знатных семей и сыновей иноземных царей, ибо,хотя его имя давало ему право занимать самые высокие должности, его жестокость,глупость и педантизм не позволяли ему стать ничем, кроме простого учителя.
10 г. до н. э.
Чтобы определить время,когда происходили эти события, я думаю, самое лучшее будет сказать, что яродился в 774 году от основания Рима Ромулом и спустя семьсот шестьдесят семьлет после первой Олимпиады и что император Август, чье имя вряд ли будет забытодаже через тысячу девятьсот лет, к тому моменту уже двадцать лет правил Римом.
Прежде чем закончить этувступительную главу, я должен добавить еще кое-что насчет сивиллы и еепрорицаний. Я уже говорил, что, когда одна сивилла умирает, ей наследует другаяи что одни из них более известны, чем другие. Большой славой пользоваласьДемофила, с которой советовался Эней, прежде чем спуститься в подземный мир.Известна также Герофила, которая явилась к царю Тарквинию и предложила купить унее свиток с прорицаниями. Когда он отказался, так как цена показалась емучересчур высокой, она, как говорит легенда, сожгла часть свитка и предложилаему купить то, что осталось, за прежнюю цену. Он опять отказался. ТогдаГерофила сожгла еще кусок и снова предложила Тарквинию оставшееся по той жецене, и на этот раз царь из любопытства ей заплатил. Пророчества Герофилы былидвух видов; во-первых, предупреждения о несчастье и прорицания благоприятныхсобытий в будущем, во-вторых, указания о том, какие именно жертвы нужнопринести богам, чтобы умилостивить их при тех или иных предзнаменованиях. Стечением времени к этим предсказаниям добавились примечательные и достоверныепророчества частным лицам. И когда в дальнейшем, согласно тем или инымзнамениям, Риму угрожали бедствия, сенат приказывал жрецам, в ведении которыхбыли свитки с прорицаниями, справляться в них, и там всегда находился ответ.Дважды свитки были частично уничтожены во время пожаров, и утерянныепророчества восстанавливались жрецами по памяти. Во многих случаях память им,по-видимому, изменяла, поэтому Август решил отобрать заслуживающие довериятексты предсказаний, исключив из списков явные интерполяции и восстановленныетексты. Он также изъял у населения и уничтожил все, какие только смогзаполучить, сомнительные частные собрания пророчеств, общим числом более двухтысяч. Просмотренные свитки прорицаний Август запер в ларец, поставленный подпьедесталом статуи Аполлона в храме, который он построил на Палатинском холмевозле своего дворца. Спустя некоторое время после смерти Августа в мои рукипопала уникальная книга из его личной исторической библиотеки. Она называлась«Сивиллины диковины: исключенные из канона пророчества, сочтенные жрецамиАполлона поддельными». Стихи были переписаны прекрасным почерком Августа,с теми типичными для него ошибками, которые он сперва делал по невежеству, азатем не исправлял из гордости. Большая часть этих стихов, судя по всему, непроизносилась ни одной из сивилл, в экстазе или без него, и была сочиненабезответственными людьми, которые желали прославить себя и свой род или навлечьпроклятье на род соперников и для того приписывали божественное происхождениесобственным фантастическим вымыслам. Я заметил, что род Клавдиев больше всехусердствовал по части таких подделок. Однако я нашел там два или тристихотворения, судя по их языку, сравнительно старых и, по-видимому,действительно вдохновленных богом, которые Август, чье слово было законом дляжрецов Аполлона, не включил в канон из-за их вполне ясного и устрашающегосмысла. У меня нет более этой книжицы. Но я помню слово в слово — да его иневозможно забыть — самое поразительное из этих, несомненно подлинных,предсказаний, записанных как по-гречески, так и, подобно большей части раннихпророчеств в каноне, в приблизительном переводе на латынь. Вот как оно звучит:
Минует век с Пуническихвойн —
К лохматому в рабство Римпопадет.
Лохматый сей, впрочем,будет лыс.
Одним он муж, а другим — жена.
Ему гарцевать на коне безкопыт,
А жизни лишит его сын несын,
И встретит он смерть не вбою.
И к власти придетлохматый второй,
Лохматому первому сын несын.
Лохматый сей впрямь будетлохмат.
Он сделает мраморнымглиняный Рим,
Но цепью невидимой свяжетего.
Погубит его жена не жена,
И рад будет гибели сын несын.
Лохматый третий к властипридет,
Второму лохматому сын несын.
И грязью покрыт, и кровьюоблит,
Лохматый сей, впрочем,будет лыс.
Победы и беды увидит сним Рим.
А гибели рад будет сын несын,
С подушкой вместо меча.
Четвертый лохматый квласти придет,
Лохматому третьему сын несын.
Лохматый сей, впрочем,будет лыс.
Кощунства и яды увидит сним Рим,
Погибнет же он от удараконя,
Что в детстве его носил.
Лохматый пятый к властипридет,
Он к власти придет, нежелая ее.
Его недоумком считаютвокруг.
Лохматый сей впрямь будетлохмат.
Он воду даст Риму и хлебзимой,
Погубит его жена не жена,
И рад будет гибели сын несын.
Шестой лохматый к властипридет,
Лохматому пятому сын несын.
Он даст Риму пляски,пожар и позор,
Родительской кровью себязапятнав.
Лохматый седьмой непридет никогда.
Кровь хлынет из гробаручьем.
Августу, должно быть,было ясно, что первый из «лохматых», то есть Цезарь (ведь слово«цезарь» означает «волосатый»), — его двоюродный дядя Юлий,усыновивший его. Юлий был лыс и прославился своим блудом — равно с женщинами ис мужчинами; его боевой конь, как гласит молва, был чудовищем с человеческимиступнями вместо копыт. Юлий вышел живым из многих боев и погиб наконец в сенатеот руки Брута. А Брут, хотя и считался сыном другого человека, был внебрачнымсыном Юлия. «И ты, дитя?» — сказал Юлий, когда тот бросился на него скинжалом. О Пунических войнах я уже писал. Во втором из цезарей Август навернякаузнал себя. И действительно, глядя под конец жизни на великолепные храмы иобщественные здания, воздвигнутые на месте прежних по его указу, и думая о том,как он всю жизнь старался укрепить и прославить Рим. Август похвалялся. чтополучил Рим глиняным, а оставляет его в мраморе. Но тех вещих строк, чтокасались его смерти, он, по-видимому, или не понял, или не поверил им, однакосовесть не позволила ему уничтожить стихотворение. Кто были третий, четвертый ипятый «лохматые», станет ясно из моей истории, и я действительно будунедоумком, если, считая, что до сих пор прорицание во всех подробностяхотвечает истине, не узнаю шестого «лохматого» и не порадуюсь за Рим,что шестому не наследует седьмой.
ГЛАВА II_
Я не помню отца,умершего, когда я был ребенком, но в юности я пользовался всяким случаемполучить сведения о его жизни и личности у кого только мог — сенатора, солдатаили раба, которые знали его, — и желательно поподробней. Я начал писать егобиографию как свою первую ученическую работу по истории, и, хотя бабка Ливияскоро положила ей конец, я продолжал собирать материал в надежде, чтокогда-нибудь смогу завершить свой труд. Я действительно закончил его — всегонесколько дней назад, но даже сейчас будет бессмысленно пытаться представитьэту биографию на суд широкой публики. Она настолько проникнута республиканскимдухом, что стоит Агриппинилле — моей теперешней жене — услышать о ее выходе всвет, как все экземпляры книги тотчас будут конфискованы, а мои незадачливыеписцы пострадают из-за меня и моей опрометчивости. Хорошо, если им непереломают руки и не отрубят большой и указательный пальцы в знак ее особогоблаговоления. Как эта женщина ненавидит и презирает меня!
Отец всю жизнь был мнепримером и повлиял на меня сильнее, чем кто-либо другой, не считая моегостаршего брата Германика. А Германик был, по общему мнению, копией отца чертамилица, фигурой (за исключением тонких ног), смелостью, умом и благородством,поэтому они сливаются у меня в сознании воедино. Если бы я мог начать этоповествование рассказом о своих ранних годах, предварив его всего несколькимисловами о родителях, я бы так, несомненно, и сделал, ибо генеалогия и семейныепредания — скучная материя. Но я не могу не написать, и довольно подробно, освоей бабке Ливии (единственной, кто был в живых из родителей моих родителейпри моем рождении), потому что, к сожалению, она является главным персонажем впервой половине этой истории, и если я не дам ясного представления о ее молодыхгодах, ее позднейшие поступки будут непонятны. Я уже упоминал, что она былазамужем за императором Августом вторым браком после того, как развелась с моимдедом. Когда умер отец, она сделалась фактической главой нашего рода, занявместо моей матери Антонии, дяди Тиберия (официального главы семьи) и самогоАвгуста, чьему могущественному покровительству отец вверил нас, детей, в своемзавещании.
Ливия, так же как и дед,была из рода Клавдиев, одного из самых старинных в Риме. Существует народнаябаллада, которую еще и до сих пор поют старики, где в припеве говорится, что надреве Клавдиев растут два вида фруктов: сладкие яблоки и кислица, и кислицыбольше. К кислице неизвестный автор баллады причисляет Аппия Клавдия Гордого,который чуть не вызвал в Риме мятеж тем, что попытался сделать рабынейсвободнорожденную девушку по имени Виргиния и овладеть ею, и Клавдия Друза,который в дни республики предпринял попытку стать царем всей Италии, и КлодияКрасивого, который, когда священные цыплята не хотели клевать зерно, бросил ихв море, вскричав: «Тогда пусть попьют!» — и из-за этого проигралважное морское сражение. А в число сладких яблок автор баллады включает АппияСлепого, который отговорил римлян вступать в опасный союз с царем Пирром, иКлавдия Пня, изгнавшего карфагенян из Сицилии, и Клавдия Нерона (что насабинском диалекте означает «сильный»), который разгромил Гасдрубала,когда тот пришел из Испании, чтобы объединить свое войско с войском брата,великого Ганнибала. Эти трое были не только храбры и мудры, они былидобродетельны. Автор баллады говорит также, что среди женщин рода Клавдиев тожеесть сладкие яблоки и кислица, и кислицы больше.
41 г. до н.э.
Мой дед был одним излучших Клавдиев. Полагая, что Юлий Цезарь — единственный, у кого в ту тяжелуюпору хватит силы обеспечить Риму мир и безопасность, дед присоединился к партиицезарианцев и храбро бился на стороне Юлия во время войны с Египтом. Нозаподозрив, что Юлий стремится к личной власти, дед не пожелал содействоватьего честолюбивым замыслам, хотя и не мог рискнуть пойти на открытый разрыв.Поэтому он попросил назначить его понтификом и был в этом качестве отправлен воФранцию, чтобы основывать там колонии из солдат-ветеранов. Вернувшись послеубийства Юлия, дед навлек на себя немилость молодого Августа, приемного сынаЮлия, известного тогда под именем Октавиана, и его союзника, великого МаркаАнтония, тем, что осмелился предложить воздать почести тираноубийцам. Емупришлось бежать из Рима. В смутах, которые последовали за тем, он примыкал то кодной партии, то к другой — в зависимости от того, какая, по его мнению,боролась за правое дело. Одно время он был на стороне молодого Помпея, затемвоевал вместе с братом Марка Антония, сражался против Августа в битве приПерузии в Этрурии. Но, убедившись наконец, что Август, верный памяти приемногоотца и обязанный отомстить за его убийство — долг, который он выполнил безвсякой пощады, — однако не таит в душе желания стать тираном и хочет вернутьнароду старинные вольности, дед перешел на его сторону и поселился в Риме смоей бабкой Ливией и дядей Тиберием, которому было тогда два года. Он больше неучаствовал в гражданских войнах, довольствуясь исполнением обязанностейпонтифика.
Бабка Ливия была одной изхудших Клавдиев. Она вполне могла бы быть своей, перевоплотившейся в нее,тезкой и родственницей, той Клавдией, сестрой Клодия Красивого, которой былопредъявлено обвинение в государственной измене, потому что однажды, когда еекарету задержала уличная толпа, она воскликнула: «Ах, если бы мой брат былжив! Он пустил бы в ход хлыст, быстро бы всех разогнал». Когда один иззащитников народа («трибун» по-латыни) подошел и сердито велел ейзамолчать, напомнив, что ее брат из-за своего богохульства потерял римскийфлот, — «Тем больше оснований желать, чтобы он был жив, — отпарировалаона. — Он потерял бы еще один, а не то и, дай бог, два флота и немного уменьшилбы эту мерзкую толпу». И затем добавила: «Я вижу, ты — трибун, и твояличность, по закону, неприкосновенна, но не забывай, что мы, Клавдии, не разсекли вас, народных защитников, и будь проклята твоя неприкосновенность!»Так же точно моя бабка Ливия отзывалась о римском народе в наши времена:«Чернь и рабы! Республика всегда была вздором. Что нужно Риму, так этоцарь». Так, во всяком случае, она говорила деду, доказывая ему, что МаркАнтоний, Август (вернее сказать, Октавиан) и Лепид (богатый, но вялыйпатриций), управлявшие тогда римским государством, со временем поссорятся и,если он правильно поведет игру, использует свое положение понтифика и своюрепутацию человека неподкупной честности, которой он славился у всех фракций,он может стать царем. Дед сурово велел ей замолчать — еще один совет в том жедухе, и он с ней разведется (по старому обычаю муж мог отослать жену обратно кродителям без публичных объяснений, вернув принесенное ею приданое, но оставивсебе детей). На это бабка ничего не возразила, сделав вид, будто подчиняетсяему, но с этого момента их любовь умерла. Втайне от деда она тут же приняласьобольщать Августа.
38 г. до н.э.
Это не составляло труда,так как Август был молод и легко поддавался женским чарам, а Ливия тщательноизучила его вкусы; кроме того, по всеобщему признанию, она была в то времяодной из трех самых красивых женщин Рима. Она выбрала Августа, сочтя, что онбудет лучшим орудием для достижения ее честолюбивых целей, чем Антоний, — Лепидвообще не шел в счет, — и не остановится ни перед чем, как показали проскрипцииза два года до того, когда по личному приказу Августа две тысячи всадников итриста сенаторов, принадлежавших к враждебной фракции, были поголовно перебитыкуда большим числом его сторонников. Увидев, что Август в ее руках, Ливияубедила его убрать Скрибонию — женщину старше него, на которой он женился изполитических соображений, — сказав, будто ей известно, что Скрибония изменяетему с близким другом моего деда. Август с готовностью поверил ей, не настаиваяна подробных доказательствах. Он развелся со Скрибонией, хотя она ни в чем небыла повинна, в тот самый день, когда та родила ему дочь Юлию, которую онотобрал у роженицы, прежде чем она успела взглянуть на дитя, и отдал женеодного из своих вольноотпущенников, чтобы та вскормила ее. Бабка, которой тогдабыло всего семнадцать, на девять лет меньше, чем Августу, пошла к деду исказала ему:
— Теперь разводись сомной. Я на пятом месяце беременности, и отец ребенка не ты. Я поклялась, что нерожу больше ребенка трусу, и намерена сдержать эту клятву.
Дед, что бы он нипочувствовал при этом признании, сказал только:
— Позови ко мне участникапрелюбодеяния, и мы обсудим с ним все это без свидетелей.
На самом деле отцомребенка был он сам, но дед этого не знал, и когда бабка заявила, что ребенокзачат другим, он принял ее слова на веру. Дед с удивлением узнал, что обманулего не кто иной, как его мнимый, как оказалось, друг — Август, но пришел кзаключению, что Ливия соблазнила его и он не устоял против ее красоты, авозможно, Август все еще имел на него зуб за некогда выдвинутое в сенатенеудачное предложение наградить убийц Юлия Цезаря. Как бы то ни было, он ни вчем не упрекнул Августа и лишь сказал: «Если ты любишь эту женщину и женишьсяна ней как благородный человек, возьми ее, но пусть будут соблюденыприличия». Август обещал, что немедленно женится на Ливии и никогда небросит ее, если она будет ему верна, поклявшись в том самыми страшнымиклятвами. И дед дал ей развод. Мне говорили, что он смотрел на ее связь сАвгустом как на наказание, ниспосланное ему богами за то, что однажды в Сицилиион по наущению бабки вооружил и поднял рабов против римских граждан, к тому жеЛивия была из его собственного рода Клавдиев, и по этим двум причинам ему нехотелось публично ее позорить. Так что участвовал он в брачной церемонии черезнесколько недель после того и вручал Ливию ее будущему мужу, как сделал бы этоотец, и пел со всеми свадебный гимн вовсе не из страха перед Августом. Когда ядумаю о том, что дед нежно любил бабку и рисковал из-за своего великодушия бытьобвиненным в трусости и сводничестве, я преисполняюсь восхищением перед егопоступком.
Но Ливия не испытывала кнему благодарности, напротив, она пришла в ярость — ей показалось оскорбительным,что дед отнесся ко всему этому так спокойно и безропотно уступил ее, словно онаничего собой не представляла. И когда, спустя три месяца, Ливия родила ребенка,моего отца, она сильно разгневалась на сестру Августа Октавию, жену МаркаАнтония, — вторые мои дед и бабка, — за ее эпиграмму, где говорилось, чтородителям везет, когда у них родятся дети через три месяца после зачатия — досих пор так быстро вынашивали плод только кошки и суки. Не знаю, действительноли Октавия сочинила стишок, но если и так, Ливия заставила ее дорого за этозаплатить. Я все же думаю, что автором эпиграммы была не она, ведь Октавия исама вышла за Марка Антония в то время, когда была беременна от своего умершегомужа, а, как говорит пословица, свояк свояка видит издалека. Однако Марк иОктавия вступили в брак из политических соображений, и их союз был узаконенспециальным указом сената, — здесь не было страсти с одной стороны и личногочестолюбия с другой. Если спросят, как получилось, что коллегия понтификовсогласилась признать законность брака Августа и Ливии, ответ прост: мой дед иАвгуст оба были понтификами, а великим понтификом был Лепид, который все делалпо указке Августа.
Как только отца отняли отгруди, Август отослал его в дом деда, где его воспитывали вместе с дядейТиберием, который был старше отца на четыре года. Когда дети подросли и сталичто-то понимать, дед взял их воспитание в свои руки, а не отдаст их наставнику,как было принято в те времена. Он упорно внедрял в них ненависть к тирании ипреданность старинным идеалам справедливости, свободы и добродетели. БабкаЛивия никак не могла примириться с тем, что сыновей забрали из-под ее опеки,хотя они ежедневно навещали ее во дворце Августа, находившемся по соседству сих родным домом на Палатинском холме, а когда она узнала, в каком духе дед ихвоспитывает, ее это сильно обеспокоило.
33 г. до н.э.
Дед внезапно умер вовремя обеда с друзьями, и возникло подозрение, что его отравили, но дело этозамяли, так как в числе гостей были Ливия и Август. В завещании дед просилАвгуста взять его сыновей под свое покровительство. Тиберий, которому в товремя было всего девять лет, произнес на похоронах отца надгробную речь.
Август горячо любил своюсестру Октавию и был весьма огорчен, когда — вскоре после свадьбы — узнал, чтоАнтоний, отправившись на Восток завоевывать Парфию, остановился по пути вЕгипте и возобновил свою связь с египетской царицей Клеопатрой. Еще больше оногорчился по поводу оскорбительного письма, полученного Октавией от Антония,когда она в следующем году покинула Рим, чтобы помочь ему в его военнойкампании деньгами и солдатами. В письме, которое догнало ее на полпути, ейхолодно приказывалось вернуться в Рим и заниматься домашними делами; однакоденьги и солдат Антоний принял. Ливия в глубине души была всем этим оченьдовольна, так как уже в течение долгого времени прилагала усилия, чтобы посеятьмежду Августом и Антонием вражду, а Октавия столь же усердно старалась всенедоразумения сгладить. Когда Октавия вернулась в Рим, Ливия попросила Августа предложитьей оставить дом мужа и поселиться у них во дворце. Октавия отказалась отчастипотому, что не доверяла Ливии, отчасти потому, что не хотела быть причинойнадвигающейся войны. Кончилось тем, что подстрекаемый Клеопатрой Антоний послалОктавии сообщение о разводе и объявил войну Августу. Это была последняягражданская война, смертельный поединок между единственными двумя людьми,оставшимися на ногах — если я могу позволить себе эту метафору — после всеобщейбаталии на всемирной арене. Правда, Лепид все еще был жив, но находился взаточении; у него не осталось ничего, кроме имени, и он был вынужден припасть кстопам Августа с мольбой о пощаде. Молодой Помпей, второе важное лицо империи,чей флот долгое время господствовал на Средиземном море, был к этому временитакже побежден Августом, а затем взят в плен и убит Антонием. Поединок междуАвгустом и Антонием оказался коротким. Антоний был наголову разбит в морскойбитве при Акции у берегов Греции.
31 г. до н.э.
Он спасся бегством вАлександрию, где покончил с собой, как и Клеопатра. Август присвоил всезавоеванные Антонием земли на Востоке и сделался — к чему и стремилась Ливия — единственным правителем Римской державы. Октавия осталась верна интересам детейАнтония — не только сына его первой жены, но даже трех детей Клеопатры, девочкии двух мальчиков, — и воспитывала их вместе со своими двумя дочерьми, одна изкоторых, Антония Младшая, стала моей матерью. Душевное благородство Октавиивызвало в Риме всеобщее восхищение.
Август управлял миром, аЛивия управляла Августом. Я должен здесь объяснить, чем была вызвана этапоразительная власть. Все всегда удивлялись, почему это у них нет детей, ведьбабка моя не была бесплодной, да и Август был, по слухам, отцом четырех детей,помимо Юлии, которая, без всякого сомнения, была его родной дочерью. Крометого, все знали, что Август страшно влюблен в Ливию. Истинной причине ихбездетности трудно поверить. А заключается она в том, что они так и не сталипо-настоящему мужем и женой. Будучи вполне полноценным мужчиной с другимиженщинами, Август оказывался бессильным, как ребенок, при сношениях, вернее,при попытке к ним, с моей бабкой. Единственным разумным объяснением этому можетслужить то, что Август был по природе благочестивым человеком, хотя опасности,подстерегавшие его после убийства его двоюродного деда Юлия Цезаря, вынудилиАвгуста прибегать к жестокости и даже нарушать требования веры. Он знал, чтоего брак греховен, и мысль об этом, по-видимому, воздействовала на него,обуздывая его плоть.
Бабка, которой Август былнужен в первую очередь как орудие осуществления ее честолюбивых замыслов, а ужзатем как любовник, была скорее рада его импотенции, чем сожалела о ней. Онаувидела, что может использовать это как средство для подчинения его воли своей.Ливия бесконечно упрекала Августа за то, что он соблазнил ее и увел от любимогоякобы мужа, уверяя ее в своей пылкой страсти и угрожая втайне деду, что, еслион не отступится от жены, он поплатится за это как враг народа (последнее былополнейшей ложью). Да, говорила Ливия, неплохо он ее обвел вокруг пальца!Страстный воздыхатель, оказывается, вообще не мужчина: любой нищий угольщик илираб больше мужчина, чем он! Даже Юлия не его дочь, и он это знает.Единственное, на что он способен, говорила она, это ласкать да гладить,целовать да закатывать глаза, как поющий евнух. Напрасно Август доказывал, чтос другими женщинами он настоящий Геркулес. Ливия или отказывалась ему верить,или обвиняла его в том, что он расточает на других женщин то, чего лишает ее.Но, чтобы о них не сплетничали, она как-то раз сделала вид, будто беременна, азатем инсценировала выкидыш. Стыд и неутоленная страсть привязывали к нейАвгуста крепче, чем узы, которые возникли бы, если бы их взаимное влечение другк другу удовлетворялось каждую ночь и Ливия народила бы ему дюжину прекрасныхдетей. Она очень заботилась о его здоровье и удобстве и оставалась ему верна,так как не была от природы чувственна и вожделела одного — власти, и Август былтак ей за это благодарен, что позволил руководить собой во всех государственныхи личных делах. Старые дворцовые слуги говорили мне по секрету, что послеженитьбы на бабке Август даже не смотрел ни на одну другую женщину. Однако поРиму ходили всевозможные слухи о его связях с женами и дочерьми различныхзнатных людей, и после его смерти, объясняя, как ей удалось полностью завладетьего чувствами, Ливия не раз утверждала, будто причиной тому была не тольковерность, но и то, что она никогда не препятствовала его временным увлечениям.Я полагаю, она сама распускала все эти слухи, чтобы ей было чем его упрекнуть.
Если у кого-нибудьвозникнет вопрос, есть ли у меня достаточные основания для этой любопытнойистории, могу ответить. Первую ее половину, касающуюся развода, я слышал из устсамой Ливии в год ее смерти. Остальное, относительно импотенции Августа, яузнал от женщины по имени Брисеида, камеристки моей матери, котораяприслуживала еще бабке, и, так как ей тогда было всего семь лет, при ней нестеснялись вести разговоры, которые, как они полагали, она не могла понять. Ясчитаю, что мой рассказ соответствует истине, и буду и дальше так считать, покаего не заменят другим, который так же хорошо будет отвечать фактом. На мойвзгляд, строка в предсказании сивиллы о «жене не жене» подтверждаетмое объяснение.
Увы, я сказал еще не все.Желая спасти доброе имя Августа, я умолчал о том, что все же сейчас расскажу.Ибо, как говорит пословица, шила в мешке не утаишь. Речь идет вот о чем. Радитого, чтобы укрепить свою власть над Августом, бабка Ливия по собственномупочину предоставляла в его распоряжение красивых молодых женщин всякий раз.когда замечала, что его одолевает вожделение. Она устраивала это втайне, неговоря Августу ничего ни до, ни после, не давая волю ревности, которую она какзаконная жена должна была, по его убеждению, испытывать, и делала все тихо, ненарушая приличий, — молодых женщин, безмолвных в присутствии императора, словнодухи, явившиеся ему во сне (Ливия сама выбирала их на сирийском невольничьемрынке, так как Август предпочитал сириек), проводили ночью к нему в спальню,подав сигнал стуком в дверь и позвякиванием цепи, а рано утром с таким жесигналом уводили. То, что Ливия улаживала это так заботливо и оставалась емуверна, несмотря на его бессилие, Август, должно быть, считал доказательствомсамой искренней ее любви. Вы можете возразить, что Август в его положении могутолить свой аппетит без помощи Ливии в качестве сводницы — самые прекрасныеженщины мира, будь то рабыни или свободнорожденные, девицы или замужние, былиготовы его ублажить. Верно, но после женитьбы на Ливии ему, как он однаждысказал, ничего не лезло в горло, хотя, возможно, это могло, напротив, означать,что сама Ливия была несъедобна.
Так что у Ливии не былооснований ревновать Августа, разве что к своей золовке, моей второй бабке,Октавии, чья добродетель вызывала у всех такое же восхищение, как ее красота.Ливии доставляло злобное удовольствие сочувствовать ей по поводу неверностиАнтония. Она дошла до того, что сказала, будто Октавия сама во всем виновата:нечего было так скромно одеваться и так чинно вести себя. Марк Антоний,указывала она, был человеком больших страстей, и, чтобы держать его в руках,женщина должна сочетать добродетель римской матроны с хитростями и уловкамивосточной куртизанки. Октавии надо было последовать примеру Клеопатры;египтянка, хоть и была старше Октавии на восемь лет и уступала ей в красоте,знала, как разжечь и как утолить похоть Антония. «Такие люди, как он,настоящие мужчины, предпочитают пикантное полезному, — нравоучительно заключалаЛивия. — Для них червивый зеленый сыр вкуснее свежего творога».«Держи своих червей при себе!» — вспыхивала Октавия.
Сама Ливия одеваласьочень богато и употребляла самые дорогие восточные духи, но в домашнемхозяйстве не допускала никакой расточительности и вела его, как она хвалилась,в старинном римском духе по следующим правилам: простая, но обильная пища,регулярные семейные богослужения, никаких горячих ванн после еды, постояннаяработа для всех и суровая экономия. Под «всеми» понимались не толькорабы и вольноотпущенники, но и каждый член семьи. Бедняжка Юлия, тогда ещедевочка, должна была подавать пример прилежания. Она вела очень тоскливуюжизнь. Каждый день она чесала и пряла шерсть, ткала пряжу и занималасьрукоделием; даже в зимние месяцы ее поднимали с жесткой постели до рассвета,чтобы она успела выполнить все свои задания. А поскольку мачеха считала, чтодевушки должны получать широкое общее образование, Юлии было велено, помимовсего прочего, выучить наизусть гомеровские «Илиаду» и «Одиссею».
Юлия должна была такжедля удобства Ливии вести дневник, где записывалось, какую она сделала работу,какие прочитала книги, какие вела разговоры и так далее, что было для девушкибольшим бременем. Ей не разрешалось заводить знакомство с мужчинами, хотя те нераз поднимали чаши в честь ее красоты. Один юноша из старинного рода, сынконсула, известный безупречным поведением, набрался смелости представиться ейоднажды в Байях под каким-то учтивым предлогом, когда она совершала своюежедневную получасовую прогулку у моря в сопровождении одной лишь дуэньи.Ливия, завидующая красоте Юлии и любви к ней Августа, отправила юноше оченьсуровое письмо, где говорилось, что ему нечего и ждать какого-либообщественного поста от отца девушки, чье доброе имя он пытался запятнать своимнедопустимо фамильярным поступком. Саму Юлию также наказали — не разрешиливыходить за пределы сада при вилле. Примерно в это время Юлия совершеннооблысела. Я не знаю, приложила ли к этому руку Ливия, вполне возможно, что да,хотя, спору нет, в роду Цезарей все рано лысели. Так или иначе, Август нашелегипетского мастера, который сделал ей великолепный белокурый парик, так что еенесчастье не только не уменьшило, а, напротив, усилило ее чары — свои волосыбыли у нее не очень хороши. Говорили, будто парик сделан не так, как обычно, наволосяной сетке, а представляет собой целый скальп, содранный с головы дочериодного из германских вождей и пригнанный по голове Юлии; а чтобы он оставалсяживым и мягким, в него время от времени втирали специальную мазь. Но долженсказать, что я этому не верю.
Все знали, что Ливиядержит Августа в строгости, пусть и не в страхе, и он старается ни в коемслучае ничем не обидеть ее. Однажды Август в качестве цензора выговаривалнескольким богатым римлянам за то, что они разрешают своим женам увешивать себядрагоценностями.
— Женщине не подобает, — сказал он, — слишком богато одеваться. Долг мужа — отвратить жену от роскоши.
Увлеченный собственнымкрасноречием, он, к сожалению, добавил:
— Мне иногда приходитсяжурить за это собственную жену.
С уст провинившихсясорвался восторженный крик: — О, Август, — воскликнули они, — скажи нам, какимиименно словами ты журишь Ливию? Это послужит нам образцом.
Август был смущен инапуган.
— Вы неправильно меняпоняли, — промолвил он, — я вовсе не говорил, что у меня когда-либо был поводупрекать Ливию. Как вы все прекрасно знаете, она образец женской скромности. Ноя, разумеется, не колеблясь сделал бы ей замечание, если бы она забыла своедостоинство и по примеру ваших жен нарядилась подобно александрийской танцорке,которая, благодаря капризу судьбы, стала вдовствующей царицей Армении.
В тот же самый вечерЛивия не преминула поставить Августа на место, явившись к обеду в самомфантастически роскошном одеянии, какое только смогла найти, — его основнойчастью было одно из платьев Клеопатры для торжественных церемоний. Но Августхорошо вышел из неловкого положения, похвалив Ливию за остроумную исвоевременную пародию на тот недостаток, который он порицал.
Ливия стала умнее с техпор, когда она советовала моему деду надеть на голову венец и объявить себяцарем. Титул «царь» все еще вызывал ненависть в Риме из-занепопулярной династии Тарквиниев, с которой, согласно легенде, покончил первыйБрут (я называю его так, чтобы вы не спутали его со вторым Брутом, убившим ЮлияЦезаря), изгнав царскую фамилию из Рима и став одним из первых двух консуловримской республики. Ливия уже поняла, что до тех пор, пока Август будет держатькормило власти, с самим титулом можно и подождать. Следуя ее совету, Август постепеннососредоточил в своих руках все высшие должности республики. Он был консулом, акогда передал консульские полномочия надежному другу, сделался принцепсом, что,хотя номинально считалось равным консульству, было на практике выше него, да илюбого другого государственного поста. Под наблюдением Августа находились такжевсе провинции, он назначал туда губернаторов, стоял во главе всех армий и имелпрерогативу набирать рекрутов, объявлять войну и заключать мир. Его избралипожизненно народным трибуном Рима, что позволяло ему беспрепятственнопользоваться своими полномочиями, давало право накладывать вето на решениядругих должностных лиц и обеспечивало личную неприкосновенность. Титул«император», который означал просто «главнокомандующий», ав последнее время стал означать «верховный правитель», Август делил сдругими удачливыми военачальниками. Он занимал также должность цензора, чтодавало ему власть над двумя главными сословиями: сенаторов и всадников;сославшись на то, что тот или иной член этих сословий совершил аморальныйпоступок. Август мог лишить его звания и связанных с ним привилегий, чтосчиталось несмываемым позором. В ведении Августа была государственная казна;предполагалось, что через определенные промежутки времени он будет делатьотчеты, но никто ни разу не отважился потребовать ревизии, хотя всем былоизвестно о постоянном «уплывании» денег из государственной казны вимператорскую.
Таким образом, Августраспоряжался армией, держал под контролем законы (ибо его влияние на сенат былотаково, что сенаторы принимали все, что бы он ни предложил), государственныефинансы и общественные нравы, к тому же пользовался личной неприкосновенностью.Август даже имел право приговаривать любого из римских граждан от пахаря досенатора к смерти или пожизненному изгнанию. Последний высокий титул, которыйон присвоил себе, был титул великого понтифика, что позволяло ему подчинитьсвоему влиянию всю религиозную систему Рима. Сенат был готов даровать Августулюбой титул — только пожелай, — кроме титула «царь»; они бы и на этопошли, если бы не страх перед народом. Самому Августу хотелось бы зватьсяРомулом, но Ливия отговорила его от этого. Она доказывала ему, что Ромул былцарем и поэтому принимать это имя опасно, к тому же он входил в число божеств — покровителей Рима, и если Август возьмет его имя, это могут счесть кощунством.(Думала-то она другое — что имя «Ромул» недостаточно хорошо. Кто онбыл? Обыкновенный вожак разбойников и один из второстепенных богов.) Поэтому,последовав ее совету. Август, звавшийся до тех пор Октавианом, дал знатьсенату, что ему было бы приятно получить имя «Август». Его желаниетут же было удовлетворено. Имя это в переводе означает «священный».Разве мог с ним сравниться обыкновенный титул «царь»?
Сколько царей платилидань Августу! Сколько их прошло в цепях за его триумфальной колесницей! Развеверховный царь далекой Индии, прослышав о славе Августа, не отправил в Римпослов с подарками — шелками и благовониями, рубинами, изумрудами исардониксами, тиграми, впервые увиденными тогда в Европе, и Гермесом,знаменитым безруким мальчиком, умевшим делать необыкновенные вещи ногами, — чтобы умилостивить его, и не просил Августа о дружбе и покровительстве? РазвеАвгуст не оборвал династию египетских царей, которая возникла не меньше чем за пятьтысяч лет до возникновения Рима? А какие только чудовищные предзнаменования невозникали, когда произошло это роковое вмешательство в историю! Разве недоносился из туч лязг оружия, не шел кровавый дождь? Разве на главной улицеАлександрии не возникла вдруг гигантская змея, издавая неправдоподобно громкоешипение? Разве не явились людям призраки мертвых фараонов? Разве не хмурилисьих изваяния? Разве Апис, священный бык Мемфиса, не разразился слезами, жалобномыча?.. Так моя бабка рассуждала сама с собой.
Большинство женщин вообщене честолюбивы, те немногие, кто честолюбив, не переходят границ дозволенного.Но Ливия была единственной в своем роде: ее честолюбие вообще не знало границ,и при этом она оставалась абсолютно хладнокровной и уравновешенной, делая шаги,за которые любую другую женщину сочли бы безумной. Даже я, имевший такуюпрекрасную возможность наблюдать за ней, лишь постепенно стал догадываться, ито в общих чертах, каковы ее настоящие планы. При всем том, когда это наконецполностью обнаружилось, я был потрясен. Но, пожалуй, все же лучше перечислитьпоступки Ливии в исторической последовательности, не задерживаясь подробно наее скрытых мотивах.
По ее совету Августубедил сенат создать два новых божества, а именно: богиню Рому, олицетворяющуюженскую душу римской империи, и полубога Юлия, воинственного героя,обожествленного Юлия Цезаря (то, что Юлий при жизни не отказался отбожественных почестей, предложенных ему на востоке, было одной из причин егоубийства). Август знал цену религиозным узам, связывающим провинцию с Римом,узам куда более крепким, чем страх или благодарность. Нередко случалось, что,прожив много лет в Египте или в Малой Азии, даже урожденные римляне начиналипоклоняться местным богам и забывали своих собственных, становясь тем самымчужестранцами во всем, кроме имени. С другой стороны, Рим ввез к себе столькорелигий из завоеванных стран, предоставляя — и не только ради удобстваприезжающих в Рим гостей — пришлым богам, таким, как Изида и Кибела,великолепные храмы в самом городе, что было вполне резонно и справедливо вобмен внедрить в чужих городах своих богов. Рома и Юлий должны были служитькумирами для тех жителей провинций, которые были римскими гражданами и нехотели забывать о своем национальном наследии.
Следующим шагом Ливиибыло организовать приезд делегаций от тех жителей провинций, которым непосчастливилось получить в Риме полное право гражданства, с просьбой дать имкакого-нибудь римского бога, которому они могли бы смиренно и преданнопоклоняться. По совету Ливии Август полушутя сказал сенату, что, хотя этимбеднягам, само собой, невозможно разрешить поклоняться таким божествам, какРома и Юлий, нельзя их оставлять совсем без бога, пусть самого скромного. Наэто Меценат, один из приближенных Августа, с которым тот в свое время обсуждалцелесообразность принятия имени Ромул, сказал: «Давайте дадим им бога,который хорошо приглядит за ними. Давайте дадим им самого Августа». Августнесколько смутился, но признал, что предложение Мецената разумно. Почему бы необратить на пользу Риму укоренившийся у восточных народов обычай воздаватьбожественные почести своим правителям? А поскольку поклоняться всему сенатувряд ли возможно — не помещать же шестьсот статуй в каждом из их храмов, — единственным выходом для них было поклоняться тому, кто проводит в жизньрешения сената, первому среди равных, которым случайно оказался он сам. Исенаторы, чувствуя себя польщенными тем, что в каждом из них есть хоть однашестисотая божества, дружно приняли предложение Мецената. В Малой Азии тут жебыли воздвигнуты храмы Августу. Правда, культ его стал распространяться сперватолько в пограничных провинциях, которые были под прямым контролем императора;ни во внутренних провинциях, номинально находившихся под контролем сената, ни всамом Риме он не привился.
Август одобрял то, какЛивия воспитывает Юлию, как бережливо ведет домашнее хозяйство. У него самогобыли простые вкусы. Август не ощущал разницы между свежим оливковым маслом ипоследними прогорклыми выжимками, когда оливки в третий раз идут под пресс. Онносил одежду из домотканой ткани. Вполне справедливо считалось, что пусть Ливияи была фурией, если бы не ее неустанная деятельность, Август ни за что не смогбы выполнить взятую им на себя колоссальную задачу: вернуть Риму мир и безопасность,отнятые долгими и бедственными гражданскими войнами, в которых сам он, спорунет, сыграл такую роковую роль. Август трудился четырнадцать часов в сутки, ноЛивия, как утверждали, все двадцать четыре. Она не только, как я уже упоминал,умело вела огромное домашнее хозяйство, но наравне с Августом участвовала вовсех государственных делах. Полный отчет о правовых, социальных,административных, религиозных и военных реформах, которые они провелисовместными усилиями, не говоря уж об общественных работах, которые онипредприняли, о храмах, которые воздвигли, колониях, которые основали, занял бымного томов. И все же многие выдающиеся граждане Рима, принадлежавшие кстаршему поколению, не могли забыть, что это, казалось бы, превосходноепереустройство государства стало возможным лишь благодаря военному поражению,тайным убийствам и публичным казням почти всех тех, кто не подчинился нашейэнергичной паре. Если бы их деспотизм не был замаскирован старинными формами«свободного» правления, Ливии с Августом ни за что не удалось бынадолго удержать власть в своих руках. Даже при существующих порядках нашлисьпретенденты на роль Брута — на жизнь Августа было совершено четыре покушения.
ГЛАВА III
Имя «Ливия»одного корня с латинским словом, означающим «злобность». Моя бабкабыла превосходная актриса, и внешняя благопристойность ее поведения, остротаума и любезные манеры обманывали почти всех. Но никто по-настоящему ее нелюбил: злобность внушает страх, а не симпатию. В ее присутствии обыкновенныебеспечные и добродушные люди остро ощущали свои недостатки — она умела ткнутьпальцем в их слабые места. Я должен попросить прощения за то, что продолжаюписать о Ливии, но это неизбежно: как все честные римские историки, я пишу«от яйца до яблок», я предпочитаю наш тщательный метод, при которомничто не упускается, методу Гомера и прочих греков, которые кидаются в самуюгущу событий, а уж оттуда идут вперед или назад, как им вздумается. Не скрою, уменя нередко возникала мысль переписать заново историю Троянской войны латинскойпрозой для наших более бедных граждан, не умеющих читать по-гречески, начав сяйца, из которого вылупилась Елена, и двигаясь глава за главой, пока не дойдудо яблок, поданных на десерт на празднике в честь возвращения Улисса и егопобеды над женихами жены. В тех местах, где Гомер непонятен или умалчивает очем-то, я бы обращался к более поздним поэтам или к более раннему повествованиюжреца Дареса, которое, хоть и полно поэтических вымыслов, на мой взгляд,достовернее, чем рассказ Гомера, потому что Дарес лично принимал участие ввойне, сперва на стороне троянцев, затем — греков.
Я однажды видел страннуюкартину на внутренней стороне крышки старого кедрового сундука, привезенного,кажется, откуда-то из северной Сирии. Надпись по-гречески гласила: «Отравацарит над миром». А лицо Отравы, хотя и нарисованное за сто лет дорождения Ливии, было, бесспорно, ее лицом. В этой связи я должен написать оМарцелле, сыне Октавии от прежнего брака. Август, очень любивший Марцелла,усыновил его, задолго до положенного возраста назначал на административныепосты и женил на Юлии. По общему мнению римлян, он намеревался сделать Марцелласвоим преемником. Ливия не возражала против усыновления, напротив — искренноприветствовала этот шаг, дающий ей больше возможности завоевать любовь идоверие Марцелла. Ее привязанность к юноше ни у кого не вызывала сомнений.Именно Ливия посоветовала Августу назначать его раньше срока на высокиедолжности, и Марцелл, который знал об этом, был весьма ей благодарен.
Некоторые проницательныелюди думали, что Ливия покровительствует Марцеллу, чтобы вызвать ревностьАгриппы — второго после Августа человека в Риме. Хотя и низкого происхождения,он был старинным другом Августа и весьма удачливым военачальником ифлотоводцем. До сих пор Ливия делала все возможное, чтобы заручиться егодружбой и поддержкой. Агриппа был честолюбив, но до известных пределов, онникогда не осмелился бы соперничать с Августом, которым от души восхищался, ибыть его доверенным министром являлось для Агриппы венцом желаний. К тому же онникогда не забывал о своем скромном происхождении, и. изображая перед нимвеличественную патрицианку, Ливия оставалась хозяйкой положения. Его значениедля Ливии и Августа не ограничивалось только его службой, преданностью ипопулярностью у народа и сената. Дело обстояло так: согласно выдумке самойЛивии, считалось, будто Агриппа в интересах всей нации следит за политическимкурсом Августа. Во время знаменитых дебатов между Августом и его двумяближайшими друзьями Агриппой и Меценатом, инсценированных в сенате посленизвержения Антония, Агриппа действительно делал вид, будто не советует Августуприсваивать себе единоличную верховную власть, но лишь для того, чтобыаргументы Мецената и восторженные просьбы сенаторов взяли верх над его возражениями.Тогда Агриппа заявил, что будет верно служить Августу до тех пор, пока еговладычество не перестанет приносить пользу Риму и не перейдет в деспотию. С техпор на него смотрели как на надежный оплот против тирании, и с чем соглашалсяАгриппа, с тем соглашалась нация. Так что теперь те же проницательныенаблюдатели считали, что, разжигая зависть Агриппы к Марцеллу, Ливия играет согнем, и все происходящее вызывало в Риме живейший интерес. Впрочем, возможно,привязанность Ливии к Марцеллу была притворной, и на самом деле она хотелапобудить Агриппу убрать Марцелла со своего пути. Ходили слухи, будто один изприверженцев Агриппы и его родич предложил, что он затеет ссору с Марцеллом иубьет его, но Агриппа, хотя и был раздражен, как хотела того Ливия, оказалсяслишком благороден, чтобы принять его низкое предложение.
Никто не сомневался втом, что Август назначит Марцелла своим преемником и что тот не толькоунаследует его колоссальное богатство, но и монархию (как иначе я могу этоназвать?) в придачу. Поэтому Агриппа заявил, что при всей его преданностиАвгусту — а он никогда не сожалел о своем решении поддерживать его, — существует одно, чего он как гражданин и патриот не может допустить, а именно:наследственной монархии. Но Марцелл к тому времени был почти так же популярен,как Агриппа, и многие юноши из знатных семейств, для которых вопрос«империя или республика?» давно казался теоретическим, старалисьснискать его расположение, надеясь получить от него почести и важные посты,когда он сменит Августа. Эта всеобщая готовность приветствовать преемственностьединовластия, по-видимому, радовала Ливию, но в узком кругу она сказала, что втом прискорбном случае, если смерть заберет у них Августа или его обязанностистанут для него слишком обременительны, ведение государственных дел до тогомомента, как их возьмет в свои руки сенат, должно быть возложено на болееопытного человека, чем Марцелл. Однако Марцелл пользовался такой любовьюАвгуста, что, хотя обычно приватные высказывания Ливии претворялись в публичныеэдикты, в данном случае на ее слова не обратили внимания, и все больше людейдобивалось благоволения Марцелла.
23 г. до н. э.
Проницательныенаблюдатели задавались вопросом, как Ливия поступит при этих обстоятельствах,но удача. видимо, была на ее стороне: Август слегка простудился, болезнь егоприняла неожиданный оборот, его лихорадило и рвало; во время этой болезни Ливияготовила ему еду собственными руками, но желудок его настолько ослаб, чтоничего не мог удержать. С каждым днем Август терял силы и наконец понял, чтонаходится на пороге смерти. Его не раз просили назвать имя наследника, но онвоздерживался из страха перед политическими последствиями, а также потому, чтогнал от себя мысль о собственном конце. Однако теперь он чувствовал, что долг предписываетему это сделать, и попросил у Ливии совета. Он сказал, что болезнь лишила егоспособности здраво рассуждать, он согласится на любого преемника, в пределахразумного, которого она ему укажет. Поэтому она приняла решение за него, иАвгуст не стал возражать. Затем Ливия позвала к его постели второго консула,городских судей и некоторых сенаторов и всадников в качестве представителейсвоих сословий. Август был слишком слаб, чтобы говорить, но протянул консулуреестр сухопутных и морских военных сил и официальный отчет о государственныхдоходах, а затем подозвал к себе кивком Агриппу и передал ему свой перстень спечаткой, тем самым молчаливо признав его своим наследником, пусть даже правитьему надлежало в тесном сотрудничестве с консулами. Это было большойнеожиданностью. Все думали, что выбран будет Марцелл.
И с этого момента Августстал таинственным образом поправляться, лихорадка спала, желудок началпринимать пищу. Однако в заслугу это поставили не Ливии, которая продолжала заним ухаживать, а некоему доктору по имени Муза, у которого был безобидныйпунктик относительно холодных примочек и холодных микстур. Август был такблагодарен ему за его мнимые услуги, что наградил Музу золотыми монетами вколичестве, равном его весу, а сенат это количество еще удвоил. И хотя Муза былвольноотпущенник, его произвели в ранг всадника, что давало ему право носитьзолотое кольцо и претендовать на общественные должности. Сенат же принял ещеболее нелепый декрет, по которому всех лекарей освобождали от налогов.
Марцелл крайне оскорбилсятем, что его обошли. Он был очень молод, ему еще и двадцати не исполнилось.Предыдущие милости Августа привели к тому, что Марцелл переоценил как своиталанты, так и политический вес. Он попытался отыграться, ведя себя подчеркнутогрубо по отношению к Агриппе на публичном пиру. Агриппа, хотя и с трудом,сдержался, чтобы не ответить, но так как инцидент этот остался без последствий,сторонники Марцелла подумали, будто Агриппа его боится. Они даже сталитолковать между собой о том, что, если в ближайшие год-два Август не переменитсвое решение, Марцелл силой захватит у него императорскую власть. Они вели себятак шумно и хвастливо, а Марцелл так мало делал, чтобы их обуздать, что междуними и приверженцами Агриппы то и дело возникали ссоры. Агриппу раздражаланаглость «этого щенка», как он называл Марцелла, –разве не он,Агриппа, занимал чуть не все государственные посты, не он выиграл множествобаталий? Но к его раздражению примешивался испуг. В результате всех этих стычексоздавалось впечатление, что они с Марцеллом, вопреки приличиям, спорят, кто изних будет носить перстень с печаткой, когда Август умрет.
Агриппа был готовпринести чуть не любую жертву, лишь бы не создалась видимость, будто он играеттакую роль. Обидчиком был Марцелл, пусть он и выпутывается, как сумеет. Агриппарешил удалиться из Рима. Он отправился к Августу и попросил назначить егогубернатором Сирии. Когда Август поинтересовался, чем вызвана его неожиданнаяпросьба, Агриппа объяснил, что надеется в этом качестве заключить важноесоглашение с царем Парфии. Он постарается вернуть полковых орлов и пленников,взятых у римлян тридцать лет назад, в обмен на царского сына, которого Августдержал в Риме в качестве заложника. О ссоре с Марцеллом Агриппа не сказал нислова. Августа и самого эта ссора весьма тревожила, но, раздираемый междудавней дружбой с Агриппой и слепой родительской любовью к Марцеллу, он непризнался даже себе самому в том, как благородно поступает Агриппа, ибо тогдаему пришлось бы признаться в собственной слабости, и также промолчал. Онпоспешил согласиться на просьбу Агриппы, сказав, что им очень важно получитьобратно орлов и пленников, если кто-нибудь из них еще остался в живых, испросил, когда Агриппа будет готов выехать. Агриппа обиделся, неправильноистолковав его поведение. Он подумал, будто Август рад избавиться от него,поверив, что он на самом деле соперничает с Марцеллом из-за престола. Агриппапоблагодарил Августа за то, что тот согласился на его просьбу, холодно заверилего в своей дружбе и верности и сказал, что готов отплыть хоть на следующийдень.
Но отправился Агриппа нев Сирию. Он доплыл всего лишь до Лесбоса, послав предварительно в Сирию своихзаместителей, чтобы те вместо него управляли провинцией. Агриппа знал, что егопребывание на Лесбосе будет расценено как ссылка за ссору с Марцеллом, но непоехал в Сирию, так как в противном случае это дало бы сторонникам Марцеллаповод говорить, будто он поехал на Восток, чтобы собрать армию и пойти походомна Рим. Агриппа искренне верил, что Марцелл намерен узурпировать монархию, ильстил себя надеждой, что Августу скоро понадобятся его услуги. Лесбос отвечалего целям, так как находился недалеко от Рима. Агриппа не забыл о своемобещании и начал через посредников переговоры с царем Парфии, однако неторопился с их завершением. Требуется немало времени и терпения, чтобызаключить выгодную сделку с восточным правителем.
Марцелла избралигородским судьей — его первый официальный пост, — и он устроил по этому случаювеликолепные публичные игры. Он не только приказал покрыть навесом отсолнцепека и дождя все театры и увесить их роскошными тканями, но воздвиг нарыночной площади гигантский многоцветный шатер, что создавало великолепныйэффект, особенно если смотреть изнутри, когда стены и крышу шатра пронизывалисолнечные лучи. На это ушло баснословное количество красной, желтой и зеленойматерии, которую после окончания игр разрезали на куски и раздали гражданам наодежду и постельное белье. Из Африки привезли для травли в амфитеатре множестводиких зверей, в том числе львов. Был также бой между пятьюдесятью германскимипленниками и равным числом черных воинов из Марокко. Август взял на себязначительную часть издержек, так же как и Октавия, мать Марцелла. Когда Октавияпоявилась в торжественной процессии, ее приветствовали столь оглушительнымиовациями, что Ливия с трудом сдержала слезы зависти и гнева. Через два дняМарцелл заболел. Симптомы его болезни были в точности такими же, как у Августаво время его последней болезни, так что, естественно, послали за Музой. Музастал невероятно богат и известен, брал по тысяче золотых за визит и то приходилк больному из милости. Во всех случаях, когда болезнь не зашла слишком далеко,одного его имени было достаточно для немедленного исцеления, а люди ставили этов заслугу примочкам и микстурам, рецепт которых он держал в строжайшей тайне.Вера Августа в Музу была столь велика, что он не придал особого значенияболезни Марцелла. и игры продолжались. Но почему-то, несмотря на неослабныйуход Ливии и самые холодные примочки и микстуры Музы, Марцелл умер. ГореОктавии и Августа было безгранично; весь Рим оплакивал эту смерть какобщественное бедствие. Однако было немало рассудительных людей, которые несожалели об исчезновении Марцелла. Они не сомневались в том, что умри Август,Марцелл попытался бы занять его место и между ним и Агриппой началась быгражданская война, а теперь Агриппа был единственным реальным наследником. Ноони не взяли в расчет Ливию, твердым намерением которой в случае смерти Августабыло… Клавдий, Клавдии, ты же говорил, что не будешь упоминать о мотивахЛивии и обещал только перечислять ее поступки… твердым намерением которойбыло в случае смерти Августа продолжать править империей, избрав орудием дляэтого моего дядю Тиберия, а в помощь ему — моего отца. Надо только, чтобыАвгуст усыновил их и они стали его наследниками, а уж это она провернет.
После смерти Марцелланичто не мешало Тиберию жениться на Юлии, и планы Ливии легко могли быосуществиться, если бы в Риме не вспыхнули политические беспорядки — толпатребовала восстановления республики. Когда Ливия попыталась обратиться к народус дворцовой лестницы, ее закидали грязью и тухлыми яйцами. Августа в то время вРиме не было, он вместе с Меценатом объезжал восточные провинции; письмо Ливиинагнало его в Афинах. Она писала коротко, в спешке, что положение в Риме из руквон плохо и что надо любой ценой добиться помощи Агриппы. Август тут же вызвалАгриппу с Лесбоса и стал умолять его по имя давней дружбы поехать вместе с нимв Рим и вернуть пошатнувшееся доверие народа. Но Агриппа слишком долговынашивал обиду, чтобы быть сейчас благодарным Августу за то, что тот егонаконец призвал. Гордость не позволяла ему пойти на примирение. За три годаАвгуст написал ему всего три письма, да и те в весьма официальном тоне, и непригласил его обратно после смерти Марцелла. С чего бы ему помогать теперьАвгусту? На самом деле виновата в их разрыве была Ливия, она ошиблась в оценкеполитической ситуации и поторопилась отстранить Агриппу. Она даже намекнула Августу,что Агриппа, хоть и находится за пределами Рима, на Лесбосе, знает больше, чеммногие другие, о таинственной и роковой болезни Марцелла; кто-то ей говорил,утверждала она, будто, когда Агриппе сообщили печальное известие, он не выказални удивления, ни скорби. Теперь Агриппа сказал Августу, что он давно не был вРиме и не в курсе политических дел, — врядли он сможет взять на себя то, о чемего просят. Август, опасаясь, что, в теперешнем своем настроении вернувшись вРим, Агриппа скорее выступит в качестве поборника народных свобод, чемзащитника единовластия, отпустил его, любезно выразив свое сожаление, ипоспешно призвал Мецената, желая посоветоваться с ним. Меценат попросилразрешения переговорить с Агриппой от имени Августа, чтобы попытаться узнать,на каких условиях он выполнит то, чего от него хотят. Август ради всех боговумолял Мецената сделать это «быстрее, чем спаржа варится» (еголюбимое выражение). Поэтому Меценат отвел Агриппу в сторону и сказал:
— Ну, дружище, признайся,чего тебе надо. Я понимаю, ты считаешь, будто с тобой плохо обошлись, но,уверяю тебя, у Августа есть все основания полагать, что ты в равной мере егообидел. Разве ты хорошо поступил, все от него скрыв? Ты оскорбил этим и егочувство справедливости, и его чувство дружбы к тебе. Если бы ты объяснил ему,что сторонники Марцелла поставили тебя в крайне неловкое положение, а самМарцелл задел твою честь, — клянусь, Август ничего о том не знал до вчерашнегодня, — он сделал бы все возможное, чтобы уладить дело миром. Честно говоря, тывел себя как капризный ребенок, который чуть что надувает губы, а Августотнесся к тебе как отец, который не склонен этому потакать. Ты говоришь, онписал тебе холодные письма? А твои что — были нежны? А как ты с ним попрощался?Я хочу стать между вами посредником, потому что, если разрыв будетпродолжаться, это приведет всех нас к гибели. Вы оба горячо любите друг друга,и как же иначе, ведь вы — два величайших римлянина наших дней. Август сказалмне, что, стоит тебе выказать былое прямодушие, он с радостью возобновит вашудружбу и будет с тобой в прежних отношениях и даже еще более близких.
— Он так сказал?
— Его собственные слова.Разреши мне передать Августу твои сожаления по поводу того, что ты оскорбилего, и объяснить, что все это было недоразумением и ты покинул Рим, так какдумал, будто он знает о той обиде, которую Марцелл нанес тебе на пиру. И чтотеперь ты, со своей стороны, горячо стремишься загладить урон, который причинилвашей дружбе, и надеешься, что Август пойдет тебе навстречу.
Агриппа:
— Меценат, ты — прекрасный человек и настоящий друг. Скажи Августу, что я, как всегда, в егораспоряжении.
Меценат:
— Передам это ему свеличайшим удовольствием. И добавлю, что, по моему личному мнению, небезопаснопосылать тебя в Рим, чтобы восстановить там порядок, не выказав каким-либоособым образом своего личного доверия.
Затем Меценат отправилсяк Августу.
— Я умаслил его. Онсделает все, что ты желаешь. Но, как ребенок, ревнующий отца к другому ребенку,он хочет быть уверенным в твоей любви. Я думаю, единственное, что егоудовлетворит, — это твое согласие на его брак с Юлией.
Решать надо было быстро.Август вспомнил, что Агриппа и его жена, сестра Марцелла, были в плохихотношениях со времени ссоры с Марцеллом и что про Агриппу говорили, будто онвлюблен в Юлию. Август жалел, что с ним нет Ливии, чтобы дать ему совет, номедлить было нельзя: если он сейчас обидит Агриппу, он никогда не сможетвернуть его поддержки. Ливия написала, что помощи Агриппы надо добиться«любой ценой», — это развязывало ему руки, он мог принимать те меры,какие считал нужными. Август снова послал за Агриппой, и они разыграливеличественную сцену примирения. Если Агриппа согласится взять в жены его дочь,сказал Август, это будет для него, Августа, доказательством, что их дружба,которую он ценит превыше всего на свете, держится на крепкой основе. Агриппаронял радостные слезы и просил прощения за свои проступки. Он попытается бытьдостойным любви и великодушия Августа, сказал он.
21 г. до н. э.
Агриппа вернулся вместе сАвгустом в Рим, немедленно развелся с женой и женился на Юлии. Брак этот вызвалу всех такое одобрение, а празднество, устроенное на широкую ногу, прошло стаким великолепием, что политические беспорядки тут же прекратились. К тому жев заслугу Августу поставили и то, что Агриппа успешно довел до конца переговорыо возвращении полковых орлов, которые официально передали Тиберию как личномупредставителю Августа. Орлы были священными предметами, более священными дляримских сердец, чем мраморные статуи богов. Вернулось также несколько пленных,но после тридцатидвухлетнего отсутствия их вряд ли стоило с этим поздравлять;большинство из них предпочло остаться в Парфии, где они прочно обосновались ивзяли в жены местных женщин.
12 г. до н.э.
Ливия отнюдь не была довольнасделкой, заключенной с Агриппой, единственным плюсом которой был позор,навлеченный на Октавию разводом ее дочери. Но бабка скрыла свои чувства. Прошлодевять лет, прежде чем они смогли обойтись без услуг Агриппы. Тогда оннеожиданно умер в своем загородном доме. Август в то время был в Греции,поэтому не провели ни дознания, ни вскрытия. Агриппа оставил много детей: трехмальчиков и двух девочек; все они являлись законными наследниками Августа, иЛивия понимала, что Август вряд ли легко поступится их интересами ради еесыновей. Как бы там ни было, Тиберий женился на Юлии, которая облегчила дляЛивии дело тем, что влюбилась в него и умоляла Августа замолвить за неесловечко перед Тиберием. Август согласился только потому, что Юлия угрожала впротивном случае покончить с собой. Тиберию была ненавистна сама мысль оженитьбе на Юлии, но он не осмеливался возражать. Он был вынужден развестись сосвоей женой Випсанией, дочерью Агриппы от первого брака, которую он страстнолюбил. Однажды, уже после женитьбы на Юлии, встретив Випсанию случайно наулице, Тиберий долго смотрел ей вслед с такой безнадежной тоской, что Август,услышав об этом, приказал, ради соблюдения приличий, больше встреч между нимине допускать. Челядь из того и другого дома должна была следить, чтобы Тиберийникогда больше не видел свою бывшую жену. Випсания вскоре вышла замуж зачестолюбивого молодого патриция по имени Галл. Кстати, я чуть было не забылупомянуть о женитьбе моего отца на моей матери Антонии, младшей дочери МаркаАнтония и Октавии. Это случилось в тот же год, когда заболел Август и умерМарцелл.
Мой дядя Тиберийпринадлежал к числу дурных Клавдиев. Он был угрюмый, скрытный и жестокий, носуществовало три человека, которые влияли на него и держали в узле эти чертыего характера. Первый из них — мой отец, один из лучших Клавдиев,жизнерадостный, открытый и великодушный; второй — Август, честный, веселый идоброжелательный человек, который, хоть и не любил Тиберия, хорошо относился кнему ради его матери; и, наконец, — Випсания. Влияние моего отца ослабло, когдабратья смогли по возрасту принять участие в военных кампаниях и были отправленысражаться в разных частях империи. Затем наступила разлука с Випсанией, за чемпоследовало охлаждение Августа, обиженного плохо скрываемой неприязнью Тиберияк Юлии. Лишенный их влияния, Тиберий мало-помалу совсем морально опустился.
Я думаю, сейчас самоевремя описать его внешность. Это был высокий, черноволосый, белолицый мужчинагрузного сложения, с широченными плечами и такими сильными руками, что он давилими орехи и мог проткнуть насквозь зеленое яблоко с жесткой кожуройуказательным и большим пальцем. Если бы движения его не были так медлительны,он мог бы стать чемпионом по кулачному бою. Однажды в дружеской схватке онголыми руками, без ремней с металлическими пластинами, убил приятеля ударом поголове, от которого у того раскололся череп. Ходил он слегка вытянув шеювперед, опустив глаза в землю. Тиберий был бы хорош собой, если бы не множествопрыщей, глаза навыкате и нахмуренные брови. На статуях эти недостатки не видны,поэтому он кажется на редкость красивым. Говорил он мало и медленно, так что,беседуя с ним, людям не терпелось одновременно закончить за него фразу иответить на нее. Но при желании Тиберий мог произнести эффектную публичнуюречь. Он рано облысел, а оставшиеся на затылке волосы носил длинными, как былов моде у древней знати. Он никогда не болел.
Тиберий не пользовалсяпопулярностью в римском обществе, зато был весьма удачливым полководцем. Онвозродил ряд стародавних дисциплинарных взысканий, но, поскольку он не жалелсебя во время походов, редко спал в палатке, пил и ел то же, что и всеостальные, и всегда сам возглавлял атаки, солдаты предпочитали служить под егоначалом, а не под началом какого-нибудь добродушного и беспечного командира,полководческому искусству которого они не так доверяли. Тиберий никогда неулыбался солдатам и не хвалил их и часто перегружал работой и муштрой.«Пусть ненавидят меня, — сказал он однажды, — лишь бы повиновались».Он держал полковников и полковых офицеров в такой же строгости, как солдат, такчто никто не мог пожаловаться на его пристрастность. К тому же служить под егокомандой было и выгодно, так как, захватив вражеские лагеря и города, он обычноотдавал их своему войску на разграбление. Тиберий с успехом вел войны вАрмении, Парфии, Германии, Испании, Далмации, в Альпах и во Франции.
Мой отец, говорю еще раз,был одним из лучших Клавдиев. Такой же сильный, как его брат, он был кудакрасивее его, быстрее в речи и движениях и ничуть не менее удачлив какполководец. Он относился к солдатам как к римским гражданам, а следовательно,равным себе во всем, кроме ранга и воспитания. Ему было тягостно наказывать их,и он отдавал приказ, чтобы с нарушителями дисциплины, по возможности, боролись ихтоварищи, которым, надо полагать, дорого доброе имя своего подразделения. Отецобъявил, что, если, по их мнению, солдаты сами не в силах образумить нарушителя- ибо он не разрешал им ни убивать виновных, ни калечить, и тем самым выводитьих из строя, — нужно обратиться к полковым командирам, но он предпочел бы,чтобы его люди были судьями сами себе. Капитаны могли применять розги сразрешения полковых командиров, но только в тех случаях, когда преступление — такое, как трусость в бою или кража у товарищей — говорило о низости характераи делало экзекуцию уместной; подвергшихся порке солдат отец приказывал не братьбольше в действующие войска и отправлять в обоз или канцелярию. Любой солдат,считающий, будто его товарищи или командиры вынесли ему слишком суровыйприговор, мог обратиться к отцу лично, хотя он сомневался в том, что приговорыэти заслуживают пересмотра. Такая система действовала великолепно — отец самбыл прекрасный воин и своим личным примером вселял в войска такое мужество, накакое, на взгляд других командиров, они были не способны. Однако вы понимаете,как опасно было солдатам, с которыми обращались подобным образом, служить потому обыкновенных начальников. Тому, кто получил в дар независимость, нелегко сней расстаться. Всякий раз, когда войска, служившие под командой отца,оказывались под командой дяди, дело кончалось неприятностями. Но и войска,служившие под началом дяди, в свою очередь, смотрели с презрением и подозрениемна дисциплинарную систему отца. Они привыкли покрывать проступки друг друга игордились тем, как ловко избегают разоблачения; и поскольку в дядиных войскахсолдата могли высечь, например, за то, что он первым обратился к офицеру илиговорил излишне свободно и вообще за любое проявление независимости, рубцы отрозог служили скорее к его чести, чем к позору.
Самые большие победы отецодержал в Альпах, во Франции и Нидерландах, но особенно в Германии, где егоимя, я думаю, никогда не будет забыто. Он всегда находился в самой гущесражения. Его мечтой было совершить подвиг, лишь дважды совершенный в римскойистории, а именно: своими руками убить командующего армией противника и снять снего личное оружие. Много раз казалось, что счастье улыбается ему, но жертвавсегда ускользала. То его враг спасался с поля боя бегством, то, вместо тогочтобы драться, сдавался в плен, то какой-нибудь услужливый рядовой первымнаносит удар. Ветераны, рассказывая мне об отце, восхищенно посмеивались:«Да что говорить, сердце радовалось смотреть, как твой отец верхом навороном коне играет в прятки с каким-нибудь германским вождем. Порой сразитчеловек десять из его личной охраны, а они парни крепкие, пока доберется дознамени, а к тому времени хитрая птичка уже тю-тю». Те, кто служил подкомандой отца, горделиво хвалились тем, что он был первым римскимвоеначальником, который прошел вдоль Рейна из конца в конец, от Швейцарии доСеверного моря.
ГЛАВА IV
Мой отец не забывалуроков свободолюбия, которые давал ему его отец. Совсем маленьким мальчиком онпоссорился с Марцеллом, бывшим на пять лет его старше, когда Август наделилтого титулом «глава юношества». Он сказал Марцеллу, что титул этотпожалован ему только по случаю троянских игр («битва греков строянцами», разыгранная на Марсовом поле двумя верховыми отрядами, состоящимииз сыновей сенаторов и всадников) и не дает ему никакого права вершить суд наддругими людьми, которое Марцелл присвоил себе с тех пор; что касается еголично, то он, как свободнорожденный римлянин, не намерен подчиняться такойтирании. Он напомнил Марцеллу, что почестей за победу удостоился не он, аТиберий, возглавлявший отряд «противников», и вызвал Марцелла напоединок. Августа очень позабавила эта история, когда он о ней услышал, и с техпор он шутливо называл моего отца не иначе как «свободнорожденный римлянин».
Всякий раз, что отецприезжал теперь в Рим, его возмущало все растущее раболепие перед Августом,которое он встречал на каждом шагу, и он стремился поскорее вернуться в армию.Исполняя обязанности одного из главных городских судей в то время, как Август иТиберий были во Франции, отец не мог не видеть роста карьеризма и политическихспекуляций, внушавших ему отвращение. Он сказал с глазу на глаз одному своемудругу, от которого я это услышал много лет спустя, что в одной роте его солдатбольше старого римского свободолюбия, чем у всех сенаторов, вместе взятых.Незадолго до смерти он написал Тиберию из лагеря во внутренних областяхГермании горькое письмо в том же духе. Он писал, что молит небо, чтобы Августпоследовал славному примеру диктатора Суллы, который, будучи единственнымхозяином Рима после первой гражданской войны — все его враги были или покорены,или умиротворены, — решил по своему усмотрению самые неотложные государственныедела, а затем сложил с себя полномочия и снова стал рядовым гражданином. Если Августне сделает в ближайшее время то же самое — а он всегда заявлял, что таково вконечном счете его намерение, — будет слишком поздно. Ряды старой знати, ксожалению, сильно поредели; проскрипции и гражданские войны унесли самых лучшихи храбрых, а те, кто выжил, затерявшись среди новой знати — тоже мне знать — скаждым годом все более ведут себя по отношению к Августу и Ливии как их личныерабы. Скоро Рим забудет, что такое свобода, и подпадет под тиранию, не менеежестокую и деспотическую, чем на Востоке. Не для того он сражался во многихутомительных кампаниях под верховным командованием Августа, чтобыспособствовать подобному бедствию. Даже его любовь к Августу и глубокоевосхищение тем, кто был ему вторым отцом, не удерживает его от выражения подобныхчувств. Он спрашивал Тиберия, как он думает, не удастся ли им двоим убедить илидаже принудить Августа покинуть свой пост. «Если он согласится, я будупитать к нему в сто раз большую любовь и смотреть на него с во сто раз большимвосхищением, чем раньше, но должен, увы, сказать, что тайная и неправомернаягордость, которую наша мать Ливия испытывает от того, что пользуется черезАвгуста верховной властью, будет для нас в этом деле самой большойпомехой».
К несчастью, письмо этобыло передано Тиберию в присутствии Августа и Ливии.
— Депеша от твоегоблагородного брата! — провозгласил императорский гонец, протягивая ему пакет.
Тиберий, не подозревая осодержании письма, не предназначенного для глаз и ушей Ливии и Августа,попросил разрешения тут же прочитать его.
— Пожалуйста. — ответилАвгуст. — но при условии, что ты прочтешь его вслух. — И выслал слуг изкомнаты.- Ну же, не будем терять времени. Какие его последние победы? Мне нетерпится все услышать. Письма твоего брата всегда хорошо написаны и так интересны,куда лучше твоих, мой дорогой мальчик, если ты простишь мне это сравнение.
Тиберий прочел несколькослов и сильно покраснел. Он попытался проскочить через опасную часть, ноувидел, что безопасных в письме почти нет, разве что конец, где отец жаловалсяна головокружение от раны в висок и рассказывал о трудном марше к Эльбе.Странные предзнаменования, писал он, появились здесь в последнее время: ночь заночью с неба дождем падают звезды, из леса доносятся непонятные звуки, похожиена женские рыдания, на рассвете через лагерь проехали на белых конях двабогоподобных юноши в греческих одеждах, а у входа в его палатку появиласьгерманская женщина больше человеческого роста и сказала ему по-гречески, чтобыон прекратил свое продвижение вперед, так как судьба повелевает емуостановиться. Тиберий читал, одно слово — здесь, другое — там, запинался,жаловался на неразборчивый почерк, снова принимался читать, снова запинался инаконец совсем остановился.
— В чем дело? — спросилАвгуст. — Неужели ты ничего больше не можешь там разобрать?
Тиберий собрался с духом:
— Честно говоря, могу, нописьмо это не стоит того, чтобы его читать. Судя по всему, мой брат был несовсем здоров, когда писал его.
Август сильновстревожился:
— Надеюсь, он не серьезноболен?
Но бабка Ливия, конечно,сразу догадалась, что в письме есть строки, которые Тиберий боится читатьвслух, так как они касаются Августа или ее самой, и, сделав вид, будтоматеринская тревога заставила ее забыть о хороших манерах, выхватила письмо изрук Тиберия. Она прочитала его от начала до конца, сурово нахмурилась ипротянула Августу, сказав:
— Это вопрос, которыйкасается только тебя. Не мое это дело — наказывать сына, даже самогопротивоестественного, а твое, ты — его отец и глава государства.
Август перепугался, непонимая, что, собственно, произошло. Он прочитал письмо, но оно показалось емуесли не заслуживающим неодобрения, то скорее за то, что вызвало гнев Ливии, чемза то, что касалось его самого. По правде говоря, если оставить в стороненекрасивое слово «принудить», Август в глубине души одобрял чувства,выраженные в письме, хотя оскорбление, нанесенное бабке, затрагивало и его,ведь выходит, что он позволяет ей склонять себя к тому, против чего восстаетего здравый смысл. Спору нет, сенаторы стали обращаться к нему, членам егосемьи и даже к его слугам с постыдным подобострастием. Это коробило Августа неменьше, чем моего отца, и он действительно еще перед поражением и смертьюАнтония публично обещал уйти на покой, когда у Рима не останется больше внешнихврагов, и с тех пор не раз упоминал в своих речах о том счастливом дне, когдаего задача будет наконец выполнена. Август устал от бесконечных государственныхдел и от бесконечных почестей, он мечтал об отдыхе и безвестности. Но бабка ислышать ни о чем не хотела, она всякий раз говорила, что его задача невыполнена и наполовину и если он сейчас уйдет в отставку, это приведет лишь кмеждоусобице. Да, верно, он трудится, не жалея сил, но разве она, Ливия, нетрудится еще более усердно, хоть и не имеет за это от государства прямойнаграды. И не надо быть простачком: как только он сложит с себя полномочия исделается частным лицом, что защитит его от преследования и изгнания, а бытьможет, и от худшей участи? А как насчет родичей тех, кто был им убит или покрытпозором? Думаешь, они не затаили в душе зла? Если он станет рядовымгражданином, ему придется отказаться от личной охраны, не только от армий.Пусть он согласится пробыть еще десять лет на своем посту, возможно, к концуэтого времени положение изменится к лучшему. И Август каждый раз уступал ипродолжал править. Он принимал привилегии монарха в рассрочку, сенат утверждалих на пятилетний или десятилетний срок, чаще — на десять лет.
Бабка сурово посмотрелана Августа, когда он кончил читать.
— Ну как? — спросила она.
— Я согласен с Тиберием,- мягко сказал Август. — Молодой человек, должно быть, болен. У него помутилсяразум от переутомления. Ты обратила внимание на последний абзац, где он пишет опоследствиях ранения в голову и о всех этих видениях? Это ли не доказательство?Ему нужен отдых. Врожденное благородство его души нарушено передрягами военнойкампании. Эти германские леса — неподходящее место для больного человека, нетак ли, Тиберий? Ничто так не действует на нервы, как вой волков — я уверен,рыдания женщин, о которых он пишет, не что иное, как волчий вой. Не стоит лисейчас, после того как он задал германцам хорошую взбучку — они не скоро еезабудут, — отозвать его в Рим? Мне будет приятно снова его повидать. Да,разумеется, надо, чтобы он вернулся. Ты ведь будешь рада, дражайшая Ливия,увидеть своего мальчика?
Бабка не ответила прямо.Она сказала, все еще хмурясь:
— А ты что думаешь,Тиберий?
Дядя был большимдипломатом, чем Август. Он лучше знал натуру своей матери. Он ответил так:
— Похоже, что братдействительно нездоров, но даже болезнь не оправдывает такое не подобающее сынуповедение и такое чудовищное безрассудство. Я согласен с тем, что его надоотозвать, чтобы объяснить, сколь гнусно иметь такие низкие мысли насчет своейпреданной ему и неутомимой матери и сколь возмутительно вверять их бумаге ипосылать с гонцом через вражескую страну. К тому же ссылка на Суллу прямонаивна. Как только Сулла отказался от власти, сразу начались гражданские войныи его реформам пришел конец.
Так что Тиберий вышелсухим из воды, но гнев его против брата был вполне искренний: разве тот непоставил его в поистине трудное положение?
Ливия задыхалась отярости, ведь Август так легко пропустил мимо глаз нанесенные ей оскорбления, даеще в присутствии ее сына. В равной мере жестоко гневалась она на моего отца.Она знала, что, вернувшись, он скорее всего попробует привести в исполнениесвой план — заставить Августа отказаться от власти. Она также увидела, что несможет управлять через Тиберия, даже если ей удастся добиться для него праванаследования, пока мой отец, пользующийся огромной популярностью в Риме, заспиной которого, к тому же, были все западные полки, только и будет ждатьслучая восстановить, пусть силой, народные свободы. А для нее верховная властьзначила теперь больше, чем жизнь или честь: слишком многим она ей пожертвовала.Но Ливия умела скрывать свои чувства. Она сделала вид, будто разделяет мнениеАвгуста — мой отец просто болен, и сказала Тиберию, что его приговор слишкомсуров. Однако она согласилась с тем, что отца надо немедленно отозвать изармии. Ливия поблагодарила Августа за то, что он великодушно пытался найтиоправдание ее бедному сыну; она пошлет к нему своего личного лекаря, а с нимпакет чемерицы из Антикиры в Фессалии — лекарство, которое, как считалось,лучше всего помогает при душевных заболеваниях.
Лекарь отправился в путьна следующий день вместе с гонцом, который вез письмо Августа. В письме тотдружески поздравлял отца с победами и сочувствовал ему по доводу раны в голову;в нем было также разрешение вернуться в Рим, выглядевшее скорее как приказ, иотцу стало ясно, что ему придется вернуться, хочет он того или нет.
Отец ответил черезнесколько дней и выразил Августу признательность за его доброту. Он писал, чтовернется, как только ему разрешит здоровье, но письмо достигло его посленебольшой неприятности: его конь упал под ним на всем скаку, придавил ему ногу,и он поранил ее об острый камень. Он признателен матери за ее заботу, залекарство и за то, что она отправила к нему своего врача, чьими услугами он незамедлил воспользоваться. Но он опасается, что даже его широко известноеискусство не сможет помешать ранению принять дурной оборот. В конце отец писал,что предпочел бы остаться на своем посту, но желание Августа для него закон, и,повторил отец, как только он поправится, он вернется в Рим. Сейчас он находитсяв лагере в Тюрингии возле реки Сааль.
9 г. до н.э.
Узнав эти новости,Тиберий, бывший в то время с Августом и Ливией в Павии, тут же попросилразрешения ухаживать за больным братом. Август ответил согласием, и, вскочив наконя, Тиберий лишь с небольшим эскортом помчался галопом на север, направляяськ самой короткой дороге через Альпы. Перед Тиберием лежало пятьсот миль пути,но он мог рассчитывать на частую смену лошадей на почтовых станциях, а когда онбудет уставать от верховой езды, он прикажет заложить повозку и урвет несколькочасов сна, не задерживая продвижения вперед. Погода благоприятствовала Тиберию.Он пересек Альпы и спустился в Швейцарию, затем последовал по главной дорогевдоль Рейна, ни разу не остановившись, чтобы поесть горячей пищи, пока недостиг поселения под названием Манхейм. Здесь он пересек реку и, повернув насеверо-восток, поскакал по бездорожью в глубь враждебной страны. Когда к вечерутретьего дня он достиг цели своего путешествия, он был один — первый его эскортдавно отстал, да и новый, набранный в Манхейме, не смог за ним угнаться.Говорят, что на вторые сутки Тиберий проскакал от полудня до полудня двестимиль. Он успел приветствовать моего отца, но не успел спасти ему жизнь: нога кэтому времени была до бедра охвачена гангреной. У отца, хоть он и был присмерти, хватило самообладания приказать, чтобы Тиберию были оказаны в лагеревсе почести, положенные ему как главнокомандующему. Братья обнялись, и отецшепнул:
— Она прочитала моеписьмо?
— Еще раньше, чем я, — простонал дядя Тиберий.
Больше они неразговаривали, лишь отец сказал со вздохом:
— У Рима жестокая мать, уЛуция и Гая опасная мачеха.
Это были его последниеслова, и вскоре дядя Тиберий закрыл брату глаза.
Я слышал всевышесказанное от Ксенофонта, грека с острова Кос, который в то время, ещесовсем молодым, был полковым лекарем отца и весьма возмущался тем, чтоприсланный бабкой врач отстранил его от лечения. Следует объяснить, что Гай и Луцийбыли внуки Августа от Юлии и Агриппы. Он усыновил их еще в младенчестве. У нихбыл еще один брат по имени Постум, названный так потому, что он родился послесмерти отца, но его Август не усыновил и оставил ему имя Агриппы, чтобы былокому продолжать его род.
Лагерь, где умер отец,назвали «Проклятый»; погребальная процессия с его телом проследовалаторжественным маршем на зимние квартиры армии в Майнце на Рейне; дядя Тиберийкак самый близкий родственник усопшего прошел весь путь пешком. Армия хотела похоронитьотца здесь, но дядя отвез тело в Рим, где оно и было сожжено на колоссальномпогребальном костре, воздвигнутом на Марсовом поле. Август сам произнеснадгробное слово, в частности он сказал: «Я молю богов сделать моихсыновей Гая и Луция такими же благородными и добродетельными людьми, как этотДруз, а мне даровать такую же безупречную смерть».
Ливия не знала, насколькоона может доверять Тиберию. Когда он вернулся с телом брата, его сочувствие ейвыглядело принужденным и неискренним, а когда Август пожелал себе такой жесмерти, как у моего отца, она увидела на губах Тиберия мимолетную улыбку. НоТиберий, который, по-видимому, уже давно подозревал, что мой дед умернасильственной смертью, твердо решил ни в чем не перечить матери. Часто обедаяза ее столом, он чувствовал себя полностью в ее власти и делал все возможное,чтобы завоевать ее милость. Ливия понимала, что у него на уме, и ее этоустраивало. Тиберий был единственный, кто догадывался, что она отравительница,и, судя по всему, намеревался держать свои догадки при себе. Своим образомжизни и поведением Ливия заставила забыть то, как скандально она вышла заАвгуста, и теперь считалась в Риме образцом добродетели в самом прямом инеприятном смысле этого слова. Чтобы утешить Ливию в ее потере, сенат принялрешение поставить ее статуи в четырех общественных местах, а также, опираясь наюридическую фикцию, внес Ливию в число «матерей трех детей». Позаконодательству Августа матери трех я более детей пользовались особымипривилегиями, в частности при получении наследства, а старые девы и бесплодныеженщины вообще были лишены права получать что-либо по завещанию, и то, что онитеряли, шло их плодовитым сестрам.
… Клавдий, ты, старыйзануда, еще дюйм-два, и кончится четвертый свиток твоей автобиографии, а тыдаже не добрался до места своего рождения. Ну-ка, давай сразу же пиши об этом,а не то ты никогда не достигнешь и середины своей истории. Пиши: «Яродился во Франции, в Лионе, первого августа, за год до смерти моегоотца». Вот так. У родителей было до меня шестеро детей, но, поскольку матьвсегда сопровождала отца в военных походах, ребенок должен был быть оченьвыносливым, чтобы выжить. Ко времени моего рождения в живых остались толькобрат Германик, на пять лет старше меня, и сестра Ливилла, на год старше; обаони унаследовали великолепное здоровье отца. Я — нет. Еще до того как мнеисполнилось два года, я раза три чуть не умер, и если бы после гибели отца мыне вернулись в Рим, маловероятно, что эта история была бы написана.
ГЛАВА V
В Риме мы жили в большомдоме, принадлежавшем деду, который завещал его бабке. Дом стоял на Палатинскомхолме, рядом с дворцом Августа и воздвигнутым им храмом Аполлона, в портикахкоторого была библиотека, и неподалеку от храма богов-близнецов Кастора иПоллукса. (Это был старый храм, сделанный из бревен и дерна, и шестнадцать летспустя Тиберий построил на его месте за свой счет великолепное мраморноездание, раскрашенное и позолоченное изнутри и обставленное с такой роскошью,словно это был будуар богатой патрицианки. Скорее всего, сделать это ему велелабабка Ливия, чтобы доставить удовольствие Августу. Тиберий не был религиозен ине любил бросать деньги на ветер). Холм был более здоровым местом, чем низина уреки, большая часть домов на нем принадлежала сенаторам. Я был оченьболезненный ребенок, «форменное поле боя болезней», как говорилидоктора, и, возможно, выжил я лишь потому, что болезни никак не моглистолковаться, какая из них удостоится чести свести меня в могилу. Начнем стого, что родился я семимесячным, раньше срока, молоко кормилицы плохоподействовало на мой желудок, и меня всего обсыпало противной сыпью; я перенесмалярию и корь, после чего немного оглох на одно ухо, и рожистое воспаление, иколит, и, наконец, детский паралич, от которого у меня укоротилась одна нога,так что я был обречен всю жизнь хромать. Из-за какой-то из этих болезней у менясделались очень слабые колени, и до конца своих дней я не мог ни пробежать, нипройти пешком даже небольшое расстояние, и меня обычно носили в носилках. Надоеще упомянуть об ужасной боли под ложечкой, которая часто пронзает меня послееды. Боль эта настолько сильна, что были два-три случая, когда, не вмешайся моидрузья, я бы всадил нож для нарезания мяса, который я, обезумев, хватал состола, в самое средоточие своих мучений. Я слышал, что эта боль, которуюназывают «сердечный приступ», страшнее любой другой боли, известнойчеловеку, кроме боли при затрудненном мочеиспускании. Что ж, я, верно, долженбыть благодарен богам за то, что они избавили меня хотя бы от нее. Выпредположите, что моя мать Антония, прекрасная и благородная женщина,воспитанная в правилах строжайшей добродетели ее матерью Октавией иединственная страсть моего отца, нежно заботилась обо мне, своем младшемребенке, и даже, жалея меня за все мои злоключения, любила больше остальныхдетей. Отнюдь. Мать делала для меня все, что повелевал ей долг, но не больше.Она не только не любила меня, она питала ко мне отвращение как из-за моейхилости, так и потому, что я был причиной очень трудной беременности, а затемочень мучительных родов, — она едва осталась в живых, а потом много лет болела.Своим преждевременным появлением на свет я был обязан испугу, который онаиспытала на пиру, данном в честь императора, когда тот приехал к отцу в Лион,чтобы торжественно открыть там Алтарь Ромы и Августа; мой отец был в то времягубернатором трех французских провинций, и Лион служил ему штаб-квартирой.Безумный раб-сицилиец, прислуживавший за столом, внезапно выхватил кинжал изанес его сзади над головой отца. Этого никто не заметил, кроме матери. Онапоймала взгляд раба, и у нее хватило самообладания улыбнуться ему инеодобрительно покачать головой, указывая, чтобы он убрал кинжал. Пока рабколебался, двое других слуг увидели, куда она смотрит, и успели скрутить емуруки и обезоружить его. После чего мать потеряла сознание, и у нее тут женачались схватки. Возможно, как раз из-за этого я испытываю патологическийстрах перед убийством, ведь говорят, что предродовой испуг может перейти понаследству. Но, пожалуй, нет оснований упоминать о каком-то внутриутробномвоздействии. Много ли членов императорской фамилии умерли своей смертью?
Я был ласковым ребенком,и отношение матери причиняло мне много горя. Я слышал от своей сестры Ливиллы,красивой, но жестокой, тщеславной и властолюбивой девочки — словом, типичныйобразчик худших Клавдиев, — что мать называла меня «живымпредостережением» и говорила, что, когда я родился, надо было обратитьсяза советом к сивиллиным книгам. И что природа начала меня лепить, но не кончилаи с отвращением отбросила в сторону, отчаявшись в успехе. И что древние былимудрее нас и великодушнее: они оставляли хилых младенцев на голом склоне холмав дождь и ветер ради блага целой расы. Возможно, Ливилла приукрашивала менеежестокие замечания матери — хотя недоношенные дети действительно выглядятдовольно страшно, — но я и сам помню, как однажды, рассердившись на какого-тосенатора, выдвинувшего глупое предложение, мать вскричала: «Этого человекаследует убрать! Он глуп, как осел… Что я говорю? Ослы — разумные существа посравнению с ним… он глуп, как… как, о боги! Он глуп, как мой сынКлавдий!»
Ее любимцем был Германик- правда, он был всеобщим любимцем, — но я не только не завидовал тому, что онвозбуждал повсюду любовь и восхищение, я радовался за него. Германик жалел меняи делал все, что мог, чтобы жизнь моя стала счастливой, хвалил меня старшим,называл хорошим и добрым ребенком, который вознаградит их за великодушное изаботливое обращение. Строгость только пугает его, говорил он, и делает ещеболее хворым. И он был прав. Нервное дрожание рук, подергивание головы,заикание, слабый желудок, постоянная слюна в уголках губ были, в основном,результатом тех ужасов, которым меня подвергали во имя дисциплины. КогдаГерманик заступался за меня, мать обычно нежно смеялась, глядя на него, иговорила: «Благородное сердечко. Доброта так и переполняет его. Найди длянее объект получше». Но бабка Ливия говорила иначе: «Не болтайглупости, Германик. Если Клавдий будет подчиняться дисциплине, мы станем относитьсяк нему с добротой, которую он этим заслужит. Ты ставишь все с ног наголову». Бабка редко обращалась ко мне, а если и обращалась, то, не глядяна меня, говорила презрительным тоном чаще всего одно и то же: «Выйди изкомнаты, мальчик, здесь буду я». В том случае, если она желала побранитьменя, она никогда не делала это устно, но посылала мне короткую, холоднуюзаписку, например: «Нам стало известно, что мальчик Клавдий тратит зрявремя, болтаясь в библиотеке Аполлона. Пока он не научится извлекать пользу изпростейших учебников, которые ему дают учителя, бессмысленно совать нос всерьезные труды на полках библиотеки. К тому же он беспокоит настоящихчитателей. Этому должен быть положен конец».
Что до Августа, то, хотьон никогда не относился ко мне с преднамеренной жестокостью, он так же, какбабка Ливия, не любил бывать со мной в одной комнате. Он не чаял души вмаленьких мальчиках (сам оставаясь большим мальчиком до конца своих дней), нотолько в таких, кого он называл «славные малые», вроде его внуков Гаяи Луция и моего брата Германика — все они были на редкость хороши собой. В Римежили сыновья союзных царей и вождей — из Франции, Германии, Парфии, СевернойАфрики, Сирии, — которых держали в заложниках, чтобы обеспечить покорность ихродителей. Они учились вместе с внуками Августа и сыновьями ведущих сенаторов вШколе для мальчиков; Август часто приходил туда и играл с ними в галереях вшарики, бабки или пятнашки. Его любимцами были смуглые мальчики — мавры,парфяне или сирийцы — и те, кто весело болтал с ним о чем попало, словно Августбыл одним из них. Только раз он попытался преодолеть свое отвращение ко мне иразрешил поиграть в шарики со своими любимцами, но попытка эта была стольпротивоестественна, что я еще сильнее разнервничался и стал заикаться итрястись, как безумный. Больше он этого не делал. Август терпеть не могкарликов, калек и уродцев, говоря, что они приносят несчастье и их надо убиратьс глаз долой. И все же я никогда не питал к нему ненависти, как к бабке Ливии.Ведь в его неприязни ко мне не было озлобления, и он всячески старался еепреодолеть; что скрывать, я действительно был жалким маленьким монстром,позором для такого сильного, пышущего здоровьем отца и для такой красивой ивеличавой матери. Август и сам был хорош собой, хотя не очень высок: у негобыли кудрявые белокурые волосы, поседевшие лишь к концу его жизни, блестящиеглаза, веселое лицо и прекрасная осанка.
Я помню, как однаждыслучайно услышал эпиграмму на греческом языке, сочиненную Августом на мой счети прочитанную Афинодору, философу-стоику из Тарса в Киликии, простому,серьезному человеку, к которому Август часто обращался за советом. Мне былотогда около семи лет, и они наткнулись на меня возле садка для карпов в нашемсаду. Эпиграмма не сохранилась у меня в памяти слово в слово, но смысл ее былтаков: «Антония старомодна, она не тратит лишних денег и не покупает себена забаву мартышек у торговцев с Востока. А почему? Потому, что рожает мартышексама». Афинодор подумал немного и сурово ответил в том же размере:
— «Антония не тольконе покупает себе на забаву мартышек у торговцев с Востока, но даже не ласкает ине кормит сладостями бедняжку сына, рожденного от ее благородного мужа».
Август смешался. Надо вамобъяснить, что ни он, ни Афинодор, которому меня всегда представляли дурачком,не догадывались, что я их понимаю. Поэтому Афинодор притянул меня к себе ишутливо сказал по латыни:
— А что думает по этомуповоду юный Тиберий Клавдий?
Меня прикрывал от Августамассивный торс Афинодора, и я, почему-то вдруг перестав заикаться, выпалилпо-гречески:
— Моя мать Антония небалует меня, но она позволила мне выучиться греческому у той, кто саманаучилась у Аполлона.
Я хотел сказать всеголишь, что понял, о чем они говорили. Греческому меня научила женщина, котораябыла раньше жрицей Аполлона на одном из греческих островов, но попала в плен кпиратам, продавшим ее содержателю публичного дома в Тире. Ей удалось бежать, ноона не могла больше быть жрицей, так как в неволе ей пришлось бытьпроституткой. Моя мать Антония, познакомившись с ее дарованиями, взяла ее кдетям воспитательницей. Эта женщина часто говорила, что научилась всему отАполлона, и я просто процитировал ее, но так как Аполлон был богом учения ипоэзии, мои слова прозвучали куда остроумнее, чем я предполагал. Август былпоражен, а Афинодор заметил:
— Хорошо сказано, малышКлавдий. Мартышки не понимают ни одного слова по-гречески, верно?
Я ответил:
— Да, у них длинныехвосты, и они таскают яблоки со стола.
Однако когда Августпринялся нетерпеливо меня расспрашивать, я снова смутился и стал заикаться также сильно, как и всегда. Но с тех пор Афинодор сделался моим другом.
Существует история проАфинодора и Августа, которая им обоим делает честь. Как-то раз Афинодор сказалАвгусту, что он ведет себя неосторожно, допуская к себе кого попало: как бы емуне получить удар кинжалом в грудь. Август отвечал, что все это глупости. Наследующий день Августу доложили, что прибыла его сестра, госпожа Октавия, поповоду годовщины смерти их отца и хочет приветствовать его. Август приказалнемедленно ее впустить. Октавия была неизлечимо больна — в том самом году онаумерла, — и ее всегда носили в занавешенных носилках. Когда носилки внесли,занавеси раздвинулись, оттуда выскочил Афинодор с мечом в руке и приставил мечк сердцу Августа. Август не только не рассердился, но поблагодарил Афинодора ипризнал, что он был неправ, когда отмахнулся от его предупреждения.
Кстати, не забыть бырассказать вам об одном необыкновенном событии, случившемся в моем детствеоднажды летом, когда мне исполнилось восемь лет. Моя мать, брат Германик,сестра Ливилла и я поехали в гости к тете Юлии в ее прекрасный загородный домна самом берегу моря в Антии. Было около шести часов вечера, и мы сидели ввинограднике, наслаждаясь свежим ветерком. Юлии с нами не было, но в компаниювходили сын Тиберия Тиберий Друз — тот самый, которого мы потом всегда звалиКастор, — и дети Юлии — Постум и Агриппина. Внезапно мы услышали над головойгромкий скрипучий крик. Мы взглянули наверх и увидели, что в небе дерутся орлы.Вниз летели перья. Мы пытались схватить их. Германик и Кастор оба поймали поперу, до того как они упали на землю, и воткнули себе в волосы. У Кастора быломаленькое перышко из крыла, а у Германика — великолепное хвостовое перо. Обапера были запятнаны кровью. Капли крови попали на поднятое вверх лицо Постума иплатья Ливиллы и Агриппины. Вдруг по воздуху пронесся какой-то темный предмет.Сам не знаю почему, я приподнял подол своей тоги и поймал его. Это былкрошечный волчонок, напуганный и раненый. Орлы устремились вниз, чтобы отобратьсвою добычу, но я надежно спрятал волчонка, и. когда мы стали кричать и кидатьв них палки, орлы растерянно поднялись вверх и с громким криком улетели. Я незнал, что делать. Волчонок мне был не нужен. Ливилла схватила его, но матьочень серьезно велела ей отдать волчонка обратно.
— Он упал к Клавдию, — сказала она, — у него он и должен быть.
Затем она спросиластарого патриция, члена коллегии авгуров, который был с нами:
— Скажи мне, что этопредвещает? Старик ответил:
— Трудно сказать. Этоможет иметь очень важное значение или не иметь никакого.
— Не бойся, скажи, о чем,по-твоему, это говорит.
— Сперва отошли детей, — сказал он.
Я не знаю, дал ли он тотолкование, которое вы волей-неволей будете вынуждены принять, когда прочитаетемою историю. Знаю только, что в то время как все остальные дети отошли подальше- милый Германик нашел еще одно орлиное перо в кусте боярышника для меня, и ягордо втыкал его себе в волосы, — Ливилла, которая всюду совала свой нос,забралась за живую изгородь из шиповника и кое-что подслушала. Громкорассмеявшись, она прервала старика:
– Несчастный Рим — онего защитник! Да помогут мне боги до этого не дожить!
Авгур повернулся к ней ипогрозил ей пальцем:
— Дерзкая девчонка! — сказал он. — Не сомневайся, боги выполнят твою просьбу, да так, что это вряд липридется тебе по вкусу.
— Ты будешь заперта вкомнате без еды, девочка, — сказала мать.
Когда я теперь припоминаюэти слова, они тоже звучат зловеще. Ливиллу продержали взаперти до самогоотъезда. Чего только она ни придумывала, чтобы выместить на мне злость! Но онане могла пересказать слов авгура, потому что поклялась именем Весты и нашихдомашних пенатов, пока хоть один из нас жив, не говорить о предзнаменовании нипрямо, ни окольным путем. Нас всех заставили дать эту клятву. Поскольку ужемного лет я — единственный из тех, кто там был, оставшийся в живых (моя мать иавгур пережили остальных, хотя и были всех старше), я больше не обязан молчать.Какое-то время после того я замечал, что мать глядит на меня с любопытством,чуть ли не с почтением, но обращалась она со мной, как всегда.
Мне не разрешили ходить вШколу для мальчиков: из-за слабых ног я не смог бы участвовать в гимнастическихупражнениях, составлявших основную часть образования, из-за своих болезней яотстал от остальных, а моя глухота и заикание служили помехой занятиям. Поэтомуя редко бывал в компании мальчиков своего возраста и положения, для игры сомной звали сыновей наших домашних рабов; двое из них, Каллон и Паллант, обагреки, стали впоследствии моими секретарями, которым я доверял дела величайшейважности. Каллон сделался отцом двух других моих секретарей. Нарцисса иПолибия. Немало времени я проводил со служанками матери, слушал их болтовню, вто время как они пряли, чесали шерсть или ткали полотно. Многие из них так же,как моя воспитательница, были широко образованные женщины, и, признаюсь, яполучал большее удовольствие от их общества, чем от почти любого обществамужчин, в котором мне с тех пор довелось бывать: они были терпимыми, оченьнеглупыми, скромными и добрыми.
Мой домашний учитель, окотором я уже упоминал, Марк Порций Катон, был, во всяком случае — в егособственных глазах, воплощением тех древнеримских добродетелей, которымиотличались все его предки до единого. Он вечно похвалялся своими предками, каквсе глупые люди, которые сами не совершили ничего, чем можно было бы хвалиться.Особенно часто он хвастался Катоном Цензором, который из всех персонажейримской истории, пожалуй, самый ненавистный для меня, так как он неустанноотстаивал «древние добродетели», отождествив их в умах римлян стакими понятиями, как грубость, педантизм и жестокость. Вместо учебников менязаставляли читать его хвастливые книги, и помню, как данное в одной из нихописание его похода в Испанию, где он разрушил больше городов, чем провел тамдней, не так поразило меня его военным мастерством и патриотизмом, как вызвалоотвращение к его бесчеловечности. Поэт Вергилий говорит, что миссия римлян — господствовать. Но как? «Милость покорным являть и смирять войноюнадменных»[2]. Катон действительно смирял надменных, но не столько войною,сколько ловко используя внутриплеменные противоречия; мало того — он прибегал куслугам наемных убийц, чтобы убирать грозных врагов. А что до «милости покорным»,так он предавал мечу толпы безоружных людей, даже когда они безоговорочнокапитулировали и сдавали свои города. Катон с гордостью пишет, что сотнииспанцев предпочли покончить с собой целыми семьями, лишь бы не испытать насебе месть римлян. Неудивительно, что племена снова поднялись против нас, кактолько смогли собрать кое-какое оружие, и с тех пор остаются для нас бельмом наглазу. Катону нужны были две вещи: добыча и триумф; триумф назначался, еслибыло столько-то — в то время, кажется, пять тысяч — убитых, и он старался,чтобы никто не обвинил его, как сам он обвинял из зависти своих соперников,будто он претендует на триумф, не сняв положенный урожай с полей смерти.
Триумфы, между прочим,были проклятием Рима. Сколько развязывалось ненужных воин только потому, чтополководцам хотелось, надев лавровый венец, со славой проехаться по улицамгорода с закованными в цепи пленными, идущими позади колесницы, и военнойдобычей, горой нагруженной на карнавальные повозки. Август это понимал; посовету Агриппы он издал указ, согласно которому триумф предоставлялся толькотому военачальнику, кто был членом императорской фамилии. Этот указ, выпущенныйв год моего рождения, мог навести на мысль, будто Август завидовал своимполководцам, потому что к тому времени сам он перестал участвовать в активныхвоенных действиях, а члены его семьи были еще малы, чтобы получать триумфы, нозначил он совсем иное. Август не хотел больше расширять границ империи ирассчитывал, что военачальники не станут вызывать пограничные племена на столкновения,если победа над ними не принесет им в награду триумфа. Однако он разрешил«триумфальные украшения»: вышитая тога, статуя, венок и так далее — для тех, кому раньше назначили бы триумф: это должно было быть достаточнымстимулом для хорошего военачальника, который ведет нужную Риму войну. Кромевсего прочего, триумфы плохо влияют на дисциплину. Солдаты напиваются, выходятиз повиновения и обычно кончают день тем, что громят винные лавки, поджигаютте, где продается масло, оскорбляют женщин и вообще ведут себя так, словнозавоевали не какой-то там лагерь с деревянными домишками в Германии илизанесенную песком деревню в Марокко, а сам Рим. После триумфа, отпразднованногомоим племянником, о котором я вам вскоре расскажу, четыреста солдат и почти четыретысячи частных граждан тем или иным путем расстались с жизнью, сгорело дотлапять больших кварталов жилых домов в районе проституток, было разграбленотриста винных лавок, не говоря уже о прочих огромных убытках.
Но вернемся к КатонуЦензору. Его руководство по ведению хозяйства и домашней экономии было дано мнедля упражнений в правописании, и всякий раз, что я ошибался, я получал двезатрещины: одну, по левому уху, за глупость, вторую, по правому — заоскорбление благородного Катона. Я помню один абзац в этой книге, которыйпрекрасно иллюстрировал этого низкого, скаредного и злобного человека:«Хозяин должен… продать состарившихся волов, порченую скотину, порченыховец, шерсть, шкуры, старую телегу, железный лом, дряхлого раба, болезненногораба, продать вообще все лишнее»[3]. Что касается меня, то, когда я жил ихозяйничал в своем небольшом поместье в Калуе, я следил за тем, чтобы старыхживотных использовали на легкой работе, а затем просто держали на пастбище,пока возраст не делался для них обузой, тогда я велел убивать их ударом поголове. Я не ронял свое достоинство, продавая их за безделицу крестьянину,который непосильной работой довел бы их до последнего издыхания. С рабами явсегда обращался великодушно, как с больными, так и со здоровыми, как смолодыми, так и со старыми, и ожидал от них, в свою очередь, глубокойпреданности. Я редко бывал обманут в своих ожиданиях, хотя когда онизлоупотребляли моим великодушием, я безжалостно наказывал их. Я не сомневаюсь,что рабы старого Катона все время болели, надеясь, не продаст ли он их болеегуманному хозяину, и думаю также, что вряд ли он добивался от них такой честнойработы и услужения, каких добиваюсь я. Глупо обращаться с рабами, как соскотом. Они куда понятливее, к тому же способны своей преднамереннойнебрежностью и упрямством за одну неделю причинить больший урон вашемуимуществу, чем заплаченная за них цена. Катон хвастал, что никогда не тратил нараба много денег, ему годился любой злобный урод, лишь бы у него были крепкиемускулы и крепкие зубы. Убейте меня, не понимаю, как он умудрялся находить наних покупателей, когда выкачивал из них все силы. Судя по тому, что я знаю оего потомке — говорят, как две капли воды похожем на него по характеру и повнешности (рыжеволосый, зеленоглазый, громкоголосый и грузный), — я полагаю,что он угрозами заставлял своих бедных соседей покупать у него отслуживших своерабов по цене молодых.
Мой дорогой друг Постум,двумя годами меня старше, — самый верный друг, какой у меня был послеГерманика, — прочитал в одной старой книге, что Катон Цензор был не толькоскупердяй, но и мошенник: он оказался замешан в каких-то грязных махинациях приторговле судами, но избежал публичного позора, объявив одного из своих бывшихрабов номинальным владельцем. В качестве цензора, то есть человека, блюдущегообщественную нравственность, он делал довольно странные вещи, якобы во имяобщественной благопристойности, но в действительности, похоже, для того, чтобынасолить своим личным врагам. По его собственным словам, он исключил одногочеловека из сословия сенаторов потому, что тому «недостает римскойчинности», — он поцеловал свою жену днем, да еще в присутствии дочери!Когда друг исключенного, тоже сенатор, обвинил Катона в несправедливости испросил, неужели тот никогда не обнимает свою жену, кроме как на супружескомложе, Катон горячо ответил:
— Никогда!
— Неужели никогда?
— Ну, откровенно говоря,года два назад жена бросилась мне на шею, испугавшись грозы, но, к счастью,этого никто не видел, и, уверяю тебя, она не скоро это повторит.
— О, — сказал сенатор,делая вид, будто неправильно понял Катона, который скорее всего хотел сказать,что прочитал жене суровую нотацию за недостаток чинности. — Я тебе сочувствую.Некоторые женщины не очень ласковы с некрасивыми мужьями, как бы те ни былисправедливы и добродетельны. Но не отчаивайся — возможно, Юпитер пожалеет тебяи снова нашлет грозу.
Катон не простил этогообидчику, бывшему, кстати, его дальним родственником. Год спустя он проверялсписки сенаторов, что входило в его обязанности цензора, и спрашивал каждого изних по очереди, женат ли тот. Тогда существовал ныне отмененный закон, согласнокоторому сенаторы должны были состоять в законном браке. Подошла очередь егородственника, и Катон задал ему вопрос по обычной формуле: «Есть ли у тебяжена? Отвечай по чести и в знак доверия», — на что следовало ответить:«Да (или нет), по чести и в знак доверия». Услышав этот вопрос,произнесенный скрипучим голосом, сенатор немного смутился, — он попал в глупоеположение, так как, пошутив насчет жены Катона, он вскоре узнал, чтосочувствовать надо не Катону, а ему самому, и был вынужден развестись. Поэтому,чтобы, не уронив собственного достоинства, обратить шутку против себя самого,сенатор ответил: «Да, у меня действительно есть жена, но она вышла измоего доверия, а за честь ее я и гроша ломаного не дам». После чего Катонисключил его из сословия сенаторов за непочтительность.
А кто навлек на РимПроклятие? Этот же самый Катон, который, когда в сенате спрашивали его мнениепо любому вопросу, заканчивал свою речь следующими словами: «Так я считаю,и считаю также, что Карфаген должен быть разрушен, он является угрозойРиму». Твердя без конца одно и то же об угрозе, которую представляет собойКарфаген, Катон вселил в умы римлян такую тревогу, что, как я уже говорил, онинарушили свое торжественное обещание и стерли Карфаген с лица земли.
Я написал о КатонеЦензоре больше, чем намеревался, но это не случайно: в моей памяти он связан ис гибелью Рима, в которой он повинен не менее, чем те люди, чья «недостойнаямужчин роскошь, — как он говорил, — подрывает силы государства», и с моимнесчастливым детством под ферулой этого погонщика мулов, его прапраправнука. Ястарый человек, и мой наставник уже пятьдесят лет как умер, но когда я думаю онем, сердце мое по-прежнему преисполняется ненависти и гнева.
Германик защищал меняперед старшими уговорами и убеждениями, а Постум сражался за меня, как лев.Казалось, ему все нипочем. Он даже осмеливался высказывать свое собственноемнение в лицо самой бабке. Постум был любимцем Августа, поэтому какое-то времяЛивия делала вид, будто ее забавляет его, как она называла это, детскаяимпульсивность. Сперва Постум, сам не способный к обману, ей доверял. Однажды,когда мне было лет двенадцать, а ему четырнадцать, он случайно проходил мимокомнаты, где Катон занимался со мной. Постум услышал звуки ударов и мои мольбыо пощаде и, разъяренный, влетел внутрь.
— Не смей его трогать! — вскричал он.
Катон взглянул на него спрезрительным удивлением и так меня ударил, что я свалился со скамейки.
Постум проговорил:
– Тот, кто боится битьосла, бьет седло (в Риме была такая поговорка).
— Наглец, что ты этимхочешь сказать?! — заорал Катон.
— Я хочу сказать, — ответил ему Постум, — что ты вымещаешь на Клавдии свое зло на людей, которые,как ты думаешь, сговорились помешать твоему возвышению. Ты слишком хорош, чтобыбыть его учителем, да?
Постум был умен, ондогадался, что эти слова так разозлят Катона, что он потеряет над собой власть.И Катон попался на удочку. Нанизывая одно на другое старомодные ругательства,он закричал, что во времена его предка, чью память оскорбляет этот проклятыйзаика, горе было бы тому ребенку, кто проявлял недостаточное почтение кстаршим: в те времена дисциплину поддерживали крепкой рукой. А в наши развращенныедни первые люди Рима дают любому невежественному деревенскому придурку (это поадресу Постума) или слабоумному хромому молокососу разрешение…
Постум прервал его спредостерегающей улыбкой: — Значит, я был прав. Развращенный Август оскорбилвеликого цензора, наняв тебя служить в этом развращенном семействе. Ты, верно,уже доложил почтенной Ливии о своих чувствах по этому поводу?
Катон был готов откуситьсебе язык от досады и страха. Если Ливия узнает о том, что он сказал, ему непоздоровится; до сих пор он выражал глубочайшую благодарность за честь, которуюему оказали, доверив воспитывать ее внука, не говоря уже о том, что емубезвозмездно вернули фамильное поместье, конфискованное после битвы приФилиппах, где его отец погиб, сражаясь против Августа. Катон был достаточноблагоразумен (или труслив), чтобы учесть намек, и после этого мои ежедневныемучения значительно ослабли. Через три или четыре месяца после того он, к моемувосторгу, перестал быть моим наставником, так как его назначили директором Школыдля мальчиков. Теперь Постум попал под его начало.
Постум был необычайносилен. Когда ему еще не исполнилось четырнадцати, он мог согнуть на коленежелезную полосу толщиной с мой большой палец, и я видел, как он ходил поплощадке для игр с двумя мальчиками на плечах, одним на спине и еще одним,стоящим у него на ладонях. Он не был прилежным учеником, но умом — говорю безвсякого преувеличения — намного превосходил Катона, и в последние два годапребывания в Школе мальчики избрали его своим вожаком. Во всех школьных играхон был «царь» — странно, что слово «царь» надолго уцелело умальчиков, — и строго следил за порядком среди своих товарищей. Катонуприходилось быть любезным с Постумом, если он хотел, чтобы остальные ученикипоступали по его желанию, потому что все они слушались Постума с полуслова.
Катону было приказаноЛивией представлять ей каждые полгода отчеты об учениках; она сказала, что еслиони покажутся ей интересными для Августа, она передаст их ему. Из этого Катонвывел заключение, что отчеты эти должны быть нейтральными, за исключением техслучаев, когда Ливия намекнет, чтобы он похвалил или осудил кого-нибудь измальчиков. Многие браки устраивались, когда юные патриции были еще в Школе, иотчеты Катона могли пригодиться Ливии в качестве аргумента за или противпредполагаемого союза. Браки среди римской знати должны были быть одобреныАвгустом как великим понтификом и большей частью диктовались Ливией. ОднаждыЛивия неожиданно зашла в Школу и увидела в галерее, как Постум, сидя на стуле,изображает «царя». Катон заметил, что она нахмурилась, и это придалоему смелости написать в очередном отчете: «Хотя и с большим нежеланием, явынужден во имя добродетели и справедливости сообщить, что мальчик АгриппаПостум отличается жестоким, властным и упрямым нравом». После этого Ливиядержалась с Катоном так милостиво, что следующий его отчет был написан в ещеболее сильных выражениях. Ливия не показала эти отчеты Августу, но отложила ихна всякий случай, сам же Постум ничего об этом не знал.
В «царствование»Постума я провел два счастливейших года моей юности, могу даже сказать: моейжизни. Он приказал другим мальчикам, чтобы меня брали в игры в галереях, хотя яи не был учеником Школы, и сказал, что будет рассматривать всякую нанесеннуюмне обиду и причиненное мне зло так, словно их причинили ему самому. Поэтому япринимал участие во всех гимнастических упражнениях, которые позволяло мнездоровье, и только когда в школу заглядывали Август или Ливия, я старался уйтив тень. Теперь вместо Катона моим наставником был добрый старый Афинодор. Зашесть месяцев я узнал от него больше, чем от Катона за шесть лет. Афинодорникогда не бил меня и относился ко мне с величайшим терпением. Он подбадривалменя, говоря, что хромота должна подстегивать мой ум. Вулкан, бог ремесленников,тоже был хромым. Что касается заикания, то Демосфен, самый великий оратор всехвремен, был заикой с рождения, но излечился от этого благодаря терпению инастойчивости. Демосфен применял тот же самый способ, которым Афинодор училсейчас меня: он заставлял меня декламировать, набрав в рот мелкие камушки.Стараясь справиться с мешавшими мне камнями, я забывал о заикании, камни одинза другим постепенно вынимались изо рта, и, когда исчезал последний, я вдруг судивлением обнаруживал, что могу произносить слова не хуже других людей. Нотолько когда декламирую. При обычном разговоре я по-прежнему сильно заикался.То, что я так хорошо декламирую, Афинодор держал от всех в тайне.
— Настанет день,мартышечка, и мы удивим Августа, — частенько говорил он мне. — Подожди ещенемного.
Он звал меня«мартышечха» в знак любви, а не презрения, и я гордился этимпрозвищем. Когда Афинодор бывал мной недоволен, он, чтобы меня пристыдить,произносил громко и отчетливо:
— Тиберий Клавдий ДрузНерон Германик, помни, кто ты и думай, что ты делаешь.
С такими друзьями, какПостум, Афинодор и Германик у меня мало-помалу появилась какая-то уверенность всебе. Афинодор сказал на самом первом нашем занятии, что будет учить меня нефактам, ведь факты я и сам могу узнать, где угодно, а умению правильно ихизложить.
2 г. н.э.
Однажды, например, онласково спросил меня, почему я так возбужден: я был не в состояниисосредоточиться на том, что мне было задано. Я сказал ему, что только что виделмножество рекрутов, которым Август делал смотр на Марсовом поле, перед тем какотправить их в Германию, где недавно снова разразилась война.
— Ну что ж, — сказалАфинодор тем же ласковым голосом, — если ты не можешь думать ни о чем другом ислеп сейчас к красотам гесиодовского слога, Гесиод может подождать до завтра. Вконце концов, он ждал семьсот лет с лишком, так что он не будет в обиде, еслимы отложим его еще на день. А пока давай сделаем вот что: садись, возьми своюдощечку и напиши мне письмо, опиши коротко все, что ты видел на Марсовом поле,как будто я уже пять лет как уехал из Рима, и ты шлешь мне морем весточку,скажем, на мой родной Тарс. Это даст занятие твоим рукам, которым ты не можешьнайти места, и будет к тому же хорошей практикой.
Я с радостью сталцарапать стилом по воску, а затем мы прочитали письмо с начала до конца,выискивая ошибки в правописании и композиции. Я был вынужден признать, чтонаписал об одном слишком много, о другом слишком мало и поместил факты вневерном порядке. Абзац, где описывался плач невест и матерей и то, как толпакинулась к мосту, чтобы в последний раз прокричать «ура» вследуходящей колонне, должен был завершить письмо, а не начинать его. И ни к чемубыло упоминать, что кавалерия была на лошадях, это и так понятно. И я дваждынаписал, что боевой конь Августа споткнулся, одного раза достаточно, если онспоткнулся один раз. А то, что Постум рассказал мне, когда мы возвращалисьдомой, о религиозных обычаях евреев, интересно, но не имеет отношения к делу,потому что рекруты — италийцы, а не евреи. К тому же на Тарсе у моего адресата,вероятно, больше возможности изучать обычаи евреев, чем у Постума в Риме. Сдругой стороны, я не упомянул о некоторых вещах, о которых ему было быинтересно узнать: сколько рекрутов было на плацу, хорошо ли они обучены, в какойгарнизон их отправляли, грустный или веселый у них был вид, что сказал имАвгуст в своей речи.
Три дня спустя Афинодорвелел мне описать ccopу между моряком и старьевщиком, которую мы с нимнаблюдали в тот день. проходя через рынок, и я сделал это с большим успехом.Сперва он обучал меня правильно излагать мысли, когда я писал сочинения, затем- когда говорил на заданную тему, и наконец — когда просто беседовал с ним.Афинодор не жалел на меня труда, постепенно я сделался более собранным, потомучто он не пропускал без замечания ни одной моей небрежной, неуместной инеточной фразы.
Афинодор пыталсязаинтересовать меня философией, но когда увидел, что у меня нет к нейсклонности, не принуждал меня переходить за границы общего знакомства с этимпредметом. Именно Афинодор привил мне вкус к истории. У него были экземплярыпервых двадцати томов «Истории Рима» Ливия, которые он давал мнечитать в качестве образца легкого и ясного стиля. Ливии очаровал меня, иАфинодор обещал, как только я справлюсь с заиканием, познакомить меня с ним — они были друзья. Афинодор сдержал свое слово. Через шесть месяцев он взял меняв Аполлонову библиотеку и представил сгорбленному бородатому человеку летшестидесяти, с желтоватым цветом лица, веселыми глазами и четкой манерой речи,который сердечно приветствовал меня как сына отца, всегда вызывавшего еговосхищение. В то время Ливий не написал еще и половины своей«Истории», которая по ее окончании состояла из ста пятидесяти томов,начинаясь с легендарных времен и кончаясь смертью моего отца, за двенадцать летдо нашей встречи с Ливием. В том же самом году он начал публиковать свою работу- по пять томов в год — и как раз подошел к той дате, когда родился ЮлийЦезарь. Ливий поздравил меня с тем, что у меня такой учитель, как Афинодор, аАфинодор сказал, что я сторицей возмещаю его труды; затем я признался Ливию втом, какое получаю удовольствие, читая его книги, которые Афинодор рекомендовалмне в качестве образца превосходного слога. Все были довольны, особенно Ливий.
— Что, ты тоже собираешьсястать историком, молодой человек? — спросил он.
— Я бы хотел статьдостойным этого почетного звания, — отвечал я, хотя, по правде говоря, никогдасерьезно об этом не задумывался.
Тогда Ливий посоветовал,чтобы я составил жизнеописание своего отца, и предложил мне помочь, отослав ксамым надежным историческим источникам. Я был очень польщен и решил взяться заработу прямо на следующий день. Но Ливий сказал, что писать для историка — последняя задача, сперва надо собрать материал и отточить перо. Афинодородолжит мне свой острый перочинный ножичек, пошутил он.
Афинодор былвеличественным старцем с темными глазами, орлиным носом и самой удивительнойбородой, когда-либо росшей на подбородке. Она спускалась волнами до пояса ибыла белой, как лебединое крыло. Это не просто поэтическое сравнение, я не изтех историков, которые пишут в псевдоэпическом стиле. Я хочу сказать, что онабыла в буквальном смысле слова такая же белая, как крыло лебедя. Наискусственном озере в Саллюстиевых садах жило несколько ручных лебедей; однаждымы с Афинодором кормили их с лодки хлебом, и я помню, когда он перегнулся черезборт, я обратил внимание на то, что его борода и их крылья — одного и того жецвета. Афинодор имел привычку во время беседы медленно и ритмично поглаживатьбороду, и как-то раз он заметил, что именно благодаря этому она сделалась такойпышной. Он сказал, что с его пальцев струятся невидимые частицы огня, которыепитают волосы. Это была типичная шутка стоика по поводу философии эпикурейцев.
Борода Афинодора напоминаламне о Сульпиции, которого, когда мне исполнилось тринадцать, Ливия назначиламоим учителем истории. У Сульпиция была самая жалкая бороденка из всех бород,какие я видел, седая, вернее, сивая, грязного, серовато-белого цвета с желтымипрожилками, как снег на улицах Рима после оттепели, и всегда взлохмаченная.Когда его что-то тревожило, Сульпиций накручивал ее на палец и даже совалкончик в рот и жевал. Я думаю, Ливия выбрала его потому, что считала самымскучным человеком в Риме и надеялась, назначив его мне в учителя, отбить у меняохоту заниматься историей, — она не замедлила узнать о том, какие я питаючестолюбивые намерения. Ливия не ошиблась: Сульпиций умудрялся засушить самыеинтересные вещи, но даже его сухость не смогла отвратить меня от моей работы, ау него было одно прекрасное свойство — исключительная память на факты. Если мнебыли нужны какие-нибудь редкие сведения вроде того, каковы законы наследованияу вождей тех альпийских племен, с которыми сражался мой отец, или значение иэтимология их необычного боевого клича, Сульпиций знал, к кому обратиться поэтому вопросу, в какой книге об этом написано, с какой полки в какой комнатекакой библиотеки ее можно достать. Сульпиций не обладал критическим чувством исам писал очень плохо, факты у него душили друг друга, как непрореженные цветына грядке с рассадой. Но он оказался бесценным помощником, когда позднее я сталпользоваться его услугами, а не указаниями; он работал со мной тридцать одингод, до самой своей смерти в возрасте восьмидесяти лет; его память до самогоконца оставалась безупречной, а борода — такой же выцветшей, жидкой ирастрепанной, как и раньше.
ГЛАВА VI
6 г. до н.э.
Я должен теперь вернутьсяна несколько лет назад и написать о моем дяде Тиберии, судьба которого имеетпрямое отношение к этой истории. Тяжелая у него была жизнь; стремясь к одному — покою и уединению, он был вынужден помимо своей воли все время быть на виду тов качестве военачальника в какой-нибудь пограничной военной кампании, то вкачестве консула в Риме, то в качестве особого уполномоченного в провинциях.Публичные почести мало для него значили, хотя бы потому, как он пожаловался размоему отцу, что присуждались ему скорее за его услуги в качестве главногомальчика на побегушках у Августа и Ливии, чем за те поступки, которые онсовершал по собственной инициативе на свою ответственность. К тому же,обязанный поддерживать достоинство императорской фамилии и зная, что Ливия всевремя следит за ним, Тиберий должен был быть крайне осторожным, чтобы непереступить в своей личной жизни канонов нравственности. Из-за подозрительного,ревнивого, замкнутого и меланхоличного, как я уже говорил, характера у негобыло мало друзей, да и те–не друзья, а прихлебатели, к которым он относился сциничным презрением, чего они и заслуживали. И, наконец, его отношения с Юлиейсо времени женитьбы на ней лет пять назад становились все хуже и хуже. У нихродился сын, но вскоре умер, и после этого Тиберий отказался с ней спать. На тобыли три причины. Во-первых, Юлия старела и теряла свою стройность, а Тиберийтерпеть не мог пышных форм — чем больше женщина походила на мальчика, темлучше. (Випсания была совершенно воздушной.) Во-вторых, Юлия оказалась чересчуртребовательна в своей страсти, отвечать на которую Тиберии не хотел, а когда онотвергал ее, она впадала в истерику. А в-третьих, он обнаружил, что, будучиотвергнута супругом, Юлия мстит ему тем, что заводит любовников, которые даютей то, в чем он отказал.
К несчастью. Тиберии немог добыть никаких улик ее неверности, кроме свидетельства рабов, так как Юлиявела себя осмотрительно, а показании рабов было недостаточно, чтобы, опираясьна них, просить у Августа разрешения развестись с его единственной любимойдочерью. Однако Ливии Тиберий ничего не сказал, так как его ненависть к нейравнялась его недоверию, и он предпочитал молча страдать. Тиберий подумал, что,если ему удастся уехать из Рима, оставив Юлию, возможно, она перестанетостерегаться и Август сам в конце концов узнает о ее поведении. Вот если быгде-нибудь на границе развязалась война, достаточно серьезная, чтобы его тудаотправили главнокомандующим! Это был его единственный шанс. Но всюду все былоспокойно, да и самому Тиберию порядком надоело сражаться. После смерти моегоотца к нему перешло командование германскими армиями (Юлия настояла на том,чтобы сопровождать его к Рейну), и он вернулся в Рим всего несколько месяцевназад. С первого дня его возвращения Август выжимал из него все соки, поручивему трудную и неприятную задачу обследовать, как ведутся дела в работных домахи каковы вообще условия труда в районах, где живет беднота. Как-то раз, забывна миг об осторожности, Тиберий воскликнул, обращаясь к Ливии: «О, мать,если б я мог избавиться, хотя бы на несколько месяцев, от этой невыносимойжизни!» Она напугала его, ничего не ответив и гордо покинув комнату, нопозднее, в тот же день, позвала Тиберия к себе и, к его удивлению, сказала, чторешила исполнить его желание и попросить для него у Августа временный отпуск.Ливия приняла это решение отчасти потому, что хотела, чтобы Тиберии чувствовалсебя ей обязанным, отчасти потому, что узнала о любовных шашнях Юлии, и ей, каки ему, пришла в голову мысль дать ей возможность сломать себе на этом шею. Ноглавной причиной было то, что старшие братья Постума Гай и Луций успелиподрасти, и их отношения с Тиберием, их отчимом, были весьма натянутые.
Гай, который, посуществу, был совсем неплохой малый (как и Луций), до некоторой степени занял всердце Августа место Марцелла. Но Август, несмотря на предупреждения Ливии, такбаловал обоих мальчиков, что можно только удивляться, как они не стали ещехуже, чем были. Они дерзко вели себя со старшими, особенно с теми, по отношениюк кому, как они знали, Август в глубине души одобрял такое поведение, иокружили себя роскошью. Когда Ливия увидела, что потворство Августа внукампресечь нельзя, она изменила политику и стала поощрять его баловство. Она нескрывала этого от мальчиков, надеясь завоевать их доверие. Ливия рассудилатакже, что если их самомнение еще хоть немного возрастет, они забудутся ипопытаются захватить власть в свои руки. У нее была превосходная сетьосведомителей, так что она вовремя узнает про заговор и успеет арестоватьзачинщиков. Ливия посоветовала Августу назначить Гая консулом на четырехлетнийсрок, когда ему было всего пятнадцать, хотя, согласно законам Суллы, гражданинРима не мог стать консулом раньше чем в сорок три года, а перед этим должен былзанять одну за другой три важных государственных должности. Позднее та же честьбыла оказана Луцию. Ливия также предложила, чтобы Август представил их сенату вкачестве «глав юношества». Титул этот, в отличие от Марцелла,которому он был пожалован по определенному поводу, ставил братьев над всеми ихровесниками, равными им по рождению, и давал над ними постоянную власть. Сталосовершенно ясно, что Август прочит Гая себе в преемники. Неудивительно, чтосыновья тех самых патрициев, которые во времена своей молодостипротивопоставляли неопытного мальчишку Марцелла испытанному военачальнику иминистру Агриппе, теперь делали то же самое, противопоставляя его сына Гаяветерану Тиберию, которого они подвергали бесчисленным оскорблениям. Ливияхотела, чтобы Тиберий последовал примеру Агриппы. Если, одержав столько побед иполучив столько публичных почестей, он сейчас удалится на какой-нибудьблизлежащий греческий остров, это произведет лучшее впечатление и скореепривлечет к нему всеобщую симпатию, чем если он останется в Риме и будетоспаривать победу на поле политической деятельности у Гая и Луция.(Историческая параллель стала бы еще явственнее, если бы они умерли во времяотсутствия Тиберия и Августу вновь понадобилась бы его помощь). Поэтому Ливияобещала уговорить Августа дать Тиберию отпуск на неопределенный срок иразрешить ему отказаться от всех занимаемых им постов, но пожаловать емупочетный титул защитника народа — что обеспечит его неприкосновенность ипомешает Гаю убить его, если тот вздумает от него избавиться,
Ливии оказалосьисключительно трудно сдержать свое обещание, ведь Тиберий был самым способнымминистром Августа и самым его удачливым военачальником, и в течение долгоговремени старик отказывался смотреть на просьбу жены всерьез. Но Тиберийссылался на слабое здоровье и убеждал Августа, что его отсутствие выведет Гая иЛуция из затруднительного положения, — он признался, что пасынки с ним не владах. Август ничего не желал слушать. Гай и Луций были еще мальчишки, лишенныеопыта в военных и государственных делах, и, начнись серьезные беспорядки вРиме, провинциях или пограничных областях, от них будет мало проку. Августосознал, возможно, впервые, что в чрезвычайных обстоятельствах Тиберий — единственный, на кого он сможет опереться. Но его сердило, что ему«помогли» это осознать. Он ответил на просьбу Тиберия отказом изаявил, чтобы больше к нему с этим не обращались. Поскольку у Тиберия неоставалось другого выхода, он пошел к Юлии и с умышленной грубостью сказал ей,что брак их превратился в фарс и ему противно находиться с ней в одном доме.Тиберий предложил ей отправиться к Августу и пожаловаться, что ее негодяй мужплохо с ней обращается, и она не будет счастлива, пока не разведется с ним.Август, сказал Тиберий, вряд ли согласится, по семейным соображениям, на ихразвод, но, возможно, вышлет его из Рима. Он готов отправиться в ссылку, лишьбы не жить с ней вместе.
Юлия решила забыть, чтокогда-то любила Тиберия. Он заставил ее много страдать. Он не толькопренебрегал ею, когда они бывали одни, но, как узнала Юлия, начал понемногуприобретать те мерзкие привычки, из-за которых позже его имя внушало такоеотвращение всем добропорядочным людям. Поэтому Юлия поймала его на слове ипожаловалась Августу в куда более сильных выражениях, чем мог предвидетьТиберий, тщеславно полагавший, будто она все еще, несмотря ни на что, еголюбит. Августу всегда было трудно скрывать, что в качестве зятя Тиберий ему непо душе — это, естественно, поощряло сторонников Гая, — и теперь в ярости онпринялся метаться по комнате, обрушивая на Тиберия все ругательства, какиеприходили ему на язык. Однако он не преминул напомнить Юлии, что она сама вовсем виновата, — разве он, Август, не предупреждал ее, каков Тиберий;послушалась бы отца — не было бы разочарования в муже. И хотя он очень любит ижалеет ее, расторгнуть их брак он не может. О том, чтобы разорвать союз междуего дочерью и пасынком, союз, которому придавалось такое большое политическоезначение, нечего и говорить; Ливия, он уверен, увидит ЭТО в таком же свете.Тогда Юлия стала умолять его, чтобы Тиберия по крайней мере отправиликуда-нибудь на год или на два, потому что ей невыносимо его присутствие даже нарасстоянии в сто миль. На это Август в конце концов согласился, и черезнесколько дней Тиберий уже был на пути к Родосу, который он давным-давно выбралкак идеальное место для жизни после отставки. Август, хотя и даровал ему понастоянию Ливии титул трибуна — защитника народа, ясно дал понять, что ничутьне опечалится, если никогда больше не увидит его.
Никто, кроме главныхперсонажей этой трагикомедии, не знал, почему Тиберий покинул Рим, и Ливияиспользовала нежелание Августа обсуждать этот вопрос публично в интересахТиберия. Она говорила своим друзьям «по секрету», что Тиберий решилудалиться от дел в знак протеста против скандального поведения сторонников Гаяи Луция. Она добавляла, что Август ему сочувствует и сначала отказался принятьего отставку, обещая заставить обидчиков умолкнуть, но Тиберий, по собственнымего словам, не хотел раздувать вражду между собой и сыновьями жены и подтвердилнепреклонность своего намерения тем, что голодал четыре дня. Чтобы поддержатьэтот фарс, Ливия отправилась провожать Тиберия в Остию, римский порт, и умолялаего там от имени Августа и своего собственного изменить решение. Она дажеустроила так, что все члены ее семьи — маленький сын Тиберия Кастор, моя мать,Германик, Ливилла и я — приехали в Остию вместе с ней и усилили пикантностьситуации, добавив наши мольбы к ее собственным. Юлия не появилась, и ееотсутствие только подтвердило то впечатление, которое пыталась создать Ливия) — что жена стоит на стороне сыновей против мужа. Это была забавная и хорошопоставленная сцена. Мать моя играла превосходно, трое детей, которых какследует натаскали дома, произносили слова своей роли так, словно они шли отсамого сердца. Я растерялся и не мог выдавить из себя ни звука, пока Ливилла неущипнула меня, тогда я расплакался и произвел больший эффект, чем всеостальные. Мне было четыре года, когда все это случилось, и лишь когда мнеисполнилось двенадцать, Август был вынужден против своего желания призвать дядюв Рим, где к тому времени произошли перемены в политической жизни.
Теперь о Юлии. Оназаслуживает куда большего сочувствия и симпатии, чем она снискала в Риме. Хотяона любила удовольствия и развлечения, по природе она была, полагаю, скромная,добросердечная женщина, единственная из моих родственниц, у кого находилось дляменя доброе слово. Я полагаю также, что не имелось никаких оснований обвинятьее, как это делали впоследствии, в том, будто она изменяла Агриппе, когда былаза ним замужем. Все ее три сына — вылитые его копии. А произошло на самом делевот что. Овдовев, она, как я уже упоминал, влюбилась в Тиберия и уговорилаАвгуста дозволить ей выйти за него. Тиберий, в ярости от того, что ему пришлосьразвестись с Випсанией, чтобы жениться на ней, держался с Юлией очень холодно.Она опрометчиво обратилась за советом к Ливии, которой хоть и боялась, нодоверяла. Ливия дала ей приворотное зелье, сказав, что его надо пить целый годи тогда она станет неотразимой для мужа; принимать его надо раз в месяц, вполнолуние, и произносить при этом определенные молитвы Венере; об этом нельзяобмолвиться ни одной душе, иначе снадобье потеряет свою благотворную силу ипричинит ей немалый вред. На самом деле Ливия дала Юлии — очень жестокийпоступок — порошок из растертых зеленых мушек, которые водятся в Испании, и онтак подстегнул ее вожделение, что она словно обезумела. (В дальнейшем яобъясню, как я узнал об этом.) Какое-то время Юлия действительно разжигаластрасть Тиберия безудержной распущенностью, к которой побуждало ее любовноезелье, вопреки ее врожденной скромности, но вскоре она надоела ему, и онотказался делить с ней супружеское ложе. Под воздействием злого снадобья,принимать которое, видимо, вошло у нес в привычку, Юлия была вынужденаудовлетворять свое желание при помощи любовных связей с теми молодымипридворными, на молчание и осмотрительность которых она могла положиться. Такбыло в Риме; в Германии и Франции она соблазняла телохранителей Тиберия и дажегерманских рабов, угрожая, если они колебались, обвинить их в том, что они самипредлагали ей близость, а за это их запороли бы до смерти. Так как Юлия все ещебыла красива, колебания, по-видимому, длились недолго.
После ссылки Тиберия Юлияпозабыла осторожность, и вскоре весь Рим узнал об ее похождениях. Ливия исловом ни о чем не обмолвилась Августу, уверенная, что придет время и этодойдет до его ушей из какого-нибудь другого источника. Но слепая любовь Августак Юлии вошла в поговорку, и никто не осмеливался ничего ему сказать. Черезнекоторое время люди решили, что уж теперь-то Август все знает, и, раз прощаетдочери ее поведение, тем более следует молчать. Ночные оргии Юлии на Рыночнойплощади и даже на самой ростральной трибуне вызывали возмущение всего Рима,однако прошло четыре года, прежде чем у Августа открылись глаза. Только тогдаон услышал всe, и не от кого-нибудь, а от родных сыновей Юлии — Гая и Луция,которые пришли к нему вдвоем и возмущенно спросили, долго ли еще он намеренпозволять их матери позорить собственное его имя и имя своих внуков. Онипонимают, сказали юноши, что забота о репутации семьи заставляет Августа бытьтерпеливым с дочерью, но всякому долготерпению должен быть предел. Что им — ждать, пока мать одарит их кучей братьев-ублюдков от разных отцов? Когда на еевыходки будет официально обращено внимание? Август слушал с ужасом и удивлениеми долгое время лишь молча глядел на них, широко раскрыв глаза и беззвучношевеля губами. Наконец к нему вернулся голос, и он, задыхаясь, позвал Ливию.Гай и Луций повторили все слово в слово в ее присутствии; Ливия сделала вид,будто плачет, и сказала, что последние три года Август сознательно пропускалправду мимо ушей, и это было ее самой большой печалью. Несколько раз, сказалаЛивия, она собиралась с духом, чтобы поговорить с ним, но ей было совершенноясно, что он не хочет слышать от нее ни единого слова. «Я была уверена,что ты все знаешь, но вопрос этот слишком больной, чтобы обсуждать его даже сомной…» Август, стиснув виски, со слезами отвечал, что до него недоходили никакие слухи и он не питал ни о чем никаких подозрений, будучиуверенным в том, что его дочь — самая добродетельная женщина Рима. Почему жетогда, спросила Ливия, Тиберий добровольно удалился на Родос? Может быть, емунравится жить в изгнании? Нет, он уехал потому, что был не в силах обуздатьраспутство жены и огорчался тем, что Август, как он полагал, закрывает на этоглаза. Поскольку Тиберий не хотел восстанавливать против себя Гая и Луция, еесыновей, обращаясь к Августу за разрешением о разводе, что ему еще оставалось,как не покинуть пристойным образом Рим?
Разговор о Тиберии пропалзря, Август накинул полу тоги на голову и ощупью направился в свою спальню, гдезаперся и оставался там, никого, даже Ливию, к себе не пуская, целых четыредня, в течение которых он не ел, не пил и не спал и даже ни разу не брился, чтобыло еще большим доказательством глубины его горя. Наконец Август дернул шнур,который проходил через отверстие в стене в комнату Ливии: серебряный звоночекзазвонил. Ливия поспешила к нему, придав лицу любящее, заботливое выражение;Август, все еще не доверяя голосу, написал на вощеной табличке одну фразупо-гречески: «Пусть ее отправят в пожизненное изгнание, но не говорят мнекуда». Он протянул Ливии перстень с печатью, чтобы она написала в сенатписьмо от его имени, рекомендуя изгнание Юлии. (Эта печать, между прочим,представляла собой большой смарагд, на котором была вырезана голова АлександраМакедонского в шлеме, и была похищена из его гробницы вместе с мечом,нагрудником и прочей амуницией героя. Август пользовался этой печатью понастоянию Ливии, хотя и не без колебаний, так как сознавал, что это слишкомсамонадеянно с его стороны. Но однажды ему приснился сон: сердито нахмурившись,Александр отсек ему палец, на котором был перстень. Тогда Август сделал себесобственную печатку: рубин из Индии, обработанный знаменитым золотых делмастером Диоскуридом, которую наследники Августа носили как знак их верховнойвласти).
Ливия написала письмосенату в очень сильных выражениях. Она сочинила его, следуя стилю самогоАвгуста, которому было нетрудно подражать, так как он всегда предпочиталясность изяществу, например, сознательно повторял одно и то же слово впредложении вместо того, чтобы подыскивать синоним или использовать перифразу(как это обычно принято в изящной словесности), и имел склонность злоупотреблятьпредлогами. Ливия не показала письмо Августу и послала его прямо в сенат,который тут же вынес решение о пожизненной ссылке Юлии. Ливия перечислила еепроступки в таких подробностях и выразила, якобы от лица Августа, такое к нимотвращение, что лишила его всякой возможности изменить впоследствии свойприговор и просить сенат вернуть Юлию в Рим. Попутно Ливия обстряпала неплохоедельце, представив в качестве любовников Юлии трех или четырех человек,погубить которых было в ее интересах. Среди них был один из моих дядьев, Юл,сын Антония, к которому Август весьма благоволил ради Октавии и сделал егоконсулом. Назвав его имя в письме к сенату, Ливия всячески подчеркивала, какойнеблагодарностью он отплатил своему благодетелю, и намекала, что у них с Юлиейбыл сговор захватить верховную власть. Юл наложил на себя руки. Я думаю, чтообвинение в заговоре не имело под собой оснований, но как единственныйоставшийся в живых сын Антония от Фульвии (Антилла, старшего его сына, Августубил сразу же после того, как Антоний покончил с собой, а двое других, Птоломейи Александр, сыновья Антония от Клеопатры, умерли в детстве) и как бывшийконсул и муж сестры Марцелла, с которой развелся Агриппа, Юл казался Ливииопасным. Недовольство народа Августом часто выражалось в сожалениях, что неАнтоний выиграл битву при Акции. Остальные, кого Ливия обвинила в любовнойсвязи с Юлией, были отправлены в изгнание.
Неделю спустя Августспросил у Ливии, был ли принят «определенный указ», — он теперьникогда не называл Юлию по имени и даже редко упоминал о ней окольным путем,хотя было ясно, что он беспрестанно о ней думает. Ливия сказала ему, что«определенное лицо» было приговорено к пожизненному заключению наострове и уже находится на пути туда. Услышав это, Август опечалился ещебольше, ведь Юлия не совершила единственного порядочного поступка, который ейоставался, а именно не покончила жизнь самоубийством. Ливия упомянула, чтоФеба, камеристка Юлии и главная ее наперсница, повесилась, как только указ обизгнании был обнародован. Август сказал: «Хотел бы я быть отцомФебы». Еще две недели после того он не выходил из дворца. Я хорошо помнюэтот ужасный месяц. Нам, детям, по приказу Ливии было ведено надеть траур и непозволялось ни играть, ни шуметь, ни улыбаться. Когда мы снова увидели Августа,он выглядел постаревшим на десять лет, и прошло много времени, прежде чем онрешился посетить площадку для игр в школе мальчиков или хотя бы возобновитьутренние физические упражнения, состоявшие из ежедневной прогулки быстрым шагомпо саду вокруг дворца, а затем бега по дорожке с препятствиями.
Ливия сразу же сообщилавсе новости Тиберию. По ее подсказке он написал Августу два или три письма,умоляя, подобно ему самому, простить Юлию и говоря, что, хотя она и была емуплохой женой, он хочет, чтобы все имущество, какое он когда-либо ей передавал,осталось в ее владении. Август не ответил. Он был убежден, что холодность ижестокость Тиберия к Юлии и пример безнравственности, который он ей подал, былипричиной ее падения. Август не только не вызвал Тиберия в Рим, но отказалсяпродлить срок его полномочий трибуна, когда тот истек в конце следующего года.
Существует солдатскаяпоходная песня, которая называется «Три печали сиятельного Августа»,написанная в грубом трагикомическом духе, типичном для военного лагеря, которуюмного лет спустя после изгнания Юлии пели полки, расквартированные в Германии.В ней говорится о том, что сперва Август горевал о Марцелле, затем о Юлии, азатем о полковых орлах, утерянных Варом. Горевал глубоко о смерти Марцелла, ещеглубже — о позоре Юлии, но глубже всего — об орлах, потому что с каждым орломисчезал целый полк самых храбрых римских солдат. В песне, состоящей из многихкуплетов, оплакивается злосчастная судьба семнадцатого, восемнадцатого идевятнадцатого полков, которые, когда мне было девятнадцать лет, попасти взасаду в глухом болотистом лесу и были уничтожены германцами, и говорится, что,получив известие об этом не имеющем себе равных несчастье, Август стал битьсяголовой о стену:
Колотясь башкой о стенку,
Август поднял страшныйрев:
«Вар, Вар, Вар, оВар Квинтиллий,
Возврати моихорлов!»
Разорвал он одеяло,
Разорвал две простыни:
«Вар, Вар, Вар, оВар Квинтиллий,
Мне полки моиверни!»
В следующих куплетахпоется, что Август никогда не давал новым полкам номера тех трех, которыепогибли в Германии, и на их месте в армейском списке был пробел. Автор песнизаставляет Августа поклясться, что жизнь Марцелла и честь Юлии для него ничтопо сравнению с жизнью и честью его солдат и что душа его не найдет покоя,«как блоха на очаге», пока все три орла не будут отвоеваны и положеныв Капитолии. Но хотя с тех пор германцы терпели поражение за поражением, никтоеще не обнаружил «насеста», где сидели орлы, — так хорошо эти трусысумели их запрятать. Таким вот образом войска принижали горе Августа из-заЮлии, но я думаю, что на каждый час, что он горевал об орлах, приходился целыймесяц, когда он горевал о дочери.
Август не хотел знать,куда ее выслали, потому что тогда он бы постоянно обращался мыслями к этомуместу и вряд ли смог бы удержаться и не навестить ее. Так что Ливии ничто немешало дать волю своей мстительности. Юлию лишили вина, косметики, хорошейодежды — вообще всех предметов роскоши, стражей ей служили евнухи и старики. Ейне было разрешено принимать посетителей, она должна была каждый день прястьпряжу, как в детстве. Остров, куда ее сослали, находился у берегов Кампаньи. Онбыл очень маленький, и Ливия намеренно усилила страдания Юлии, держа там год загодом без смены одну и ту же стражу; естественно, стражники винили пленницу зато, что оказались сосланы на этот одинокий гнилой остров. Единственный, ктохорошо показал себя в этой некрасивой истории, — мать Юлии, Скрибония, скоторой, как вы помните, Август развелся, чтобы жениться на Ливии. Много лет онавела уединенную жизнь вдали от мира и была сейчас очень стара, но она непобоялась пойти к Августу и попросить разрешения разделить изгнание дочери.Скрибония сказала ему в присутствии Ливии, что дочь забрали у нее сразу жепосле рождения, но она всегда обожала ее на расстоянии и теперь, когда весьсвет отвернулся от ее милой девочки, она хочет показать, какова любовь истиннойматери. Она считает, что бедное дитя ни в чем не виновато: ее поставили в оченьтрудное положение. Ливия презрительно расхохоталась, но чувствовала себя,должно быть, довольно неловко. Совладав со своими чувствами, Август знакомпоказал, чтобы просьба Скрибонии была выполнена.
Пять лет спустя, в деньрождения Юлии, Август вдруг спросил Ливию:
— А остров большой?
— Какой остров? — сказалаЛивия.
— Остров… на которомживет несчастная женщина.
— О, несколько минут путиот одного конца до другого, я полагаю, — сказала Ливия с нарочитойнебрежностью.
— Несколько минут! Тышутишь?
Август думал, что Юлияживет на каком-нибудь большом острове вроде Кипра, или Лесбоса, или Корфу.Помолчав немного, он спросил:
— Как он называется?
— Пандатерия.
— Что? О, боже, эта дыра?Как жестоко! Пять лет на Пандатерии!
Ливия сурово взглянула нанего и сказала:
— Ты, верно, хочешь,чтобы она вернулась в Рим?
Тогда Август подошел квисевшей на стене карте Италии, выгравированной на тонком листе золота, сдрагоценными камнями на месте городов. Он не мог говорить и лишь указал пальцемна Регий, живописный греческий город у Мессинского пролива.
Юлию перевезли в Регий,где ей была предоставлена большая свобода и даже позволялось приниматьпосетителей, — но тот, кто хотел ее повидать, должен был сперва обратиться заразрешением лично к Ливии, объяснить, какое у него дело к Юлии, и заполнитьподробный пропуск, который шел к Ливии на подпись, где указывался цвет волос иглаз его владельца, перечислялись все особые приметы и шрамы, чтобы никтодругой не мог воспользоваться этим документом. Мало кто хотел подвергаться этойпроцедуре. Дочь Юлии Агриппина попросила разрешения поехать к матери, но Ливияотказала — по ее словам, из соображений нравственности: Юлия могла плохоповлиять на дочь. Юлию по-прежнему держали в строгости, рядом не было ни одногодруга, так как Скрибония умерла от лихорадки на Пандатерии.
Несколько раз, когдаАвгуст шел по улицам Рима, горожане кричали ему: «Верни свою дочь! Онадостаточно страдала! Верни свою дочь!» Это было очень тяжело для Августа.Однажды он даже велел страже схватить двух человек, которые кричали громчедругих, и сказал им сурово, что Юпитер их накажет и допустит, чтобы жены идочери обманули и опозорили их. Эти выходки говорили не столько о жалости кЮлии, сколько о вражде к Ливии, которую все справедливо винили в суровостинаказания и в том, что из-за ее искусной игры на гордости Августа он непозволяет себе смягчиться.
Что до Тиберия, то егоудобный большой остров год-два вполне его устраивал. Климат там превосходный,еда хороша, и у дяди было предостаточно свободного времени, чтобы возобновитьсвои литературные занятия. Стиль его греческой прозы весьма неплох, и оннаписал несколько изящных незатейливых греческих элегий в подражание такимпоэтам, как Эвфорион и Парфений. Они где-то у меня есть. Не один час у Тиберияуходил на дружеские диспуты с членами тамошних философских школ. Он увлексяклассической мифологией и нарисовал огромную генеалогическую схему в видеконцентрических кругов, пронзенных линиями родства, которые расходились лучамиот нашего самого первого предка Хаоса, породившего Отца Время, и достигалинаружной окружности, усеянной нимфами, царями и героями. Работая над этойсхемой, Тиберий не раз ставил в тупик экспертов по генеалогии такими, кпримеру, вопросами: «Как звали бабку Гектора по материнской линии?»или: «Был ли у Химеры отпрыск мужского пола?», а затем предлагал импривести соответственные стихи кого-либо из древних поэтов в подтверждениеответа. Между прочим, как раз воспоминание об этой таблице, находящейся сейчасв моем владении, вызвало знаменитую шутку моего племянника Калигулы по адресуАвгуста: «О да, он приходится мне двоюродным дедом. Мы были точно в такомродстве, как пес Цербер с Аполлоном». По правде говоря, если подумать,Калигула здесь ошибается. Вам не кажется, нет? Двоюродным дедом Аполлона былТифон, согласно одним авторитетным источникам — отец, согласно другим — дедЦербера. Но раннее генеалогическое древо богов так запутано и так изобилуеткровосмесительными союзами — сын с матерью, брат с сестрой, — что, возможно,Калигула и доказал бы свою правоту.
Так как Тиберий былнародный трибун, жители Родоса смотрели на него со страхом и почтением, идолжностные лица провинции, плывущие на Восток, где их ждал какой-нибудь пост,или возвращавшиеся оттуда, не забывали сделать крюк на своем пути, чтобынанести ему визит и засвидетельствовать почтение. Но Тиберий настаивал на том,что он — просто частное лицо, отклонял любые публичные почести и обычнообходился без положенных ему телохранителей. Только однажды он употребилвласть, которую давало его звание: арестовал и присудил к месячному тюремномузаключению молодого грека, который во время грамматического диспута, гдеТиберий был председателем, пытался пренебречь его замечаниями. Дядя держался вхорошей форме, благодаря тому что ездил верхом и занимался упражнениями вгимнастическом зале, и был в курсе всех дел в Риме — Ливия каждый месяцприсылала ему письмо с последними новостями. Кроме дома, в главном городеострова ему принадлежала небольшая вилла неподалеку, выстроенная на высокоммысу, господствующем над морем. Вверх по утесу к вилле шла потайная тропинка,по которой его доверенный вольноотпущенник, человек большой физической силы,проводил к Тиберию всяких сомнительных личностей — проституток, педерастов,гадалок, магов, — с которыми он обычно коротал вечера. Говорили, будто оченьчасто эти его гости, если Тиберий был ими недоволен, почему-то оступались наобратном пути и падали в море.
Я уже упоминал, чтоАвгуст отказался вновь утвердить Тиберия на посту трибуна, когда истекло пятьлет. Можно представить, что это поставило того в очень неловкое положение наРодосе, где он не пользовался особой популярностью; увидев, что дядя лишенсвоих телохранителей, судейской власти и права личной неприкосновенности,родосцы сперва стали обращаться с ним с фамильярностью, а затем и спренебрежением. Например, один известный греческий учитель философии, ккоторому Тиберий обратился за разрешением посещать его занятия, ответил, что унего нет сейчас свободных мест, пусть зайдет через неделю, возможно, тогдаместо и освободится. Затем Ливия сообщила дяде, что Гая послали губернатором вМалую Азию. Но, хотя он был совсем недалеко, в Хиосе, Гай не заехал на Родос ине нанес Тиберию ожидаемого визита. Тиберий слышал от кого-то из друзей, чтоГай верит в ложные слухи, которые ходят по Риму, будто он, Тиберий, и Ливия составилизаговор, чтобы поднять в войсках восстание, и что кто-то из свиты Гая дажепредложил на публичном пиру, где все порядочно выпили, что он сплавает на Родоси привезет обратно голову «ссыльного». Гай сказал тому, что«ссыльный» его не страшит, пусть уж его бесполезная голова остаетсяна его бесполезных плечах. Тиберии проглотил обиду, тут же отплыл в Хиос, чтобыпомириться с пасынком, и вел себя с ним с таким смирением, что об этом всепотом толковали. Тиберий, самый выдающийся римский гражданин после Августа,обхаживает мальчишку, которому нет и двадцати, и к тому же сына его собственнойбеспутной жены! Гай принял его холодно, но был польщен. Тиберий умолял егоничего не опасаться, ибо дошедшие до него, Гая, слухи были столь жебезосновательны, сколь злонамеренны. Тиберий сказал, что не собираетсявозобновлять политическую карьеру, которую он прервал из уважения к самому Гаюи его брату Луцию; хочет он лишь одного: чтобы ему позволили провести остатокдней в мире и уединении, которые он научился ценить превыше всех публичныхпочестей.
Гай, польщенныйвозможностью проявить великодушие, взял на себя миссию переслать Августу письмоТиберия с просьбой разрешить ему вернуться в Рим и обещал подкрепить это письмособственным ходатайством. Тиберий писал, что он покинул Рим, только чтобы немешать юным принцам, своим пасынкам, но теперь, когда они выросли и твердостоят на ногах, не осталось никаких препятствий к тому, чтобы ему спокойно житьв самом Риме; он добавил, что Родос ему надоел и он жаждет вновь увидеть своихродичей и друзей. Гай переслал это письмо с обещанным ходатайством. Августответил Гаю, не Тиберию, что Тиберий уехал, несмотря на настоятельные уговорыего родичей и друзей, когда государство очень в нем нуждалось; не ему теперьставить условия возвращения. Содержание его письма получило широкую огласку, итревога Тиберия еще усилилась. Он слышал, что во Франции, в Ниме, народ сбросилстатуи, воздвигнутые в память о его победах, и что к Луцию тоже поступили о немложные сведения, которым тот был склонен верить. Тиберий уехал из города ипоселился в маленьком домике в глухой части острова и лишь изредка посещал своювиллу на мысу. Он перестал заботиться о здоровье и даже о внешнем виде, редкобрился, ходил в шлепанцах и халате. В конце концов Тиберий отправил приватноеписьмо Ливии, где объяснил, в каком он опасном положении. Он дал ейторжественное обещание, что, если она сможет добиться для него разрешениявернуться в Рим, он будет до конца жизни поступать по ее указке. Дядя писал,что обращается к ней не столько, как к любящей матери, сколько в первуюочередь, как к истинному, хотя и не признанному пока, кормчему государственногокорабля.
2 г. до н. э.
Это-то и было нужноЛивии; она сознательно до этих пор не просила Августа призвать Тиберия в Рим. Онахотела, чтобы дядя так пресытился бездействием и публичным бесчестьем, какраньше — деятельностью и публичными почестями. Ливия отправила ему депешу, гдеговорила, что получила его письмо и согласна на предложенную сделку. Черезнесколько месяцев Луций таинственным образом умер в Марселе, на пути в Испанию,и Ливия принялась обрабатывать оглушенного этим ударом Августа, говоря, как ейвсе эти годы недоставало помощи ее дорогого сына Тиберия, о возвращениикоторого она до сих пор не отваживалась просить. Конечно, Тиберий поступилнекрасиво, но он получил хороший урок, и его личные письма к ней говорят обезграничной преданности и любви к Августу. Теперь, когда брат его умер,доказывала она, Гаю, поддержавшему просьбу Тиберия о возвращении, понадобится рядомпреданный ему душой и телом человек, которому он сможет доверять.
Однажды вечером на виллуТиберия на мысу пришел астролог по имени Фрасилл, араб по происхождению. Онбывал здесь раза два-три и сделал несколько многообещающих предсказаний, но ниодно из них до сих пор не исполнилось. Тиберий, почти потеряв в него веру,сказал своему вольноотпущеннику, что, если Фрасилл опять обманет его ожидания,придется ему споткнуться на обратном пути. Когда Фрасилл появился, Тиберийпервым делом спросил:
— Каково взаимоположениемоих звезд сегодня?
Фрасилл сел и, взяв кусокугля, сделал на каменной столешнице сложный астрологический расчет. Наконец онсказал:
— Они находятся внаиболее благоприятном сближении. Кризис твоей жизни миновал, все дурноеосталось позади. С этого дня фортуна повернулась к тебе лицом.
— Превосходно, — холоднопроговорил Тиберий, — а как насчет твоих звезд?
Фрасилл снова занялсярасчетами, затем взглянул на Тиберия в действительном или притворном смятении:
О, боги! — воскликнул он.- Мне угрожает ужасная опасность с воздуха и с воды.
– И никакой возможностиизбежать ее? — спросил Тиберий.
– Трудно сказать. Еслимне удастся остаться в живых в течение ближайших двенадцати часов, я буду житьне менее счастливо — для моего положения, — чем ты. Но все недоброжелательныеко мне планеты находятся в сближении, и похоже, что опасности не избежать.Только Венера может спасти меня.
– Что такое ты сейчасговорил насчет нее? Я забыл.
– Что она сближается соСкорпионом, твоим созвездием, предвещая удивительно счастливую перемену в твоейсудьбе. Разреши мне сделать дальнейшие выводы из этого крайне важногосближения: ты вскоре станешь членом рода Юлиев, который, вряд ли мне надо обэтом напоминать, ведет свое происхождение по прямой линии от Венеры, матери Энея.Тиберий, моя скромная судьба таинственным образом связана с твоей блистательнойсудьбой. Если хорошие известия достигнут тебя до завтрашнего рассвета, этоявится знамением того, что меня будет ждать впереди почти столько же счастливыхлет жизни, сколько тебя самого.
Они сидели в портике, ивнезапно на колено Фрасилла опустился королек или какая-то другая маленькаяптичка и, наклонив головку набок, стала что-то чирикать. Фрасилл сказал ей:
– Спасибо, сестричка,твои новости пришли в самый раз. — Затем он обернулся к Тиберию: — Корабльвезет тебе хорошие известия. Я спасен. Опасность отвращена.
Тиберий вскочил с местаи, обняв Фрасилла, признался в своих злых намерениях. Фрасилл не ошибся: накорабле прибыло официальное послание от Августа, который сообщал Тиберию осмерти Луция и говорил, что при сложившихся обстоятельствах ему милостиводозволяется вернуться в Рим, хотя пока только как частному лицу.
Ну а как обстояли дела уГая? Август очень боялся, как бы во время его губернаторства на Востоке не началисьбы волнения — справиться с ними Гаю было бы не под силу. К несчастью, царьАрмении восстал, а царь Парфии угрожал с ним объединиться, что поставилоАвгуста в затруднительное положение. Хотя Гай показал себя умелым губернаторомв мирное время, Август сомневался, что юноша сумеет успешно возглавить такуюважную военную кампанию, а сам он был слишком стар, чтобы участвовать в ней, дак тому же у него хватало дел в Риме. Однако Август не мог никого послать наВосток на смену Гаю, так как Гай был консулом, и его не допустили бы доотправления этой должности, если бы оказалось, что он не способен бытьглавнокомандующим. Положение было безвыходным, оставалось предоставить Гая егосудьбе и уповать на лучшее.
Сперва Гаю везло.Опасность со стороны Армении миновала, так как с востока в нее вторглись ордыкочевников-варваров. В то время как их изгоняли, царь Армении был убит. Услышавоб этом, а также о большой армии, которую собрал Гай, царь Парфии помирился сним, к большому облегчению Августа. Но новый царь Мидэ, посаженный Августом напрестол Армении, был неугоден армянской знати, и, когда Гай отослал заненадобностью дополнительные полки, армяне опять объявили войну. Гай сновасобрал армию и выступил походом на Армению, где несколько месяцев спустя былпредательски ранен вражеским военачальником, пригласившим его на переговоры.Рана была легкая. Гай не обратил на нее внимания и успешно завершил кампанию.Но лечили его, видимо, неверно, и здоровье Гая, которое последние два годанеизвестно почему становилось все хуже, серьезно пошатнулось: он потерялспособность сосредотачивать мысли. В конце концов Гай обратился к Августу спросьбой разрешить ему отказаться от всех должностей и жить частной жизнью.Август был огорчен, но просьбу удовлетворил. По пути домой Гай умер. Такимобразом, из всех сыновей Юлии остался один пятнадцатилетний Постум, а Августнастолько примирился с Тиберием, что, как предсказал Фрасилл, усыновил его,сделав членом рода Юлиев и, вместе с Постумом, своим наследником.
Восток был на какое-то времязамирен, но когда вновь вспыхнувшая в Германии война — я упоминал о ней в связис учебным сочинением, которое я написал для Афинодора, — приняла серьезныйоборот, Август сделал Тиберия главнокомандующим и выказал вернувшееся доверие,назначив его на десять лет народным трибуном. Кампания была жестокая, и Тиберийпровел ее с прежним умением. Однако Ливия настаивала на его частых приездах вРим, чтобы он был в курсе всех политических событий. Тиберий не забывал об ихсделке и позволял ей во всем собой руководить.
ГЛАВА VII
1 г. до н.э.
Я вернулся на нескольколет назад, чтобы рассказать о дяде Тиберии, но, следуя за событиями его жизнивплоть до усыновления Тиберия Августом, я опередил мою собственную историю. Япостараюсь посвятить ряд последующих глав событиям, которые произошли до того,как мне минуло шестнадцать. В основном это будет перечень помолвок и браковмежду нами, молодыми аристократами. Первым достиг совершеннолетия Германик — ему исполнилось четырнадцать тринадцатого сентября, но празднованиесовершеннолетия всегда происходит в марте. Как это принято, Германик вышелранним утром с венком на голове из нашего дома на Палатинском холме, впоследний раз надев, как положено мальчикам, платье с пурпурной каймой. Впередибежали поющие дети, разбрасывая цветы, рядом шел эскорт из друзей-патрициев, апозади — огромная толпа горожан, разделившихся на группы согласно ихобщественному положению. Процессия медленно спустилась по склону холма ивступила на рыночную площадь, где Германика встретили восторженные клики. Онответил короткой речью. Затем процессия поднялась по склону Капитолийскогохолма. У Капитолия их ждали Август и Ливия, чтобы приветствовать Германика. ВКапитолийском храме он принес в жертву Юпитеру Громовержцу белого быка ивпервые надел белую мужскую тогу. К моему великому разочарованию, мне неразрешили его сопровождать. Идти пешком, мол, мне будет слишком трудно, а еслименя понесут на носилках, это произведет плохое впечатление. Из всех церемонийя видел лишь, как, вернувшись домой, Германик посвящал домашним пенатам своедетское платье и украшения и как бросал монеты и пирожки в толпу, собравшуюся увхода в дом.
Через год Германикженился. Август делал все, что мог при помощи законодательства, чтобы поощрятьбраки между знатными семьями. Империя была велика и нуждалась в большемколичестве должностных лиц и старших армейских офицеров, чем могли датьаристократия и дворянство, несмотря на то, что их ряды все время пополнялись засчет простолюдинов. Когда именитые господа сетовали на вульгарностьновоиспеченной знати, Август обычно отвечал раздраженно, что это наименеевульгарные из тех, кого он мог найти. Лекарство в их собственных руках, говорилон: все высокородные римляне и римлянки должны как можно раньше вступать в браки рожать как можно больше детей. Августа не переставала терзать мысль о том,что число браков и количество детей в среде правящих классов неуклонно идет наубыль.
Однажды, когдаблагородное сословие всадников, из числа которых избирали сенаторов, сталожаловаться на суровость его законов против холостяков, Август вызвал всесословие на рыночную площадь, чтобы прочитать им мораль. Когда всадникисобрались, он разделил их на две группы: женатых и холостяков. Неженатыхоказалось гораздо больше. К каждой из этих групп он обратился отдельно. Онсильно распалил себя, обращаясь к холостякам, называл их разбойниками исвиньями и даже, прибегнув к забавной фигуре речи, убийцами собственногопотомства. В это время Август уже был стариком, с присущими его возрастураздражительностью и причудами, тем более естественными для человека,возглавлявшего государство чуть не всю свою жизнь. Он спросил, может, импригрезилось, будто они — девственные весталки? Так весталки ни с кем не спят,чего нельзя сказать о них. Не будут ли они так добры объяснить ему, почемувместо того, чтобы делить ложе с добропорядочными женщинами своего сословия изачинать здоровых детей, они тратят мужскую силу на грязных рабынь, мерзкихазиатских и греческих шлюх? А если ему верить своим ушам, то партнером их ночныхразвлечений часто бывает одно из тех отвратительных созданий, профессию которыхон, Август, даже не хочет упоминать, чтобы признание того факта, что онисуществуют в Риме, не расценили бы как прощение. Если бы это зависело от него,мужчина, который уклоняется от своего общественного долга и в то же время ведетраспутную жизнь, подвергался бы такому же ужасному наказанию, как весталка,нарушившая обет девственности, — его закапывали бы живым в землю.
Что касается нас,женатых мужчин (ибо я тоже в то время уже был женат), Август произнес по нашемуадресу настоящий панегирик, простирая к нам руки, словно хотел обнять.«Вас немного по сравнению с огромным населением Рима. Вы кудамалочисленнее, чем ваши собратья вон там, не желающие исполнить свои естественныеобязанности перед обществом. Однако по этой самой причине я возношу вам хвалу ивдвойне благодарен за то, что вы показали себя послушными моим желаниям иприложили все силы) чтобы увеличить население государства. Благодаря такимлюдям римляне будущего станут великой нацией. Сперва нас была горстка, но когдамы все поголовно стали жениться и производить на свет детей, мы смоглисоперничать с соседями не только в мужественности наших граждан, но и в размеренаселения. Будем же всегда об этом помнить. Подверженные смерти, мы должныутешаться бесконечной преемственностью поколений, сменяющих одно другое, какнесущие факел участники эстафеты; так точно при помощи друг друга мы можемсделать бессмертной ту часть нашей природы, которой никогда не достичь божественногоблаженства. Именно по этой причине первый и самый великий бог, сотворивший нас,разделил человеческую расу на две половины, он создал одних мужчинами, других — женщинами и вселил в эти половины взаимное тяготение, сделав их любовный союзплодоносным, чтобы, благодаря непрерывному размножению, смертные стали внекотором смысле бессмертны. Предание гласит, что сами боги — одни мужского,другие женского пола и что все они взаимосвязаны кровным родством — отцовствоми материнством. Вы видите, что даже среди существ, которые не нуждаются в такомсредстве, брак и деторождение считаются благородным обычаем».
Я с трудом удерживалсяот смеха, во-первых, меня хвалили за то, что было навязано мне против воли (яскоро расскажу вам об Ургуланилле, на которой я был в то время женат), аво-вторых, все это было чистым фарсом. Что толку обращаться к нам с такойречью, когда Август прекрасно знает, что «увиливают», как он этоназывал, от брака не мужчины, а женщины? Если бы он собрал вместо нас женщин и нашелк ним правильный подход, возможно, из этого что-нибудь бы и вышло.
Я помню, как-то раз яуслышал, как две вольноотпущенницы моей матери обсуждали современный брак сточки зрения семейной женщины. Что она выигрывает, выходя замуж? — спрашивалиони. Нравы так распущенны, что никто больше не принимает брак всерьез.Бесспорно, некоторые старомодные мужчины настолько уважают супружество, чтонедовольны, когда жены рожают им детей от друзей и домашних слуг; а некоторыестаромодные женщины настолько уважают чувства своих мужей, что остерегаютсябеременеть от кого-либо, кроме мужа. Но, как правило, любая недурная собойженщина может в наши дни спать с любым мужчиной, который ей приглянется. А еслиона выйдет замуж, а затем муж ей надоест, как это обычно случается, и она захочетразвлечься с кем-то другим, ей, возможно, придется бороться с гордостью илиревностью мужа. И финансовое положение женщины обычно не становится лучше послезамужества. Ее приданое переходит в руки мужа или свекра, если он еще жив, какглавы семьи, а с мужем или со свекром труднее поладить, чем с отцом или старшимбратом, чьи уязвимые места женщина давно изучила. Замужество просто означаетобременительные хозяйственные заботы. Что до детей — кому они нужны? Онипричиняют вред здоровью госпожи и служат помехой ее забавам за несколькомесяцев до рождения, и, хотя после рождения их тут же передают в рукикормилицы, нужно еще оправиться от этой неприятности — родов, и частенькослучается, что, родив двух-трех детей, женщина навсегда теряет фигуру. Посмотри,как изменилась красавица Юлия, послушно уступив желанию Августа иметьпотомство. А если госпожа любит своего мужа, ей приходится мириться с тем, чтово время ее беременности он утешается с другими женщинами, а когда родитсяребенок — и не взглянет на него. К тому же, если не говорить о всем прочем,кормилицы в наши дни на редкость беспечны, и дети часто умирают. Какое счастье,что есть эти ловкие греческие доктора — если дело не зашло слишком далеко, онимогут за два-три дня избавить вас от нежелательного ребенка, от чего никто непострадает, и все останется шито-крыто. Конечно, некоторые, даже вполнесовременные, женщины питают старомодную тягу к детям, но ведь всегда можноусыновить ребенка, купив его у человека из порядочной семьи, на которого сильнонажимают кредиторы…
Август дал сословиювсадников разрешение жениться на простолюдинках, даже на вольноотпущенницах, ноэто мало исправило положение. Всадники если уж и женились, то ради богатогоприданого, а не по любви и не ради детей, и вольноотпущенница не была такой ужзавидной партией, к тому же всадники, особенно те, кто был недавно включен всословие, не хотели жениться на женщинах ниже себя по званию. В семьях старойзнати картина была еще хуже: меньше выбор среди женщин, подходящих по степени родства,и более жесткие условия брачного контракта. Жена попадала в полную зависимостьот главы семьи, в которую входила. Всякая разумная женщина десять раз подумает,прежде чем подпишет такой контракт, ведь расторгнуть его может только развод, апосле развода трудно получить обратно имущество, которое она принесла мужу ввиде приданого. Однако во всех других, менее аристократических семьях женщинамогла законно выйти замуж и при этом остаться независимой и держать подконтролем собственное добро, если она оговаривала себе в качестве особогоусловия, что три ночи в году она будет спать вне стен супружеского дома — этолишало мужа права смотреть на нее как на свою собственность. Женщинам нравиласьтакая форма брака по тем самым вполне понятным причинам, по которым она ненравилась их мужьям. Практика эта началась среди низкорожденных семей города ираспространялась все выше, пока не утвердилась во всех семьях, кроме семейстарой знати. Здесь против нее возражали по религиозным мотивам. Из этих семейвыбирали государственных жрецов, а согласно принятым установлениям жрец долженбыть женат, причем женат по всей форме, и происходить из семьи, где родителитоже были женаты по всей форме. Время шло, и с каждым годом было все труднеенаходить кандидатов на должность жреца. Наконец в коллегии жрецов оказалосьмного незаполненных вакансий; надо было что-то предпринять, и юристы нашливыход. Высокорожденным женщинам разрешили, заключая брачный контракт по всейформе, оговаривать, что полный отказ от личной свободы и своего достояния«касается лишь вопросов веры», а в остальном они пользуются всемиблагами свободного супружества.
Но это произошлопозднее. А пока единственное, что мог сделать Август, помимо законов о штрафах,налагаемых на холостяков и бездетных женатых мужчин, это оказывать давление настарших в семье, чтобы те женили и выдавали замуж детей и внуков (с наказомплодиться и множиться), пока те еще молоды, не понимают, чему их намереныподвергнуть, и вынуждены слепо повиноваться. Чтобы показать хороший пример,всех нас, младших отпрысков рода Августа и Ливии, помолвили и поженили в самомраннем возрасте, допускаемом законом. Как ни трудно этому поверить, Август былпрадедом в пятьдесят четыре года и прапрадедом до того, как он умер в семьдесятшесть лет; а Юлия в результате второго, даже не первого, замужества, когда самаеще могла рожать, имела внучку в брачном возрасте. Таким образом, разныепоколения частично перекрывали одно другое и генеалогическое древоимператорской фамилии могло соперничать по сложности с генеалогическим древомОлимпа. Произошло это не только из-за частых усыновлений и браков между членамирода в более близкой степени родства, чем разрешалось религией, — императорскаяфамилия была превыше закона, — но потому, что не успевал муж умереть, как еговдову заставляли снова выйти замуж, причем за кого-нибудь из того же узкогородственного кружка. Я постараюсь сейчас разъяснить этот вопрос, избегаяненужных и скучных подробностей.
Я уже упоминал о детяхЮлии, главных наследниках Августа, поскольку сама Юлия была отправлена в ссылкуи вычеркнута из завещания, а именно: о трех мальчиках — Гае, Луции и Постуме идвух девочках — Юлилле и Агриппине. Младшие члены рода Ливии были: сын ТиберияКастор, два двоюродных брата Кастора — мой брат Германик и я — и двоюроднаясестра — моя сестра Ливилла. Да, не забыть еще внучку Юлии Эмилию. Зa неимениемподходящего мужа из рода Ливии Юлилла вышла замуж за богатого сенатора по имениЭмилий (ее двоюродный брат по первому, до Августа, браку Скрибонии) и родила емудочь. Брак Юлиллы не принес ей удачи, так как Ливия хотела, чтобы внучкиАвгуста выходили замуж только за ее внуков, но, как вы скоро видите, бабку этонедолго тревожило. Тем временем Германик женился на Агриппине, красивойсерьезной девушке, в которую давно был влюблен. Гай женился на моей сестреЛивилле, но вскоре умер, не оставив детей. Луций, помолвленный с Эмилией, умер,не успев жениться.
После смерти Луция всталвопрос о подходящей паре для Эмилии. У Августа возникла близкая к истинедогадка, что Ливия прочит ей в мужья не кого иного, как меня, а он с нежностьюотносился к девочке и даже помыслить не мог о том, чтобы выдать ее за такогокалеку. Август решил воспротивиться этому браку; на этот раз, обещал он себе,Ливии не удастся настоять на своем. Случилось так, что вскоре после смертиЛуция Август обедал у Медуллина, одного из своих старейших военачальников,происходившего по прямой линии от диктатора Камилла. После нескольких кубковвина Медуллин с улыбкой сказал Августу, что у него есть внучка, которую оночень любит. Она сделала неожиданно большие успехи в литературных занятиях, инасколько он понял, благодарить за это надо юного родственника егодостопочтенного гостя. Август был удивлен.
– Кто бы это мог быть?Ума не приложу. Я ничего об этом не слышал. Что происходит? Тайный роман подлитературным соусом?
– Нечто в этом роде, — сказал, улыбаясь, Медуллин.- Я разговаривал с молодым человеком, и, несмотря наего физические недостатки, он мне понравился. Он еще себя покажет. У негооткрытая и благородная натура, а своей ученостью он произвел на меня весьмабольшое впечатление.
Не веря ушам, Августспросил:
– Неужто ты имеешь ввиду Тиберия Клавдия?
– Да, именно его, — сказал Медуллин.
Внезапно лицо Августапросветлело — видно, он что-то решил, — и он спросил с неприличнойпоспешностью:
– Послушай, Медуллин,старый друг, ты бы не возражал, если бы Клавдий стал мужем твоей внучки? Еслиты согласишься на этот брак, я буду очень рад устроить его. Номинально главадома сейчас Германик, но в подобных делах он прислушивается к советам старших.Спору нет, не всякая девушка сумеет преодолеть свое отвращение к глухому ихромому заике, и мы с Ливией, естественно, не хотели его никому навязывать. Ноесли твоя внучка по собственной воле…
Медуллин сказал:
– Девочка самазаговорила со мной об этом браке и очень тщательно взвесила все «за»и «против». Она говорит, что Тиберий Клавдий — скромный, правдивый идобрый юноша, что из-за хромоты его никогда не отправят на войну и не убьют…
–И он не будет бегатьза другими женщинами, — смеясь, закончил Август.
-… И что глух онтолько на одно ухо, а что до его здоровья вообще…
– Плутовка, верно,рассудила, что на ту «ногу», которая более всего заботит честных жен,он не хромает. И правда, почему он не может стать отцом вполне здоровых детей?Мой старый, хромой, запаленный жеребец Буцефал произвел больше победителей вгонках, чем любой другой племенной конь в Риме. Но, шутки в сторону, Медуллин,твой род — один из самых почтенных, и семья моей жены будет горда породниться свами. Ты серьезно хочешь сказать, что одобряешь этот союз?
Медуллин ответил, чтодевочку могла ждать куда худшая участь, не говоря уж о неожиданной честивступить в родство с самим отцом отчизны.
Так вот, его внучка,Медуллина, была моей первой любовью, и, клянусь, во всем свете было не сыскатьтакого прелестного создания. Я встретил ее летом в Саллюстиевых садах, кудаменя привел Сульпиций, так как Афинодор был болен. Дочь Сульпиция была замужемза дядей Медуллины, Фурием Камиллом, выдающимся воином, который шесть летспустя был назначен консулом. Когда я увидел ее впервые, я был поражен нетолько ее неожиданным появлением — она подошла ко мне со стороны глухого уха вто время, как я был поглощен чтением, и когда я поднял глаза от книги, онастояла, склонившись надо мной, и смеялась, –но и ее красотой. Медуллина былатоненькая, с густыми черными волосами, белой кожей и темно-синими глазами,движения ее были быстрые и легкие, как у птички.
– Как тебя зовут? — спросила она дружески.
– Тиберий Клавдии ДрузНерон Германик.
– О, боги, так многоимен! Меня зовут Медуллина Камилла. Сколько тебе лет?
– Тринадцать, — сказаля, ни разу не заикнувшись.
– Мне толькоодиннадцать, но, спорю на что угодно, я перегоню тебя, если мы побежим к томукедру и обратно.
– Значит, ты чемпионкапо бегу, да?
– Могу перегнать любуюдевочку в Риме и своих старших братьев — тоже.
– Боюсь, ты выиграешь замой невыход на состязание. Я совсем не могу бегать, я — хромой.
– Ах, бедняжка! Как жеты сюда добрался? Хромал всю дорогу?
– Нет, Камилла, вносилках, как ленивый старик.
– Почему ты называешьменя вторым именем?
– Потому что оно большетебе подходит.
– Откуда ты это знаешь,умник?
– Этруски дают имя«Камилла» юным охотницам — жрицам Дианы. С таким именем просто нельзяне быть чемпионкой по бегу.
– Мне это нравится. Яникогда не слышала об этом. Я велю всем моим друзьям звать меня теперь Камилла.
– А ты зови меняКлавдий, ладно? Это имя подходит мне. Оно означает «калека». Домаменя зовут Тиберий, но это неподходящее для меня имя, ведь в Тибре оченьбыстрое течение.
Камилла рассмеялась.
– Хорошо, Клавдий. Атеперь расскажи мне, что ты делаешь целыми днями, если не можешь бегать сдругими мальчиками.
– Читаю, главнымобразом, и пишу. В этом году я прочитал кучу книг, а сейчас всего лишь июнь.Эта — на греческом.
– Я еще не умею читатьпо-гречески. Я только выучила алфавит. Дедушка сердится на меня — отца у менянет, — думает, что я ленюсь. Конечно, когда говорят по-гречески, я понимаю, насвсегда заставляют говорить по-гречески за едой и когда приходят гости. О чемэта книжка?
– Это часть«Истории» Фукидида. Я как раз читаю про то, как один политик,кожевник по имени Клеон, стал критиковать полководцев, окруживших Спарту. Онсказал, что они не проявляют должного старания и что если бы он командовалгреками, он бы через двадцать дней забрал в плен всю армию спартанцев. Афинянамтак надоело его слушать, что они поймали его на слове и назначилиглавнокомандующим.
– Забавно. И что жедальше?
– Он сдержал обещание.Он выбрал хорошего начальника штаба и сказал, пусть воюет, как хочет, лишь бывыиграл битву. Тот знал свое дело, и через двадцать дней Клеон привез в Афинысто двадцать спартанцев высшего ранга.
Камилла сказала:
– Я слышала, как мойдядя Фурий говорил, что самый умный вождь тот, кто выбирает умных людей, чтобыони за него думали.
Затем добавила:
– Ты, наверно, многовсего знаешь, Клавдий.
– Считается, что я — круглый дурак, и чем больше я читаю, тем большим слыву дураком.
– Я думаю, ты очень умный.Ты так хорошо рассказываешь.
– Но я заикаюсь. Мойязык не поспевает за мыслями. Он тоже из Клавдиев.
– Может быть, это просторобость. У тебя ведь мало знакомых девочек?
– Да, — сказал я,- и ты-первая, кто надо мной не смеется. Вот если бы нам с тобой хоть изредкавстречаться, Камилла! Ты не можешь научить меня бегать, но я могу научить тебячитать по-гречески. Ты бы хотела?
– Очень. Но мы будемучиться по интересным книгам?
– По любой, какойхочешь. Тебе нравится история?
– Поэзия мне нравится больше,в истории надо помнить столько имен и дат. Моя старшая сестра без ума отлюбовной поэзии Парфения. Ты читал ее?
– Некоторыестихотворения, но они мне не понравились. Они такие манерные. Мне нравятсянастоящие книги.
– И мне. Но есть ли угреков любовная поэзия, которая не звучит манерно?
– Есть. Феокрит. Я оченьего люблю. Попроси, чтобы тебя привели сюда завтра в это же время, а я принесуФеокрита, и мы сразу начнем.
– Честное слово, это нескучно?
– Да, он очень хорош.
С тех пор мы встречалисьв саду почти каждый день и, сев в тени, читали вместе Феокрита и разговаривали.Я заставил Сульпиция пообещать, что он никому об этом не скажет, боясь, чтоесли о наших встречах услышит Ливия, она запретит мне туда ходить. ОднаждыКамилла сказала, что я — самый добрый мальчик из всех, кого она знает, и янравлюсь ей больше друзей ее братьев. Тогда и я сказал ей, как она мненравится, и она была очень довольна, и мы поцеловались. Камилла спросила, естьли для нас хоть какая-нибудь надежда пожениться. Она сказала, что дед сделаетдля нее все, что она захочет, и что она как-нибудь приведет его с собой в сад ипознакомит нас, но согласится ли мой отец? Когда я сказал ей, что у меня нетотца и все решают Август и Ливия, она пришла в уныние. До тех пор мы редкоговорили о своих семьях. Камилла никогда не слышала ничего хорошего о Ливии, ноя сказал, возможно, бабка не станет возражать — она питает ко мне глубокоеотвращение, и ей, по-моему, безразлично, что бы я ни делал, лишь бы не осрамилее.
Медуллин был честный,горделивый старик и тоже увлекался историей, так что нам было о чемпобеседовать. Он служил старшим офицером во время первой военной кампании моегоотца и знал множество эпизодов из его жизни, большую часть которых я сблагодарностью записал для «Биографии». Однажды мы с Медуллиномзаговорили о предке Камиллы Камилле, и, когда Медуллин спросил меня, какой егопоступок вызывает во мне самое большое восхищение, я ответил: «Когдаучитель из Фалерий предательски заманил вверенных его попечению детей к стенамРима и сказал Камиллу, что фалерианцы будут согласны получить их обратно любойценой, у того это вызвало лишь возмущение. Он велел содрать с предателя платье,связать ему за спиной руки и дать мальчикам розги и плети, чтобы они хлесталиего весь обратный путь домой. Вот это я понимаю!» Читая эту историю, япредставлял учителя в виде Катона, а на место мальчиков ставил Постума и себясамого, так что к моему гражданскому восторгу примешивались и личные чувства,но Медуллин был доволен.
Когда Германика попросилидать согласие на наш брак, он с радостью это сделал, так как я рассказал ему освоей любви к Камилле, у дяди Тиберия тоже не было никаких возражений: бабкаЛивия скрыла, как обычно, свое недовольство и поздравила Августа с тем, что онпоймал Медуллина на слове:
– Он, верно, был пьян, — заметила она, — раз одобрил такой союз, хотя, с другой стороны, приданое ондает маленькое, а честь породниться с императорским домом — велика. В родуКамиллов уже много десятков лет не появлялось людей с выдающимися способностямии высокой репутацией.
Германик сказал мне, чтообо всем договорено, и помолвка состоится в ближайший счастливый день — мы,римляне, очень суеверны в этом отношении: никому и в голову не прилет,например, устраивать сражение, или жениться, или покупать дом шестнадцатогоиюля — день катастрофы при Аллии, случившейся при жизни Камилла. Я не верилсвоему счастью. Я тоже боялся, что меня женят на Эмилии, сварливой жеманнойдевчонке с дурным характером, которая в подражание Ливилле дразнила меня ивыставляла в глупом свете всякий раз, когда приходила к нам в гости, чтослучалось часто. Ливия настаивала на том, чтобы помолвка состоялась в самомузком кругу, так как она-де не может на меня положиться — вдруг я сваляюдурака. Я был доволен, я терпеть не мог пышные церемонии. Присутствовать должныбыли только свидетели; устраивать пиршества не станут, будет лишь ритуальноепринесение в жертву барана, чьи внутренности покажут, благоприятны ли нампредзнаменования. Естественно, они окажутся благоприятными, уж Август, которыйбудет совершать обряд, постарается об этом из любезности к Ливии. Затем будетподписан контракт относительно бракосочетания, которое состоится, когда ядостигну совершеннолетия, а также обусловлено приданое. Мы с Камиллой возьмемсяза руки и поцелуемся, потом я дам ей золотое кольцо, и она вернется в дом деда- тихо и спокойно, как пришла, без свиты из поющих подружек.
Даже сейчас я не могубез боли писать об этом дне. В чистой тоге, в венке, я стоял с Германиком уфамильного алтаря, тревожно дожидаясь, когда появится Камилла. Она запаздывала.Сильно запаздывала. Свидетели потеряли терпение и стали порицать старогоМедуллина за плохие манеры — разве можно заставлять людей ждать во время такойважной церемонии! Наконец привратник объявил, что прибыл дядя Камиллы Фурий.Фурий вошел — бледный, как мел, в траурном платье. После несколькихприветственных слов он попросил прощения у Августа и у всех, кто там был, заопоздание и за зловещий вид и сказал:
– Случилось ужасноенесчастье. Моя племянница мертва.
– Мертва! — вскричалАвгуст. — Что ты мелешь! Нам передали всего полчаса назад, что она уже на путисюда.
– Ее отравили. У дверейсобралась толпа, как обычно, когда люди узнают, что дочь хозяина домаотправляется на помолвку. Племянница вышла, и женщины, любуясь ею, сгрудилисьвокруг нее. Вдруг девочка вскрикнула, точно ей наступили на ногу, но никто необратил на это внимания, и она села в носилки. Не успели мы отъехать, как мояжена Сульпиция увидела, что племянница побледнела, и спросила, не боится лиона. «Ах, тетя, — сказала девочка, — какая-то женщина воткнула мне в рукуиглу, мне дурно». Это были ее последние слова. Через несколько минутМедуллины Камиллы не стало. Я поспешил сюда сразу же, как переоделся. Проститеменя.
Я разразился слезами, уменя сделалась истерика. Мать, разгневанная моим недостойным поведением, велелавольноотпущеннику увести меня в мою комнату, где я провел много дней в нервнойлихорадке, не в состоянии ни есть, ни спать. Если бы не милый Постум, всяческиутешавший меня, думаю, я вообще лишился бы рассудка. Отравительницу так и ненашли, и никто не мог объяснить, зачем она это сделала. Несколько дней спустяЛивия сообщила Августу, что, по достоверным источникам, одна из женщин в толпе.гречанка, считала себя, несомненно без оснований, обиженной дядей Камиллы и,возможно, решила отомстить ему таким чудовищным образом.
Когда я поправился, вовсяком случае вернулся к обычному своему состоянию, Ливия посетовала вразговоре с Августом на то, что смерть Медуллины Камиллы поставила их в трудноеположение. Она боится, что маленькую Эмилию придется все же помолвить с ееневозможным внуком, несмотря на вполне простительное нежелание Августазаключать этот брак. «Все удивляются, — сказала Ливия, — что их необручили раньше». Так что бабка, как обычно, поставила на своем. Черезнесколько недель меня помолвили с Эмилией; и я ни разу за всю церемонию неопозорился, так как горе сделало меня ко всему безразличным. Но глаза Эмилии,когда она появилась, были красны от слез ярости, а не горя.
Что касается Постума, тоон, бедняга, был влюблен в мою сестру Ливиллу, с которой он часто виделся, таккак, выйдя замуж за его брата Гая, она переехала жить во дворец и до сих поржила там. Все ожидали, что Постум женится на ней, чтобы возобновить семейныесвязи, разорванные смертью его брата. Ливилле льстила его страстнаяпривязанность, она постоянно флиртовала с ним, но она его не любила. Ееизбранником был Кастор — жестокий, беспутный красивый юноша, словно созданныйдля нее. Я совсем случайно узнал о связи Ливиллы и Кастора и оченьрасстраивался из-за Постума, который не подозревал, что представляет собой моясестра, а я не осмеливался сказать ему об этом. В его присутствии Ливиллаобращалась со мной с наигранной нежностью, что трогало Постума и злило меня. Язнал, что как только Постум уйдет, она снова начнет надо мной издеваться. Ливияпронюхала насчет интрижки между Ливиллой и Кастором и держала их поднаблюдением. Однажды ночью она была вознаграждена, получив записку отдоверенного слуги, где сообщалось, что Кастор влез в комнату Ливиллы черезбалконное окно. Ливия поставила на балкон вооруженного стражника, а затемпостучала в дверь и позвала Ливиллу по имени. Минуты две спустя Ливилла открылаей с таким видом, будто только что проснулась, но Ливия вошла в комнату и нашлаза занавесями Кастора. Бабка поговорила с ними без обиняков и, по-видимому,дала им понять, что не доложит о них Августу, который, конечно, отправил бы ихв изгнание, только на определенных условиях, и если эти условия будут неуклонновыполняться, она сама поможет им вступить в брак. Вскоре после моей помолвки сЭмилией Ливия уговорила Августа помолвить Постума, к его величайшему горю, сдевушкой по имени Домиция, моей двоюродной сестрой с материнской стороны, аКастор женился на Ливилле. Это было в том же самом году, когда Август усыновилТиберия и Постума.
4 г. н. э.
Ливия сочла, что Юлилла иее муж Эмилий могут послужить препятствием ее планам. Ей повезло получитьдоказательство того, что Эмилий и Корнелий, внук Помпея Великого, составилизаговор с целью лишить Августа власти и разделить его посты между собой инекоторыми экс-консулами, в том числе с Тиберием, хотя его мнения на этот счетеще не выяснили. Заговор этот был раскрыт в зародыше, потому что первый жеэкс-консул, к которому обратились Эмилий и Корнелий, отказался в немучаствовать. Август не приговорил ни того, ни другого ни к смерти, ни даже кизгнанию. То, что они не смогли найти поддержку, было свидетельством его силы,а тем, что он помиловал их, он лишний раз это подтверждал. Август просто позвалвиновных к себе и прочитал им нотацию по поводу их безрассудства инеблагодарности. Корнелий упал к его ногам и униженно благодарил за милосердие.Август попросил его не ставить себя в глупое положение. Я не тиран, сказалАвгуст, чтобы устраивать против меня заговоры или преклоняться предо мной замилосердие, я просто государственный служащий римской республики, получивший накакой-то срок широкие полномочия для поддержания порядка. Эмилий, по-видимому,увлек его на ложный путь, исказив факты. Лучшим лекарством от этой глупостибудет стать консулом в будущем году, когда наступит его черед, и удовлетворитьсвое честолюбие, разделив честь с ним, Августом, ведь в Риме нет должностивыше, чем консул (теоретически это было так). Эмилий не захотел ронять своедостоинство и остался стоять. Август сказал ему, что как его свойственник онмог бы вести себя пристойнее, а как экс-консул мог бы вести себя благоразумнее.После чего лишил его всех почестей.
Забавным в данном случаебыло то, что за «милосердие» Августа вся заслуга была приписана Ливии- она утверждала, будто молила, как это может только женщина, сохранить жизньзаговорщикам, которых Август уже решил примерно наказать. Она получила отАвгуста разрешение опубликовать небольшую написанную ею книжечку под названием«Ночные дебаты о силе и мягкости», где было полно интимных штришков.Мы видим, что Август беспокоен, тревожен, не может уснуть. Ливия ласковоуговаривает его раскрыть, что у него на душе, и они вместе обсуждают, какследует поступить с Эмилием и Корнелием. Август говорит, что не хочет казнитьих, но боится, что будет вынужден это сделать, так как, если он их простит,подумают, будто он их боится, и это может побудить других людей устраиватьпротив него заговоры. «Всегда быть вынужденным мстить и наказывать оченьтяжко для любого благородного человека, моя дражайшая жена».
Ливия: «Тысовершенно прав, и я хочу тебе кое-что посоветовать — конечно, если ты согласенвыслушать мой совет и не станешь порицать меня за то, что я, женщина, дерзнулапредложить тебе вещь, которую никто, даже самые близкие твои друзья, не дерзнутпредложить». Август: «Выкладывай, что бы то ни было».
Ливия: «Я скажу тебебез колебаний, ибо у нас с тобой один жребий и мы поровну делим радость и горе;пока ты в безопасности, я властвую вместе с тобой, если же, боги избавь, стобой что-нибудь случится — это будет и моим концом…» Ливия советуетАвгусту простить заговорщиков: «Мягкие слова отвращают ярость, а жестокиедаже у мягких духом вызывают гнев, прощение смягчит самое горделивое сердце, анаказание ожесточит самое смиренное… Я не хочу этим сказать, что мы должныпрощать всех преступников без разбора, ибо существуют люди, отличающиесянеискоренимой испорченностью, — на них бесполезно тратить доброту. Таких людейнадо немедленно удалять из общества, как раковую опухоль из тела. Но во всехдругих случаях, когда ошибки, умышленные или нет, совершены по молодости,невежеству или недоразумению, следует, я полагаю, просто отчитать виновных илинаказать в самой легкой форме. Давай сделаем опыт, начав с Эмилия иКорнелия». Август восхищается ее мудростью и признает, что она права. Нообратите внимание на то, как Ливия заверяет весь свет, будто в случае смертиАвгуста ее правлению придет конец, и запомните ее слова насчет«неискоренимой испорченности» неких людей. Бабка Ливия была хитраябестия!
Ливия предложила Августуотменить предполагаемый брак между мной и Эмилией в знак императорскогонедовольства ее родителями, и Август с радостью согласился на это, так какЭмилия горько жаловалась ему на то, что ей, несчастной, придется выйти за меня.Ливии больше нечего было опасаться Юлиллы, которую Август считал пособницеймужа, но и о ней Ливия «позаботится» в свое время. А пока ей надобыло заплатить долг чести своей подруге Ургулании, женщине, о которой я еще неупоминал и которая является одним из самых неприятных персонажей моей истории.
ГЛАВА VIII
Ургулания, связанная сбабкой крепкими узами выгоды и благодарности, была ее единственной наперсницей.Она потеряла мужа, сторонника Помпея во время одной из гражданских войн, иЛивия, тогда еще не покинувшая моего деда, укрыла ее и спасла от жестокостисолдат Августа. Выйдя за Августа, Ливия настояла на том, чтобы Ургуланиивернули конфискованные владения мужа, и пригласила ее жить в своем доме вкачестве члена семьи. Благодаря Ливии — так как именем Августа Ливия моглазаставить Лепида, великого понтифика, делать любые нужные ей назначения — Ургулания получила пост, который давал ей власть над всеми замужними женщинамииз знатных семейств. Это надо объяснить. Каждый год в начале декабрявысокородные римлянки должны были совершать жертвоприношения Доброй Богине — очень важный обряд, возглавляемый весталками, и от того, правильно ли этитаинства совершались, зависели благосостояние и безопасность Рима в последующиедвенадцать месяцев. Ни одному мужчине под страхом смерти не разрешалосьосквернять их своим присутствием. Ливия, снискавшая расположение весталок тем,что перестроила их обитель и роскошно ее обставила, а также добилась для них всенате через Августа многих привилегий, намекнула старшей весталке, чтодобродетель некоторых из женщин, приносящих ритуальные жертвы, вызываетподозрение. Ливия сказала, что, вполне возможно, бедствия гражданских войн быливызваны гневом Доброй Богини за распутство тех, кто тогда участвовал в еетаинствах. Она сказала далее, что если женщинам, которые признаются впрелюбодеянии, клятвенно пообещать, что об этом не узнает ни один человек и имне грозит публичный позор, служить Богине будут лишь добродетельные жены, и этосмягчит ее гнев.
Старшая весталка,женщина очень религиозная, согласилась с ней, но попросила, чтобы Ливияподдержала это нововведение. Ливия сказала, что только прошлой ночью виделаБогиню во сне, и та попросила, поскольку весталки неопытны в вопросах плотскойлюбви, назначить какую-нибудь почтенную вдову из хорошей семьиматерью-исповедницей. Старшая весталка спросила, будут ли обнаруженныепроступки оставаться без возмездия. Ливия ответила, что не смогла бы ничего обэтом сказать, но, к счастью, Богиня во время того же сна выразила по этомуповоду свое мнение, а именно: матери-исповеднице дается право подвергнутьгрешницу наказанию, но это должно держаться в священной тайне междуматерью-исповедницей и виновницей преступления. Старшей весталке просто будутсообщать, что такая-то женщина в этом году недостойна участвовать в таинствахили что такая-то искупила уже свою вину. Это вполне устраивало старшуювесталку, но она боялась, что, если она назовет определенное имя, Ливия егоотклонит. Ливия сказала, что назначить мать-исповедницу, конечно, долженвеликий понтифик, и, если старшая весталка не возражает, она все ему объяснит ипопросит назвать подходящее лицо, совершив необходимые церемонии, чтобыудостовериться, угоден ли его выбор Богине. Так Ургулания получила этоназначение, и, разумеется, Ливия не стала разъяснять ни Лепиду, ни Августу,какую оно давало власть. Она лишь вскользь упомянула, что это пост советницы поморальным вопросам при старшей весталке, «ведь сама она, бедняжка, не отмира сего».
Таинства обычнопроисходили в доме одного из консулов, но теперь их перенесли во дворецАвгуста, ведь он же был рангом выше, чем консулы. Это было удобно дляУргулании; она призывала женщин к себе в комнату (где все было устроено так,чтобы внушить страх и вызвать на откровенность), брала с них страшные клятвыговорить правду, а когда они признавались в своих грехах, удаляла их на товремя, пока она решит, какого они заслуживают наказания. Но решала это Ливия,которая с самого начала была в комнате, скрываясь за занавесями. Обе старухиполучали от этой игры огромное удовольствие, а Ливия вдобавок много полезныхсведений и помощь в осуществлении своих планов.
Ургулания считала, чтопоскольку она — мать-исповедница и служит Доброй Богине, она неподвластназаконам. Позднее я расскажу, как однажды, вызванная в долговой суд по искуодного из сенаторов, которому она задолжала большую сумму денег, она отказаласьтуда явиться, и Ливии, чтобы замять скандал, пришлось самой заплатить долг. Вдругой раз Ургуланию пригласили в качестве свидетельницы в сенатскуюследственную комиссию; не желая подвергаться перекрестному допросу, онадобилась разрешения не являться туда, и к ней отправили одного из судей, чтобыполучить ее показания в письменном виде. Это была жуткая старуха с раздвоеннымподбородком и крашенными сажей волосами (седыми, что было ясно видно у корней),дожившая до глубокой старости. Ее сын Сильван был консулом незадолго дозаговора Эмилия, одним из тех, к кому тот обратился. Сильван пошел прямо кУргулании и рассказал ей о намерениях Эмилия. Она передала это Ливии, и Ливияобещала наградить их за эти ценные сведения, выдав за меня дочь СильванаУргуланиллу и тем самым породнив их с императорской фамилией. Ургулания пользоваласьполным доверием Ливии и знала, что следующим императором будет не Постум, — хотя он являлся ближайшим наследником Августа, — а дядя Тиберий, так что этотбрак был еще более почетным, чем казался на первый взгляд.
Я никогда не виделУргуланиллы. Никто ее не видел. Мы знали, что она живет с теткой в Геркулануме,городе на склоне Везувия, где у старой Ургулании были земельные владения, ноона никогда не приезжала в Рим даже в гости. Мы решили, что у нее слабоездоровье. Но когда Ливия прислала мне короткую резкую записку, где говорилось,что по решению семейного совета я должен жениться на дочери Сильвана Плавтия — куда более подходящий брак, чем предполагаемые ранее, если учитывать моителесные недостатки, — я стал подозревать, что с этой Ургуланиллой дело кудасерьезнее и слабое здоровье здесь ни при чем. Может быть, у нее заячья губа илиродимое пятно на пол-лица? Во всяком случае, нечто такое, из-за чего ее непоказывают людям. Вдруг она хромая, как я сам? Пусть. Возможно, она славнаядевушка, не понятая, как и я, окружающими. У нас может оказаться много общего.Конечно, это не то, что жениться на Камилле, но все же лучше, чем получить вжены Эмилию.
Назначили день помолвки.Я спросил Германика насчет Ургуланиллы, но он был в таком же неведении, как ясам, и мне показалось, что он чувствует себя неловко, дав согласие на брак и нераздобыв предварительно никаких сведений. Он был очень счастлив с Агриппиной ижелал того же мне. Наконец настал условленный день, и снова в чистой тоге и ввенке я ждал у семейного алтаря появления своей невесты. «Третий разприносит удачу. — сказал Германик. — Право, я уверен, что она — красавица,добрая и разумная, как раз такая, какая тебе нужна». Такая? Со мнойсыграли в жизни немало злых шуток, но эта, я думаю, была самой злой и жестокой.Ургуланилла оказалась… короче говоря, она вполне оправдывала свое имя,которое по-гречески звучит «Геркуланила». Она и выглядела юнымГеркулесом в женском платье. В пятнадцать лет она была больше шести футовростом (и продолжала расти), соответственной толщины и силы, с самыми большимируками и ногами, какие я видел в жизни, если не считать пленногопарфянина-великана, который шел в триумфальной процессии, но это былозначительно позднее. Она горбилась. Черты лица у нее были правильные, нотяжелые, и она все время злобно хмурила брови. Говорила Ургуланилла так жемедленно, как дядя Тиберий (на которого, между прочим, она была очень похожа — ходили слухи, что на самом деле она — его дочь). Ургуланилла быланевежественна, невоспитанна и тупа, вы не нашли бы в ней никакихпривлекательных качеств. Странно, но первое, что пришло мне в голову, когда яее увидел, была мысль: «Эта женщина способна на убийство. Надо тщательноскрывать, что она внушает мне отвращение, и не давать ей повода затаить противменя зло. Если она возненавидит меня, моя жизнь будет в опасности». Янеплохой актер, и хотя торжественную церемонию прерывали смешки, шепот, шутки иприглушенное хихиканье, меня обвинить в нарушении благопристойности уУргуланиллы не было причин. Когда процедура окончилась, нам с Ургуланиллойвелели предстать перед Ливией и Ургуланией. Мы вошли в комнату, закрыв за собойдверь, и стали перед ними — я, переступая ногами на месте от волнения,Ургуланилла, массивная, с ничего не выражающим лицом, сжимая и разжимая пальцы)- и тут эти две злобные старухи не выдержали и, позабыв всю свою важность,разразились безудержным хохотом. Никогда раньше я не слышал, чтобы они таксмеялись, — это было страшно. Они издавали мерзкие всхлипы и взвизгивания,словно две пьяные проститутки, которые любуются пытками или распятием; меньшевсего это походило на нормальный здоровый смех.
– Ах, мои красавчики! — проговорила наконец Ливия, вытирая глаза. — Чего бы я не дала, чтобы видеть васвдвоем в постели в вашу брачную ночь! Это будет самое забавное зрелище послеДевкалионова потопа.
– А что смешногопроизошло при этом знаменательном событии, дорогая? — спросила Ургулания.
– Неужели ты не знаешь?Бог затопил землю и уничтожил всех зверей и людей, кроме Девкалиона с семьей инескольких животных, укрывшихся на вершине горы. Ты разве не читала«Потоп» Аристофана? Из всех его комедий эта — моя любимая. Местодействия — гора Парнас. Там собрались разные животные, к сожалению, по одномуот каждого вида, и каждый считает, что он — единственный из своих собратьев,оставшийся в живых. Поэтому, чтобы хоть как-то вновь заселить землю, они должныспариваться друг с другом, несмотря на колебания морального толка и явныенеудобства. Девкалион обручает верблюда со слонихой.
– Верблюд и слониха!Неплохо придумано! — фыркнула Ургулания. — Посмотри на длинную шею ТиберияКлавдия, его тощее тело и длинное глупое лицо. А ножищи моей Ургуланиллы,большие оттопыренные уши и крошечные свинячьи глазки! Ха-ха-ха-ха! И кто же уних родился? Жираф? Ха-ха-ха-ха!
– В пьесе до этого недошло. На сцене появляется Ирида и приносит благую весть: на горе Атлас нашлиприбежище другие животные тех же видов; в последний момент она успеваетрасторгнуть бракосочетания,
– Был верблюдразочарован?
– О, жестоко.
– А слониха?
– Слониха толькохмурилась.
– Они поцеловались напрощание?
– Аристофан ничего обэтом не говорит. Но я уверена, что да. Ну же, зверюги, поцелуйтесь!
Я глупо улыбнулся.Ургуланилла нахмурилась.
– Поцелуйтесь же, — настойчиво повторила Ливия таким тоном, что стало ясно — надо повиноваться.
Мы поцеловались, и этовызвало у старух новую истерику. Когда мы вышли из комнаты, я шепнулУргуланилле:
– Мне очень жаль. Я невиноват.
Но она не ответила инахмурилась еще сильнее.
До свадьбы оставалсяцелый год, так как на семейном совете решили, что я буду считатьсясовершеннолетним лишь в пятнадцать с половиной лет, а за это время многое моглослучиться. Ах, если бы появилась Ирида!
Но она не появилась. УПостума тоже были свои неприятности: он уже достиг совершеннолетия, а Домицииоставались до брачного возраста считанные месяцы. Бедный Постум был влюблен вЛивиллу, хотя она и была замужем. Но прежде чем продолжить историю Постума, ядолжен рассказать о своей встрече с «последним римлянином».
ГЛАВА IX
Звали его Поллион, и яво всех подробностях помню нашу встречу, которая произошла ровно через неделюпосле моей помолвки с Ургуланиллой. Я читал в Аполлоновой библиотеке, как вдругтуда зашел Ливий и невысокий бодрый старик в тоге сенатора. Я услышал словаЛивия:
– Похоже, что у нас нетникакой надежды найти ее, разве только… А, здесь Сульпиций! Уж есликто-нибудь может нам помочь, так он. Доброе утро, Сульпиций. Я хочу попроситьтебя оказать услугу моему другу Азинию Поллиону и мне. Нам нужна одна книга,комментарий грека по имени Полемокл на «Военную тактику» Полибия.Помнится, как-то раз она попалась мне здесь на глаза, но в каталоге ее нет, аот библиотекарей никакого толку.
Сульпиций пожевал молчабороду, затем сказал:
– Ты неправильно запомнилимя. Не Полемокл, а Полемократ, и он был не грек, хоть имя и греческое, аеврей. Пятнадцать лет назад я видел эту книгу, если память мне не изменяет, наверхней полке, четвертой от окна, в заднем ряду, и название ее — «Трактато тактике». Сейчас я ее достану. Не думаю, что ее переставили куда-нибудьс тех пор.
Тут Ливий увидел меня:
– Здравствуй, мой друг,как дела? Ты знаком со знаменитым Азинием Поллионом?
Я приветствовал их, иПоллион сказал:
– Что ты читаешь,мальчик? Какую-нибудь ерунду, судя по тому, с каким смущенным видом ты прячешькнигу. Молодежь нынче читает одну ерунду. — Он обернулся к Ливию: — Спорю надесять золотых, что это какое-нибудь злосчастное «Искусство любви»,или дурацкие аркадские пасторали, или еще что-нибудь в этом же роде.
– Идет, — сказал Ливий.- Юный Клавдий совсем не такой, как ты думаешь. Ну, Клавдий, кто из насвыиграл?
Я сказал, заикаясь,Поллиону:
– Рад тебе сообщить, чтоты проиграл.
Поллион сердитонахмурился:
– Что ты сказал? Рад,что я проиграл, да? Красиво же ты разговариваешь со старым человеком и к томуже сенатором.
Я промолвил:
– Я сказал это со всемуважением к тебе. Я рад, что ты проиграл. Я не хотел бы, чтобы эту книгуназывали ерундой. Это твоя собственная «История гражданских войн»,превосходная, осмелюсь заметить, книга.
Лицо Поллиона просияло.Посмеиваясь, он вынул кошелек и стал совать монеты в руку Ливия. Ливий, скоторым он, судя по всему, был в состоянии дружеской вражды — если выпонимаете, что я имею в виду, — отказывался от них, напустив на себя крайнесерьезный вид:
– Мой дорогой Поллион, яне могу взять деньги. Ты был совершенно прав, нынешняя молодежь читает всякуючушь. Ни слова больше, прошу. Я согласен, я проиграл пари. Вот тебе десятьзолотых из моего кармана, я рад их отдать.
Поллион обратился запомощью ко мне:
– Послушай, любезныйюноша, я не знаю, кто ты, но похоже, что ты — человек разумный. Ты читал трудынашего друга Ливия? Скажи честно, ведь его писанина еще большая чушь, чем моя?
Я улыбнулся:
– Но его, во всяком случае,легче читать.
– Легче? Что тыподразумеваешь под этим?
– У него древние римляневедут себя и разговаривают так, словно они живут в наше время.
Поллион был в восторге:
– Он попал в твое самоебольное место, Ливий. Ты приписываешь людям, которые жили семь веков назад,современные поступки и мотивы этих поступков, современные привычки исовременные слова. О да, читать тебя интересно, но это не история.
Прежде чем излагатьдальше нашу беседу, я должен сказать несколько слов о старом Поллионе, возможно,самом одаренном человеке своего времени, не исключая Августа. Ему ужеперевалило за восемьдесят, но ум его был по-прежнему светлым, а здоровье, повидимости, крепче, чем у многих шестидесятилетних. Он пересек Рубикон вместе сЮлием Цезарем и сражался с ним против Помпея, служил под началом моего дедаАнтония до того, как тот поссорился с Августом, и был консулом и губернатором вДальней Испании и Ломбардии, ему был назначен триумф за победу на Балканах, ион был личным другом Цицерона, пока они не поссорились, и покровителем поэтовВергилия и Горация. Кроме того, Поллион был выдающимся оратором и авторомтрагедий. Но историком он был еще более превосходным, потому что любил правду,и придерживался ее в своих трудах со скрупулезной точностью, доходившей до педантизма,а это плохо сочеталось с условностями литературных форм. На трофеи, доставшиесяему в балканской кампании, он основал публичную библиотеку — первую публичнуюбиблиотеку в Риме. Теперь здесь существуют еще две: та, в которой мынаходились, и другая, названная в честь моей бабки Октавии, но библиотекаПоллиона была организована лучше всех.
Сульпиций тем временемнашел нужную им книгу, и, поблагодарив его, они возобновили спор.
Ливий:
– Беда Поллиона в том,что, когда он пишет об исторических событиях, он считает нужным подавлять всебе все благородные поэтические чувства: его персонажи и их поступкиневероятно скучны, а когда он заставляет их говорить, он отказывает им вмалейшем ораторском искусстве.
Поллион:
– Да, поэзия — этопоэзия, риторика — это риторика, а история — это история, и смешивать ихнельзя.
– Нельзя? Еще как можно!Ты хочешь сказать, что я не имею права использовать в истории эпическую тему,потому что это прерогатива поэзии, и не могу вкладывать в уста моихвоеначальников зажигательные речи перед битвами, потому что это прерогативариторики?
– Да, это самое я и хочусказать. История должна отражать и увековечивать истинное положение вещей: чтопроисходило, как люди жили и умирали, что они делали и говорили; эпос лишьискажает истину. Что до речей твоих полководцев, то они превосходные образцыораторского искусства, но к истории никакого отношения не имеют, у тебя нетникаких свидетельств того, как они звучали на самом деле, они не только несоответствуют правде, они неправдоподобны. Мало кто слышал столько речейнакануне битв, сколько их слышал я, но хотя полководцы, которые произносили этиречи, особенно Цезарь и Антоний, считались прекрасными ораторами, они были ещелучшими военачальниками и помнили, что они не на трибуне и с солдатами риторикани к чему. Они разговаривали с ними, а не упражнялись в красноречии. Какую,думаешь, речь произнес Цезарь перед битвой при Фарсале? Умолял нас не забыватьо женах и детях, и священных храмах Рима, и славных победах в прошлых походах?Ничего подобного, клянусь богами. Он залез на сосновый пень, держа в правойруке огромную редьку, в левой — кусок черствого солдатского хлеба, и, откусываято от одного, то от другого, шутил. И это были не какие-нибудь утонченныеостроты, нет, настоящие соленые шутки, насчет того, например, насколькоцеломудреннее жена Помпея его собственной распутной жены. И все это с самымсерьезным видом. А что он при этом вытворял с редькой?! Животики надорвешь. Япомню один совершенно непристойный анекдот о том, как Помпей получил название«Великий»… ох уж эта редька!.. и другой, того хуже, как сам Цезарьпотерял волосы на александрийском базаре. Я бы рассказал их вам, если бы немальчик, да вы все равно не поймете в чем соль, вы же не обучались в лагере Цезаря.Ни слова о предстоящей битве, лишь под конец: «Бедный Помпей! Хочеттягаться с Юлием Цезарем и его солдатами. Много же у него шансов!»
– Но ты не пишешь обэтом в своей «Истории», — сказал Ливий.
– В общем издании — нет,- сказал Поллион. — Я не дурак. Но если хочешь взять у меня частное«Дополнение», которое я только что закончил, там ты это найдешь.Боюсь только, ты не соберешься это сделать. Ладно, доскажу вам остальное.Цезарь, как вы знаете, был великолепный имитатор, так вот, он изобразил переднами Помпея, произносящего предсмертную речь до того, как пронзить себя мечом(все та же редька с откусанным кончиком), и проклинал — ну точь-в-точь Помпей — всемогущих богов за то, что они позволяют пороку брать верх над добродетелью.Как все хохотали! А затем заорал: «А ведь так оно и есть, хоть это говоритПомпей! Поспорьте с этим, если сможете, вы, проклятые, блудливые псы!» Икинул в них остаток редьки. Ну и рев тут поднялся. Да, таких солдат, как уЦезаря, больше не было. Вы помните песню, которую они пели во время триумфапосле победы над Францией?
В Рим идет развратниклысый,
Горожане, прячьте жен!
Ливий:
– Поллион, дорогой друг.мы обсуждали не нравственность Цезаря, а то, как надо писать историю.
Поллион:
– Да, верно. Нашначитанный молодой друг критиковал твой метод, прикрывшись из уважения к тебепохвалой тому, что твои труды легко читаются. Мальчик, ты можешь предъявитьнашему благородному другу Ливию еще какие-нибудь претензии?
Я:
– Пожалуйста, незаставляйте меня краснеть. Я восхищаюсь трудами Ливия.
– Не увиливай, мальчик.Тебе никогда не приходилось его ловить на исторической неточности? Похоже, чтоты много читаешь.
– Я бы предпочел не…
– Давай начистоту.Что-нибудь у тебя да есть.
И я сказал:
– Должен признаться,действительно есть одна вещь, которая меня удивляет. Это история Ларса Порсены.Согласно Ливию, Порсена не смог захватить Рим, так как сперва ему помешалогероическое поведение Горация у моста, а затем его привело в смятениебеспримерное мужество Сцеволы; Ливий пишет, будто захваченный после попыткиубить Порсену Сцевола сунул руку в огонь на алтаре и поклялся, что тристаримлян, подобно ему, дали зарок лишить Порсену жизни. И поэтому Ларс Порсеназаключил с Римом мир. Но я видел в Клузии гробницу Ларса Порсены, и там нафризе изображено, как римляне выходят из ворот Рима, и не шее у них ярмо, и какэтрусский жрец стрижет ножницами бороды отцам города. И даже ДионисийГаликарнасский, который был расположен к нам, утверждает, что сенат постановилдать Порсене трон из слоновой кости, скипетр, золотую корону и триумфальнуютогу, а это может означать лишь одно: что они оказывали ему почести, положенныеверховному владыке. Так что, возможно, Ларс Порсена все же захватил Рим,несмотря на Горация и Сцеволу. И Арунт, жрец в Капуе (считается, что он — последний человек, умеющий читать этрусские надписи), сказал мне прошлым летом,что, согласно этрусским преданиям, Тарквиния изгнал из Рима вовсе не Брут, аПорсена, а Брут и Коллатин, два первых консула Рима, были всего-навсегогородские казначеи, назначенные Ларсом Порсеной собирать налоги с населения.
Ливий страшнорассердился:
– Право, удивляюсь тебе,Клавдий. Неужели ты настолько не уважаешь традиции, что веришь лживымизмышлениям, которые рассказывают этруски — наши исконные враги, чтобы умалитьвеличие Рима?
– Я только спросил, — смиренно ответил я, — что произошло на самом деле.
– Ну же, Ливий, — сказалПоллион. — Ответь нашему юному любителю истории. Что произошло на самом деле?
Ливий сказал;
– В другой раз. А сейчасвернемся к тому вопросу, который мы рассматривали, а именно: как надо писатьисторию. Клавдий, мой друг, ведь у тебя есть свои планы на этот счет. Кого изнас, двух именитых историков, ты возьмешь за образец?
– Вы ставите мальчика втрудное положение, — вступился Сульпиций. — Какой вы надеетесь получить ответ?
– Правда не обижает, — возразил ему Поллион.
Я перевел взгляд содного лица на другое. Наконец я сказал:
– Думаю, я выбрал быПоллиона. Я уверен, что мне и надеяться нечего достичь изящества стиля Ливия,поэтому я лучше попытаюсь подражать точности и усердию Поллиона.
Ливии проворчал что-то инаправился было к дверям, но Поллион задержал его. Постаравшись затаить своюрадость, он сказал:
– Полно, Ливий, неужелитебе обидно, что у меня появился один-единственный ученик, когда у тебя ихтысячи по всему свету! Мальчик, ты никогда не слышал о старике из Кадиса? Нет,это вполне пристойная история. И, по правде сказать, печальная. Этот старикпришел в Рим пешком. Для чего? Что он хотел увидеть? Не храмы и не театры, нестатуи и не толпы горожан, не лавки и не здание сената. Он хотел увидеть одногочеловека. Какого? Того, чья голова вычеканена на монетах? Нет, нет. Того, ктоеще более велик. Он пришел, чтобы увидеть не кого иного, как нашего другаЛивия, чьи труды, похоже, он знал наизусть. Он увидел его, приветствовал и тутже вернулся в Кадис, где… сразу умер: разочарование и долгий путь оказалисьему не по силам.
Ливий:
– Во всяком случае, моичитатели — искренние читатели. Ты знаешь, мальчик, как Поллион создал себерепутацию? Я тебе расскажу. Он богат, у него красивый огромный дом и наредкость хороший повар. Он приглашает к обеду кучу людей, которые интересуютсялитературой, кормит их изумительным обедом, а затем, словно невзначай, беретпоследний том своей «Истории». И скромно говорит: «Друзья, тутесть кое-какие места, в которых я не очень уверен. Я много над ними работал, ивсе же они еще нуждаются в последней шлифовке. Я надеюсь на вашу помощь. Еслипозволите…» И принимается читать. Слушают его вполуха. Животы у всехполны. «Этот повар — чудо, — думают они, — кефаль под пикантным соусом, иэти жирные фаршированные дрозды… а дикий кабан с трюфелями… когда я впоследний раз так вкусно ел? Пожалуй, ни разу с тех пор, как Поллион читал нампрошлый том. А вот снова вошел раб с вином. Что может сравниться с кипрскимвином? Поллион прав, оно лучше любого греческого вина на рынке». Темвременем голос Поллиона — а это красивый голос, как у жреца на вечернемжертвоприношении, — журчит и журчит; порою он смиренно говорит: «Ну как,по-вашему, сойдет?» И все отвечают, думая кто о дроздах, а кто, возможно,о кексах с коринкой: «Восхитительно, Поллион, восхитительно». Иногдаон делает паузу и спрашивает: «Как вы полагаете, какое слово здесь большеподходит? Как лучше сказать: вернувшиеся посланцы побудили племя к мятежу илитолкнули на него? Или что их отчет о создавшемся положении повлиял на решениеплемени поднять мятеж? Я полагаю, их отчет о том, что они видели, был вполнебеспристрастным». И со скамей доносятся голоса:”…«Повлиял», Поллион. Напиши лучше «повлиял»”.«Благодарю, друзья, — говорит он, — вы очень любезны. Раб, где мойперочинный нож и перо? Я сразу же изменю предложение, если вы невозражаете». Затем Поллион публикует книгу и шлет всем обедавшим дарственныйэкземпляр. А они говорят своим знакомым, болтая с ними в общественных банях:«Прекрасная книга. Вы ее читали? Поллион — величайший историк нашеговремени и не гордый, не гнушается спросить совета насчет стилистическихтонкостей у людей со вкусом. Да хотя бы это слово „повлиял“ — я егоподсказал ему сам».
Поллион:
– Верно, мой поварслишком хорош. В следующий раз я одолжу у тебя твоего, а заодно и несколькодюжин так называемого фалернского вина, и тогда получу действительно искреннююкритику.
Сульпиций протестующеподнял руку:
– Друзья мои, выпереходите на личности.
Ливий уже шел к дверям.Но Поллион усмехнулся, глядя на удалявшуюся спину, и громко сказал, чтобы тотуслышал:
– Порядочный человекЛивий, у него есть только один недостаток: болезнь под названием«падуаница».
Ливий тут же остановилсяи обернулся к нам:
– Чем тебе не угодилаПадуя? Я не желаю слышать о ней ничего плохого.
Поллион объяснил мне:
– Ливий там родился.Где-то в северных провинциях. У них есть знаменитый горячий источник,обладающий удивительным свойством. Падуанца всегда можно узнать. Благодарякупанию в этом источнике и тому, что они пьют из него воду, — мне говорили,будто жители Падуи делают и то и другое одновременно, — падуанцы верят всему,чему хотят верить, причем так горячо, что убеждают в том и других. Именноблагодаря этому падуанские товары славятся на весь мир. Одеяла и ковры, которыетам делают, не лучше, чем в других местах, по правде говоря, даже хуже, так какшерсть у тамошних овец желтая и грубая, но для падуанцев она — белая и мягкая,как гусиный пух. И они убедили весь мир в том, что это так.
Я сказал, подыгрываяему:
– Желтые овцы! Вотдиковина! Откуда у них такой цвет?
– Откуда? От воды висточнике. В ней есть сера. Все падуанцы желтые. Взгляни на Ливия.
Ливий медленно подошел кнам:
– Шутка шуткой, Поллион,и я на шутки не обижаюсь. Но мы затронули серьезный вопрос, а именно: какследует писать историю. Возможно, я допустил ошибки. Какой историк может ихизбежать? Но я, во всяком случае, если и искажал истину, то не сознательно, вэтом ты меня не обвинишь. Да, я с радостью включал в свое повествованиелегендарные эпизоды, взятые из более ранних исторических текстов, если ониподтверждали основную тему моего труда — величие древнего Рима; пусть они уклонялисьот правды в фактических подробностях — они были верны ей по духу. Когда янаталкивался на две версии одного и того же эпизода, я выбирал ту, котораяближе моей теме, и я не буду рыться в этрусских гробницах в поисках третьей,которая, возможно, противоречит двум первым, — какой в этом толк?
– Это послужит выяснениюистины, — мягко сказал Поллион. — Разве это так мало?
– А если истина окажетсяв том, что наши почитаемые всеми предки на самом деле были трусы, лгуны ипредатели? Тогда как?
– Пусть мальчик ответитна твой вопрос. Он только вступает в жизнь. Давай, мальчик.
Я сказал первое, чтопришло в голову:
– Ливий начинает свою«Историю», сетуя на современную порочность и обещая проследитьпостепенный упадок нравов, по мере того как Рим все больше богател благодарязавоеваниям. Он говорит, что с самым большим удовольствием будет писать первыеглавы, так как сможет при этом закрыть глаза на пороки наших дней. Но, закрываяглаза на современные пороки, не закрывал ли он их иногда и на пороки древнихримлян?
– Что же дальше? — спросил Ливий, прищуриваясь.
– Дальше? — замялся я. — Возможно, между их пороками и нашими не такая большая разница. Возможно, вседело в поле деятельности и возможностях.
Поллион:
– Другими словами,мальчик, падуанец не сумел заставить тебя увидеть желтую от серы шерстьбелоснежной?
Я чувствовал себя оченьнеловко.
– Читая Ливия, я получаюбольше удовольствия, чем от любого другого автора, — сказал я.
–О да,- улыбнулсяПоллион. — То же самое сказал старик из Кадиса. Но, как и он, ты чуть-чутьразочарован, да? Ларс Порсена, Сцевола и Брут стали у тебя поперек горла.
– Это не разочарование,не в этом дело. Теперь я вижу, хотя раньше об этом не задумывался, что есть дваразличных способа писать историю: один — чтобы побуждать людей к добродетели,другой — чтобы склонять их к истине. Первый путь — Ливия, второй — твой, и,возможно, они не так уж непримиримы.
– Да ты настоящийоратор! — восхищенно сказал Поллион.
Сульпиций, который всеэто время стоял на одной ноге, держа ступню другой в руке, как он обычно делал,будучи взволнован или раздражен, и закручивал в узлы бороду, теперь подвел итогвсей беседы:
– Да, у Ливия никогда небудет недостатка в читателях. Людям нравится, когда превосходный писательпобуждает их к древним добродетелям, особенно если им тут же говорят, что внаше время, при современной цивилизации, таких добродетелей достичь невозможно.Но историки-правдолюбцы — гробовщики, которые обряжают труп истории (каквыразился бедняга Катулл в своей эпиграмме на благородного Поллиона), — люди,запечатлевающие в своих записях лишь то, что произошло на самом деле, могутиметь аудиторию, только если у них есть превосходный повар и целый погреб винас Кипра.
Его слова привели Ливияв ярость. Он сказал:
– Это пустой разговор,Поллион. Родня и друзья юного Клавдия всегда считали его придурковатым, но досегодняшнего дня я не соглашался с общим мнением. Я с удовольствием отдам тебетакого ученика. А Сульпиций может совершенствовать его придурь. Он для этогосамый подходящий человек в Риме.
И затем выпустил в наспарфянскую стрелу:
– Et apud Ароllinem istum Pollionis Pollinctoremdiutissime polleat.
Что значит, хотя по-гречески каламбурпропадает: «Так пусть ваш Клавдий там и процветает, где Поллион искусствов гроб кладет!» И, громко ворча, вышел.
Поллион весело крикнулему вслед:
– Guod certe polliciturРоlliо. Pollucibiliter pollebit puer. («Одно лишь Поллион вам обещает: чтомальчик в самом деле расцветет»).
Когда мы остались вдвоем- Сульпиций ушел искать какую-то книгу, — Поллион принялся расспрашивать меня.
– Кто ты, мальчик? Тебязовут Клавдий, не так ли? Судя по всему, ты из хорошего рода, но я не знаютебя.
– Я — Тиберий КлавдийДруз Нерон Германик.
– Святые боги! Но Ливийправ, тебя считают дурачком.
– Да. Родные стыдятсяменя, ведь я заикаюсь и хромаю и к тому же часто болею, поэтому я очень редкопоявляюсь на людях.
– Дурачок! Да ты один изсамых одаренных юношей, каких я встречал за многие годы.
– Вы очень добры.
– Отнюдь. Ты хорошоподдел старика Ливия с Ларсом Порсеной. У Ливия нет совести, если говорить поправде. Я все время ловлю его не на том, так на другом. Я как-то спросил его,очень ли ему трудно находить нужные ему медные таблички среди беспорядка,царящего в государственном архиве. «Ничуть», — ответил он. Оказалось,что он ни разу туда не заглянул, чтобы проверить хоть один факт! Скажи, почемуты читал мою «Историю»?
– Я читал твое описаниеосады Перузии. Мой дед — первый муж Ливии — был там. Меня интересует этотпериод, и я собираю материал для жизнеописания отца. Мой наставник Афинодорпосоветовал прочитать твою книгу, он сказал: это честная книга. Прежний мойнаставник, Марк Порций Катон, говорил, что она соткана из лжи, естественно, яповерил Афинодору.
– Да, Катону такая книгавряд ли может понравиться. Его предки воевали на противной стороне. Я помогалвыгнать его деда с Сицилии. Но ты — первый молодой человек из всех, кого явстречал, который хочет заниматься историей. Это занятие для стариков. Когда жеты будешь выигрывать сражения, как твой отец и дед?
– Возможно, в старости.
Он рассмеялся:
– Что ж, почему бы изисторика, посвятившего всю жизнь изучению военной тактики, и не выйтинепобедимому военачальнику, если он не трус и у него будут хорошие войска…
— И хорошие штабные офицеры,- вставил я, вспомнив Клеона.
— Да, и хорошие штабныеофицеры… пусть даже он никогда не держал в руках меч или щит.
Я набрался смелости испросил Поллиона, почему его часто называют «последним римлянином».Он был доволен, услышав этот вопрос, и ответил:
– Это имя мне далАвгуст. Это было тогда, когда он звал меня присоединиться к нему во время войныс твоим дедом Антонием. Я спросил его, за кого он меня принимает, — Антоний втечение многих лет был одним из моих лучших друзей. «Азиний Поллион, — ответилон, — я полагаю, что ты — последний римлянин. Зря так прозвали этого убийцуКассия». «Но если я — последний римлянин, — сказал я, — чья в этомвина? И чья будет вина, если после того, как ты уничтожишь Антония, никто,кроме меня, не осмелится держать голову прямо в твоем присутствии или говорить,когда не спросят?» «Не моя, Азиний, — сказал он, словно оправдываясь,- не я Антонию, а он мне объявил войну. И как только я его разобью, я, конечно,восстановлю республику». «Если госпожа Ливия не наложит свое вето, — проговорил я.»
Затем Поллион обхватилменя за плечи:
– Я хочу сказать тебекое-что, Клавдий. Я очень старый человек, и, хотя кажусь бодрым, конец мойблизок. Через три дня я умру, я это знаю. Перед самой смертью у людей наступаетпрозрение, они могут предсказывать будущее. Послушай меня! Ты хочешь прожитьдолгую, деятельную жизнь и пользоваться почетом на склоне лет?
– Да.
– Тогда подчеркивай своюхромоту, нарочно заикайся, почаще делай вид, что ты болен, болтай чепуху, трясиголовой и дергай руками на всех официальных и полуофициальных церемониях. Еслибы ты мог видеть то, что открыто мне, ты бы знал, что это — твой единственныйпуть к спасению, а в дальнейшем и к славе.
Я сказал:
– Рассказ Ливия о Бруте- я имею в виду первого Брута, — может быть, и не соответствует истине, новполне подходит в данном случае. Брут тоже притворялся полоумным, чтобы былолегче возродить народную свободу.
– Что, что? Народнуюсвободу? Ты в нее веришь? Я думал, что младшее поколение даже не знает этихслов.
– Мой отец и дед — обаверили в нее…
– Да, — резко прервалменя Поллион, — потому они и умерли.
– Что ты хочешь этимсказать?
– То, что поэтому-то ихи отравили.
– Отравили? Кто?
– Гм-м… Не так громко,мальчик. Нет, имен я называть не стану. Но я дам тебе верное доказательствотого, что я не просто повторяю пустые сплетни. Ты говоришь, что пишешьжизнеописание отца?
– Да.
– Так вот, ты увидишь,что тебе позволят дописать его только до определенного места. И тот, ктоостановит тебя…
Тут к нам подошел,шаркая ногами, Сульпиций, и Поллион не сказал больше ничего любопытного; лишькогда настало время с ним прощаться, он отвел меня в сторону и пробормотал:
– До свидания, маленькийКлавдий. Выкинь из головы глупые мысли насчет народной свободы. Время для неееще не пришло. Положение должно стать куда хуже, чтобы оно могло стать лучше. — Затем громко добавил: — И еще одно. Если, когда я умру, ты найдешь в моихтрудах что-либо не соответствующее, по твоему мнению, исторической правде,разрешаю тебе — я обусловлю твое право — разъяснить мою ошибку в приложении.Поддерживай мои книги на современном уровне. Когда книги устаревают, онигодятся только на обертку для рыбы.
Я сказал, что почту зачесть выполнить этот долг.
Через три дня Поллионумер. В своем завещании он отписал мне собрание ранних латинских историческихтрудов, но мне их не отдали. Дядя Тиберий сказал, что тут какая-то ошибка,книги были оставлены не мне, а ему, ведь наши имена так похожи. Данное мнеправо делать исправления все посчитали шуткой, но я выполнил свое обещание,хотя и через двадцать лет. Я обнаружил, что Поллион очень сурово отозвался оЦицероне — «тщеславный, нерешительный, трусливый малый», — и, хотябыл согласен с его мнением о характере Цицерона, счел нужным указать, что привсем том предателем, как считают Поллион, он не был. Поллион исходил изнекоторых писем Цицерона, которые, как мне удалось доказать, были сфабрикованыКлодием Пульхром. Цицерон вызвал вражду Клодия, выступив против негосвидетелем, когда того обвинили в том, что он пробрался на таинства ДобройБогини в виде музыкантши. Этот Клодий был еще одним из плохих Клавдиев.
ГЛАВА Х
6 г. н.э.
Незадолго до моегосовершеннолетия Август велел Тиберию усыновить Германика, хотя у него уже былнаследник — Кастор, тем самым переведя моего старшего брата из рода Клавдиев врод Юлиев. Я оказался главой старшей ветви Клавдиев и владельцем денег ипоместий, унаследованных от отца. Я сделался также опекуном матери — так какона не вышла вторично замуж, — что она воспринимала как унижение.
Мать обращалась со мнойеще более сурово, чем раньше, хотя все деловые документы должны были попадатько мне на подпись, и я был семейным жрецом. Церемония, отметившая моесовершеннолетие, сильно отличалась от той, которая была у Германика. В полночья надел мужскую тогу, один, без сопровождающих и процессии, был отнесен вносилках в Капитолий, совершил там жертвоприношение и тем же образом вернулсяобратно в постель. Германик и Постум пошли бы со мной, но для того, чтобыпривлечь ко мне как можно меньше внимания, Ливия в этот вечер устроила водворце пир, на котором они не могли не присутствовать.
Во время бракосочетанияс Ургуланиллой было то же самое. Большинство людей узнало о нашей свадьбе лишьна следующий день, после того как торжественный обряд был совершен. Самацеремония прошла по всем правилам. Желтые туфли Ургуланиллы, ее фата огненногоцвета, чтение предзнаменований, священный пирог, два стула, покрытые овечьейшкурой, совершенное мной возлияние, помазание новобрачной дверных косяков, тримонеты, преподнесение мной Ургуланилле огня и воды — все было согласно ритуалу,за исключением того, что отменили процессию с факелами, и само действоразыграли небрежно, в спешке, только-только приличия соблюли. Для того, чтобымолодая жена не споткнулась о порог мужнего дома, когда она впервые входит внего, ее обычно переносят на руках. Мужчины из нашего рода, которые должны былиэто сделать, были пожилые люди, и Ургуланилла оказалась им не по силам. Один изних поскользнулся, и Ургуланилла шмякнулась вниз, увлекая их за собой, так чтовсе трое растянулись на мраморном полу. Нет худшего предзнаменования во времясвадьбы, чем это. И все же неверно было бы сказать, что союз наш оказалсянесчастливым. Сперва мы спали вместе, так как этого, по-видимому, от насожидали, и даже изредка вступали в половое сношение — мой первый опыт в этойобласти; этого тоже требовал брак, но отнюдь не любовь и не вожделение. Явсегда был предельно внимателен и учтив по отношению к жене, она платила мнебазразличием — лучшее, чего можно было ожидать от подобной женщины. Через тримесяца после свадьбы Ургуланилла забеременела и родила мне сына Друзилла, ккоторому я при всем желании не мог испытывать никаких отцовских чувств. От моейсестры Ливиллы он унаследовал злобность и язвительность, а от брата УргуланиллыПлавтия — все остальные черты характера. Скоро я расскажу вам об этом Плавтии,с которого, по указанию Августа, я должен был во всем брать пример.
У Августа и Ливии вошлов обыкновение при решении важных вопросов, касающихся государственных илисемейных дел, сохранять для потомства как вывод, к которому они приходили, таки все предварительные обсуждения — обычно в форме писем друг другу. Из обширнойкорреспонденции, оставшейся после их смерти, я сделал копии нескольких писем,иллюстрирующих тогдашнее отношение Августа ко мне. Первый отрывок относится кпериоду за три года до моей женитьбы.
«Дорогая Ливия!
Хочу написать тебе остранной вещи, которая случилась сегодня. Не знаю, как ее и объяснить. Яразговаривал с Афинодором и между прочим сказал ему: „Боюсь, что обучатьТиберия Клавдия — довольно утомительное занятие. По-моему, он с каждым днемвыглядит все более жалким, тупым и нервозным“. Афинодор сказал: „Несуди мальчика слишком строго. Он очень болезненно переживает то, что родныеразочарованы в нем и относятся к нему с пренебрежением. Но он далеко не туп, и- хочешь верь, хочешь нет — я получаю большое удовольствие от его общества. Тыникогда не слышал, как он произносит речь на заданную тему?“ „Речь?“- сказал я, смеясь. „Да, речь, — повторил Афинодор. — Я вот что тебепредложу. Назови какую-нибудь тему для выступления и возвращайся сюда черезполчаса, послушаешь, как он ее разовьет. Но только спрячься за занавесями, нето ты не услышишь ничего путного“. Я дал тему: „Римские завоевания вГермании“, — и через полчаса вернулся и спрятался, чтобы его послушать.Еще ни разу в жизни я не был так поражен. Материал он знал, как свои пятьпальцев, названия основных разделов были выбраны превосходно, а подробностинаходились в надлежащем соотношении с подтемами и надлежащей связи друг сдругом; мало того, он владел голосом и не заикался. Клянусь тебе, слушать егобыло приятно и интересно. Но, хоть убей, не могу понять, как он сумел, выступаяс речью, к тому же подготовив ее за столь короткий срок, говорить так разумно исвязно, когда обычно он говорит так бестолково и бессвязно. Я выскользнул изкомнаты, сказав Афинодору, чтобы он не упоминал при мальчике, что я его слышали как он меня удивил. Однако считаю, что должен сообщить тебе об этом случае идаже спросить, не стоит ли нам с этого времени изредка допускать его к столу,когда у нас мало гостей, при условии, что он станет держать уши открытыми, арот закрытым. Если, как я склонен полагать, все же есть какая-то надежда, чтоон в конце концов выправится, ему надо постепенно привыкать общаться с равнымисебе по положению. Мы не можем вечно держать его взаперти с наставниками ивольноотпущенниками. Конечно, насчет его умственных способностей мнения резкорасходятся. Его дядя Тиберий, мать Антония и сестра Ливилла единодушно считаютКлавдия идиотом. С другой стороны, Афинодор, Сульпиций, Постум и Германикклянутся, что, когда он хочет, он не глупее других людей, но легко теряетголову из-за своей нервозности. Что до меня, повторяю, я пока еще не пришел копределенному решению».
На что Ливия ответила:
«Дорогой Август!
Удивление, которое тыиспытал, прячась за занавесями, сродни тому удивлению, которое мы испытали,когда индийский посол сдернул шелковое покрывало с золотой клетки, которую намприслал его господин, верховный царь Индии, и мы впервые увидели птицу попугая,его зеленое оперенье и ярко-красную грудку и услышали, как он говорит: „Даздравствует цезарь. Отец отчизны!“ В самой фразе нет ничего удивительного:любой ребенок может ее произнести, и удивило нас другое — то, что ее произноситптица. Ни один умный человек не станет хвалить птицу за то, что она произнеслаподходящие слова, так как она не понимает значения ни одного из них. В заслугуэто надо поставить тому, кто, проявив необыкновенное терпение, научил птицу ихповторять, ведь, как ты сам знаешь, попугаев учат говорить совсем другие фразы,а что до нашего попугая, обычно он болтает сущие глупости, и нам приходитсянакрывать клетку, чтобы он замолчал. То же самое с Клавдием, хотя сравнение смоим внуком вряд ли лестно для попугая, красоту которого никто не станетотрицать. Речь, которую ты слышал, была, несомненно, выучена наизусть. Если нато пошло, „Римские завоевания в Германии“ — очень распространеннаятема, и Афинодор мог натаскать Клавдия, дав ему для образца с полдюжины речейподобного толка, чтобы он выучил их назубок. Я не хочу сказать, что янедовольна. Напротив, я рада слышать, что мальчик поддается обучению, оченьрада. Это значит, к примеру, что мы сможем подготовить его к свадебнойцеремонии. Но твое предложение, чтобы он участвовал в наших трапезах, простосмешно. Я есть в одной комнате с ним отказываюсь, у меня будет несварениежелудка.
Что касаетсясвидетельств в пользу того, что Клавдий не отстает в развитии, посмотри, ктосвидетели. Германик еще в детстве поклялся отцу на его смертном одре любить иоберегать младшего брата, ты сам знаешь, какое у него благородное сердце; чтобыне обмануть отца и выполнить свой священный долг, он готов привести любыедоводы в защиту Клавдия, даже назвать его умником в надежде, что со временемон, возможно, действительно поумнеет. В равной степени ясно, почему Афинодор иСульпиций считают, что Клавдий поддается обучению: им очень хорошо платят зато, что они его обучают, а их должность дает им возможность болтаться во дворцес важным видом и изображать из себя семейных советников. Что до Постума, то всепоследние месяцы я жаловалась тебе — не так ли? — что не могу понять этогомолодого человека. Я считаю, что смерть поступила жестоко, отняв у нас еготалантливых братьев и оставив нам его. Постум заводит споры со старшими, когдаи спорить нечего, так как факты говорят сами за себя. просто чтобы досадить нами подчеркнуть собственное значение как твоего единственного оставшегося в живыхвнука. Его защита Клавдия — яркий пример тому. Он очень нагло со мнойразговаривал, когда на днях я случайно заметила, что Сульпиций зря тратит времяна мальчика; он сказал — собственные его слова,- что, по его мнению, у Клавдияболее острый ум, чем у многих его ближайших родичей… полагаю, что он имел ввиду и меня! Но Постум — другая проблема. Сейчас о Клавдии, и я не могудопустить, чтобы он ел за одним столом со мной по причинам, которые, я надеюсь,ты поймешь.
Ливия».
Год спустя, когда Ливияна короткое время уехала за город, Август писал ей:
“… Юного Клавдия,пока тебя нет, я буду каждый день звать к обеду, — хотя не скрою, его обществопо-прежнему смущает меня, — чтобы он не обедал с Сульпицием и Афинодором. Онибеседуют только на отвлеченные темы, и, притом что и тот и другой превосходныелюди, их нельзя назвать идеальными сотрапезниками для юноши его возраста иположения. Я бы хотел, чтобы он выбрал какого-нибудь молодого патриция вкачестве образца для подражания и в выправке, и в платье, и в манере себядержать. Но при его застенчивости и робости на это трудно рассчитывать. Онпреклоняется перед нашим дорогим Германиком, но так остро ощущает собственныенедостатки, что скорее я стану расхаживать в львиной шкуре, с дубинкой в руке иназывать себя Геркулесом, чем он осмелится подражать своему старшему брату.Бедняге не везет, ведь в предметах важных, когда ум его блуждает, он достаточнообнаруживает благородство своей души…”
Небезынтересно и третьеписьмо, написанное вскоре после моей женитьбы, когда меня только что назначилижрецом Марса:
«Дорогая Ливия!
По твоему совету ябеседовал с Тиберием о том, что нам делать с твоим внуком Клавдием на Марсовыхиграх. Теперь, когда он достиг совершеннолетия и его назначили жрецом в коллегиижрецов Марса, мы не можем больше откладывать решение относительно его будущего,ведь мы с тобой согласились, что это необходимо. Если он — человек, таксказать, полноценный физически и духовно и может стать в итоге уважаемым членомнашей семьи, — а я полагаю, что это так, иначе я не усыновил бы Тиберия иГерманика и не оставил Клавдия во главе старшей ветви рода Клавдиев. — тогда,очевидно, надо им заняться и предоставить ему возможность пройти ступень заступенью тот же путь, какой прошел его брат. Возможно, я ошибаюсь — запоследнее время он сделают весьма скромные успехи. Но если мы все же придем кзаключению, что его физические недостатки связаны с недостатками умственными,не следует давать повода для насмешек над ним и над нами злым людям, которыепривыкли потешаться над вещами такого рода. Повторяю, мы должны как можноскорее прийти к окончательному выводу, хотя бы для того, чтобы не ломать себеголову всякий раз, когда придется решать, способен ли он справиться с той илииной государственной должностью, к которой обязывает его рождение.
В данном случае — отвечаю на твой вопрос, что делать с Клавдием во время Марсовых игр, — я невозражаю против того, чтобы он ведал угощением жрецов, но лишь при условии, чтоон все предоставит своему шурину, молодому Плавтию Сильвану, и будет слушатьсяего указаний. Он сможет многому научиться, и, если хорошо выучит урок, у негоне будет причин ударить в грязь лицом. Но о том, чтобы сидеть рядом с нами навиду у всех в императорской ложе возле священной статуи, не может быть и речи;он только будет обращать на себя всеобщее внимание, и любые странности в егоповедении вызовут нежелательные толки.
Вторая проблема — чтоделать с ним во время Латинских игр. Германик идет вместе с консулами наАльбанскую гору, чтобы принять участие в жертвоприношениях, и Клавдий, как японял, хочет пойти с ним. Снова я не уверен, можно ли на него положиться и невыставит ли он себя на посмешище. Германик будет занят своими обязанностями ине сможет все время присматривать за ним. И если все же Клавдий пойдет туда,люди обязательно спросят, что он там делает и почему мы не назначили его навремя праздника городским префектом — почетная должность, на которую, как тыдолжна помнить, мы назначали по очереди, как только они достигали совершеннолетия,Гая, Луция, Германика, юного Тиберия и Постума, чтобы они попробовали вкусвласти. Лучший способ выйти из этого затруднительного положения — объявить, чтоКлавдии болен, так как о том, чтобы предоставить ему пост префекта, нечего иговорить.
Если захочешь, можешьпоказать это письмо нашей Антонии; заверь ее, что вопрос относительно ее сынабудет скоро так или иначе решен. То, что официально он — ее опекун, ни с чем несообразно.
Август».
За исключением того, чтоугощение жрецов было моей первой общественной обязанностью, ничего особенноинтересного об этом я сказать не могу. Плавтий, тщеславный проворный человечек,похожий на воробья, исполнял все за меня и даже не дал себе труда объяснить мнесистему обслуживания или порядок соблюдения старшинства жрецов, мало того — нежелал отвечать мне, когда я его об этом спрашивал. Единственное, что он сделал,- познакомил меня с определенными ритуальными жестами и фразами, которые ядолжен был пускать в ход, приветствуя жрецов, а затем на разных стадиях обеда,запретив мне произносить хотя бы слово по собственному почину. Это было крайненеприятно, так как я не раз мог с успехом принять участие в беседе, а моемолчание и подчинение Плавтию производили плохое впечатление. Самих игр я невидел.
Вы заметили в письмеЛивии слова, порочащие Постума? С этого времени они стали все чаще появляться вее письмах, и, хотя Август сперва пытается защитить внука, постепеннонедовольство им все растет. Я думаю, говорила ему Ливия куда больше, чемписала, — как иначе объяснить, что Постум так легко лишился расположения деда,- но некоторые претензии проскользнули и в письмах. Сперва Ливия передаетжалобу Тиберия на то, что Постум дерзко отзывался о родосском университете.Затем — жалобу Катона на то, что Постум плохо влияет на младших товарищей, нежелая подчиняться дисциплине. Вслед за тем Ливия предъявляет частные отчетыКатона, говоря, что не показывала их до сих пор, надеясь на перемену к лучшему.Потом упоминает, что Постум угрюм и замкнут — это было время, когда он горевализ-за смерти Гая и терзался из-за Ливиллы. Затем Ливия советует, когда Постумдостигнет совершеннолетия, не отдавать ему сразу всего наследства, завещанногоотцом, Агриппой, так как «оно предоставит ему возможности еще большегорасточительства, чем он позволяет себе сейчас!». Когда по возрасту Постумсмог вступить в армию, его зачисляют в гвардию в чине простого лейтенанта и невоздают никаких особых почестей, оказанных в свое время Гаю и Луцию. Августсчитает, что это самый безопасный путь: Постум честолюбив, нельзя допустить,чтобы возникла такая же неловкая ситуация, как тогда, когда молодые патрицииподдерживали Марцелла против Агриппы или Гая против Тиберия. Вскоре мы читаем,что Постум с негодованием говорит по этому поводу Августу: «Сами по себе почестимне не нужны, но то, что меня их лишили, было неправильно понято моими друзьями- они сочли, будто я впал в немилость».
Затем идут болеесерьезные жалобы. Выведенный из себя Плавтием — ни один из них не сказал Ливии,что именно вызвало ссору, — Постум схватил его и бросил в фонтан в присутствиинескольких высокопоставленных лиц и их прислужников. Когда Август призвал его кответу, Постум не выказал ни малейшего раскаяния и настаивал на том, чтоПлавтий заслужил купание, так как оскорбительно разговаривал со мной; при этомон выразил недовольство тем, что у него несправедливо удерживают наследство.Вскоре Ливия укоряет Постума в том, что он переменился и ведет себя грубо поотношению к ней. «Что отравляет тебя?» — спрашивает Ливия, и Постумотвечает, ухмыляясь: «Может быть, ты подсыпала чего-нибудь мне всуп». Когда Ливия требует объяснения этой дерзкой шутки, он отвечает с ещеболее вульгарной ухмылкой: «Подсыпать приправу в суп — обычное дело длямачех». Затем поступила жалоба от начальника Постума насчет того, что тотне общается с другими молодыми офицерами и проводит все свое свободное время наморе, где удит рыбу. Он даже получил прозвище «Нептун».
Обязанности жреца Марсане сильно меня обременяли. Плавтию, который был жрецом той же коллегии, предписалинадзирать за мной во время церемоний. Я начинал ненавидеть Плавтия.Оскорбление, за которое Постум кинул его в воду, было далеко не единственным.Он называл меня лемуром и говорил, что лишь из уважения к Августу и Ливии неплюет мне в лицо всякий раз, как я задаю ему глупые и ненужные вопросы.
ГЛАВА XI
Год, предшествующий моемусовершеннолетию и женитьбе, оказался плохим годом для Рима. На юге Италиипроизошло несколько землетрясений, разрушивших ряд городов. Весной дожди почтине выпадали, и у посевов по всей стране был жалкий вид, а затем, когда еще неуспели собрать урожай, начались ливни и прибили те хлеба, которые все жезаколосились. Ливни были такие сильные, что на Тибре снесло мост, и в течениесеми дней в нижнюю часть города добраться можно было только на лодках. Странеугрожал голод, и Август отправил в Египет и другие части империи уполномоченныхдля закупки зерна в огромных количествах. Общественные амбары были пусты из-заплохого урожая в предшествующий год — хотя не такого плохого, как сейчас.Уполномоченным удалось купить зерна, но по очень высокой цене и меньше, чемнужно. Зимой город оказался в бедственном положении, тем более бедственном, чтоон был перенаселен — за последние двадцать лет население Рима удвоилось; к томуже швартовка кораблей в Остии, городском порту, была зимой небезопасна, икараваны с зерном, прибывшие с Востока, не могли разгрузиться в течение многихнедель. Август делал все возможное, чтобы уменьшить голод. Он временно выслализ Рима в сельские местности — не менее, чем за сто миль от города — всех егообитателей, кроме домовладельцев и их семей, назначил продовольственный советиз экс-консулов для распределения зерна и запретил публичные пиршества, даже всобственный день рождения. Много зерна он ввозил за свой счет и раздавалнуждающимся. Как всегда, голод привел к бесчинствам, а бесчинства привели кподжогам; целые улицы, где были расположены лавки, выжигались по ночамполумертвыми от истощения грабителями из бедных кварталов. Чтобы предотвратитьэто, Август организовал бригаду ночных сторожей, разделенную на семьподразделений. Бригада эта оказалась настолько полезной, что ее так никогда ине распустили. Ущерб, причиненный грабежами и поджогами, был огромным. В этосамое время ввели новый налог, чтобы добыть деньги для войны с Германией, ииз-за голода, пожаров и налогов в народе началось брожение, стали открытоговорить о перевороте. На двери общественных зданий прикалывали ночьюугрожающие призывы. Ходили слухи, что существует огромный заговор. Сенат обещалнаграду за сведения, которые помогут арестовать вожака, и множество людейпоспешило донести на своих соседей, чтобы ее получить, и это еще увеличилобеспорядки. По-видимому, на самом деле заговора не было, были лишь надежды, чтоон есть, да слухи. Наконец из Египта, где урожай убирают гораздо раньше, чем унас, стало поступать зерно, и волнения постепенно улеглись.
Среди тех, кого временновыселили из Рима во время голода, были гладиаторы. Хоть и немногочисленные, онимогли, по мнению Августа, в случае смуты быть опасны. Это был отчаянный народ,некоторые из них в прошлом — аристократы, проданные за долги в рабство иполучившие от своих хозяев разрешение собрать сумму для выкупа, участвуя вгладиаторских боях. Если юный аристократ входил в долги, как это порой бывает,не по собственной вине или из-за юношеского легкомыслия, даже отдаленные родичиобычно спасали его от рабства, а не то вмешивался сам Август. Так что эти«благородные» гладиаторы были людьми, которых никто не счел нужнымизбавить от их участия и которые, став, само собой, вожаками в гладиаторскихшколах, вполне могли возглавить вооруженный бунт.
Когда обстановкаисправилась, их вернули обратно, и, чтобы привести всех в хорошее настроение,было решено устроить от имени Германика и моего имени большие гладиаторскиеигры и травлю диких зверей в честь нашего отца. Ливия хотела напомнить Риму обего подвигах, чтобы привлечь внимание к Германику, который был живой портретотца и которого, как все ожидали, должны были вскоре отправить на помощьТиберию в Германию, где наших славных полководцев ждали новые победы. Мать иЛивия внесли свою долю, однако основное бремя расходов пало на нас сГермаником. А поскольку Германику в его положении деньги были нужнее, чем мне,то будет лишь справедливо, объяснила мне мать, если я дам в два раза больше. Ябыл только рад как-то услужить Германику. Но когда после окончания игр я узнал,во что они обошлись, у меня волосы стали дыбом: все представления были задуманына широкую ногу, и, помимо обычных издержек на гладиаторские бои и травлю дикихзверей, очень много денег ушло на то, чтобы разбрасывать их в толпу.
По особому указу сенатаво время процессии к амфитеатру мы с Германиком ехали в отцовской военнойколеснице. Перед этим мы совершили жертвоприношения в его память у большойгробницы, выстроенной Августом для себя самого, где он велел захоронить урну спеплом отца рядом с урной Марцелла. Мы проехали по Аппиевой дороге подмемориальной аркой отца, на которой была воздвигнута его колоссальная коннаястатуя, украшенная лаврами в честь торжества. Дул северо-восточный ветер, иврачи не разрешили мне выйти из дома без плаща. Я сидел рядом с Германиком,деля с ним пост распорядителя, и заметил, что, за одним исключением, только яиз всех присутствующих был в плаще. Вторым был Август, сидевший по другуюсторону от Германика. Он плохо переносил сильную жару и сильный холод и зимой,помимо очень плотной тоги, надевал четыре туники и шерстяной жилет. Кое-кто изнаходившихся в амфитеатре увидел особое предзнаменование в сходстве нашейодежды и в том, что родился я в первый день месяца, названного в честь Августа,к тому же в Лионе, где в тот самый день Август освящал свой алтарь. Во всякомслучае, так они говорили через много лет после того. Ливия тоже была вимператорской ложе — особая честь, оказанная ей как матери моего отца. Обычноона сидела с весталками. Согласно правилам, на играх мужчины и женщины сиделипорознь.
То был первый бойгладиаторов, который мне разрешили смотреть, и это еще усиливало моезамешательство, вызванное тем, что мне пришлось играть роль устроителя и сидетьв императорской ложе. Германик взял весь труд на себя, хотя делал вид, будтосоветуется со мной, когда надо было принимать решение, и провел всю церемонию сбольшой уверенностью и достоинством. Мне повезло: эти игры были лучшими, какиекогда-либо показывались в амфитеатре. Правда, глядя на подобное зрелищевпервые, я не мог оценить его по заслугам — мне не с чем было сравнивать, таккак память не сохранила ни одного образца этого искусства. Но и после того я невидел ничего лучшего, а с тех пор мне пришлось быть свидетелем около тысячипервоклассных игр. Ливия хотела, чтобы Германик приобрел популярность как сынсвоего отца, и не жалела денег, чтобы нанять лучших гладиаторов Рима. Обычнопрофессиональные гладиаторы были очень осторожны и старались не пораниться самии не поранить противника и тратили почти всю свою энергию на ложные удары ивыпады, которые на вид и слух казались гомерическими, но на самом деле непричиняли никакого вреда, вроде тех ударов, которые наносят друг другубутафорскими дубинками рабы в низкой комедии. Лишь изредка, когда бойцыприходили в ярость или хотели свести старые счеты, на них стоило смотреть. Наэтот раз Ливия собрала всю верхушку корпорации гладиаторов и сказала им, чтожелает получить за свои деньги настоящий товар. Если хоть одна схватка окажетсяпритворной, она разгонит школы — слишком много было прошлым летом уловок вовремя боев. Поэтому главы школ предупредили гладиаторов, чтобы на этот раз онине вздумали играть в пятнашки, не то их вышвырнут из корпорации.
Во время первых шестипоединков одного человека убили, один был так серьезно ранен, что умер в тот жедень, а третьему отрубили руку со щитом у самого плеча, что вызвало хохотзрителей. В каждом из последующих трех поединков один из сражающихсяобезоруживал другого, но побежденные настолько хорошо держались по время боя,что Германик и я вполне могли подтвердить одобрение публики, подняв большойпалец в знак того, что им даруется жизнь. Один из победителей был за год илидва до того богатым всадником. Во всех этих поединках противники, согласноправилу, сражались при помощи разного оружия: меч против копья или боевоготопора, копье против палицы и так далее. Седьмой поединок был междугладиатором, вооруженным мечом установленного в армии образца и старомодным,круглым, обитым медью щитом, и гладиатором, чье оружие составлял трезубец дляловли форели и короткая сеть. Человеком с мечом, или«преследователем», был солдат гвардии, недавно приговоренный к смертиза то, что напился и ударил своего капитана. Смертная казнь была заменена боемс профессиональным гладиатором из Фессалии — человеком с трезубцем, — которомуплатили большие деньги и который, как сказал мне Германик, убил больше двадцатипротивников за последние пять лет.
Мои симпатии были настороне старого солдата; когда он вышел на арену, он был очень бледен инетвердо держался на ногах — он уже несколько дней просидел в тюрьме, и яркийсвет резал ему глаза. Вся его рота, которая, по-видимому, очень емусочувствовала, так как капитан был злой и грубый человек, который запугивал ихи не брезговал рукоприкладством, стала его хором подбадривать; они кричали,чтобы он взял себя в руки и постоял за их честь. Солдат выпрямился и крикнул:«Постараюсь, ребята!» Его лагерное прозвище, как оказалось, былоОкунь, и поэтому большая часть зрителей приняла его сторону, хотя гвардейцы непользовались популярностью в городе. Если бы «окуню» удалось убить«рыболова», это было бы неплохой шуткой. Для человека, которыйборется за жизнь, иметь зрителей на своей стороне — половина успеха. Фессалиец- гибкий, жилистый, длинноногий и длиннорукий малый — вышел с чванным видомсразу вслед за солдатом, одетый только в кожаную тунику и жесткую круглуюкожаную шапочку. Он был в хорошем настроении и перекидывался шутками спередними скамьями: его противник был всего лишь любитель, а ему Ливиязаплатила тысячу золотых за выступление и обещала еще пятьсот, если он убьетпротивника после хорошего боя. Гладиаторы вместе приблизились к нашей ложе иприветствовали сперва Августа и Ливию, а затем нас с Германиком обычной фразой:
— Здравствуй, цезарь!Идущие на смерть приветствуют тебя!
Мы ответили наприветствие принятым жестом, и тут Германик сказал Августу:
— Взгляни, государь. Этотсолдат — один из ветеранов моего отца. Он получил в Германии награду за то, чтопервым проник за укрепление врага.
Это заинтересовалоАвгуста.
— Прекрасно, — сказал он,- значит, мы увидим настоящий бой. Но фессалиец, стало быть, на десять летмоложе, а возраст немало значит в этой игре.
Тут Германик дал сигналтрубачам, и бой начался. Фессалиец принялся танцевать вокруг Окуня, но тот неотступал. Он был не дурак и не тратил зря силы, бегая за более легковооруженным противником, но и не стоял на месте. Фессалиец пытался вывести егоиз себя насмешками, но Окунь оставался невозмутим. Только один раз, когдафессалиец оказался на достижимом расстоянии, он пошел в наступление, и быстротаего выпада вызвала восторженный рев на скамьях. Но фессалиец вовремя отпрыгнул.Скоро бой стал более живым, фессалиец наносил колющие удары трезубцем. Окуньлегко отражал их, не упуская из вида сеть с маленькими свинцовыми шариками длятяжести, которую фессалиец держал в левой руке.
— Красивая работа! — сказала Ливия Августу. — Лучший гладиатор в Риме. Он просто играет с солдатом.Ты заметил? Он давно мог запутать его сетью и прикончить, если бы захотел. Ноон нарочно затягивает бой.
— Да, — сказал Август, — боюсь, песенка солдата спета. Не стоило ему напиваться.
Не успел Августзакончить, как Окунь ударом меча вышиб из рук фессалийца трезубец, подбросилего вверх и, прыгнув вперед, распорол кожаную тунику противника у подмышки.Фессалиец молниеносно отскочил и на бегу кинул сеть в лицо Окуня. Как назло,свинцовый шарик ударил того по глазу, на секунду ослепив его. Солдатприостановился, и фессалиец, воспользовавшись преимуществом, повернулся и выбилмеч у него из рук. Окунь прыгнул за мечом, но фессалиец его опередил; схвативмеч, он подбежал к барьеру и кинул его богатому покровителю, сидевшему в первомряду скамей, отведенных всадникам. Затем приступил к приятному занятию — расправе над безоружным врагом: сеть свистела возле самой головы Окуня,трезубец колол то тут, то там, но Окунь не падал духом, а один раз схватился затрезубец и чуть не вырвал его. Фессалиец теперь подгонял его поближе к нашейложе, чтобы поэффектнее убить.
— Хватит, — сказала Ливияделовым тоном, — он достаточно поиграл. Пора кончать с этим солдатом.
Фессалиец не нуждался вуказке. Он одновременно взметнул над головой Окуня сеть и нацелился трезубцемему в живот. И тут раздался оглушительный рев. Откинувшись назад, Окунь правойрукой поймал сеть и тут же изо всех сил ударил ногой в древко трезубца у самойруки врага. Трезубец взмыл вверх, перелетел через голову фессалийца, перевернулсяв воздухе и вонзился, дрожа, в деревянный барьер. Секунду фессалиец не могприйти в себя, затем, оставив сеть в руках Окуня, кинулся мимо него затрезубцем. Окунь прыгнул вперед и в сторону и, когда фессалиец пробегал мимо,поддел его под ребра острым шипом в центре щита. Фессалиец, ловя ртом воздух,упал на четвереньки. Окунь не стал терять времени и, резко взмахнув щитом,ударил его по затылку.
— Так бьют кроликов, — сказал Август, — но я никогда не видел, чтобы этот удар применяли на арене. Аты, моя милая Ливия? Прикончил его, могу поклясться.
Фессалиец был мертв. Яожидал, что Ливия очень рассердится, но она сказала только:
— Поделом ему. Вот чтополучается, когда недооцениваешь противника. Я в нем разочарована. Однако ясэкономила на этом пятьсот золотых, мне, по-видимому, не на что жаловаться.
Завершились всеудовольствия этого дня боем между двумя германскими заложниками,принадлежавшими к соперничающим племенам и добровольно вызвавшими друг друга насмертельный поединок. Оба рубили друг друга длинными мечами и алебардами — неочень красивое зрелище; у каждого к левому предплечью был привязан небольшой,богато украшенный щит. Мы не привыкли к такой манере драться, рядовыегерманские солдаты сражаются при помощи ассагаев — метательных копий с тонкимдревком и узким наконечником; алебарды и длинные мечи являются атрибутомвысокого ранга их владельцев. Один из сражавшихся, светловолосый мужчина вышешести футов ростом, быстро расправился с противником, жестоко его изрубив, азатем прикончив сокрушительным ударом по шее. Толпа громко его приветствовала,и это вскружило ему голову: германец произнес целую речь на своем языке пополамс лагерной латынью и заявил, что он — прославленный воин у себя на родине, чтоон убил в битвах шесть римлян, в том числе одного офицера, до того как егодядя, вождь племени, отдал его из зависти в заложники. И теперь он вызывает набой любого римлянина не ниже себя по положению; у них в Германии семь — счастливое число.
Первым на арену выскочилмолодой офицер из хорошего, но обедневшего рода, Кассий Херея, и подбежал кимператорской ложе за разрешением ответить на вызов. Его отец, сказал он, былубит в Германии, где он служил под началом славного генерала, в чью честьустроен праздник. Будет ли ему позволено принести этого хвастуна в жертву духусвоего отца? Кассий был искусный фехтовальщик. Я часто наблюдал за ним наМарсовом поле. Германик посовещался с Августом, затем со мной; когда Август далсвое согласие и я промямлил свое, Кассию было велено вооружиться. Он пошел враздевалку и одолжил у Окуня его меч, щит и доспехи — «на счастье» ив знак уважения к их владельцу.
Вскоре на арене завязалсякуда более серьезный бой, чем те схватки, которые показывали здесьгладиаторы-профессионалы; германец размахивал своим большим мечом, а Кассий,защищаясь щитом от ударов, старался застать противника врасплох; но тот былстоль же проворен, сколь могуч, и дважды сбивал Кассия с ног. В амфитеатре былосовершенно тихо, зрители, как при священнодействии, замерли, слышался лишь лязгмечей и треск щитов. Август сказал:
— Боюсь, что германецслишком силен. Нельзя было разрешать этот поединок. Если он убьет Кассия, этопроизведет в войсках плохое впечатление.
Тут Кассий поскользнулсяв луже крови и упал навзничь. Германец с торжествующей улыбкой сел на неговерхом, а затем… затем в ушах у меня раздался шум, в глазах потемнело, и япотерял сознание. Волнение, охватившее меня при виде того, как убивают людей — я впервые наблюдал это воочию, — поединок между Окунем и фессалийцем, во времякоторого я всей душой сочувствовал Окуню, и, наконец, последний бой, когда мнепоказалось, что не Кассий, а я сам отчаянно бьюсь с германцем за жизнь, — всеэто оказалось мне не по силам. Поэтому я не видел, как германец поднял свойгрозный меч, чтобы проломить Кассию череп, и как в этот самый момент тотмолниеносным взмахом руки вонзил шип своего щита ему в поясницу, перекатился набок и нанес решающий удар мечом под мышку. Да, Кассий благополучно прикончилсвоего противника. Не забудьте это имя — Кассий Херея, он трижды сыграет важнуюроль в этой моей истории. Но вернемся ко мне. Сперва никто не заметил, что япотерял сознание, а когда заметили, я уже начал приходить в себя. Меня подперлис боков и поддерживали, пока представление не было закончено по всем правилам.Если бы меня пришлось выносить, это было бы позором не только для меня одного.
На следующий день Игрыпродолжались, но я на них не присутствовал. Объявили, что я заболел. Япропустил одно из самых красочных зрелищ, когда-либо показанных в амфитеатре; — бой между индийским слоном — они куда больше африканских — и носорогом. Знатокидержали пари за носорога; хотя он уступал слону в размере, шкура у него кудатолще, и они полагали, что он быстро расправится со слоном, пустив в ход свойдлинный острый рог. В Африке, говорили они, слоны стараются держаться подальшеот логовищ носорогов, и те единолично господствуют в своих угодьях. Однако этотиндийский слон, как описывал мне потом Постум, не выказывал ни тревоги, нистраха; когда носорог выбегал на арену и кидался на него, он отражал нападениебивнями и неуклюже трусил за носорогом вдогонку, стоило тому в замешательствеповернуть вспять. Но увидев, что и сам он не может пропороть толстую кожу нашее носорога, слон, это удивительное животное, прибегнул к хитрости. Поднявхоботом оставленную служителем на песке метлу, сделанную из веток колючегокустарника, слон ткнул ею в морду противника, когда тот опять атаковал его, ивыколол ему сначала один глаз, затем второй. Носорог, вне себя от боли иярости, бросался в разные стороны в погоне за слоном и наконец врезался на всембегу в деревянный барьер, пробил его и, оглушенный, со сломанным рогом, былостановлен мраморным барьером позади деревянного. Слон, раскрыв рот, точно вулыбке, подошел поближе и, расширив сперва брешь в деревянном барьере, принялсятоптать своего врага, пока не проломил ему череп. Затем, кивая головой, словнов такт музыке, спокойно отошел в сторону. Тут выбежал его погонщик-индус смиской сластей, которые слон высыпал в рот под рукоплескания публики. Подставивхобот в качестве лестницы, он помог погонщику взобраться себе на спину изашагал к императорской ложе, где сидел Август. Здесь он протрубил царскийсалют, которым этих животных учат приветствовать монархов, и опустился в знакпочтения на колени. Но, как я уже говорил, сам я это зрелище пропустил.
В тот же вечер Ливияписала Августу:
«ДорогойАвгуст!»
Вчерашнее недостойноемужчины поведение Клавдия — его обморок при виде сражающихся людей, не говоряуж о нелепом подергивании рук и головы, — которое было тем более позорным, чтопроизошло все это на торжественном празднике в ознаменование побед его отца,имеет по крайней мере одно преимущество: теперь мы можем раз и навсегда суверенностью сказать, что, кроме как в качестве жреца — ибо вакансии в коллегиидолжны быть так или иначе заполнены, и Плавтий сумел как следует его натаскатьдля исполнения его обязанностей, — Клавдий ни в коем случае не долженпоявляться на людях. Придется сбросить его со счетов, он годится разве что дляпродолжения рода — я слышала, он исполнил свой долг перед Ургуланиллой, — но ив этом я буду уверена, лишь когда взгляну на ребенка, ведь он может оказатьсятаким же уродом, как отец.
Сегодня Антония извлеклаиз его комнаты тетрадь с историческими материалами, которые он собирает, чтобынаписать жизнеописание отца; там же она нашла вымученное предисловие кпредполагаемому труду, которое я посылаю тебе вместе с письмом. Как тызаметишь, Клавдий выбрал для восхваления единственный недостаток своегодорогого отца — его упрямое нежелание видеть, что время идет вперед, егонелепое заблуждение, будто политические формы правления, подходившие Риму,когда он был небольшим городком и сражался с другими небольшими городками,могут быть возрождены, после того как Римская империя стала величайшей империейсо времен Александра. А что случилось с его империей, когда Александр умер и ненашлось сильного человека, который мог бы унаследовать его трон и статьмонархом? Она просто развалилась. Но я не буду тратить ни своего, ни твоеговремени, изрекая всем известные истины.
Афинодор и Сульпиций, скоторыми я совещалась по этому поводу, утверждают, будто впервые видят этопредисловие, и согласны со мной в том, что его обнародование нежелательно. Ониклянутся, что никогда не внушали ему такие крамольные мысли, и думают, что онпочерпнул их из старинных книг. Лично я полагаю, что он унаследовал их — у егодеда, как ты помнишь, была такая же курьезная слабость; так похоже на Клавдия — взять в наследство этот единственный недостаток и пренебречь его физическим идуховным здоровьем. Надо благодарить богов за Тиберия и Германика. У них,насколько я знаю, республиканские глупости не в чести. Естественно, я приказалаКлавдию прекратить его биографические занятия, сказав, что если он позоритпамять отца, падая в обморок на торжественных играх, устроенных в его честь, оннедостоин писать его биографию; пусть найдет какое-нибудь другое применениесвоему перу. Ливия”.
Когда Поллион сказал мнео том, что дед и отец были отравлены, он поставил меня в тупик. Я не могрешить, что это: старческая болтовня, шутка, или он действительно что-то знает.Кто, кроме Августа, был настолько заинтересован в единовластии, чтобы отравитьпатриция за то лишь, что он верит в республику? Однако я не мог представить,что Август на это способен. Прибегнуть к отраве могут рабы — это подлый, низкийвид убийства. Август никогда бы не опустился до него. К тому же Август всегдаговорил о моем отце с любовью и восхищением, а уж в лицемерии его упрекнутьнельзя. Я просмотрел несколько исторических книг, появившихся в последнеевремя, однако не вычитал в них ничего нового относительно смерти отца посравнению с тем, что я уже знал от Германика. Но дня за два до игр я случайноразговорился с нашим привратником, который был денщиком отца во время всех еговоенных кампаний. Честный малый хлебнул лишнего, потому что в эти дни имя моегоотца было у всех на устах, и ветераны купались в отраженных лучах его славы.
— Скажи мне, что тызнаешь о смерти своего командира? — храбро спросил я. — Ходили ли в лагерекакие-нибудь слухи о том, что его смерть была не случайна?
Он ответил:
— Я не сказал бы этогоникому, кроме тебя, господин, но тебе я могу доверять. Ты — сын своего отца, ая не знаю никого, кто бы не доверял ему. Да, такие слухи ходили, и для них былиоснования. Твоего храброго и благородного отца отравили. Я уверен в этом. Некаяперсона, имени которой я не буду называть — ты и сам догадаешься, — позавидовала победам твоего отца и отозвала его в Рим. Это не болтовня, нетолки, так было на самом деле. Приказ возвращаться пришел, когда твой отецсломал ногу; ничего страшного, нога хорошо заживала, пока не появился этотшарлатан из Рима — с сумкой, полной ядов. Кто его прислал? Та самая персона,которая прислала письмо. Дважды два — четыре, не так ли, господин? Мы хотелиубить этого лекаришку, но он благополучно вернулся в Рим под особой охраной.
Когда я прочитал запискубабки Ливии, где мне предписывалось прекратить работу над жизнеописанием отца,я был озадачен еще больше. Не мог же Поллион указывать на бабку как на убийцубывшего мужа и сына! Это было невероятно. Какие у нее могли быть мотивы? И всеже, подумав, я пришел к выводу, что если их кто и отравил, то скорее не Август,а Ливия.
В то лето Тиберию нужныбыли солдаты для войны в восточной Германии, и рекрутов стали набирать вДалмации, до тех пор спокойной и покорной Риму провинции. Но когда рекруты былисобраны вместе, то случилось так, что туда прибыл, как и каждый год, сборщикналогов и стал взыскивать с провинции сумму, хоть и не больше той, которуюназначил Август, однако больше той, которую Далмация могла заплатить. Крестьянессылались на бедность. Сборщик воспользовался правом забирать силой детей в техдеревнях, которые не выплатили налога, и увозить их, чтобы продать в рабство.Отцы некоторых из этих детей были в числе рекрутов и, естественно, выразилигневный протест. Все войско восстало, командиры-римляне были убиты. В поддержкудалматинцев поднялось племя боснийцев, и скоро все пограничные провинции отМакедонии до Альп были в огне. К счастью, Тиберию удалось заключить сгерманцами мир — причем по их просьбе — и выступить против бунтовщиков.Далматинцы избегали генерального сражения; разбившись на небольшие отряды, онивели умелую партизанскую войну. Они были легко вооружены, хорошо зналиместность и, когда настала зима, осмелели настолько, что стали делать набеги натерриторию Македонии.
Сидя в Риме, Август немог правильно оценить трудности, которые возникли перед Тиберием, и,заподозрив, что тот нарочно откладывает боевые действия из каких-то тайных инепонятных ему побуждений, решил отправить на границу Германика во главесобственной армии, чтобы подстегнуть Тиберия.
Германик, которому шел вто время двадцать третий год, только что, за пять лет до положенного срока,получил первую магистратуру. Его назначение на пост командующего всех удивило:ожидали, что выбор падет на Постума. У него не было никакой судейскойдолжности, и, будучи в ранге полкового командира, он занимался тем, что обучална Марсовом поле рекрутов для новой армии. Постум был на три года младшеГерманика, но его брата Гая послали губернатором в Малую Азию в девятнадцать, ана следующий год после того Гай стал консулом. Все сходились во мнении, чтоПостум ни чуть не менее одарен, чем Гай, и, в конце концов, он был единственнымвнуком Августа, оставшимся в живых.
Когда я услышал оназначении Германика, еще до того, как эта новость была обнародована, менястали разрывать противоречивые чувства: радость за Германика и грусть из-заПостума. Я отправился разыскивать Постума и нашел его в его комнатах во дворце,куда я прибыл одновременно с братом. Постум пылко нас приветствовал и от всейдуши поздравил Германика.
Германик:
– Вот из-за этого-то я ипришел, дорогой Постум. Ты сам понимаешь, я очень рад тому, что на меня палвыбор, и горд этим, но военная репутация для меня ничто, если я наношу тебевред. Как полководцы мы с тобой равны, но, будучи наследником Августа, ты, иникто другой, должен быть избранным на этот пост. С твоего разрешения, я пойдусейчас к Августу и откажусь в твою пользу. Я объясню ему, что отданное мне затвой счет предпочтение может быть неправильно истолковано в городе. Еще непоздно все переменить.
Постум:
– Милый Германик, знаятвое благородство и великодушие, я позволю себе говорить откровенно. Ты прав, вРиме посчитают, что мне нанесено оскорбление. А то, что у тебя есть судейскиеобязанности, которые тебе придется на время прервать, а меня ничто здесь незадерживает, лишь ухудшает дело. Но поверь, мое разочарование с лихвойискупается доказательством твоей дружбы, которое ты даешь мне не в первый раз,и я желаю тебе победы над врагом и скорого возвращения.
Тут заговорил я:
– Если вы не возражаете,мне хотелось бы выразить свое мнение: по-моему, Август обдумал создавшуюсяситуацию значительно тщательнее, чем вы полагаете. Судя по нечаянно услышанныммной словам матери, он подозревает, что дядя Тиберий сознательно затягиваетвойну. Если после той старой размолвки между моим дядей и Гаем с Луцием послатьтуда Постума во главе свежих воинских сил, дядя может обидеться и заподозритьнеладное. Он будет смотреть на Постума как на соглядатая и соперника. НоГерманик — его приемный сын, и он не усомнится, что его прислали вподкрепление. Я думаю, единственное, что здесь можно сказать: Постуму,безусловно, выпадет другой удобный случай показать себя, и довольно скоро.
Им обоим пришлась подуше такая точка зрения, не затрагивавшая чести ни того, ни другого, и мыдружески расстались.
В тот же самый вечер,вернее сказать, за полночь — я засиделся за работой у себя в комнате на верхнемэтаже — до меня донеслись издалека крики, а затем раздался легкий шум сбалкона. Я подошел к дверям и увидел над перилами голову и руку. Это былмужчина в военной форме. Он перекинул через перила ногу и перелез на балкон. Намиг я прирос к полу — у меня мелькнула дикая мысль: «Это убийца,подосланный Ливией». Только я собрался позвать на помощь, как он шепнул:
– Тише. Не бойся. Это я,Постум.
– О, Постум! Ну инапугал же ты меня. Почему ты залезаешь в дом, как грабитель, да еще в такоевремя? Что с тобой случилось? У тебя все лицо в крови и порван плащ.
– Я пришел попрощаться,Клавдий.
– Не понимаю. Августпередумал? Я полагал, что назначение уже обнародовано.
– Дай мне попить, у меняпересохло горло. Нет, я не еду на войну. Об этом и речи нет. Меня отправляютудить рыбу.
– Не говори загадками.Вот вино, пей побыстрей и скажи, что случилось. Куда ты поедешь удить?
– На какой-нибудьостровок. Думаю, они еще не выбрали, какой именно.
– Ты хочешь сказать… — сердце мое упало, голова закружилась.
– Да, меня отправляют визгнание, как мою несчастную мать.
– Но почему? Какое тысовершил преступление?
– Никакого. Ничего, очем бы можно было официально заявить в сенате. Я думаю, речь будет идти о«неискоренимой испорченности». Ты помнишь их «Ночныедебаты»?
– О, Постум! Значит,бабка?..
– Слушай внимательно,Клавдий. Время не ждет. Я под строгим арестом, но я ухитрился справиться состражниками и убежал. На ноги поднята дворцовая стража, и перекрыты все пути.Они знают, что я в одном из этих зданий, и обыщут комнату за комнатой. Мне надобыло увидеть тебя, потому что я хочу, чтобы ты знал правду и не верил тойнапраслине, которую они возвели на меня. И я хочу, чтобы ты все передалГерманику. Передай ему самый горячий привет и расскажи ему все от начала доконца, как я расскажу тебе. Мне безразлично, что обо мне подумают остальные, ноя хочу, чтобы вы с Германиком знали правду и думали обо мне хорошо.
– Я не забуду ни единогослова, Постум. Не теряй времени, начинай.
– Ну, ты знаешь, что впоследнее время я был у Августа в немилости. Сперва я не понимал почему, новскоре мне стало ясно, что Ливия настраивает его против меня. Там, где делокасается Ливии, он становится просто тряпкой. Подумай только, живет с ней почтипятьдесят лет и до сих пор слепо верит ей! Но против меня была не только Ливия.В сговор с ней вступила Ливилла.
– Ливилла! Какой ужас!
– Да. Ты знаешь, как яее любил и как страдал из-за нее. Ты однажды, год назад, намекнул, что она нестоит этого, и помнишь, как я рассердился на тебя. Я долго не хотел с тобойразговаривать. Прости меня, Клавдий. Надо знать, что такое безответная любовь.Я не открыл тебе тогда, что перед тем, как выйти за Кастора, Ливилла сказаламне, будто ее вынудила к этому Ливия, а на самом деле она любит меня. Я ейповерил. Почему мне было не поверить ей? Я надеялся, что когда-нибудь сКастором что-нибудь случится, и мы с ней поженимся. С тех пор день и ночь ятолько об этом и думал. Сегодня в полдень, сразу после того как я повидался стобой, я сидел с ней и Кастором в виноградной беседке возле большого пруда ссазанами. Кастор принялся насмехаться надо мной. Теперь-то я понимаю, что всеэто было заранее тщательно отрепетировано. Сперва он сказал: «Значит,предпочли Германика, а не тебя, да?» Я ответил, что считаю назначениевполне разумным и только что был у Германика и поздравил его. Тогда он сказал,ухмыляясь: «О, ваше высочество выразило свое одобрение. Кстати, ты что — все надеешься унаследовать от деда императорский престол?» Я держал себя вруках ради Ливиллы и сказал только, что не считаю пристойным обсуждать вопрос отом, кто будет преемником Августа, пока он жив и сохраняет все умственные ифизические способности. Затем с иронией спросил его, не хочет ли он выдвинутьсвою кандидатуру на пост императора. Он сказал с неприятной улыбкой: «Чтож, если бы я это сделал, у меня было бы больше шансов на успех, чем у тебя. Яобычно получаю то, что хочу. Я шевелю мозгами. Я завоевал Ливиллу, потому чтошевелил мозгами. Не могу удержаться от смеха, когда вспоминаю, с какойлегкостью я убедил Августа, что ты для нее не пара. Возможно, таким же путем яполучу все прочее, к чему я стремлюсь. Кто знает». Тут уж я взорвался. Яспросил его, что он имеет в виду — что возводил на меня поклеп? Он сказал: «Почемубы и нет? Я хотел Ливиллу и этим добыл ее». Тогда я обернулся к Ливилле испросил, знала ли она об этом. Она сделала вид, что возмущена, сказала, будтоей ничего не известно, но, спору нет, Кастор способен на любой бесчестныйпоступок. Она выдавила несколько слезинок и сказала, что Кастор — насквозьиспорченный человек, и никто не представляет, сколько ей пришлось от негоперенести; лучше бы ей умереть.
– Да, это ее старыйтрюк. Ливилла может заплакать в любую минуту. Всех ловит на эту удочку. Если быя рассказал тебе все, что я о ней знаю, ты бы, возможно, сперва возненавиделменя, но избежал того, что случилось. Так что же случилось?
– Вчера вечером онаприслала ко мне служанку, и та передала, что Кастор отправился, как всегда, напопойку и, возможно, будет отсутствовать всю ночь, и если вскоре после полуночия увижу в окне свет, значит, путь свободен. Этажом ниже будет открыто окно,через которое я смогу потихоньку проникнуть в дом. Ливилла хочет сообщить мнечто-то очень важное. Естественно, все это могло иметь лишь один смысл, и у менячуть не выскочило сердце из груди. Несколько часов я прождал в саду, наконец водном из окон мелькнул огонек. Я увидел, что окно под ним открыто, и залезвнутрь. Служанка Ливиллы уже была там и провела меня наверх. Она показала мне,как пробраться к Ливилле в комнату, перелезая с одного балкона на другой, покая не доберусь до ее окна, — мера предосторожности против стражи, оставленной вкоридоре у ее дверей. Ливилла ждала меня; в пеньюаре, с распущенными волосами,она была необыкновенно хороша. Она сказала, что Кастор обращается с ней оченьжестоко и что ее связывает с ним лишь супружеский долг, ведь, по егособственным словам, он женился на ней обманом и так ужасно с ней обращается.Она обвила меня руками, и я схватил ее в охапку и отнес на постель. Я сходил сума от желания. И тут вдруг она принялась кричать и бить меня кулаками. Яподумал, что она потеряла рассудок, и зажал ей рот рукой, чтобы унять ее. Онавырвалась от меня, свалив но пол столик с лампой и стеклянным кувшином. Затемзавопила: «Насилуют! Насилуют!» И тут, выбив дверь, в комнату вошлидворцовые стражники с факелами в руках. Угадай, кто был у них во главе?
– Кастор?
– Ливия. Она отвела насв том виде, в котором мы были, в покои Августа. Кастор был там, хотя Ливилласказала мне, что он ужинает в другом конце города. Август отпустил стражу, иЛивия, не вымолвившая до тех пор ни слова, тут же накинулась на меня. Онасказала, что по совету Августа она отправилась ко мне, чтобы познакомить менябез свидетелей с обвинением Эмилии и спросить, какое я могу дать объяснение…
– Эмилии? Какой Эмилии?
– Моей племянницы.
– Я не знал, что онаимеет что-нибудь против тебя.
– Ей нечего против меняиметь. Но она тоже участвует в заговоре… Так вот, сказала Ливия, не найдяменя в моих комнатах, она стала расспрашивать людей, и ей сказали, будтопатруль видел меня под грушей в южной части сада. Она послала за мной солдата,он вернулся и доложил, что не нашел меня, но хочет сообщить об одномподозрительном обстоятельстве: он видел, как прямо над солнечными часамикакой-то мужчина перелезал с балкона на балкон. Ливия знала, чьи там комнаты, иочень испугалась. К счастью, она появилась вовремя и услышала крики Ливиллы опомощи: я проник к ней в комнату через балкон и собирался ее изнасиловать.Стража взломала дверь и оттащила меня от «перепуганной полуобнаженнойженщины». Она, Ливия, тут же привела меня сюда, захватив Ливиллу вкачестве свидетельницы. Все время, что Ливия рассказывала свою историю, эташлюха, Ливилла, рыдала, пряча лицо. Пеньюар ее был разорван сверху донизу — видно, она сама специально разорвала его. Август назвал меня диким зверем исатиром и спросил, не сошел ли я с ума. Конечно, я не мог отрицать, что был уЛивиллы в комнате, и даже того, что хотел заняться с ней любовной игрой. Ясказал, что пришел туда по ее приглашению, и попытался объяснить все с самогоначала, но Ливилла принялась вопить: «Он лжет, он лжет! Я спала, когда онвлез в окно и попытался взять меня силой». Тогда Ливия сказала: «Атвоя племянница Эмилия тоже, верно, пригласила тебя, чтобы ты на нее напал сгнусными намерениями? Ты пользуешься большой популярностью у молодыхженщин». Это был умный ход с ее стороны. Я должен был доказать, что ни вчем не повинен перед Эмилией, и оставить разговор о Ливилле. Я сказал Августу,что накануне я обедал у своей сестры Юлиллы и там действительно была Эмилия,которую я видел перед тем полгода назад. Я спросил, при каких обстоятельствах яякобы на нее напал, и Август ответил, что я и сам это прекрасно знаю — послеобеда, когда родители девушки вышли из комнаты, так как слуги подняли тревогу,закричав, будто в дом забрались воры, и только возвращение отца с матерьюпомешало мне осуществить мой гнусный умысел. История настолько нелепая, что я,как ни был обозлен, не мог удержаться от смеха, но это лишь разожгло гневАвгуста. Он был готов встать с кресла и ударить меня.
Я сказал:
– Я ничего не понимаю. Вдом на самом деле забрались воры?
– Нет, тревога оказаласьложной: мы с Эмилией оставались вместе несколько минут, однако разговор велиабсолютно невинный и при нем присутствовала воспитательница. Мы говорили офруктовых деревьях и садовых вредителях до той самой минуты, пока не вернулисьЮлилла и Эмилий и не сказали, что тревога была ложной. Они-то не станут выслуживатьсяперед Ливией, можешь в этом не сомневаться, они ее ненавидят. Значит, все это — дело рук самой Эмилии. Я стал лихорадочно соображать, какое зло она моглазатаить против меня, но так ничего и не вспомнил. И вдруг меня осенило. Юлилласказала мне по секрету, что Эмилия наконец добилась своего: она выходит замужза Аппия Силана. Ты знаешь этого молодого щеголя, да?
– Да, но я не совсемулавливаю, где тут связь?
– Все очень просто. Ясказал Ливии: «Награда Эмилии за эту ложь — брак с Силаном? Верно? А чтополучит Ливилла? Может, ты обещала отравить ее теперешнего мужа и снабдить еедругим, покрасивее?» Как только я произнес слово «отравить», японял, что обречен. Поэтому я решил воспользоваться случаем и высказать все,что накопилось у меня на душе. Я спросил Ливию, как ей удалось отравить моегоотца и братьев и какие яды ей больше по вкусу — быстрого действия илимедленного. Ты как думаешь, Клавдий, она отравила их? Я в этом уверен.
– Ты отважился задать ейтакой вопрос? Вполне возможно, что ты прав. Я думаю, она отравила также моегоотца и деда, — сказал я, — и предполагаю, что они — не единственные ее жертвы.Но у меня нет доказательств.
– У меня тоже. Но какприятно было бросить ей в лицо обвинение! Я орал во весь голос, верно, половинадворца слышала меня. Ливия поспешила из комнаты и позвала стражу. Я видел, чтоЛивилла улыбается. Я хотел ее задушить, но Кастор кинулся между нами, и ейудалось убежать. Тогда я стал бороться с Кастором, сломал ему руку и вышиб двапередних зуба — они вылетели прямо на мраморный пол. Но я не мог драться ссолдатами, это ниже моего достоинства. К тому же они были вооружены. Двое изних держали меня за руки, в то время как Август обрушивал на меня громы имолнии. Он сказал, что меня надо отправить в пожизненную ссылку на самыйпустынный остров в его владениях и что только его чудовищная дочь могла родитьему такого чудовищного внука. Я сказал ему, что, хотя он считается римскимимператором, на самом деле он менее свободен, чем рабыня в публичном доме,который содержит пьяница хозяин, и что наступит день, когда у него откроютсяглаза на действительно чудовищные преступления этой гнусной обманщицы — егожены. Но моя любовь к нему и верность остаются неизменными.
По всему первому этажудома уже раздавались крики «Держи! Лови!». Постум сказал:
– Я не хочу бросать натебя тень, дорогой Клавдий. Не годится, чтобы меня нашли у тебя в комнате. Еслибы у меня был меч, я пустил бы его в ход. Лучше умереть, сражаясь, чем гнитьзаживо на каком-нибудь острове.
– Терпенье, Постум.Уступи сейчас, ты еще свое возьмешь. Я тебе обещаю. Когда Германик узнаетправду, он не успокоится, пока ты снова не будешь на свободе, и я тоже сделаю,что смогу. Если тебя убьют — это будет дешевая победа для Ливии.
– Вы с Германиком неможете опровергнуть все измышления и объяснить, что на самом деле произошло. Вытолько попадете в беду, если попытаетесь.
– Я уверен, нампредставится удобный случай. Ливии слишком долго удавалось добиваться своего,она скоро позабудет об осторожности. Рано или поздно она сделает промах. Она небыла бы человеком, если бы не ошибалась.
– Она и не человек,по-моему, — сказал Постум.
– А когда Август наконецпоймет, как она его обманывала, ты не думаешь, что он будет не менее беспощаденпо отношению к ней, чем был беспощаден по отношению к твоей матери?
– Она успеет егоотравить.
– Мы с Германикомпроследим, чтобы этого не случилось. Мы предупредим его. Не отчаивайся, Постум.Все в конце концов образуется. Я буду писать тебе как можно чаще и посылатькниги. Я не боюсь Ливии. Если письма не будут до тебя доходить, знай, что ихперехватывают. Внимательно гляди на седьмую страницу любой книги, котораяпридет от меня. Когда мне надо будет сообщить тебе что-нибудь по секрету, янапишу это молоком. Египтяне придумали такой хитрый способ. Буквы становятсявидны, только если подержать страницу над огнем… Ой, слышишь, как хлопаютдвери? Тебе пора уходить. Они в конце соседнего коридора.
На глазах Постума былислезы. Он нежно обнял меня, ничего больше не говоря, и быстро вышел на балкон.Перелез через перила, помахал на прощанье рукой и скользнул вниз по винограднойлозе, по которой сюда забрался. Я услышал, как он бежит по саду, а через минутураздались крики стражи.
7 г. н.э.
О том, что произошло заследующий месяц, а то и больше, я ничего не помню. Я снова был болен, оченьсерьезно болен, никто не верил, что я останусь в живых. К тому времени, как ястал поправляться, Германик был уже на войне, а Постум лишен наследства иотправлен в пожизненное изгнание. Остров, куда его сослали, назывался Планазия.Он находился в двенадцати милях от Эльбы по направлению к Корсике и, на памятилюдей, всегда был необитаем. Однако там были каменные развалины каких-тодревних строений, и их приспособили под жилье Постуму и страже. По форме Планазиянапоминала треугольник, самая большая сторона которого была в пять миль длиной.Остров этот — скалистый, без единого дерева, посещали его лишь живущие на Эльберыбаки и то лишь летом, когда они приезжали насаживать наживки в вершах дляомаров. По приказу Августа, боявшегося, что Постум подкупит кого-нибудь из нихи убежит, рыбакам запретили там появляться.
Тиберий был теперьединственным преемником Августа, за ним следовали Германик и Кастор — поженской линии, линии Ливии.
ГЛАВА XII
Если бы, описываясобытия последующих двадцати пяти с лишним лет, я ограничился перечислениеммоих собственных поступков, это не заняло бы много места на бумаге и было быочень скучно читать: но вторая половина моей биографии, та, где я играю болеезаметную роль, будет понятна только в том случае, если я продолжу рассказ омоих родичах: Ливии, Тиберии, Германике, Постуме, Касторе, Ливилле и всехостальных, а это отнюдь не будет скучным, я вам обещаю.
Постум был в изгнании,Германик — на войне, из друзей со мной остался один Афинодор. Вскоре и онпокинул меня и вернулся в родной Тарс. Как я мог возражать против его отъезда,если он поехал туда по горячей и настоятельной просьбе двух своих племянников,которые умоляли Афинодора помочь им освободить город из-под ига правителя. Ониписали, что этот правитель на редкость ловко втерся в милость божественногоАвгуста, и понадобится свидетельство такого человека, как Афинодор, в чьейнеподкупной честности божественный Август не сомневается, чтобы убедитьбожественного Августа, что изгнание правителя-тирана из города им заслужено.Афинодору удалось избавить Тарс от этого кровопийцы, но вернуться в Рим, как оннамеревался, он не смог. Племянники нуждались в его помощи для переустройствана твердой основе всего городского управления. Август, которому Афинодоротправил подробный отчет о предпринятых им шагах, выказал ему своюблагодарность и полное доверие тем, что освободил Таре на пять лет от уплатыимператорской дани. Я регулярно переписывался с добрым стариком до самой егосмерти, постигшей его через два года после отъезда из Рима в возрастевосьмидесяти лет. Чтобы почтить память Афинодора, в Тарсе учредили ежегодныепразднества с жертвоприношениями в его честь, во время которых именитые жителигорода по очереди читали от первой до последней страницы его «Краткуюисторию Тарса», начав на восходе солнца и кончая после заката.
Германик писал мне времяот времени, но письма его были столь же коротки, сколь нежны; хорошемукомандующему некогда писать письма родичам, все время между активными военнымидействиями уходит у него на то, чтобы лучше познакомиться с солдатами иофицерами, выяснить, каковы условия их жизни, повысить их боеспособность исобрать сведения о расположении и планах противника. Германик был один из самыхдобросовестных командующих, какие когда-либо служили в римской армии, ипользовался даже большей любовью, чем наш отец. Я очень гордился, когда онпопросил меня сделать, причем как можно скорее и тщательнее, краткую сводку извсех достоверных источников, какие я смогу найти в библиотеках, об обычаяхразличных балканских племен, с которыми он сражался, об обороноспособности иместоположении их городов, их традиционной военной тактике и особенно охитростях, применяемых ими в партизанской войне. Он писал, что не может на местедобыть достаточно достоверные сведения: Тиберий — человек замкнутый, и то, чтознает, держит при себе. С помощью Сульпиция и небольшой группы архивариусов ипереписчиков, работавших круглые сутки, я сумел собрать те данные, которые былиему нужны, и отправил их Германику ровно через месяц после того, как получилего письмо. Я был еще более горд, когда вскоре после этого от Германика пришелответ, где он просил прислать двадцать экземпляров рукописи, чтобы раздать ихстаршим офицерам, так как собранный мной материал уже сослужил ему большуюслужбу. Германик писал, что каждый абзац ясен по смыслу и показывает существодела; самыми полезными были разделы, где приводились особые сведения осекретных межплеменных военных содружествах, против которых в основном, а непротив самих племен, и велась война, и те, где перечислялись различные видысвященных деревьев и кустов — каждое племя поклонялось своему виду, — под чьейзащитной кроной члены племени обычно прятали запасы зерна, деньги и оружие,когда были вынуждены в спешке покидать свои селения. Германик обещал рассказатьТиберию и Августу об оказанной мной ценной услуге.
Однако вслух об этоймоей работе упомянуто нигде не было, возможно, потому, что, услышь противник обее существовании, он изменил бы свою тактику и расстановку сил. А теперь ониполагали, что в их неудачах виноваты предатели. Август наградил меня приватнымобразом, включив в коллегию авгуров, но было ясно, что все, сделанное мной, онставит в заслугу Сульпицию, хотя тот не написал ни слова, лишь нашел для менякое-какие факты. Одним из главных моих источников был Поллион, чья кампания вДалмации может служить образцом военного искусства: сражения, проведенные повсем правилам, и блестящая работа разведки. Хотя его отчет о местных обычаях иусловиях имел полувековую давность, он помог Германику больше, чем примеры изкакой-либо более современной военной истории. Ах, если бы Поллион был жив,чтобы услышать это от Германика собственными ушами! Я рассказал об этом Ливию,и тот сердито ответил, что никогда не отказывал Поллиону в умении писатькомпетентные военные учебники, — он отказывал ему в титуле историка в болеевысоком смысле этого слова.
Должен добавить, что,прояви я больше такта, Август, без сомнения, похвалил бы меня в своей речи ксенату по завершении войны. Но мои ссылки на его собственную балканскуюкампанию были реже, чем они могли бы быть, если бы он, как Поллион, написал оней подробный отчет или если бы официальные историки уделяли меньше места лестии больше — беспристрастному описанию и объяснению его побед и поражений. Япочти ничего не мог извлечь из этих панегириков, и, читая мою книгу, Август,верно, почувствовал себя оскорбленным. Он настолько искренно считал, будто отнего зависит успех войны, что на последние два сезона нынешней балканскойкампании переехал из Рима в городок на северо-восточной границе Италии, чтобыбыть как можно ближе к театру военных действий, и в качестве главнокомандующегоримскими армиями беспрестанно посылал Тиберию довольно бесполезные советы.
Я работал над биографиейдеда, той ее частью, где говорилось о роли, которую он сыграл в гражданскихвойнах, но не успел далеко продвинуться вперед — мной было закончено всего дватома, — как вновь был остановлен Ливией. Она заявила, что я так же малоспособен написать жизнеописание деда, как жизнеописание отца, и что нечестнобыло начинать эту работу у нее за спиной. Если я хочу с пользой применить своеперо, почему бы не избрать такой предмет, который не допускает ложногопонимания и истолкования фактов. Например, такой, как преобразования в областирелигии, проведенные Августом после умиротворения. Тема эта была не оченьувлекательная, но ее ни разу еще не рассматривали в подробностях, и я не имелничего против того, чтобы заняться ею. Религиозные реформы Августа были, занебольшим исключением, превосходны: он возродил несколько жреческих общин,воздвиг восемьдесят два храма в Риме и его окрестностях и пожертвовал деньги наих содержание, обновил многочисленные старые храмы, приходившие постепенно вупадок, ввел чужеземные культы ради приезжих из провинций и восстановил рядинтересных старых народных праздников, которые мало-помалу, один за другимисчезли во время гражданских войн за последние пятьдесят лет. Я доскональноизучил материал и завершил свой обзор за несколько дней до смерти Августа,шесть лет спустя после того, как его начал. Труд мой занял сорок один том,каждый в пять тысяч слов, но большую его часть составляли копии религиозныхэдиктов, поименные списки жрецов, перечисления даров, переданных в сокровищницыхрамов, и тому подобное. Самым ценным был вступительный том, где говорилось опервобытном ритуале у римлян. Здесь я оказался в затруднении, так какритуальные реформы Августа базировались на данных, полученных религиознойкомиссией, которая работала спустя рукава. По всей видимости, среди ее членовне было знатока стародавних обрядов, и в результате — в новые узаконенныесвященнодействия вкрался ряд ошибок, возникших из-за грубого непониманиядревних религиозных формул. Лишь тот, кто изучали этрусский и сабинский языки,способен истолковать самые старые из наших заклинаний, а я потратил немаловремени, чтобы овладеть начатками их обоих. В то время оставались в живыхнесколько крестьян, говоривших дома по-сабински, и я упросил двух из нихприехать в Рим, чтобы с их помощью Паллант, бывший уже тогда моим секретарем,смог составить краткий словарь сабинского языка. Я хорошо им за это заплатил.Каллона, лучшего из моих секретарей, я отправил в Капую, чтобы он добылматериал для подобного этрусского словаря у Арунта, жреца, снабдившего менясведениями о Ларсе Порсене, которые привели в восторг Поллиона и вызвалинегодование Ливия. Эти два словаря, которые я впоследствии дополнил иопубликовал, дали мне возможность, к моему удовлетворению, прояснить ряд важныхпроблем, касающихся древних религиозных культов, но я научился быть осторожным,и, что бы я ни писал, это никак не ставило под вопрос эрудицию Августа илиразумность его суждений.
Я не буду тратить времяна описание балканской войны, скажу лишь, что, несмотря на искусное руководстводяди Тиберия, умелую помощь, оказанную ему моим тестем Сильваном, и боевыеподвиги Германика, она тянулась около трех лет. Под конец весь край был покорени практически превращен в пустыню, так как эти племена — все, и мужчины, иженщины, — доведенные до крайности, сражались с безрассудной храбростью ипризнавали свое поражение лишь после того, как огонь, голод и моровые болезниуменьшали их наполовину. Когда вожди повстанцев пришли к Тиберию на переговорыо мире, он стал их подробно расспрашивать, во-первых, почему им взбрело вголову восстать, и затем — почему они так отчаянно сопротивлялись. Главарьбунтовщиков, человек по имени Батон, ответил: «Вы сами в этом виноваты. Выпосылаете стеречь свои стада не пастухов и даже не пастушьих собак, аволков».
Это не совсем верно.Август сам выбирал губернаторов пограничных провинций, назначал им достаточноежалование и следил, чтобы имперские доходы не попадали в их карман. Налогиплатились непосредственно губернатору, а не взимались бесчестными откупщиками.Губернаторы Августа не были волками, подобно почти всем губернаторамреспублики, которые интересовались одним — как бы побольше выжать изподвластных им провинций. Многие из его губернаторов были хорошими пастушьимипсами, а кое-кто честными пастухами. Но часто бывало так, что Августненамеренно назначал слишком высокий налог, не принимая во внимание плохойурожай, или мор на скот, или землетрясение, а губернатор, не желая говорить,что налог чересчур велик, предпочитал взыскивать его до последней монетки, дажепод угрозой восстания. Мало кто из них проявлял личный интерес к народу,которым они, как считалось, управляли. Губернатор селился в романизированномглавном городе провинции, где были прекрасные здания, и театры, и храмы, иобщественные бани, и рынки, ему и в голову не приходило посещать отдаленныерайоны. Управляли провинцией, по сути дела, помощники губернатора, помощникипомощников и всякие мелкие чины; вот они-то и притесняли население, и,вероятно, именно их Батон назвал «волками», хотя тут куда уместнеебыло бы слово «блохи». Не может быть сомнения в том, что при Августепровинции куда больше благоденствовали, чем при республике, и что внутренниепровинции, управляемые ставленниками сената, были куда беднее, чем пограничные,управляемые ставленниками Августа. Это послужило поводом для одного из самыхблаговидных аргументов, выдвинутых против республики, хотя он и исходил измалоубедительной гипотезы, будто средний моральный уровень руководителейреспублики ниже среднего морального уровня абсолютного монарха и егоприближенных, и из софизма, будто вопрос об управлении провинциями важнеевопроса о том, что происходит в Риме. Отдавать предпочтение единовластию на томосновании, что при нем процветают провинции, по-моему, все равно чторекомендовать человеку относиться к родным детям, как к рабам, если он будетотноситься к рабам с должной заботой.
9 г. н.э.
За эту дорогую иразорительную войну сенат назначил Августу и Тиберию большой триумф. Напомню,что теперь только самому Августу и членам его семьи было позволено иметьнастоящий триумф, всех остальных генералов награждали так называемымитриумфальными украшениями. Германик, хотя и был из рода цезарей, по«техническим причинам» триумфа не получил. Август мог бы сделать радинего исключение, но он был благодарен Тиберию за успешное проведение войны и нехотел вызывать его неудовольствие, оказывая Германику равные с ним почести.Однако Германика повысили в должности и назначили консулом раньше положенноговозраста. Хотя Кастор не принимал участия в войне, ему было дано право посещатьзаседания сената до того, как он стал его членом, и его также повысили взвании.
Все население Рима снетерпением ожидало триумфа, который всегда сопровождался раздачей зерна иденег и интересными зрелищами, но было обмануто в своих ожиданиях. За месяц дотого дня, когда был назначен триумф, молния ударила в храм бога войны наМарсовом поле и чуть не сожгла его — ужасное предзнаменование, — а несколькодней спустя из Германии пришла весть о самом тяжком военном поражении, какоеримская армия потерпела со времени Карр, я бы даже сказал — со времени Аллии,четыреста лет назад. Три полка пехоты были полностью уничтожены, и всетерритории, захваченные нами восточнее Рейна, были потеряны в один миг; казалось,ничто не может помешать германцам пересечь реку и предать огню и мечузамиренные и богатые французские провинции.
Я уже говорил о том, чтодля Августа это был сокрушительный удар. Он так тяжело переживал эту катастрофуне только потому, что нес за нее официальную ответственность как человек,которому сенат и народ поручили следить за безопасностью границ, но и потому,что был за нее в ответе морально. Катастрофа эта произошла из-за егоопрометчивых попыток навязать варварам цивилизацию слишком быстрыми темпами.Германцы, покоренные моим отцом, мало-помалу приспосабливались к римскимпорядкам, учились пользоваться деньгами, завели постоянные рынки, строили домаи обставляли их, как принято у цивилизованных людей, и когда они теперьсобирались на сходки, это не кончалось, как раньше, побоищами. Они считалисьсоюзниками Рима, и, если бы им дали постепенно забыть старые варварские обычаии позволили наслаждаться мирной жизнью под охраной римского гарнизона, которыйзащищал бы их от диких соседей, возможно, за одно-два поколения, а то и раньше,они сделались бы такими же мирными и послушными, как жители соседней Франции.Но Вар, мой свойственник, которого Август назначил губернатором всех зарейнскихземель Германии, стал обращаться с германцами не как с союзниками, а как срабами. Он был порочный человек и совершенно не считался с тем, какое большоезначение германцы придают целомудрию своих женщин. А когда Августу понадобилисьденьги, чтобы пополнить военную казну, опустошенную балканской войной, и он установилряд новых налогов, от уплаты которых зарейнские германцы также не былиосвобождены. Вар, желая выслужиться, преувеличил платежеспособность своейпровинции.
В лагере Вара было двагерманских вождя — Германн и Зигмир, которые бегло говорили по-италийски иказались полностью романизированными. Германн в предыдущую войну командовалгерманскими вспомогательными войсками, и его верность Риму не вызываласомнения. Он прожил в Риме какое-то время и даже был включен в сословиевсадников. Оба вождя часто разделяли с Варом трапезу и были с ним в самыхблизких, дружеских отношениях. Они всячески старались ему внушить, будто ихсоотечественники так же верны Риму и благодарны ему за блага цивилизации, какони сами, но втайне поддерживали постоянную связь с недовольными Римом вождями,которых они убедили пока что не оказывать римским войскам вооруженногосопротивления и проявлять полную готовность платить налоги. Вскоре они получатсигнал к массовому восстанию. Германн, имя которого означает «воин»,и Зигмир — вернее, Сегимер, — чье имя означает «радостная победа»,оказались куда умнее Вара. Помощники не раз предупреждали его, что германцыслишком уж хорошо себя ведут в последнее время, видно, стараются усыпить егобдительность перед внезапным бунтом, но он смеялся над их словами. Вар говорил,что германцы — очень глупый народ: куда им составить план восстания, тем болеепривести его в исполнение, они выдадут свою тайну задолго до того, как приспеетвремя. Их покорность — не что иное, как трусость: чем сильнее вы ударитегерманца, тем больше он будет вас уважать; богатство и независимость толькопорождают в них наглость, но стоит их победить, и они приползут к вашим ногам,как побитые псы, и будут беспрекословно вам повиноваться. Вар даже пренебрегпредупреждением германского вождя, у которого был против Гepмaннa зуб и которыйдавно разгадал его планы. Вместо того, чтобы держать войска в одном месте, какследовало бы сделать в не полностью покоренной стране, Вар разделил их начасти.
Следуя секретныминструкциям Германна и Сегимера, дальние общины обратились к Вару с просьбой озащите против разбойников и военной охране для транспортов с французскимитоварами. И тут же вспыхнуло восстание в самом восточном уголке провинции.Сборщик налогов и его помощники были убиты. Когда Вар собрал для карательнойэкспедиции бывшие в его распоряжении войска, Германн и Сегимер сопровождали егочасть пути, а затем попросили их отпустить, обещая, если это понадобится, кактолько Вар за ними пошлет, прийти к нему на помощь со вспомогательными силами.Эти вспомогательные силы в полной боевой готовности находились в засаде впередиВара, в нескольких днях пути. Германн и Сегимер послали дальним общинам приказнапасть на римские отряды, отправленные для их защиты, и полностью ихуничтожить. Весть об этой бойне не достигла Вара потому, что никто из солдат неостался в живых, да к тому же он не поддерживал связи с собственным штабом.Дорога, по которой шли римляне, была обыкновенной лесной тропой. Но Вар непринял никаких мер предосторожности — не выставил авангарда из стрелков, неприкрыл фланги; вся колонна, в которой было немало нестроевых солдат,растянулась беспорядочной цепью так беспечно, словно они находились впятидесяти милях от Рима. Двигалась колонна очень медленно, так как солдаты быливынуждены все время рубить деревья и строить мосты через реки, чтобыпереправить повозки с провиантом, и это позволило множеству племенприсоединиться к тем германцам, которые уже сидели в засаде. Внезапно погодапеременилась, полил дождь, длившийся более суток; кожаные щиты солдат насквозьпромокли и стали слишком тяжелыми для боя, луки лучников пришли в негодность.Глинистая тропа сделалась такой скользкой, что люди с трудом могли удержатьсяна ногах, а повозки без конца застревали в грязи. Расстояние между головой ихвостом колонны все увеличивалось. И тут с соседнего холма поднялся столб дыма- сигнал, и германцы напали на римлян спереди, с обоих флангов и сзади.
Германцы не моглитягаться с римлянами в честном бою, и Вар не сильно преувеличивал их трусость.Сперва они отваживались нападать лишь на отбившихся солдат и возчиков, избегаярукопашной и забрасывая римлян из-за прикрытия градом ассагаев и стрел; стоилоримлянину хотя бы взмахнуть мечом и крикнуть, как они убегали в лес. Однако приэтой их тактике римляне несли большие потери. Отряды германцев подпредводительством Германна, Сегимера и других вождей устраивали на тропе завалы- они скатывали в одно место захваченные повозки, сбивали с них колеса инаваливали поверх срубленные деревья. Было сделано несколько таких заграждений;спрятавшиеся за ними германские воины мешали римлянам их разобрать. Это сильнозадерживало продвижение хвоста колонны, и солдаты, побоявшись быть отрезанными,бросили повозки и поспешили вперед, надеясь, что германцы займутся мародерствоми на какое-то время о них забудут.
Передний полк дошел дохолма, где из-за недавнего лесного пожара было мало деревьев, и римляне моглиспокойно построиться и дождаться остальных двух полков. У них все еще был ихобоз, и потери не превышали нескольких сот человек. Два других полка пострадаликуда сильней. Многие солдаты оказались оторваны от своих рот, из нихформировались новые подразделения числом от пятидесяти до двухсот человек,каждое с авангардом, арьергардом и защитой с флангов. Идущие на флангахпередвигались крайне медленно — лес был густой, почва болотистая — и частотеряли связь со своими подразделениями; авангард нес тяжелые потери у заслонов,а арьергард безостановочно забрасывали сзади ассагаями. Когда в тот вечерустроили поверку, Вар обнаружил, что около трети его войска убито или пропалобез вести. На следующий день он с боем вышел на открытую местность, но при этомпришлось бросить остаток обоза. Еды не хватало, и на третий день они быливынуждены снова углубиться в лес. На второй день убитых и раненых было не такуж много — большинство германцев грабили фургоны и уносили домой поживу, но натретий вечер при перекличке оказалось, что на месте только четверть войска. Начетвертый день Вар, слишком упрямый, чтобы признать поражение и отказаться отпервоначальной цели, все еще шел вперед, но прояснившееся было небо вновьзаволокли тучи, и германцы, привыкшие к проливным дождям, осмелели, видя, чтосопротивление римлян слабеет, и подошли к ним вплотную.
Незадолго до полудня Варпонял, что он разбит и покончил с собой, не желая попасть живым в руки врага.Большая часть старших офицеров и многие солдаты последовали его примеру. Лишьодин офицер сохранил присутствие духа — тот самый Кассий Херея, которыйсражался в амфитеатре. Он командовал арьергардом, состоявшим изгорцев-савойцев, которые чувствовали себя в лесу привычней, чем италийцы, икогда они узнали от уцелевшего солдата, что Вар мертв, орлы захвачены и в живыхосталось не больше трехсот человек, Кассий решил спасти от резни кого толькосможет. Он развернул свой отряд и, внезапно бросив его в атаку, прорвалсясквозь ряды врагов. Смелость Кассия, которую он сумел отчасти вдохнуть в своихсолдат, поразила германцев. Они не стали преследовать небольшую кучку храбрецови устремились вперед, туда, где их ждала более легкая добыча. Из ста двадцатисолдат, которые были с ним, когда он кинулся в атаку, Кассий Херея сумел послевосьмидневного марша по враждебной стране благополучно привести в крепость,откуда он вышел двадцать дней назад, восемьдесят человек, причем не потерятьротного знамени. Поистине — это один из величайших бранных подвигов наших дней!
Трудно передать, какаяпаника поднялась в Риме, когда слухи о бедствии подтвердились. Жители городапаковали свои пожитки и грузили их на повозки, словно германцы были уже угородских ворот. Честно говоря, у них были причины для беспокойства. Потери вбалканской войне были так тяжелы, что почти все ресурсы для пополнения войскаоказались исчерпаны. Август безуспешно ломал голову над тем, где ему взятьармию, чтобы послать ее под предводительством Тиберия к Рейну и не датьгерманцам захватить предмостные укрепления, чего они, по-видимому, еще неуспели сделать. Когда он обнародовал воззвание, призывающее граждан к оружию,мало кто из годных к военной службе римлян добровольно откликнулся на него:идти против германцев казалось им верной смертью. Тогда Август выпустил второевоззвание, где говорилось, что из тех, кто не явится добровольно в течение трехдней, каждый пятый будет лишен гражданских прав и привилегий, а также всегоимущества. Многие колебались даже после этого, поэтому Август казнил несколькихчеловек для примера и силой вынудил остальных вступить в армию, где многие изних, нужно сказать, стали превосходными воинами. Август также мобилизовалмужчин старше тридцати пяти лет и вновь зачислил на военную службу частьветеранов, отбывших в солдатах шестнадцатилетний срок. С ними да с одним-двумяполками вольноотпущенников, которых обычно не призывали на действительнуюслужбу (хотя пополнение Германика во время балканской войны состояло в основномиз них), Август собрал довольно внушительные силы, и, как только очередная ротабыла вооружена и экипирована, он тут же отправлял ее на север, не дожидаясьостальных.
Как мне было стыдно, какя сокрушался, что в этот горестный час, когда каждый человек был на счету, я немог присоединиться к защитникам Рима. Я пошел к Августу и умолял его послатьменя на Рейн, поручив любое занятие, где моя физическая слабость не будетслужить помехой. Я предложил, что поеду в качестве начальника разведки приштабе Тиберия и займусь таким нужным делом, как сбор и сравнение данных опередвижении противника, допросы пленных, составление карт и инструктированиенаших разведчиков. Не получив этого назначения (для которого я считал себяпригодным, так как тщательно изучил все германские кампании, умел руководитьслужащими и работать методически), я вызвался быть главным квартирмейстеромТиберия: я бы посылал в Рим заказы на необходимые боеприпасы и распределял бы ихпо мере поступления. Август был доволен тем, с какой охотой я откликнулся наего призыв, и сказал, что поговорит с Тиберием о моем предложении. Но из этогоничего не вышло. Возможно, Тиберий не верил, что от меня может бытькакой-нибудь толк, а возможно, моя просьба была ему неприятна, так как егородной сын Кастор всячески уклонялся от службы в действующей армии и уговорилАвгуста отправить его на юг Италии для набора и обучения солдат. Германик был втаком же положении, как я, — это меня немного утешало. Он заявил о своейготовности служить в Германии, но Август не мог отпустить его из Рима, гдеГерманик пользовался большой популярностью, — Август нуждался в его помощи приподавлении народных беспорядков, которые, как он опасался, начнутся сразу же,как только войска покинут город.
Тем временем германцывыловили всех бежавших с поля боя солдат из армии Вара и многих из них принеслив жертву лесным богам, сжигая живыми в плетенных из лозы клетках. Остальных онидержали в плену (некоторых пленников родственники впоследствии выкупили поневероятно высокой цене, но Август запретил им вступать в пределы Италии), нежалея захваченного у римлян вина, германцы устраивали попойку за попойкой и, неподелив добычу и славу, кидались с ножами друг на друга. Прошло много дней,пока они снова пришли в себя и осознали, какое слабое сопротивление ждало быих, если бы они сразу двинулись к Рейну. Как только винные запасы сталииссякать, германцы атаковали не оказавшие отпора пограничные крепости, занялиих одну за другой и разграбили. Лишь одна крепость оборонялась до последнего — та, которой командовал Кассий Херея. Германцы взяли бы и ее столь же легко, какостальные, так как гарнизон там был мал, но Германн и Сегимер находились вдругом месте, а прочие были незнакомы с римским искусством осады крепостей припомощи катапульт, баллист, «черепах» и подрывных работ. У Кассия былбольшой запас луков и стрел, и он выучил всех находившихся в крепости, дажеженщин и рабов, ими пользоваться. Он с успехом отбил несколько яростных атак наворота и всегда держал наготове котлы с кипятком, чтобы вылить его на головыгерманцев, которые вздумали бы взобраться по лестницам на крепостные стены.Германцам так хотелось захватить эту крепость, где они ожидали найти богатуюдобычу, что они не торопились двигаться к предмостовым укреплениям на Рейне,которые защищала лишь горстка солдат.
И тут пришло известие,что к Рейну с другой стороны приближается Тиберий во главе новой армии. Германнсразу же сосредоточил свои силы, твердо намереваясь захватить мосты до того,как Тиберий подойдет. Под стенами крепости — германцам было известно, что тампочти нет провианта, — был оставлен всего один отряд. Кассии, проведавший опланах Германна, решил уйти из крепости, пока еще есть время. Темной ненастнойночью он вывел потихоньку весь гарнизон и умудрился пройти мимо двух первыхвражеских застав, прежде чем плач бывших с ними детей вызвал тревогу. Натретьей заставе начался рукопашный бой, и, если бы германцы не так стремилисьпроникнуть в городок, чтобы его разграбить, у людей Кассия не было бы никакихшансов остаться в живых. Но ему удалось оторваться от противника, а черезполчаса он приказал трубачам играть сигнал атаки, чтобы германцы подумали,будто к нему подошло подкрепление, и больше не преследовали. Дул восточныйветер, и подразделение римлян у ближайшего моста услышало вдалеке звук трубы идогадалось, что происходит, — навстречу Кассию двинулся отряд, чтобы провестигарнизон в безопасное место. Два дня спустя Кассий успешно отразил массовуюатаку германцев во главе с Сегимером, после чего к мосту подошел авангардвойска Тиберия, и положение было спасено.
Конец года был отмеченизгнанием Юлиллы за «беспорядочные любовные связи» — то же обвинение,что предъявлялось ее матери Юлии, — на Тримерий, маленький островок у береговАпулии. Настоящей причиной ее изгнания было то, что она вот-вот должна былародить еще одного ребенка, который, окажись это мальчик, будет правнукомАвгуста, не связанным узами родства с Ливией, Ливия не желала больше рисковать.У Юлиллы уже был один сын — болезненный, робкий и вялый, но его можно было непринимать в расчет. На этот раз Ливии помог, как ни странно, Эмилий. Онпоссорился с Юлиллой и обвинил ее в присутствии их дочери Эмилии в том, что онапытается навязать ему ребенка, зачатого от другого. И назвал Децима из родаСиланов как ее соучастника. У Эмилии хватило ума понять, что ее жизнь ибезопасность зависят от того, на каком счету она будет у Ливии, поэтому она тутже отправилась к ней и все ей рассказала. Ливия заставила ее повторить свойрассказ в присутствии Августа. Тогда Август призвал к себе Эмилия и спросил,правда ли, что не он — отец ожидаемого ребенка его жены. Эмилию и в голову непришло, что дочь предала своих родителей, и он сделал вывод, будто связь междуего женой и Децимом, о которой он лишь подозревал, стала пищей досужих толков.Поэтому он подтвердил свое обвинение, хотя основывалось оно скорее на ревности,чем на фактах. Как только ребенок родился, Август велел забрать его и оставитьна склоне горы. Децим сам отправился в изгнание, его примеру последовалонесколько человек, которых обвинили в том, что в то или иное время они былилюбовниками Юлиллы. Среди них оказался поэт Овидий; Август — любопытная деталь- сделал его главным козлом отпущения, так как Овидий написал (за много лет дотого) «Искусство любви». Эта поэма, и ничто другое, заявил Август,растлила ум и душу его внучки. И велел сжечь все экземпляры книги, какие можнобыло найти.
ГЛАВА XIII
Августу было уже засемьдесят. До последнего времени никому и в голову не приходило считать егостариком. Но недавние государственные и семейные катастрофы сильно изменилиего. Характер у него стал неровный, и ему все труднее было приветствоватьслучайных посетителей с былой любезностью и не выходить из терпения напубличных пирах. Порой он раздражался даже на Ливию. Однако Август по-прежнемуработал не покладая рук и дал согласие еще десять лет управлять империей. КогдаТиберий и Германик бывали в Риме, они брали на себя многие обязанности Августа,которые раньше он исполнял сам, и Ливия трудилась усерднее, чем всегда. Вовремя балканской войны, когда Август уезжал из Рима, он оставлял ей дубликатсвоей печати, и, поддерживая с ним тесную связь при помощи конных курьеров,Ливия сама вершила все дела. Август более или менее примирился с тем, что егопреемником будет Тиберий. Он считал, что с помощью Ливии Тиберий сможетдовольно неплохо править, продолжая его, Августа, политику, но льстил себянадеждой, что, когда он умрет, всем будет недоставать Отца отчизны и время егоправления назовут веком Августа, как называли золотым веком Нумы времяправления этого царя. Несмотря на исключительные заслуги Тиберия перед Римом,лично он был непопулярен, и вряд ли его популярность возрастет, когда он станетимператором. Август был доволен, что естественным преемником Тиберия станетГерманик, будучи старше своего названного брата Кастора, родного сына Тиберия,и что маленькие сыновья Германика, Нерон и Друз, из его собственного рода. Хотясудьба воспротивилась тому, чтобы родные внуки наследовали ему, настанет день,когда он, Август, снова будет править Римом, так сказать, в лице своихправнуков. Август, как и почти все прочие, уже начисто забыл о республике исчитал, что сорок лет тяжелой и беспокойной службы на благо Рима дают ему правопередать бразды правления, буде ему так вздумается, своим наследникам вплоть дотретьего колена.
Пока Германик был вДалмации, я не писал ему о Постуме, боясь, что какой-нибудь агент Ливииперехватит мое письмо, но как только он вернулся с войны, я все ему рассказал.Он сильно встревожился и признался, что не знает, чему и верить. Германику былонесвойственно плохо думать о людях, если ему не представляли неопровержимыхдоказательств того, что тот или иной человек действительно плох, напротив, онбыл склонен приписывать всем самые благородные мотивы их поступков. Эта егокрайняя простота обычно служила ему не во вред, а на пользу. Большинству людей,с которыми он сталкивался, льстило его высокое мнение об их моральных устоях, иони старались не уронить себя в его глазах. Конечно, если бы Германик оказалсяпо власти отпетого негодяя, благородство сердца погубило бы его, но, с другойстороны, если в человеке было хоть что-то хорошее, при Германике это всегдадавало себя знать. Поэтому теперь он сказал мне, что не может поверить, будтоЛивилла или Эмилия способны на такую низость, хотя в последнее время, призналсяон, Ливилла его разочаровала. Он также сказал, что не видит, какие у них моглибыть мотивы, а сваливать все, как я это сделал, на бабку Ливию — просто смешно.Кто, будучи в здравом уме, негодующе спросил Германик, заподозрит Ливию в том,что она подстрекала их к столь злому поступку? С таким же успехом можнозаподозрить Добрую Богиню в том, что она отравила городские колодцы. Но когда яспросил, в свою очередь, действительно ли он верит, будто Постум совершил однуза другой две попытки к изнасилованию, причем обе на редкость безрассудные, азатем, даже если допустить, что он был в них виноват, солгал Августу и нам,Германик ничего не ответил. Он всегда любил Постума и верил ему.
Я воспользовался этим изаставил Германика поклясться духом нашего дорогого отца, если он когда-нибудьнайдет хоть малейшее свидетельство, что Постум был осужден несправедливо, всерассказать Августу, заставить его вернуть Постума обратно и наказать лжецов позаслугам.
11 г. н.э.
В Германии почти ничегоне происходило. Тиберии удерживал мосты, но не решался переходить на другуюсторону Рейна, не будучи уверен в своих войсках, которые он усердно муштровал.Германцы тоже не пытались пересечь реку. Август снова потерял терпение и сталпобуждать Тиберия, не откладывая, отомстить за Вара и вернуть утраченных орлов.Тиберий отвечал, что стремится к этому всей душой, но войска еще не способнывыполнить эту задачу. Когда Германик окончил свой срок исполнения магистратуры,Август отправил его к Тиберию, и тому волей-неволей пришлось проявитьактивность; надо сказать, что Тиберий вовсе не был ленив или труслив, простокрайне осторожен. Он пересек Рейн и захватил часть утраченной провинции, ногерманцы избегали генерального сражения, и Тиберию с Германиком, не желавшимпопасть в засаду, удалось лишь сжечь сколько-то вражеских лагерей на Рейне дапродемонстрировать свою военную мощь. Было несколько схваток, из которых онивышли с победой и взяли сотни три-четыре пленных. Римские войска оставались вэтом районе до осени, а затем вновь пересекли Рейн. Следующей весной в Римеотмечался так долго откладываемый триумф, назначенный по поводу победы наддалматинцами. К нему прибавился второй — за германский поход — главным образом,чтобы вернуть доверие народа. Нельзя не отдать должного благородному поступкуТиберия, хотя побудил его к нему Германик: показав во время триумфа Батона,пленного далматского вождя, Тиберий затем освободил его, пожаловал большуюсумму денег и поселил со всеми удобствами в Равенне. Батон заслужил это:однажды он великодушно дал возможность Тиберию уйти из долины, где тот оказалсязаперт с большей частью своего войска.
Германик был назначенконсулом, и Август направил в сенат официальное письмо, где рекомендовал еговниманию сената, а сенат — вниманию Тиберия. (Рекомендуя сенат Тиберию, а ненаоборот, Август давал понять и то, что назначает Тиберия споим преемником — император выше сената, — и то, что не намерен произносить по его адресухвалебную речь, хотя и произнес ее по адресу Германика.) Агриппина всегдасопровождала мужа в военных походах, как в свое время моя мать. Делала она этов основном из любви к нему, но и потому также, что не хотела оставаться одна вРиме, где ее могли призвать к Августу из-за сфабрикованного обвинения впрелюбодеянии. Она не знала, как к ней относится Ливия. Агриппина была типичнаяримская матрона из старинных легенд — сильная, мужественная, скромная,благоразумная, набожная, целомудренная и плодовитая. Она уже родила Германикучетырех детей, а в дальнейшем родит еще пять.
Хотя правило Ливиинасчет моего присутствия — вернее, отсутствия — за ее столом не было отменено,а мать по-прежнему обходилась со мной более чем прохладно, Германик при каждойвозможности приглашал меня в компанию своих благородных друзей. Ради него ониотносились ко мне более или менее уважительно, но взгляд семьи на моиумственные способности был известен, и считалось, будто Тиберий его разделяет,поэтому никто не домогался моего близкого знакомства. По совету Германика яобъявил, что намерен устроить публичное чтение моего последнего историческоготруда, и пригласил ряд известных любителей и знатоков литературы. Книга,которую я собирался читать и над которой много работал, должна была представитьинтерес для слушателей — я разбирал в ней формулы, применяемые этрусскимижрецами во время ритуальных омовений, и давал перевод каждой из них на латынь,что проливало новый свет на многие наши очистительные обряды, точное значениекоторых со временем стало неясным. Германик предварительно прочитал эту работуот корки до корки и показал матери и Ливии, которые одобрили ее, а затемвеликодушно послушал меня, когда я репетировал. Он поздравил меня как по поводусамой работы, так и исполнения, и, по-видимому, его отзыв стал широко известен,так как комната, где я намеревался читать, оказалась набита битком. Ливии небыло, Августа тоже, но мать, сам Германик и Ливилла пришли.
Я был в прекрасномнастроении и нисколько не нервничал. Германик предложил мне подкрепиться передчтением бокалом хорошего вина, и я решил, что это превосходная мысль. Поставиликресло для Августа — если ему вдруг вздумается прийти — и для Ливии; роскошныекресла, в которых они всегда сидели, посещая наш дом. Когда все собрались изаняли места, двери закрыли, и я начал читать. Читал я отлично, следя за тем,чтобы не спешить и не тянуть, не кричать и не произносить слова слишком тихо,читал так, как надо, и чувствовал, что аудиторию, ничего не ждавшую от меня, чтениеневольно захватило. И тут, как назло, раздался громкий стук в дверь. Никто неоткрыл ее, и стук повторился. Затем загрохотала ручка, и в комнату вошел самыйтолстый человек, какого я видел в жизни, в тоге всадника, с большой вышитойподушкой в руке. Я перестал читать, так как подошел к трудному и важному месту,а меня никто не слушал — все взгляды устремились на всадника. Он заметил Ливияи приветствовал его с певучим акцентом, присущим, как я потом узнал, падуанцам,затем обратился с приветствием ко всем присутствующим, что вызвало приглушенныесмешки. Толстяк не обратил особого внимания на Германика, хотя тот был консул,или на нас с матерью, хотя мы были хозяева дома. Оглядевшись в поисках места,он увидел кресло Августа, но оно показалось ему узким, и он завладел кресломЛивии. Положил на него подушку, собрал у колен плащ и с ворчанием уселся. И,естественно, кресло, старинное и очень хрупкое, вывезенное из Египта в числепрочей мебели, захваченной во дворце Клеопатры, с треском под ним развалилось.
Все, кроме Германика,матери, Ливия и наиболее серьезных людей среди присутствующих, разразилисьхохотом; но когда толстяк со стонами и проклятиями поднялся, потирая ушибленныеместа и вышел в сопровождении вольноотпущенника из комнаты, тишина восстановилась,и я попытался продолжать. Однако я никак не мог унять смех, у меня сделаласьистерика. Возможно, причиной тому было выпитое вино, а возможно, то, что явидел лицо толстяка, когда под ним подломилось кресло, чего не видел никтодругой, так как кресло стояло в первом ряду, и он уселся прямо напротив меня.Так или иначе, я обнаружил, что не могу сосредоточиться на ритуале омовения уэтрусков. Сперва слушатели разделяли мое веселье и даже смеялись вместе сомной, но когда, с трудом преодолев следующий абзац, я случайно взглянул уголкомглаза на злосчастное кресло, еле стоявшее на расколотых ножках, и опятьрасхохотался, аудитория стала выказывать признаки нетерпения. Но это еще невсе; только я успокоился, как двери распахнулись и в комнату вошли — кто, выдумаете? — ну конечно, Август и Ливия. Они торжественно прошествовали междудвумя рядами стульев, и Август сел. Ливия собиралась сделать то же, но тутувидела, что кресло сломано, и спросила громким голосом: «Кто сидел намоем кресле?» Германик прилагал все старания, чтобы объяснить Ливии, в чемдело, но она решила, что над ней потешаются, и вышла из комнаты. Август сосмущенным видом последовал за ней. Кто меня обвинит в том, что я провалилчтение? Должно быть, сам злой бог Мом уселся в это кресло, потому что спустяпять минут ножки его разъехались, и оно снова рухнуло на пол: с одной из ручекотломилась золотая львиная голова и покатилась прямо мне под ноги. Я сновапотерял над собой контроль и, задыхаясь, захлебываясь и хрипя, принялся громкохохотать. Германик подошел ко мне и умолял взять себя в руки, но я смог лишьподнять с пола львиную голову и беспомощно указать на кресло. Если Германиккогда-либо сердился на меня, это было в тот раз. Я очень расстроился, увидев,что он сердится, и это сразу отрезвило меня. Но я потерял всякую уверенность всебе и стал так сильно заикаться, что мне, увы, пришлось замолчать. Германикизо всех сил старался спасти положение: он предложил, чтобы мне вынеслиблагодарность за мой интересный труд, выразил сожаление, что неудачноепроисшествие вынудило меня прервать чтение и заставило Отца отчизны исиятельную Ливию, его супругу, лишить их своего общества, а также надежду, чтов самом ближайшем будущем при более благоприятных обстоятельствах я прочитаюеще какую-нибудь из своих работ. На свете не было более заботливого брата иболее благородного человека. Но я с тех пор ни разу не читал своих трудов напублике.
Однажды Германик пришелко мне с очень серьезным и мрачным видом. Долгое время он молчал, но наконецрешился и заговорил:
– Я беседовал сегодняутром с Эмилием, и мы вспомнили о бедном Постуме. Эмилий сам завел о нем речь,спросив, в чем именно его обвинили, и сказал, по-видимому, вполне искренне,что, как он понял, Постум пытался совершить насилие над двумя патрицианками, ноникто, похоже, не знает, кто они. При этих словах я пристально на негопосмотрел и увидел, что он не лжет. Тогда я предложил поделиться с ним своимисведениями, но только если он обещает держать в тайне то, что от меня услышит.Когда я сказал, что одна из женщин — его собственная дочь, обвинившая Постума втом, будто он хотел лишить ее невинности, причем не где-нибудь, а вродительском доме, Эмилий страшно был удивлен и не хотел мне верить. Он сильноразгневался и сказал, что воспитательница Эмилии, несомненно, не покидалакомнаты, пока там был Постум. Он хотел пойти к Эмилии и выяснить, правда ли всеэто, и если так, почему он слышит эту историю впервые, но я остановил его,напомнив об обещании. Я не доверял Эмилии. Вместо этого я предложил расспроситьвоспитательницу, но так, чтобы не напугать ее. Эмилий послал за ней иосведомился, о чем разговаривали Постум и Эмилия во время ложной тревоги насчетворов в тот последний раз, когда Постум у них обедал. Сперва женщина ничего немогла вспомнить, но когда я спросил: «Не о фруктовых ли деревьях?», — она сказала: «Да, да, конечно, о вредителях фруктовых деревьев».Эмилий поинтересовался, не говорили ли они во время его отсутствия о чем-либоеще, и воспитательница ответила, что нет, насколько ей известно. Онаприпомнила, что Постум объяснял новый греческий способ борьбы с вредителем подназванием «арап», и это вызвало у нее большой интерес, так как оназнает толк в садоводстве. Нет, ответила женщина, она ни на секунду неотлучалась из комнаты. Поэтому, — продолжал Германик, — я пошел затем к Касторуи, словно случайно, завел разговор о Постуме. Ты помнишь, что поместье Постумабыло конфисковано, пока я был в Далмации, и продано с торгов, а вырученнаясумма внесена в военную казну? Так вот, я спросил, какая судьба постигла моестоловое серебро, которое Постум как-то взял у меня для какого-то пира, иКастор надоумил меня, как получить его обратно. Затем мы перешли на его ссылку.Кастор ничего не пытался скрыть, говорил без обиняков, и я рад сказать тебе,что вполне уверен — он в заговоре не участвовал.
– Но ты признаешьтеперь, что заговор был? — с жаром спросил я.
– Боюсь, иначе всегоэтого объяснить нельзя. Но Кастор невинен, я не сомневаюсь. Он сам, недожидаясь расспросов, рассказал мне, что по наущению Ливиллы дразнил Постума всаду, как и говорил тебе Постум. Делал он это потому, что Постум пялил глаза наЛивиллу, и ему, ее мужу, это не нравилось. Он добавил, что не сожалеет об этом,хотя шутки его были не самого лучшего вкуса, — ведь после того, как этот сумасшедшийпопытался насильно овладеть Ливиллой и нанес серьезные раны ему самому, жалетьо каких-то там словах было бы просто глупо.
– Он верит, что Постумпытался изнасиловать Ливиллу?
– Да. Я не сталоткрывать ему глаза. Я не хочу, чтобы Ливилла знала о наших подозрениях. Ведьона сразу сообщит о них Ливии.
– Теперь ты видишь,Германик, что все это — дело ее рук?
Он не ответил.
– Ты пойдешь к Августу?
– Я дал тебе слово. Явсегда держу слово.
– Когда ты пойдешь кнему?
– Сейчас.
13 г. н.э.
Что случилось при этомразговоре, я не знаю и никогда не узнаю. Но в тот вечер за обедом у Германикабыл куда более веселый вид; судя по тому, что он избегал моих вопросов, Август,должно быть, ему поверил, но взял с него клятву держать все пока в секрете. Прошломного времени, прежде чем мне стало известно, что последовало за их беседой.Оказывается, Август написал корсиканцам, которые уже несколько лет жаловалисьна набеги пиратов, что вскоре лично приедет к ним и разберется в этом деле; попути он остановится в Марселе, где намеревается освятить храм. Немного погодяАвгуст действительно отплыл из Рима, но прервал свое плавание на два дня,высадившись на Эльбе. В первый день он приказал, чтобы стражу Постума наПланазии заменили новыми людьми. Это было исполнено. В ту же ночь Август тайноотплыл на остров в рыбацкой лодке в сопровождении одного лишь Фабия Максима,его старинного друга, и некоего Клемента, бывшего раньше рабом Постума иудивительно похожего на своего прежнего хозяина. Я слышал, что Клемент был внебрачныйсын Агриппы. Им повезло — они встретили Постума, как только высадились наберег. Он ставил на ночь удочки и заметил вдали парус в ярком свете луны;Постум был один. Август подошел к нему, открыл лицо и, протянув руку, вскричал:«Прости меня, мой сын!» Постум взял его руку и поцеловал. Затем обаони отошли в сторону, а Фабий и Клемент стояли на страже. О чем у них шелразговор — не знает никто, но когда они вернулись, на глазах Августа былислезы. Потом Постум и Клемент обменялись одеждой и именами; Постум отплылвместе с Августом и Фабием на Эльбу, а Клемент занял его место на Планазии дотех пор, пока не будет получен приказ об освобождении Постума, что, по словамАвгуста, произойдет очень скоро. Клементу обещали свободу и большую суммуденег, если он хорошо сыграет свою роль. Он должен был притвориться больным нанесколько ближайших дней и отрастить подлиннее волосы и бороду, чтобы никто незаметил подмену; ведь новая стража видела Постума в течение каких-то несколькихминут.
Ливия заподозрила, чтоАвгуст делает что-то за ее спиной. Она знала, что он не любит моря и не сядетна корабль, если может ехать по суше, даже когда теряет при этом ценное время.Спору нет, на Корсику попасть было нельзя иначе как морем, но пираты непредставляли такой уж серьезной угрозы, и Август вполне мог послать тудаКастора или еще кого-нибудь из своих приближенных, чтобы они разобрались в этомделе. Поэтому Ливия стала выспрашивать всех вокруг и в конце концов узнала,что, когда Август останавливался на Эльбе, он приказал сменить стражу Постума ив тy же ночь отправился вместе с Фабием в маленькой лодчонке ловить рыбу всопровождении одного раба.
У Фабия была жена поимени Марция, с которой он делился всеми своими секретами, и Ливия, раньше необращавшая на нее никакого внимания, теперь принялась обхаживать ее. Марцию,женщину простую, легко было обмануть. Когда Ливия убедилась, что полностьювтерлась к ней в доверие, она отвела ее как-то раз в сторону и спросила:
– Скажи, милочка, Августочень разволновался, когда увидел Постума после столь долгой разлуки? Он кудаболее мягкосердечный человек, чем хочет казаться.
Фабий предупредилМарцию, что поездка на Планазию должна держаться в тайне — если она скажет оней хоть одному человеку, это может привести к роковым для него последствиям.Поэтому сперва Марция ничего не ответила Ливии. Ливия рассмеялась и сказала:
– Ну до чего же тыосторожная. Как часовой в лагере Тиберия в Далмации, который не пропустил влагерь самого Тиберия, когда тот вернулся с верховой прогулки. потому что он немог сказать пароль. «Приказ есть приказ», — заявил этот идиот. Милаямоя Марция, у Августа нет от меня секретов, как и у меня от Августа. Но я хвалютебя за осмотрительность.
Марция извинилась передней и сказала:
– Фабий говорил, чтоАвгуст не мог унять слез.
– Естественно, — сказалаЛивия. — но знаешь, Марция, пожалуй, лучше не рассказывай Фабию, что мы об этомговорили… Августу не нравится, когда люди знают, до какой степени он мнедоверяет. Фабий, верно, рассказывал тебе о рабе?
Это был выстрел наугад.Возможно, раб тут был ни при чем, но задать этот вопрос все же стоило.
Марция сказала:
– Фабий говорил, что онудивительно похож на Постума, только ростом чуть ниже.
– Ты думаешь, стражазаметит разницу?
– Фабий сказал, что врядли. Клемент был рабом в доме Постума и хорошо знает все его повадки; если онбудет осторожен, то не выдаст себя, а стражу, как ты знаешь, заменили.
Теперь Ливии оставалосьтолько найти, где находится Постум, который, как она полагала, скрывается подименем «Клемент». Она решила, что Август намерен вернуть ему своерасположение и, возможно даже, чтобы загладить вину, назначит его, в обходТиберия, своим преемником. Ливия доверила эту тайну Тиберию и предупредила егоо своих подозрениях.
На Балканах опять началисьбеспорядки, и Август намеревался отправить туда Тиберия, чтобы он подавил их,пока дело не приняло серьезный оборот. Германик был во Франции — собирал тамдань. Август предполагал также отослать из Рима и Кастора — в Германию, и оченьчасто беседовал с Фабием, из чего Ливия заключила, что тот является посредникоммежду Августом и Постумом. Как только путь будет свободен, Август, конечно же,сообщит о Постуме в сенате, заставит отменить указ об его изгнании и предложитизбрать внука своим соправителем вместо Тиберия. Если Постума восстановят вправах, ее жизнь будет в опасности. Постум обвинил ее в том, что она отравилаего отца и братьев, и Август вряд ли вернул бы ему свою благосклонность, еслибы не поверил, что эти обвинения имеют под собой твердую почву. Ливия поручилалучшим своим агентам следить за всеми передвижениями Фабия, чтобы напасть наслед раба по имени Клемент, но их усилия не увенчались успехом. Ливия решила нетратить времени даром и поскорей устранить Фабия. Однажды ночью его подстереглина улице, когда он шел во дворец, и нанесли двенадцать ножевых ран; убийцы вмасках скрылись. На похоронах произошел небольшой скандал: Марция упала на трупмужа и с рыданиями просила у него прощения, говоря, что одна она виновата в егосмерти, она была неосторожна и не вняла его предостережениям. Однако никто изприсутствующих не понял, о чем речь, люди подумали, что от горя у нее помутилсярассудок.
14 г. н.э.
Ливия велела Тибериюдержать с ней тесную связь по пути на Балканы и двигаться как можно медленнее:за ним в любую минуту могут послать. Август, проводивший Тиберия вдольпобережья до самого Неаполя, внезапно заболел: у него расстроился желудок.Ливия собралась было за ним ухаживать, но Август поблагодарил ее и сказал, чтоэто пустяки, он сам себя вылечит. Он взял свою шкатулку с медикаментами, принялсильное слабительное, затем целый день ничего не ел. Он категорически отвергуслуги Ливии: у ней без того хватает забот. Со смехом он отказывался естьчто-либо, кроме хлеба с общего стола и зеленых фиг, которые он срывал своимируками, воду пил только из того же кувшина, что и жена. Ничто в его обращении сЛивией, казалось бы, не изменилось, так же как и ее обращение с ним, но каждыйчитал мысли другого.
Несмотря на всепредосторожности, состояние Августа стало хуже; в Ноле ему пришлось прерватьпоездку; Ливия послала Тиберию депешу, призывая его к себе. Когда Тиберийприбыл, ему доложили, что Август с каждой минутой слабеет и хочет его видеть.Он уже попрощался с несколькими экс-консулами, поспешившими сюда из Рима, когдаони услышали о его болезни. Август спросил их с улыбкой, хорошо ли, по ихмнению, он сыграл свою роль в фарсе — вопрос, который актеры задают зрителям вконце комедии. И, улыбаясь ему в ответ, хотя у многих на глазах были слезы, ониотвечали: «Лучше тебя не сыграл бы никто, Август». «Тогдапохлопайте мне на прощание», — сказал он. Тиберий просидел часа три у егопостели, затем вышел и скорбным голосом сообщил, что Отец отчизны только чтоскончался на руках у Ливии с прощальным приветом ему, Тиберию, сенату иримскому народу. Тиберий вознес хвалу богам, что успел приехать вовремя, чтобызакрыть глаза своему отцу и благодетелю. На самом деле Август уже двенадцатьчасов как был мертв, но Ливия скрыла это и каждые несколько часов сообщала тоутешительные, то тревожные сведения о его здоровье. По странному совпадениюАвгуст умер в той самой комнате, в которой умер его отец за семьдесят пять летдо того.
Я хорошо помню, как яузнал о его смерти. Это произошло двадцатого августа. Я сильно заспался послетого, как проработал всю ночь; летом мне было куда легче работать ночью и спатьднем. Меня разбудило прибытие двух старых всадников, которые попросили прощенияза то, что побеспокоили меня, но дело не терпит отлагательства. Август умер, иблагородное сословие всадников, поспешно собравшись, избрало меня своимпредставителем в сенат. Я должен был ходатайствовать от их имени, чтобывсадникам поручили почетную миссию отнести тело Августа на плечах обратно вРим. Я еще нс совсем проснулся и не соображал, что говорю. Я вскричал:«Отрава царит над миром! Отрава царит над миром!» Всадники смущенно итревожно переглянулись; я пришел в себя и извинился, сказав, что мне привиделсяужасный сон, и я произнес вслух слова, которые слышал во сне. Я попросил их повторить,зачем они ко мне пришли, и затем поблагодарил их за честь и пообещал сделатьто, о чем меня просили. По правде говоря, честь эта была небольшая, так как всесвободнорожденные граждане Рима были всадниками, если только не навлекали насебя позор каким-нибудь бесчестным поступком и владели определеннойсобственностью, и, выкажи я при моих семейных связях даже средние способности,я бы уже давно был сенатором, как мой ровесник Кастор. Меня избрали на этот разкак единственного представителя императорской семьи, принадлежащего к сословиювсадников, чтобы не вызывать распрей между другими членами сословия. Впервые яоказался в сенате во время сессии. Я произнес ходатайство, не заикаясь, незабыв ни слова и вообще никак не опозорив себя.
ГЛАВА XIV
Хотя давно было ясно, чтосилы покидают Августа и жить ему осталось недолго, Рим не мог свыкнуться смыслью о его смерти. Город чувствовал себя так, как чувствует себя ребенок,когда умирает его отец, и это не пустое сравнение. Неважно, каким был отец — храбрецом или трусом, справедливым или несправедливым, щедрым или скупым, — онбыл отцом, и никакой дядюшка или старший брат не заменит его ребенку. Августправил так долго, что только старые люди помнили, как было до него. Чего жудивляться, если в сенате поставили вопрос, не вынести ли решение о том, чтобыбожественные почести, которые еще при жизни воздавались Августу в провинциях,оказывались ему теперь в самом Риме.
Сын Поллиона Галл,которого Тиберий ненавидел за то, что тот женился на Випсании (первой женеТиберия, если вы не забыли, с которой он был вынужден развестись ради Юлии) ини разу не опровергнул публичных слухов о том, будто он — настоящий отецКастора, и за то, что у него был острый язык, — этот Галл оказался единственнымсенатором, отважившимся усомниться в уместности этого предложения. Он спросил,какое священное предзнаменование указало на то, что Августа встретят сраспростертыми объятиями в небесной обители лишь потому, что его рекомендуюттуда его смертные друзья и почитатели. Настала неловкая пауза. Наконец Тиберийподнялся с места и сказал:
– Сто дней тому назад,как вы помните, в пьедестал статуи моего отца Августа ударила молния. Перваябуква надписи была стерта, остались слова AESAR AUGUSTUS. Каково значение буквы«С»? Это значит «сто». А каково значение слова AESAR? Я вамскажу. По-этрусски это означает «бог». Ясно, что смысл всего этоготаков: через сто дней после того, как молния ударила в статую Августа, ондолжен сделаться богом в Риме. Какое еще нужно предзнаменование?
Хотя честь интерпретациислова AESAR (об этом странном слове каждый судил, как мог) была приписанаТиберию, перевел его не кто иной, как я, будучи единственным человеком в Риме,который знал этрусский язык. Я сказал об этом матери, и она назвала менявыдумщиком и дурачком, но, должно быть, мое толкование все же поразило ее, разона повторила его Тиберию, ведь, кроме нее, я об этом не говорил никому.
Галл спросил, почемуЮпитер предпочел передать свое повеление на этрусском, а не на греческом илилатинском языке? Может быть, кто-нибудь видел другое, более убедительноезнамение? Одно дело — издавать декрет о введении новых богов в невежественныхазиатских провинциях, другое — приказывать образованным гражданам Римапоклоняться одному из их числа, пусть самому выдающемуся; тут уважаемомусобранию нужно хорошенько подумать. Вполне возможно, что этим обращением кгордости и здравому смыслу римлян Галлу удалось бы задержать законопроект, еслибы не некий Аттик, один из старших магистратов. Поднявшись с важным видом, онзаявил, что, когда тело Августа сжигали на Марсовом поле, он заметил, как снеба спустилось облако, и дух умершего вознесся на нем так точно, как, согласнопреданию, вознеслись духи Ромула и Геркулеса. Он клянется всеми богами, чтоговорит правду.
Речь Аттика былавстречена громовыми рукоплесканиями, и Тиберий торжествующе спросил, хочет лиГалл еще что-нибудь сказать. Галл ответил, что хочет. Он вспомнил, сказал он,другое раннее предание о смерти и исчезновении Ромула, которое приводится втрудах самых серьезных историков в противовес версии их уважаемого другаАттика, в чьей правдивости он отнюдь не сомневался, а именно: Ромула такненавидели за тиранию, которой он подверг свободный народ, что однажды,воспользовавшись внезапным туманом, сенаторы убили его, разрезали на куски ивынесли эти куски под тогами.
– Ну а Геркулес? — поспешно спросил кто-то.
Галл сказал:
– Сам Тиберий в своейблестящей речи на похоронах возражал против сравнения Августа с Геркулесом. Вотего собственные слова: «Геркулес в детстве сражался только со змеями идаже в зрелом возрасте — с одним-двумя оленями, диким кабаном, которого онубил, и львом, и убивал он их неохотно, по приказу, а Август сражался не сдикими зверями, а с людьми, и делал это по собственной воле». И так далее,и тому подобное. Но я возражаю против сравнения по другой причине: дело вобстоятельствах смерти Геркулеса.
Затем Галл сел. Намекбыл ясен всем, кто взял бы на себя труд подумать, ибо, согласно преданию,Геркулес умер от яда, которым был пропитан плащ, посланный ему женой.
Но предложение все равнопрошло, и Август был обожествлен. В Риме и ближайших городах ему возвели храмы,была основана новая коллегия жрецов, отправляющих там богослужения, а Ливия,которой сенат тогда же пожаловал почетные имена Юлии и Августы, была назначенаего верховной жрицей. Аттик получил от Ливии в награду десять тысяч золотых ибыл принят в новую коллегию без вступительного взноса. Я тоже был назначенжрецом Августа, но мне пришлось внести взнос больший, чем у всех прочих, — ведья был внуком Ливии. Никто не осмеливался спросить, почему вознесения Августа невидел никто, кроме Аттика. Самым забавным было то, что в ночь перед похоронамиЛивия велела спрятать на верхушке погребального костра клетку с орлом, которуюсразу, как только зажгут костер, должны были потихоньку открыть, дернув снизуза веревку. Взлетевший орел был бы принят всеми за дух Августа. К сожалению,чудо не удалось. Дверцу клетки заело. Вместо того, чтобы это скрыть, пусть быорел сгорел, — офицер, которому была поручена вся операция, влез напогребальный костер и открыл клетку своими руками. Ливия была вынужденасказать, что орла освободили по ее приказанию, это, мол, символический акт.
Я не буду писать опохоронах Августа, хотя более великолепных похорон в Риме не было, мне придетсяограничиться лишь самыми важными событиями: я заполнил более тринадцати свитковлучшей бумаги — с новой бумажной фабрики, где я совсем недавно поставил новоеоборудование, — а одолел лишь треть моей истории. Но о том, что было написано взавещании Августа, я умолчать не могу; все с интересом и нетерпением ждали,когда его прочтут, но ничье нетерпение не могло сравниться с моим, и вотпочему.
За месяц до смертиАвгуст неожиданно появился в дверях моего кабинета — он навещал мою мать, поправлявшуюсяпосле долгой болезни, — и, отпустив свою свиту, завел со мной бессвязныйразговор, не глядя на меня и держась так робко, словно он — Клавдий, а я — Август. Он взял книгу моей «Истории» и прочел абзац.
– Превосходно написано,- сказал он. — А когда вся работа будет закончена?
– Через месяц, а то ираньше, — ответил я.
Август поздравил меня исказал, что прикажет устроить публичное чтение за его счет и пригласит на негодрузей. Я был крайне удивлен, а Август продолжал беседу дружеским тоном и спросил,не предпочту ли я, чтобы мою книгу читал профессиональный чтец и ее смоглиоценить по заслугам: читать на публике свое произведение всегда неловко — дажетвердокаменный старик Поллион признавался ему, что всегда при этом нервничает.Я поблагодарил Августа от всего сердца и сказал, что, конечно, профессионалбудет куда уместнее на публичных чтениях, если моя работа вообще заслуживаеттакой чести.
Тут Август вдругпротянул ко мне руку:
– Клавдий, ты не таишьпротив меня зла?
Что я мог ответить ему?У меня на глазах выступили слезы, и я пробормотал, что я глубоко почитаю его ичто он никогда не сделал мне ничего плохого, — с чего бы я стал таить противнего зло?
– Да, — сказал Август совздохом, — но, с другой стороны, и ничего хорошего, чтобы вызвать твою любовь.Подожди еще несколько месяцев, Клавдий, я надеюсь, мне удастся завоевать илюбовь твою, и благодарность. Германик говорил со мной о тебе. Он сказал, чтоты верен трем вещам: Риму, друзьям и истине. Я был бы очень горд, если быГерманик сказал то же самое обо мне.
– Германик не простолюбит тебя, он поклоняется тебе, как божеству, — сказал я. — Он часто говорилмне об этом.
Лицо Августа просияло:
– Честное слово? Ясчастлив. Значит, теперь, Клавдий, нас связывают крепкие узы — хорошее мнениеГерманика. А пришел я к тебе, чтобы сказать вот что: я очень плохо обращался стобой все эти годы, и я искренне сожалею об этом, ты увидишь, теперь всеизменится. — И процитировал по-гречески: — «Ранивший исцелит».
И с этими словами обнялменя. Повернувшись, чтобы уйти, Август проговорил через плечо:
– Я только что был увесталок и сделал несколько важных изменений в документе, который у ниххранится, и, поскольку произошло это частично из-за тебя, твое имя тоже занялов этом документе более видное место, чем раньше. Но — ни звука!
– Можешь положиться наменя. — сказал я.
Фраза Августа моглазначить лишь одно: что он поверил рассказу Постума, переданному ему Германикомс моих слов, и восстановил его в завещании, находившемся у весталок, в качествесвоего преемника и что я тоже буду награжден за верность Постуму. В то время я,естественно, не знал о поездке Августа на Планазию, но надеялся в душе, чтоПостума вернут в Рим и примут здесь с честью. Мои надежды не сбылись. ПосколькуАвгуст держал новое завещание, подписанное лишь Фабием Максимом и несколькимипрестарелыми жрецами, в секрете, было нетрудно утаить его в пользу завещания,сделанного за шесть лет до того, в то самое время, когда Август лишил Постумаправа наследования. Начало этого завещания звучало так: «Ввиду того, чтозлая судьба отняла у меня моих сыновей Гая и Луция, я желаю, чтобы моиминаследниками в первой степени стали Тиберий Клавдий Нерон Цезарь — в размередвух третей моего состояния и моя возлюбленная жена Ливия — в размере однойтрети, если сенат, учитывая ее заслуги перед государством, великодушно позволитей в виде исключения получить в наследство такое имущество (превышающееустановленную законом сумму наследства, оставляемого вдове)». Во второйстепени — то есть в случае, если упомянутые ранее наследники умрут или подругой какой-нибудь причине не смогут наследовать ему — Август называл техсвоих внуков, которые принадлежали к роду Юлиев и не навлекли на себяобщественного позора, значит, речь шла о Германике — как приемном сыне Тиберияи муже Агриппины, самой Агриппине, их детях, а также Касторе, Ливилле и ихдетях. Постума в их числе не было. Из них Кастор должен был получить однутреть, а Германик с семьей — две трети всего состояния. В третьей степени взавещании были поименованы различные сенаторы и дальние родственники, но этобыло скорее знаком расположения, чем реальным подарком. Август не мог ожидать,что он переживет столько наследников первой и второй степени. Наследникитретьей степени были разбиты на три группы: первые десять человек должны былиразделить между собой половину имущества, следующие пятьдесят должны былиразделить треть имущества и третья группа, где было еще пятьдесят человек,должна была получить оставшуюся шестую часть. Последним именем в этом последнемсписке последней степени наследования было имя Тиберия Клавдия Друза НеронаГерманика, другими словами — Клав-Клав-Клавдия, или идиота Клавдия, или, каксыновья Германика все чаще называли меня, «бедного дяди Клавдия», аименно: мое собственное. В завещании не упоминались ни Юлия, ни Юлила, заисключением одного пункта, где Август запрещал после их смерти хоронить урны сих прахом в своей усыпальнице.
Хотя за последниедвадцать лет Август получил по завещаниям старых друзей большие деньги — околоста сорока миллионов золотых — и был крайне бережлив в частной жизни, онстолько потратил на строительство храмов и общественные работы, навспомоществование и на зрелища для населения, на пограничные войны (когдавоенная казна была пуста) и на прочие государственные нужды, что от этих стасорока миллионов и личного его немалого достояния, собранного из различныхисточников, осталось для завещательного отказа всего около пятнадцатимиллионов, большая часть в виде недвижимости, которую трудно было реализовать.В это количество, однако, не входили некоторые значительные суммы, лежавшие вмешках отдельно от остального имущества в подвалах Капитолия, которые Августоставил, чтобы отказать их по завещанию союзным царям, сенаторам, всадникам ипрочим гражданам Рима. Они составляли еще два миллиона. Была также отложенасумма на похоронные издержки. Все были удивлены незначительностью егоимущества, и по городу поползли неприятные слухи. Лишь когда душеприказчикипредъявили счета Августа, всем стало ясно, что тут нет никакого мошенничества.Римляне были весьма недовольны, что им досталось всего ничего, и когда в честьАвгуста за общественный счет показывали посвященную ему пьесу, актерывзбунтовались, такую нищенскую субсидию дал сенат, — один из них даже отказалсявыйти на сцену за предложенную ему плату. О недовольстве в армии я расскажу вскором времени. Сперва о Тиберии.
Август сделал Тибериясвоим соправителем и наследником, но он не мог оставить ему империю, во всякомслучае, не мог сказать об этом напрямик. Он мог только рекомендовать Тибериясенату, к которому сейчас вернулась вся власть, бывшая раньше в руках Августа.Сенат не любил Тиберия и не хотел, чтобы он стал императором, но Германика,которого они избрали бы, будь у них такая возможность, не было в Риме. А отказатьТиберию в его притязаниях было не так легко.
Поэтому никто неосмеливался упоминать какое-либо другое имя, кроме имени Тиберия, и когдаконсулы предложили просить его взять на себя функции Августа, это было принятоединогласно. Тиберий дал неопределенный ответ, сказав, что он не честолюбив, аответственность, которую они на него возлагают, огромна. Одному лишьбожественному Августу была по силам такая гигантская задача, и, по его мнению,лучше было бы разделить все обязанности Августа на три части и тем самымразделить ответственность.
Сенаторы, стремясьснискать его благосклонность, возражали, что за прошлое столетие уже не разприбегали к триумвирату — правлению трех — и что единственным спасением отгражданских войн, к которым это приводило, оказалось единовластие. Последовалапозорная сцена. С притворными слезами и вздохами сенаторы обнимали колениТиберия, умоляя не отказывать им в просьбе. Чтобы положить этому конец, Тиберийсказал, что отнюдь не уклоняется от государственной службы — у него этого и вмыслях нет, — но по-прежнему считает, что все бремя власти ему одному не поплечу. Он уже далеко не молод, ему пятьдесят шесть лет, и у него плохое зрение.Но он возьмет на себя любую часть правления, которую ему поручат. Вся этакомедия разыгрывалась для того, чтобы никто не мог упрекнуть его, что он рветсяк кормилу государства, и в особенности для того, чтобы показать Германику иПостуму (где бы он ни был), насколько прочно положение Тиберия в Риме. Тиберийбоялся Германика, чья популярность в армии была куда большей, чем егособственная. Он не думал, будто Германик стремится захватить империю для себясамого, но допускал, что, узнав об утаенном завещании, он попытаетсявосстановить Постума в его наследственных правах и даже сделать его третьим — Тиберий,Германик и Постум — участником нового триумвирата. Агриппина была привязана кПостуму, а Германик во всем следовал ее совету, как Август — совету Ливии.Стоит только Германику войти в Рим во главе своих войск, и сенат будетединодушно приветствовать его, это Тиберий знал. Что он теряет? В самом худшемслучае теперешнее скромное поведение позволит ему спасти свою жизнь и с честьюуйти на покой.
Сенаторы поняли, что насамом деле Тиберий хочет того, от чего смиренно отказывается, и собирались быловозобновить свои мольбы, когда Галл прервал их:
– Хорошо, Тиберий, — сказал он деловым тоном, — так какую именно часть правления ты желал быполучить?
Тиберий смешался оттакого бестактного и непредвиденного вопроса. Помолчав немного, он сказал:
– Один и тот же человекне может и делить, и выбирать, и, даже будь это возможно, согласитесь, было бынескромно с моей стороны выбирать или отвергать ту или иную частьгосударственного руководства, когда, как я уже объяснял, хочу я лишь одного — чтобы меня вообще освободили от него.
Галл решил использоватьего ответ в своих целях:
– Единственно возможноеделение империи могло бы быть таково: первое — Рим и Италия, второе — армия,третье — провинции. Что из этого ты выбираешь?
Тиберий молчал, и Галлпродолжал:
– Прекрасно. Я знаю, чтона этот вопрос нет ответа. Поэтому-то я и задал его. Своим молчанием тыпризнал, что делить на три части административную систему, которая была созданаи согласована так, чтобы все нити сходились к одному лицу, чистая глупость. Илимы должны вернуться к республиканской форме правления, или придерживатьсяединовластия. Говорить о триумвирате — значит попусту тратить время сената,решившего, по-видимому, этот вопрос в пользу единовластия. Тебе предложилиимперию. Бери или отказывайся.
Другой сенатор, другГалла, сказал:
– Как народный трибун тыобладаешь правом наложить вето на предложение консулов. Если ты действительнопротив единовластия, тебе бы следовало воспользоваться этим правом еще полчасаназад.
Поэтому Тиберий былвынужден извиниться перед сенатом и сказать, что неожиданность и внезапность ихпредложения застали его врасплох; это, конечно, большая честь, но нельзя ли емуеще немного подумать над ответом. Сенат отложил заседание, и на следующихсессиях Тиберий соизволил принять одну за другой все должности Августа. Однакоон никогда не употреблял завещанное ему имя «Август», кроме как вписьмах чужеземным царям, и следил, чтобы ему не вздумали оказыватьбожественные почести. Было и еще одно объяснение его осторожности, а именно:то, что Ливия похвалялась во всеуслышание, будто Тиберий получает империю вподарок из ее рук. Сделала она это не только, чтобы укрепить свое положениевдовы Августа, но и желая предупредить Тиберия, что если ее преступлениякогда-либо выйдут наружу, он будет считаться ее сообщником, ведь он и никтодругой в первую очередь извлек из них выгоду. Естественно, Тиберий хотелпоказать, что ничем ей не обязан, и империя навязана ему сенатом против егожелания.
Сенат расточал Ливиильстивые комплименты и был готов воздать ей самые неслыханные почести. Но,будучи женщиной, Ливия не могла присутствовать при дебатах в сенате и былатеперь официально под опекой Тиберия, ведь он стал главой рода Юлиев. Поэтому,отказавшись от титула «Отец отчизны», Тиберий от имени Ливииотказался от предложенного ей титула «Мать отчизны» на том основании,что скромность не позволяет ей его принять. При всем том Тиберий очень боялсяЛивии и поначалу полностью зависел от нее, так как лишь Ливия могла познакомитьего с секретами имперской системы. И вопрос был не только в том, чтобыориентироваться в заведенном порядке. В руках Ливии были досье на каждогосенатора и всадника, имеющих в Риме какой-то вес, и на большинствовысокопоставленных женщин, всевозможные донесения секретной службы, личнаяпереписка Августа с союзными царьками и их родственниками, копии изменническихписем, перехваченных, а затем переданных адресату, причем все это — зашифрованное, так что без помощи Ливии Тиберий ничего не мог прочитать. Но онзнал также, что и мать от него зависит. Между ними было соглашение осотрудничестве, но каждый остерегался другого. Ливия даже поблагодарилаТиберия, когда он отверг предложенный ей титул «Мать отчизны», он,мол, поступил совершенно правильно, а Тиберий в ответ пообещал, что сенатпримет большинством голосов любой титул, какой ей приглянется, как только ихположение станет достаточно прочным. В знак своей преданности матери Тиберийподписывал все государственные бумаги двумя именами: своим и ее. А Ливия, сосвоей стороны, дала ему ключ к шифру, однако лишь к общему, а не особому,секрет которого, как она утверждала, умер вместе с Августом. А все досье былинаписаны как раз этим особым шифром.
Перейдем теперь кГерманику. Когда в Лионе он услышал о смерти Августа и о пунктах его завещания,а также о том, что наследником оставлен Тиберий, он посчитал своим долгомподдерживать нового главу государства. Германик был племянником Тиберия, егоприемным сыном, и, хотя они не питали особой симпатии друг к другу, они вполнемогли работать сообща без всяких трений как дома, в Риме, так и во времявоенных кампаний. Германик не подозревал об участии Тиберия в заговоре, которыйпривел к изгнанию Постума, и ничего не знал о новом, утаенном завещании; к томуже он полагал, что Постум все еще на Планазии, так как Август не сказал никому,кроме Фабия, ни о посещении острова, ни о замене Постума его рабом. ОднакоГерманик решил как можно быстрее вернуться в Рим и откровенно обсудить делоПостума с Тиберием. Ведь Август сказал ему в приватной беседе, что он намеренвернуть Постуму свою благосклонность, как только получит свидетельства егоневиновности, которые можно будет представить сенату; они обязаны считаться сволей покойного, пусть даже смерть помешала ему осуществить свое намерение. Онбудет настаивать на том, чтобы Постума немедленно вызвали в Рим, отдаликонфискованное имущество и назначили на какой-нибудь почетный пост; а также навременном запрещении Ливии участвовать в государственных делах за то, что ееинтриги привели к его изгнанию. Но прежде чем Германик успел хоть что-нибудьпредпринять, из Майнца пришли известия о военном мятеже на Рейне, а затем,когда он поспешно отправился туда, чтобы его подавить, их настигла в пути новаявесть — о смерти Постума. Его, как сообщали, убил капитан стражи по приказуАвгуста, согласно которому внук не должен был его пережить. Германик былпоражен и опечален тем, что Постума, по сути дела, казнили, но у него не быловремени думать ни о чем, кроме мятежа. А вот бедного Клавдия это ввергло вглубочайшее горе, потому что у бедного Клавдия времени для размышлений былохоть отбавляй. Бедному Клавдию часто трудно было найти, чем бы занять свой ум.Невозможно работать над историческим сочинением больше пяти-шести часов в день,особенно если у тебя мало надежды, что его когда-нибудь прочтут. Поэтому я далволю отчаянию. Откуда мне было знать, что убили не Постума, а Клемента, и чтопреступление это совершено было вовсе не по приказу Августа, мало того, дажеЛивия и Тиберий были неповинны в нем.
На самом деле виноват вубийстве Клемента был старый всадник по имени Крисп, владелец Саллюстиевыхсадов и близкий друг Августа. Как только он услышал в Риме весть о смертиАвгуста, он, не дожидаясь, пока увидит Ливию и Тиберия и Ноле, отправилкапитану стражи на Планазии срочный приказ убить Постума, скрепив приказпечатью Тиберия (Тиберий доверил ему дубликат своей печати, чтобы Крисп смогподписывать кое-какие деловые бумаги, с которыми Тиберий не успел разобратьсядо того, как отправился на Балканы). Крисп знал, что Тиберий рассердится илисделает вид, будто рассердился, но объяснил Ливии, сразу же обратившись к еепокровительству, что он убрал Постума с дороги, так как узнал о заговорегвардейских офицеров, которые были намерены послать за Юлией и Постумом корабльи привезти их в Кельн, в ставку Германика; Германик и Агриппина, естественно,радушно приняли бы их и предоставили им убежище, а затем офицеры заставили быГерманика и Постума пойти походом на Рим. Тиберий сильно разгневался, что егоимя использовали таким образом, но Ливия решила обратить ситуацию себе напользу и притворилась, будто верит, что человек, убитый под именем Постума, ибыл настоящий Постум. Криспа никак не наказали, а сенаторам неофициальносообщили, будто Постум был убит по приказу его божественного деда, который,благодаря своей мудрости, предвидел, что необузданный юноша попытаетсязахватить верховную власть, как только узнает о его смерти, к чему якобы все ишло. Криспом руководило отнюдь не желание добиться благосклонности Тиберия иЛивии или предотвратить гражданскую войну. Он мстил за личную обиду. Будучи неменее ленив, чем богат, Крисп однажды расхвастался, что никогда не претендовална какой-нибудь государственный пост — его вполне устраивает быть простымримским всадником. На что Постум заметил: «Простым римским всадником,Крисп? Тогда тебе не помешает взять несколько уроков римской верховойезды».
Тиберий еще не слышал овосстании. Он написал Германику дружеское письмо, соболезнуя ему по поводусмерти Августа и говоря, что теперь Рим ждет от него и его сводного братаКастора защиты своих границ, поскольку сам Тиберий уже слишком стар длякампаний в чужих краях, и к тому же сенат просит его взять на себя все дела вРиме. Перейдя к смерти Постума, Тиберий пишет, что ему неприятна ее насильственнаяформа, но он не сомневается в мудрости решения, принятого Августом. О Криспе ондаже не упомянул. Германик сделал вывод, что Август еще раз изменил свое мнениео Постуме на основании каких-то сведений, ему самому, Германику, неизвестных, ина какое-то время предоставил событиям идти своим чередом.
ГЛАВА XV
Стоявшие на Рейне войскаподняли мятеж в знак солидарности с войсками, бунтовавшими на Балканах.Разочарование солдат, узнавших, что по духовной Августа на каждого из нихприходится всего по три золотых — плата за четыре месяца службы, — усугубило ихдавнишние претензия, и они рассудили, что шаткость положения Тиберия выудит егоудовлетворить выдвинутые ими требования, чтобы добиться их поддержки. В этитребования входило повышение жалования, срок службы в армии не болеешестнадцати лет и ослабление лагерной дисциплины. Жалование было действительнонедостаточным, солдатам приходилось на свои деньги покупать оружие и амуницию,а цены на все возросли. И действительно, так как людские резервы истощились, вармии были оставлены тысячи солдат; которых пора было уволить много лет назад,и призваны ветераны, совсем негодные для строевой службы. И отряды,сформированные из недавно отпущенных на волю рабов, были действительнонастолько разболтаны, что Тиберий счел необходимым ужесточить дисциплину,назначил ротными командирами грубых старых служак и приказал постоянно заниматьсолдат на хозяйственных работах, а розги из виноградной лозы — атрибут ротных — постоянно пускать в ход.
Когда известие о смертиАвгуста достигло балканских войск, в летнем лагере находилось одновременно триполка, и командующий дал им на несколько дней передышку от муштры ихозяйственных работ. Свобода и безделье выбили солдат из колеи, и когда ротныеснова вызвали их на плац, они отказались повиноваться и выставили определенныетребования. Командующий сказал, что выполнить их не в его власти, и предупредило последствиях, к которым может привести мятежное поведение. Солдаты неоскорбили его ни словом, ни действием, но повиноваться отказались и в концеконцов вынудили командующего послать сына в Рим к Тиберию с перечнем ихтребований. Когда юноша уехал, беспорядки усилились. Менее дисциплинированныесолдаты принялись грабить лагерь и соседние деревни, а когда арестовализачинщиков, остальные ворвались в караульное помещение и освободили их, убивротного, который пытался им помешать. У этого ротного было прозвище «Подайдругую», потому что, сломав одну лозу о спину солдата, он требовал вторуюи третью. Когда сын командующего прибыл в Рим, Тиберий отправил на БалканыКастора во главе двух батальонов гвардии, эскадрона гвардейской кавалерии ибольшей части дворцовой охраны, состоявшей из германцев; в качестве помощника сКастором поехал штабной офицер по имени Сеян, сын командующего гвардией, одиниз немногих близких друзей Тиберия. В дальнейшем я еще много чего расскажу вамоб этом Сеяне. Прибыв в лагерь, Кастор, с гордым видом, не выказывая страха,обратится к толпе солдат и прочитал им письмо отца, где тот обещал позаботитьсяо непобедимых полках, с которыми он делил тяготы многих кампаний, и начать ссенатом переговоры об их претензиях, как только оправится от горя, причиненногосмертью Августа. Тем временем, писал Тиберий, он посылает к ним своего сына,чтобы удовлетворить те их просьбы, которые он сочтет осуществимыми, — остальноепридется оставить на усмотрение сената.
Мятежники заставилиодного из ротных выступить в качестве их представителя и изложить их требования- ни один из солдат не рискнул на это из страха, что впоследствии его назовутзачинщиком. Кастор сказал, что, к его великому сожалению, освобождениеветеранов от службы и повышение жалования до одной серебряной монеты в день — требования, которые он не уполномочен удовлетворить. Пойти на такую уступкуможет лишь его отец и сенат.
Это вызвало среди солдатсильное неудовольствие. Проклятье, сказали они, зачем он тогда сюда явился,если не может ничего для них сделать. Видно, хочет сыграть с ними такую жешутку, как его отец Тиберий: когда они предъявляли ему свои претензии, он обычнопрятался за спину Августа и сената. Да и что такое сенат? Кучка никчемныхбогатых бездельников, большинство которых умрет со страху при виде вражескогощита или меча, выхваченного из ножен! Солдаты принялись кидать камни в свитуКастора, и дело приняло угрожающий оборот. Но благодаря счастливой случайностивсе обошлось: в ту же ночь началось затмение луны, и это страшно напугалосолдат — все солдаты суеверны. Они решили, что затмение — знак того, что богигневаются на них за убийство ротного «Подай другую» и за отказповиноваться начальству. Среди мятежников было немало верных Тиберию солдат, иодин из них пришел к Кастору и предложил собрать своих единомышленников, чтобыони по двое, по трое обошли все палатки и попробовали образумить недовольных.Так и было сделано. К утру атмосфера в лагере сильно изменилась, и Кастор, хотяи согласился вновь послать в Рим те же требования, поставив под ними в знаксогласия свою подпись, арестовал двух солдат, которые, по-видимому, началибунт, и всенародно казнил их. Остальные не выражали протеста и даже вдоказательство своей верности по собственному почину отдали в руки Касторапятерых мятежников, убивших ротного. Но солдаты по-прежнему отказывалисьучаствовать в маршировке и хозяйственных работах — разве что в самых неотложных- до тех пор, пока из Рима не придет ответ. Погода испортилась, безостановочнолил дождь, лагерь затопило, солдаты не могли перейти от одной палатки к другой.Они сочли это новым предупреждением небес, и еще до того, как посланец успелвернуться из Рима, бунт окончился и полки послушно направились на зимниеквартиры под руководством своих офицеров.
Мятеж на Рейне оказалсякуда серьезнее. Подвластная Риму Германия, восточная граница которой проходилатеперь по Рейну, делилась на две провинции: Верхнюю и Нижнюю. Столицей Верхнейпровинции, которая простиралась до Швейцарии, был Майнц, стоящей Нижнейпровинции, доходившей на севере до Шельды и Самбры, был Кельн. В каждой изпровинций стояла армия из четырех полков; главнокомандующим был Германик. Беспорядкиначались в Нижней провинции, в летнем лагере армии. Претензии предъявлялись теже, что и на Балканах, но поведение мятежников было куда более вызывающим, таккак здесь находилось больше римских вольноотпущенников, недавно взятых наслужбу. Эти вольноотпущенники в душе все еще оставались рабами, привычными кбезделью и легкой жизни, не в пример свободнорожденным гражданам, в основномбедным крестьянам, составлявшим костяк армии. Солдаты они были прескверные, темболее что для них не существовало таких понятий, как честь мундира или доброеимя полка. И неудивительно, ведь в прошлой кампании эти солдаты воевали подкомандой Тиберия, а не Германика.
Командующий потерялголову и не сумел обуздать наглость мятежников, окруживших его плотной толпой сжалобами и угрозами. Его нерешительность побудила их напасть на самыхненавистных им ротных; около двадцати из них солдаты засекли насмерть их жесобственными розгами и кинули тела в Рейн. Остальных, осыпая насмешками иоскорблениями, выгнали из лагеря. Чудовищные, неслыханные поступки!Единственный старший офицер, сделавший попытку сопротивляться, был КассийХерея. На него набросилась большая группа бунтовщиков, но вместо того, чтобыспастись бегством или просить пощады, Кассий, выхватив из ножен меч, кинулся всамую их гущу и, нанося удары направо и налево, прорвался к священномутрибуналу, где, как он знал, ни один солдат не осмелится его тронуть.
У Германика не былогвардейских батальонов, на которые он мог бы опереться, однако он тут жеотправился в мятежный лагерь с небольшой группой офицеров. О резне в лагере онтогда еще не знал. Солдаты окружили его огромной толпой, как ранее своегокомандира, но Германик наотрез отказался с ними говорить, пока они непостроятся, как положено, по ротам и батальонам, каждый под своим знаменем,чтобы он знал, к кому обращаться. Солдаты пошли на эту пустяковую, как имказалось, уступку — им не терпелось услышать, что он скажет. Но оказавшись встрою, солдаты вспомнили о дисциплине. И хотя, убив офицеров, они не могли большенадеяться на доверие Германика или прощение, их сердца вдруг устремились кэтому храброму, доброму и честному человеку. Один старый ветеран — там быломного таких, кто служил в Германии двадцать пять, а то и тридцать лет назад, — воскликнул:
– Как он похож на отца!
А другой подхватил:
– Он, должно быть, наредкость хороший человек, если он такой же на редкость хороший, как отец!
Германик начал тихо, какпри обычной беседе, чтобы привлечь всеобщее внимание. Сперва он говорил осмерти Августа и великом горе, которое вызвала эта смерть, затем заверил солдатв том, что Август превратил Рим в несокрушимую твердыню и оставил после себяпреемника, способного управлять страной и командовать армиями так, как делал быэто он сам.
– О славных победахмоего отца в Германии вы знаете. Многие из вас принимали участие в сражениях.
– Лучше не былокомандира и человека! — закричал кто-то из ветеранов.
– Да здравствуютГерманики, отец и сын!
Вот вам примерпростодушия моего брата — он ведь не понял, какой эффект произвели его слова.Под отцом он подразумевал Тиберия (которого также часто именовали Германиком),а ветераны подумали, что речь идет о его настоящем отце; говоря о преемникеАвгуста, Германик опять же имел в виду Тибсрия, а ветераны решили, будто онговорит о себе. Не догадываясь об этом недоразумении, брат продолжал свою речь;он сказал о согласии, царящем во всей Италии, и о верности Франции, откуда онтолько что прибыл. Он не понимает, почему они видят все в мрачном свете. Какаямуха их укусила? И что они сделали со своими ротными командирами, сполковниками и генералами? Почему этих офицеров нет в строю? Неужели их изгналииз лагеря, как он слышал?
– Кое-кто из нас еще живи находится здесь, цезарь,- раздался голос: из рядов вышел, хромая, КассийХерея и приветствовал Германика: — Но нас немного. Они стащили меня с трибуналаи продержали в караулке связанным четыре дня без еды. Один из старых солдаттолько сейчас выпустил меня.
– Тебя, Кассий! Онипоступили так с тобой?! С тобой, кто вывел восемьдесят человек изТевтобургского леса? Кто отстоял мост на Рейне?
– Ну, во всяком случае,они не лишили меня жизни,- сказал Кассий.
С ужасом в голосеГерманик спросил:
– Солдаты, это правда?
– Они сами во всемвиноваты! — крикнул кто-то; поднялся страшный шум. Солдаты сдирали с себяодежду, чтобы показать почетные рубцы от ран на груди и позорные багровыекровоподтеки, оставленные розгами на спине. Один дряхлый старик вырвался изрядов и подбежал к Германику, раздвигая пальцами губы над голыми деснами:
– Я не могу есть твердуюпищу без зубов, командир, и я не могу делать большие переходы и воевать наодной похлебке. Я был с твоим отцом во время его первой кампании в Альпах наседьмом году моей службы. Вместе со мной в роте два моих внука. Отпусти меня. Якачал тебя на коленях, когда ты был младенцем. И глянь-ка сюда, у меня грыжа, ая должен вышагивать по двадцать миль в день и тащить на спине груз в стофунтов.
– Вернись в строй,Помпоний, — приказал Германик, узнавший старого солдата; он был поражен, увидевего. — Ты забываешься. Я займусь твоим делом позднее. Ради всех богов, покажихороший пример молодым солдатам!
Помпоний отдал честь ивернулся на место. Германик поднял руку, призывая солдат к молчанию, но онипродолжали кричать о низком жаловании и о ненужных хозяйственных работах,которые их заставляют выполнять от побудки до отбоя, — у них нет и минуты насамих себя, — и о том, что единственный способ расстаться с армией — этоумереть от старости в ее рядах. Германик ждал, пока не наступила полная тишина.Тогда он сказал:
– От имени моего отцаТиберия я обещаю вам справедливость. Он так же близко принимает к сердцу вашеблагополучие, как я, и все, что может быть сделано для вас без ущерба дляимперии, будет сделано. Я за это отвечаю.
– Долой Тиберия! — заоралкто-то, и этот возглас подхватили со всех сторон, сопровождая его улюлюканием исвистом. А затем солдаты вдруг принялись кричать: — Давай, Германик! Ты для насимператор! Тиберия в Тибр! Давай, Германик! Германика в императоры! ДолойТиберия! Долой эту суку Ливию! Давай, Германик! Пошли на Рим! Мы — за тебя!Давай, Германик, сын Германика! Германика в императоры!
Германика как громомпоразило.
– Вы с ума сошли! — воскликнул он. — О чем вы говорите?! Кто я, по-вашему? Предатель?
Kтo-то из ветеранов крикнул:
– Хватит, довольно! Тысам сказал, что возьмешь на себя обязанности Августа, а теперь идешь напопятный!
Только сейчас Германикосознал свою ошибку, и, поскольку крики «Давай, Германик!» всепродолжались, он соскочил с трибунала и поспешил туда, где была привязана еголошадь, чтобы ускакать из проклятого лагеря. Но солдаты вытащили мечи ипреградили ему путь.
Вне себя, Германикзакричал:
– Дайте мне пройти или,клянусь богами, я покончу с собой!
– Ты для нас — император! — отвечали солдаты.
Германик вытащил меч изножен, но кто-то схватил его за руку. Каждому порядочному человеку было ясно,что он не шутит, но многие из бывших рабов думали, будто это только жест с егостороны и он только притворяется скромным и добродетельным. Один из них, рассмеявшись,крикнул:
– На, возьми мой, онострее!
Старый Помпоний,стоявший с ним рядом, вспыхнул от гнева и ударил его по губам. Друзья поспешноувлекли Германика к палатке командующего. Тот лежал в постели, спрятав головупод одеяло, полумертвый от ужаса и стыда, не в силах встать и, как положено,приветствовать Германика. И сам он, и штабные офицеры остались в живых лишьблагодаря его личной охране из швейцарских наемников.
Не медля, провеливоенный совет. Из услышанного в караулке разговора, сказал Германику Кассий, онпонял, что мятежники собираются послать депутацию в Верхнюю провинцию, чтобызаручиться поддержкой расквартированной там армии и поднять общее восстание.Шли также разговоры о том, чтобы оставить рейнскую границу без охраны и идти воФранцию грабить города и похищать женщин, а затем основать на юго-западе странынезависимое военное царство, защищенное с тыла Пиренеями Этим маневрам они-депарализуют Рим, а к тому времени, когда их осмелятся тронуть, они сделают своецарство неприступным.
Германик решилнемедленно отправиться в Верхнюю провинцию и заставить стоявшие там полкипоклясться в верности Тиберию. Это были войска, служившие совсем недавно подего командой, и Германик полагал, что они останутся преданы Риму, если онпопадет туда раньше депутации мятежников. Германик был уверен, что услышит тамот солдат те же сетования по поводу жалования и службы, но командовали имиболее надежные люди, выбранные им лично за твердость духа и воинскую доблесть,а не за имя. Но сперва надо было как-то утихомирить взбунтовавшиеся полкиздесь, на месте. Германику оставался один-единственный путь. Он пошел на первоеи последнее преступление в жизни: подделал письмо, якобы посланное Тиберием, и«получил» его на следующее утро у входа в свою палатку. Курьеру,тайно высланному ночью за пределы лагеря, было ведено выкрасть лошадь встроевых частях, проскакать двадцать миль на юго-запад, а затем вернуться какможно быстрее другим путем.
В письме говорилось, чтоТиберию стало известно, будто стоящие в Германии полки высказали ряд законныхпретензий, и он готов, не мешкая, их удовлетворить. Он позаботится о том, чтобысолдатам тотчас же выплатили завещанные Августом деньги, и в знак того, что самТиберий не сомневается в их верности, он удвоит сумму из собственного кошелька.Он вступит в переговоры с сенатом насчет увеличения жалования. Он немедленно ибез всяких оговорок отпустит из армии всех солдат, прослуживших двадцать лет, ате, кто служат больше шестнадцати лет, будут использованы только в гарнизонах.
Германик не был такимумелым лжецом, как его дядя Тиберий, или бабка Ливия, или сестра Ливилла.Хозяин лошади, на которой прибыл курьер, узнал ее, узнали и самого курьера — одного из личных конюхов Германика. Поползли слухи, что письмо подложное. Новетераны решили сделать вид, будто считают его подлинным, и просить, чтобыобещанные деньги и увольнение из армии были даны немедленно. Германик ответил,что император — человек слова и отпустит их хоть сегодня, но просил подождатьденег — их нельзя полностью выплатить, пока полки не перейдут на зимниеквартиры. В лагере не хватит наличных, сказал Германик, чтобы выдать каждомусолдату по шесть золотых, но те, что есть, будут выданы до последней монеты, онсам за этим проследит. Это успокоило солдат, хотя Германик несколько упал в ихглазах, раньше они были о нем лучшего мнения, — он боится Тиберия, говорилиони, и не гнушается обмана. Солдаты выслали группы на поиски своих ротныхкомандиров и пообещали снова повиноваться приказам командующего, которомуГерманик пригрозил, что если тот немедленно не возьмет себя в руки, онпредъявит ему перед сенатом обвинение в трусости.
Убедившись, чтоувольнение проводится по должной форме и все имеющиеся деньги розданы солдатам,Германик отправился в Верхнюю провинцию. Он увидел, что полки стоят наготове,дожидаясь известий из Нижней провинции, но открытого мятежа нет, так как Силий,их командир, был человек умный и решительный. Германик прочитал солдатам то жеподложное письмо и велел поклясться в верности Тиберию, что они тут же сделали.
Когда до Рима дошлоизвестие о мятеже на Рейне, там поднялось сильное волнение. Тиберия и такпорицали за то, что он послал на Балканы Кастора, а не отправился туда сам, итеперь открыто освистывали на улицах и спрашивали, почему, интересно, бунтуютименно те войска, которые были раньше под его началом, а остальные остаютсяспокойны (полки, которыми Германик командовал в Далмации, не присоединились квосстанию). Тиберия призывали немедленно выступить на Рейн и самому сделать всючерную работу, а не сваливать ее на Германика. Тиберий заявил сенату, что онпоедет в Германию, и принялся не спеша собираться в путь, подбирать офицеров иснаряжать небольшой флот. Когда он был наконец готов, наступила зима, иплавание стало опасным, а из Германии начали поступать более утешительныеизвестия. Так что Тиберий остался в Риме. Он и не собирался его покидать.
Тем временем я получилот Германика срочное письмо, где он просил меня как можно быстрее достатьдвести тысяч золотых под его поместье, но сделать это в полной тайне: деньгинужны для безопасности Рима. Больше Германик ничего не добавил, лишь приложил кписьму подписанную доверенность, чтобы я мог действовать от его имени. Яотправился к его управляющему, и тот сказал мне, что, не продавая имуществаГерманика, можно добыть лишь половину требуемой суммы, а если объявить продажу,это вызовет разговоры, чего Германик, очевидно, стремится избежать. Поэтомувторую половину мне пришлось доставать самому: пятьдесят тысяч из сейфа — завычетом этих денег, после того как я заплатил вступительный взнос в новуюколлегию жрецов, там осталось всего десять тысяч — и пятьдесят тысяч,полученные от реализации кое-какой городской недвижимости, оставленной мнеотцом (к счастью, у меня уже были на нее покупатели), и тех рабов, без которыхя мог обойтись, но только если они не были очень ко мне привязаны. Не прошло идвух дней после получения письма, как я уже отправил Германику деньги. Услышаво продаже недвижимости, мать очень рассердилась, но поскольку я не мог открытьей, для чего были нужны эти деньги, я сказал, что в последнее время, играя вкости, делал очень большие ставки, а желая отыграться, проиграл в два разабольше. Мать поверила мне, и прозвище «игрок» стало еще одной палкой,которой она меня била. Но мысль, что я не подвел Германика и Рим, сторицейвозмещала ее насмешки. Должен признаться, я часто в это время играл, но непроигрывал и не выигрывал помногу. Кости служили мне отдыхом от работы.Закончив «Историю религиозных реформ», я сочинил небольшой юмористическийтрактат об игре в кости (посвященный божественному Августу) с одной целью — подразнить мать. Я цитировал письмо, которое Август, очень любивший эту игру,написал однажды моему отцу; он говорил в нем о том, какое огромное удовольствиедоставила ему их вчерашняя игра, он не встречал еще человека, который умел бытак красиво проигрывать. Отец, писал Август, всегда со смехом проклинаетсудьбу, если у него выпадет «собака», но когда противник делаетверный бросок, так доволен, словно повезло ему самому.
«Честное слово,дорогой друг, выигрывать у тебя — одно наслаждение, а это — высшая похвала, скакой я могу отозваться о человеке, так как обычно я терпеть не могувыигрывать, потому что при этом я невольно заглядываю в души моих такназываемых добрых друзей. Почти все они, за исключением самых верных, злятся,когда мне проигрывают, ведь я — император и, как они полагают, несметно богат.Разве справедливо со стороны богов давать лишнее тому, у кого и так всегополно? Поэтому я прибегаю к хитрости — возможно, ты и сам это заметил,- послекаждой игры я ошибаюсь при подсчете очков. То беру меньше, чем выиграл, топлачу больше, чем проиграл, и почти ни у кого, кроме тебя, не хватает честностиуказать мне на ошибку». (Я бы с удовольствием процитировал следующий абзац,где говорилось о том, как непорядочно ведет себя при игре Тиберий, но,естественно, не мог этого сделать.)
Начал я эту книгу сшуточного — хотя вполне серьезного по форме — исследования того, насколькодревней является игра в кости, подкрепляя его цитатами из несуществующихавторов и описывая различные фантастические способы метания костей. Ноосновным, разумеется, был вопрос о выигрыше и проигрыше, трактат так иназывался: «Как выиграть в кости». В еще одном письме Август писал,что чем больше он пытается проиграть, тем больше выигрывает и, даже обсчитываясам себя при расчетах, редко встает из-за стола беднее, чем садятся за него. Япроцитировал в противовес ему утверждение, приписываемое Поллионом моему дедуАнтонию, смысл которого заключался в том, что чем больше он пытается выиграть вкости, тем больше проигрывает. Сведя эти высказывания воедино, я вывел основнойзакон игры, а именно: боги помогают выиграть тому, кто меньше к этому стремится(разве что они еще раньше затаили против этого человека зло), поэтомуединственный способ выиграть в кости — это выработать у себя искреннее желаниепроиграть. Написанная тяжеловесным языком, пародирующим ненавистного мнеКатона, и аргументированная парадоксами, это была, право, очень смешная книжка.Я привел в ней старую пословицу, где вам обещают давать тысячу золотых всякийраз, когда вы встретите незнакомца верхом на пегом муле, но только при условии,что вы не будете думать о хвосте мула, пока не получите денег. Я надеялся, чтоэтот трактат вызовет одобрение людей, которые считали, будто мои историческиеработы неудобоваримы. Но нет. Никто не догадался, что он — юмористический. Я несразу сообразил, что старики, выросшие на произведениях Катона, вряд ли оценятпародию на их любимого автора, а молодежь, не знакомая с его произведениями,просто не догадается, что это пародия. Поэтому книгу сочли исключительноскучной и глупой, написанной вымученным стилем на полном серьезе инеопровержимо доказывающей мое всем известное слабоумие.
Но я позволил себевесьма несвоевременное отступление, заставив Германика, так сказать, ждатьсвоих денег, в то время как я пишу трактат об игре в кости. Будь старыйАфинодор жив, он бы сурово меня за это отчитал.
ГЛАВА XVI
В Бонне Германикавстретила депутация сенаторов, посланная Тиберием. Истинной их целью быловыяснить, преувеличивает Германик серьезность мятежа или преуменьшает ее. Онипривезли также приватное письмо Тиберия, в котором он одобрял обещаниясделанные Германиком от его имени, кроме обещания удвоить отказанные Августом деньги,так как теперь, мол, это придется пообещать всей армии, а не только германскимполкам. Тиберий поздравлял Германика с успехом его военной хитрости, но сожалело необходимости прибегнуть к подлогу. И добавлял, что выполнит ли он этиобещания — зависит от самих солдат (значило это вовсе не то, как понялГерманик, что Тиберий сдержит слово, если они вернутся к повиновению, а как разнаоборот). Германик тут же написал Тиберию ответ, где просил прощения заизлишние траты, связанные с удвоением суммы, завещанной солдатам, и объяснял,что эти деньги выплачиваются из его собственного кармана (но солдаты ничего обэтом не знают и считают своим благодетелем Тиберия) и что в поддельном письмеговорилось яснее ясного: двойную сумму получают только германские полки какнаграду за недавние победы за Рейном. Что касается остальных обещаний, товетераны, прослужившие двадцать лет, уже отпущены и остаются в рядах армии лишьдо тех пор, пока не прибудут дарственные деньги.
Германику нелегко былопогасить долговое обязательство на поместье, и он попросил меня в письмеподождать, пока он сможет отдать мне мои пятьдесят тысяч. Деньги эти — подарок,ответил я, и я горжусь, что смог его сделать. Но вернемся к ходу событий. Когдасенатская депутация прибыла в Бонн, там уже стояли на зимних квартирах дваполка. Во время пути сюда во главе с командиром они являли собой позорноезрелище: рядом со знаменами солдаты несли привязанные к длинным шестам мешки сденьгами. Другие два полка отказались покинуть летний лагерь, пока им полностьюне выплатят все, что положено по завещанию. Те полки, Первый и Двадцатый, чтонаходились в Бонне, заподозрили, будто депутацию послали, чтобы отменитьсделанные им уступки, и снова начали бесчинствовать. Часть из них была за то,чтобы немедленно отправиться в свое новое царство. И вот в полночь в комнатыГерманика, где в запертом ковчеге хранился орел Двадцатого полка, вломиласьгруппа солдат; они стащили Германика с постели, сдернули у него с шеи золотуюцепочку с ключами от ковчега, отперли его и забрали свое знамя. В то время каксолдаты шумной толпой шли по улице, призывая товарищей «следовать заорлом», они встретили сенаторов — членов депутации, которые услышали крикии побежали на защиту Германика. Солдаты с проклятиями обнажили мечи. Сенаторыповернули и кинулись в штаб-квартиру Первого полка под прикрытие полковогознамени. Преследователи обезумели от ярости и вина, и если бы знаменосец не былхрабрым человеком и не владел так хорошо мечом, главе депутации проломили бычереп — злодейство, за которое полку не было бы прошения и которое послужило бысигналом для гражданской войны по всей стране.
Беспорядки продолжалисьвсю ночь, но, к счастью, обошлось без кровопролития, если не считать крови,пролитой в пьяных драках между соперничающими ротами. Когда наступил рассвет,Германик приказал трубачу играть сбор и взошел на трибунал, взяв с собойсенатора, возглавлявшего депутацию. Солдаты роптали: совесть их была нечиста, иоттого они еще больше злобились, но смелость Германика смирила их. Германик встал,призвал всех к молчанию и вдруг широко зевнул. Прикрыв рот ладонью, он попросилпрощения, сказав, что плохо спал эту ночь из-за мышиной возни под полом.Солдатам понравилась шутка, и они рассмеялись. Но Германик не присоединился кним:
– Благодарение богам,что наступил рассвет. У меня еще не было такой ужасной ночи. Мне дажеприснилось, что орел Двадцатого полка куда-то улетел. Какое счастье видеть егосейчас в строю. По лагерю реяли духи разрушения, присланные сюда, надо думать,каким-то божеством, которое мы оскорбили. Вас охватило безумие, и лишь чудопомешало вам совершить преступление, равного которому нет в истории Рима,- безвсякой причины убить посланца родного города: счастье, что он нашел убежище отваших мечей у ваших же полковых богов.
Затем Германик объяснил,что депутация прибыла лишь затем, чтобы подтвердить обещания Тиберия от именисената и проверить, добросовестно ли он, Германик, их выполняет.
– Так как насчет этого?Где остальные отказанные нам деньги? — крикнул кто-то; остальные подхватили егокрик: — Наши деньги! Наши деньги!
По счастливойслучайности в этот самый момент показались фургоны с деньгами под охранойотряда верховых из вспомогательных войск — они как раз въезжали в лагерь.Германик воспользовался этим обстоятельством и поспешно отправил сенаторовобратно в Рим в сопровождении того же вспомогательного отряда, затем сталнаблюдать за раздачей денег; кое-кто из солдат пытался силой захватить мешки,предназначенные для других полков, и Германику лишь с трудом удалось им помешать.
К полудню беспорядки ещеусилились; столько золота в солдатских кошельках могло привести лишь кбезудержному пьянству и отчаянной игре в кости. Германик решил, что Агриппине,на этот раз сопровождавшей его, опасно оставаться в лагере. Она снова былабеременна, и хотя старшие ее сыновья, мои племянники Нерон и Друз, находились вРиме и жили вместе со мной и моей матерью, маленький Гай был с нею. Солдатысчитали, что этот красивый мальчуган приносит им счастье, он был их талисман;кто-то сделал для него маленькие солдатские доспехи, включая оловянныйнагрудник, меч, шлем и щит. Все его баловали. Когда мать надевала ему обычноеплатье и сандалии, он принимался плакать и просить, чтобы ему дали меч исапожки: он хочет пойти в палатки к солдатам. Поэтому он получил прозвище«Калигула», что означает «Сапожок».
Германик настаивал натом, чтобы Агриппина покинула лагерь, хотя она клялась, что ничего не боится ипредпочитает умереть вместе с ним, а не ждать в безопасном месте вестей о том,что он убит мятежниками. Но Германик спросил, не думает ли она, что Ливия будетхорошей матерью для их осиротевших детей? Это решило дело и заставило Агриппинупоступить по его желанию. Вместе с ней отправилось несколько офицерских жен;все они были в трауре и заливались слезами. Они медленно прошли через лагерьбез слуг и служанок, словно беженцы из обреченного города. Для вещей у них былаодна простая повозка, которую тащил мул. Женщин сопровождал Кассий Херея — ихпроводник и единственный защитник. Калигула сидел верхом у него на плечах, какна боевом коне, и с громкими криками размахивал мечом, то отражая«удары», то «нападая» на врага, как его научиликавалеристы. Вышли они из лагеря очень рано, и вряд ли кто-нибудь их видел;стражи у ворот не было, никто теперь не брал на себя труд трубить подъем, такчто большая часть солдат спала, как свиньи, до десяти или одиннадцати утра.Несколько ветеранов, проснувшихся по привычке на рассвете, собирали возлелагеря хворост, чтобы сварить завтрак, и, окликнув беженцев, спросили, куда онинаправляются.
– В Треве! — крикнул вответ Кассий. — Главнокомандующий отсылает свою жену и ребенка под защитудиких, но верных нам французских союзников, боясь, как бы они не лишилисьжизни, попав в руки знаменитого Первого полка! Передайте мои слова своимтоварищам! Ветераны поспешили вернуться в лагерь, и один из них, старикПомпоний, схватил трубу и дал сигнал тревоги. Из палаток высыпали еще не совсемпроснувшиеся солдаты с мечами в руках.
– Что случилось? Ктонападает?
– Его забирают от нас. Намбольше не будет удачи, мы никогда больше его не увидим.
– Кого забирают? О комты толкуешь?
– Нашего мальчика,Калигулу. Его отец говорит, что не может больше доверить его Первому полку иотсылает его к проклятым французишкам. Одни боги знают, что там с ним будет.Всем известно, что такое французы. И мать тоже отсылает. На восьмом месяце, аидет бедняжка пешком, как рабыня. Эх, ребята! Жена Германика и дочь старогоАгриппы, которого мы называли другом солдат. И наш Сапожок.
Удивительный народ — солдаты! Крепкие, как кожаный щит, суеверные, как египтяне, и сентиментальные,как сабинские старухи. Через десять минут не меньше двух тысяч охваченных гореми раскаянием солдат осаждали палатку Германика, в пьяном исступлении умоляя егоразрешить жене вернуться в лагерь вместе с их любимым мальчуганом.
Германик вышел к ним,бледный от гнева, и приказал солдатам больше его не тревожить. Они опозорилисебя, и его, и Рим, и он до конца жизни не будет им доверять; они оказали емуплохую услугу, когда вырвали из рук меч, который он хотел вонзить себе в грудь.
– Скажи, что нам делать,командир! Мы сделаем все, что ты скажешь. Клянемся больше не бунтовать.Никогда! Прости нас. Мы пойдем за тобой на край света. Только верни нам нашегомаленького товарища, нашего Сапожка.
Германик сказал:
– Вот мои условия:поклянитесь в верности Тиберию и выдайте мне тех, кто отвечает за смертькомандиров, за оскорбление депутации и за кражу орла. Если вы это выполните, явас прощу, хоть и не до конца, и верну вам вашего маленького товарища. Однакожена моя не станет рожать в этом лагере, раз ваша вина полностью не заглажена.До родов осталось немного, и я не хочу, чтобы жизнь ребенка была омрачена злымичарами. Но я могу послать ее не в Треве, а в Кельн, если вы не хотите, чтобы людиговорили, будто я доверил ее защите варваров. Мое полное прощение вы получитетолько тогда, когда сотрете память о своих кровавых преступлениях еще болеекровавой победой над врагами нашей родины — германцами.
Солдаты поклялисьвыполнить условия Германика. Поэтому он отправил гонца перехватить Агриппину иКассия, объяснить им, как обстоят дела, и привезти Калигулу обратно. Солдатыразошлись по палаткам и призвали всех товарищей, оставшихся верными Риму,присоединиться к ним и задержать зачинщиков мятежа. Было схвачено около стачеловек, их привели к трибуналу, возле которого солдаты из обоих полков, смечами наголо, образовали каре. Один из командиров заставлял каждого изпленников по очереди всходить на шаткий эшафот, сооруженный возле трибунала, иесли рота признавала того виновным, его сбрасывали на землю и обезглавливали.За все два часа, что длилось это неофициальное судилище, Германик не промолвилни слова, он сидел скрестив руки, с каменным лицом. Почти все зачинщики былипризнаны виновными.
Когда упала последняяголова, а тела вытащили за пределы лагеря, чтобы сжечь, Германик стал вызыватьк трибуналу по очереди ротных командиров и требовать у них полного отчета ослужбе. Удостоверившись, что командир служил хорошо и место свое, судя повсему, получил не благодаря связям, Германик обращался к ветеранам роты испрашивал, каково их мнение. Если ветераны отзывались о нем одобрительно иполковник, командир батальона, куда входила рота ничего против него не имел,ротный оставался в своем звании и должности. Но если репутация у ротного былаплохая или солдаты роты выражали им недовольство, его разжаловывали, и Германикпредлагал роте выбрать в своей среде того, кто более других достоин занять егоместо. Затем Германик поблагодарил всех солдат за помощь и призвал их принестиклятву верности Тиберию. Они торжественно в этом поклялись, а через секундураздалось громовое «ура!». Солдаты увидели посланца Германика, вовесь опор скакавшего к лагерю, а перед ним на спине коня — Калигулу; громкокрича что-то пронзительным голосом, мальчик размахивал своим игрушечным мечом.
Германик обнял ребенка исказал, что хочет добавить еще одно: согласно указаниям Тиберия, из двухнаходившихся здесь полков отпущены тысяча пятьсот ветеранов, чей срок службыуже истек. Но если кто-нибудь из них, сказал Германик, хочет получить полноепрощение, как и их товарищи, которые перейдут через Рейн и отомстят запоражение Вара, они могут его заслужить. Он позволит наиболее крепким иэнергичным солдатам вновь вступить в ряды своих рот, а те, кто годится лишь длягарнизонной службы, смогут служить в Тироле, где, как стало известно, впоследнее время участились набеги германцев. Хотите верьте, хотите нет — ветераны, все, как один, выступили вперед и больше половины из них вызвалосьучаствовать в боевых действиях за Рейном. В их числе был и Помпоний,утверждавший, что, несмотря на отсутствие зубов и грыжу, он может служить нехуже любого другого. Германик сделал его своим денщиком, а внуков взял в своюличную охрану. Таким образом, в Бонне все наладилось, и солдаты твердилиКалигуле, что он и только он подавил мятеж и что наступит день, когда он станетвеликим императором и одержит удивительные победы; это очень плохо влияло намальчика, который, как я уже упоминал, был и без того ужасно избалован.
Но два других полка,расквартированных в месте, которое называлось Сантен, еще нужно былообразумить. Они не успокоились даже после того, как им выплатили отказанныеАвгустом деньги, и их командир ничего не мог с ними поделать. Когда сталоизвестно, что боннские полки изменили свои намерения, главные бунтовщикивсерьез испугались за собственную жизнь и стали подстрекать товарищей к новымбесчинствам и грабежам. Германик известил командующего, что он направляется кнему по Рейну во главе большой армии, и если те солдаты под его началом,которые еще остались ему верны, не последуют как можно быстрее примеру своихбоннских товарищей и не казнят зачинщиков, он, Германик, истребит поголовно обaполка, не разбирая, кто прав, кто виноват. Командующий вызвал к себе потихонькузнаменосцев, сержантов и нескольких заслуживающих доверия ветеранов, прочиталим письмо и сказал, что медлить нельзя, Германик может нагрянуть с минуты наминуту. Они обещали сделать все, что в их силах, и, сообщив содержание письмаеще нескольким верным людям, ворвались по данному в полночь сигналу в палатки ипринялись уничтожать мятежников. Те яростно защищались и сразили немало верныхприсяге солдат, но в конце концов те взяли верх. Всего в эту ночь было убито иранено пятьсот человек. Остальные, оставив в лагере лишь часовых, вышлипоходным маршем навстречу Германику, чтобы умолять его тут же вести их за Рейнпротив германцев.
Хотя в такое время годавоенные действия обычно затухают, погода стояла прекрасная, и Германик пообещалвыполнить их просьбу. Он навел через реку понтонный мост и перешел на другойберег во главе двенадцати тысяч римских пехотинцев, двадцати шести батальоновсоюзников и восьми кавалерийских эскадронов. От своих лазутчиков на вражескойтерритории он знал о большом скоплении народа в деревнях возле Мюнстера, гдебыл большой ежегодный праздник в честь германского Геркулеса. До германцев ужедошли слухи о мятеже — вернее, мятежники вступили в сговор с Германном иобменялись с ним дарами, — и они только ждали той минуты, когда полкиотправятся в свое новое юго-западное царство, чтобы пересечь Рейн и пойтипрямиком на Италию. Германик двинул полки пустынной лесной тропой и застиггерманцев врасплох с кружками пива в руках (пиво — это напиток, получающийся врезультате брожения замоченного зерна; германцы поглощают его на праздниках вневероятном количестве). Германик развернул войско в четыре колонны напротяжении пятидесяти миль и предал все деревни огню и мечу независимо от полаи возраста жителей. На обратном пути он обнаружил, что отряды из различныхместных племен устроили засады, чтобы помешать ему пройти через лес, нопродолжал продвижение и, вступая в отдельные схватки, с успехом оттеснял врага.Вдруг от Двадцатого полка, бывшего в арьергарде, донесся сигнал тревоги. Оказалось,что на них напал большой отряд германцев под водительством самого Германна. Ксчастью, лес в этом месте был негустой, и солдаты могли маневрировать. Германикпоскакал назад, туда, где было всего опаснее, и крикнул: «Прорвите ихстрой, Двадцатый, и все будет прощено и забыто!». Солдаты Двадцатого полкасражались как безумные; они отбросили германцев назад и тех, кто уцелел вкровавой резне, загнали далеко в луга, простиравшиеся за лесом. Германикзаметил Германна и вызвал его на поединок, но германцы убегали — принять вызовзначило обречь себя на верную смерть. Поэтому Германн ускакал. Германику также, как отцу, не везло — ему никак не удавалось сразиться один на один свражеским вождем. Но победы он тоже одерживал не реже, чем отец, и полученное внаследство имя «Германик» теперь принадлежало ему по праву. Солдатыликовали. Германик благополучно привел свою армию в лагерь за Рейном, где имничто больше не угрожало.
Тиберий никогда непонимал Германика, а Германик — Тиберия. Тиберий, как я уже говорил, был одиниз дурных Клавдиев. Однако порой его можно было склонить к добродетели, и, живион во времена, когда царило благородство и великодушие, он вполне сошел бы зачеловека, обладающего этими свойствами, — подлости в его характере не было. Новремена были отнюдь не такими, и сердце Тиберия ожесточилось, в чем, высогласитесь со мной, в первую очередь была повинна Ливия. А Германик был понатуре добродетельный человек, и как бы ни были порочны времена, когда онродился, он не мог вести себя иначе, чем вел. Когда Германик отказался отединовластия, предложенного ему германскими полками, и заставил их поклясться вверности Тиберию, тому было не понять, почему он так поступил. Он решил, чтоГерманик еще хитрее, чем он сам, и ведет какую-то сложную игру. Простая мысль отом, что для Германика честь превыше всего и он предан ему какглавнокомандующем; и как названному отцу, ни разу не пришла Тиберию в голову. АГерманик, поскольку он не подозревал, что Тиберий в сговоре с Ливией, ипоскольку тот никак не уязвлял и не ущемлял его, а, напротив, всячески хвалилза то, как ему удалось справиться с мятежом, и назначил полный триумф замюнстерскую кампанию, думал, будто намерения Тиберия столь же честны иблагородны, как у него самого, и тот лишь по простоте душевной не разгадал досих пор смыслы Ливии. Германик решил откровенно поговорить с Тиберием, кактолько приедет в Рим для триумфа. Но смерть Вара еще не была отомщена, прошлотри года, прежде чем Германик вернулся. Тон писем, которыми за это времяобменивались Германик и Тиберий, был задан Германиком, писавшим с сыновнейпочтительностью. Тиберий отвечал ему в том же дружеском духе, думая, что темсамым бьет Германика его же оружием. Он пообещал возместить Германику отданныесолдатам деньги и выплатить вдвойне завещанные суммы балканским полкам. И ондействительно заплатил им по три лишних золотых на человека — в балканскойармии назревала угроза мятежа, — но отложил возврат потраченных Германикомденег на несколько месяцев из-за, как он выразился, финансовых затруднений.Естественно, Германик не требовал у Тиберия денег, и естественно, Тиберий так ине вернул их. Германик снова написал мне, спрашивая, не подожду ли я до техпор, пока Тиберий не расплатится с ним, и я ответил, как и в первый раз, что япослал ему эти деньги в подарок.
Вскоре после того какТиберий стал императором, я отправил ему письмо, где говорил, что в течениедовольно долгого времени изучал юриспруденцию и управление делами — так и былов действительности — в надежде, что мне наконец дадут возможность послужитьсвоей стране в какой-нибудь ответственной должности. Он ответил, что,разумеется, брату Германика и его собственному племяннику ходить в платьевсадника ни с чем не сообразно, и, поскольку меня сделали жрецом Августа, мне,конечно, должны разрешить носить сенаторское платье, он испросит для меня усената разрешения ходить в вышитой тоге, какие носят консулы и экс-консулы,если я обещаю при этом не ставить себя в смешное положение. Я тут же написал,что я предпочитаю пост без почетного одеяния одеянию без поста, но единственнымответом были присланные мне в подарок сорок золотых, «чтобы купить на нихигрушки во время Сатурналий». Сенат постановил, что я могу носить вышитуютогу, и в честь Германика, который проводил тогда очередную успешную кампанию вГермании, хотел предоставить мне место среди экс-консулов. Но Тиберий наложилна это вето, сказав, что, на его взгляд, я не способен произнести речь огосударственных делах, которая не вывела бы из терпенья егособратьев-сенаторов.
В то же самое времяТиберий наложил вето на еще один указ, предложенный сенатом. И вот при какихобстоятельствах. Агриппина разрешилась от бремени в Кельне, родив дочь по имениАгриппинилла, и я должен сразу же сказать, что эта девочка оказалась одной изхудших Клавдиев — честно говоря, если судить по ее задаткам, она превзойдетсвоих предков обоего пола высокомерием и порочностью. Несколько месяцев послеродов Агриппина недомогала, и Калигула совсем отбился от рук, поэтому, кактолько Германик начал весеннюю кампанию, мальчика отправили в Рим. Он сделалсясвоего рода национальным героем. Где бы он ни появлялся с братьями, на негопялили глаза, приветствовали криками и оказывали ему всяческое внимание. ХотяКалигуле еще не исполнилось трех лет, этот не по годам развитой мальчик былочень трудным ребенком, милым — лишь когда ему льстили, послушным — лишь когдаего держали в ежовых рукавицах. Он должен был поселиться у своей прабабкиЛивии, но ей было некогда как следует за ним присматривать, и, так как онпостоянно шалил и попадал в переделки, к тому же ссорился со своими старшимибратьями, Калигула перешел жить к нам, с моей матерью и со мной. Мать никогдане льстила ему, но взять его в ежовые рукавицы тоже не смогла. И вот однажды,вспылив, Калигула плюнул в нее, и она задала ему хорошую взбучку. «Ты — гадкая германская старуха, — крикнул мальчик, — я спалю весь твой германскийдом». Он употреблял слово «германский» как самое страшное изругательств. В тот же день Калигула пробрался потихоньку на чердак, где жилирабы, в чулан, который был забит старой мебелью и разным хламом, и поджеглежавшую там груду старых соломенных тюфяков. Вскоре пылал весь верхний этаж, ипоскольку дом был старый, с изъеденными жучком балками и щелями в полу,потушить огонь не смогли, хотя от пруда с карпами безостановочно по цепочкеподавали воду. Мне удалось спасти все бумаги и ценные вещи, и кое-что измебели, и не было человеческих жертв, если не считать двух старых рабов,лежавших из-за болезни в постелях, но от дома остались лишь стены и подвалы.Калигулу не наказали, потому что пожар страшно напугал его. Он сам чуть несгорел, прячась под кроватью, пока дым не заставил его с криком выскочитьнаружу.
Так вот, сенат хотелиздать указ, по которому мой дом отстроили бы за счет государства на томосновании, что он служил кровом многим выдающимся членам нашего рода, ноТиберий воспротивился этому. Он сказал, что пожар произошел по моему недосмотруи что, веди я себя с полной ответственностью, пострадал бы один чердак и уронне был бы так велик, и уж если надо заново отстроить и обставить дом, пусть этобудет за его счет, а не за государственный, (громкие аплодисменты сенаторов).Это было несправедливо и нечестно, тем более что Тиберий и не собиралсясдержать слово. Я был вынужден продать свою последнюю крупную недвижимость вРиме — квартал жилых домов возле Коровьего рынка и примыкающую к нему большуюстроительную площадку, чтобы отремонтировать дом за свой счет. Я не сказалГерманику, что поджег его Калигула, — он счел бы себя обязанным возместить нанесенныйущерб, и по сути дела это был, я думаю, просто несчастный случай, ведь такоймаленький ребенок не может отвечать за свои поступки.
Когда солдаты Германикаснова отправились воевать с германцами, они добавили еще несколько куплетов кпесне о трех горестях Августа; я припоминаю два или три из них и отдельныестрочки из прочих, по большей части смешные:
Шесть монет — а что вних толку?
Сыр да сало не по мне.
Жалко, нет вина ни капли
На германской стороне.
И еще:
Август нынче взят нанебо.
В Стиксе плавает Марцелл–
Ждет он с Юлиейсвиданья,
И она уж не у дел.
Где орлы — никто незнает.
И мечтаем мы о том,
Как к могиле государя
Птиц пропавших принесем!
Был там еще куплет,который начинался так:
Германн потерял подружку
И вдобавок пива жбан…
но остального я не помню, да куплетэтот и не представляет особой важности, разве что он напоминал мне о«подружке» Германна. Она была дочерью вождя, которого германцыназывали Зигштос или что-то в этом роде, а римляне — Сегест. Он жил в Риме, каксам Германн, и был принят в сословие всадников, но в отличие от Германна,чувствовал себя связанным клятвой верности, которую дал Августу. Этот Сегестбыл тем самым человеком, который предупредил Вара насчет Германна и Сегимера ипосоветовал Вару арестовать их на пиру, куда тот пригласил их как раз передначалом злосчастного похода. У Сегеста была любимая дочь, которую Германнпохитил, и хотя он женился на ней, Сегест ему этого не простил. Однако ему былонельзя открыто выступить на стороне римлян против Германна, который считалсянациональным героем; он мог лишь поддерживать с Германиком секретную переписку,где сообщал ему о передвижениях военных сил германцев и постоянно заверял втом, что его верность Риму неколебима и он только ждет возможности этодоказать. Однажды Сегест написал Германику, что Германн осадил его вукрепленной одним лишь частоколом деревне, поклявшись никому не дать пощады, иим долго не продержаться. Германик форсированным маршем подошел к деревне,разгромил не очень многочисленный отряд осаждавших — сам Германн, раненый,находился в другом месте — и вызволил Сегеста. И тут обнаружил, что его ждалценный подарок — в деревне оказалась жена Германна, которая гостила у отца,когда между ним и ее мужем вспыхнула ссора, и которая вот-вот должна былародить. Германик отнесся к Сегесту и всем его родичам очень милостиво и дал имземли на западном берегу Рейна. Германн, разъяренный пленением жены, испугался,как бы мягкость Германика не побудила других германских вождей сделать попыткик примирению. Он создал новый сильный союз племен, включая некоторые из тех,которые до сих пор были в дружбе с Римом. Но Германик по-прежнему былнеустрашим. Чем больше германцев выступало против него в открытом бою, тембольше это было ему по сердцу. Он никогда не доверял им как союзникам.
Еще до окончания летаГерманик победил германцев в целом ряде боев, заставил Сегимера сдаться ивернул первого из утраченных орлов — орла Девятнадцатого полка. Он такжепобывал на поле боя, где Вар потерпел поражение, похоронил кости своихтоварищей по оружию по всем правилам и первый, своими руками, возложил кусокдерна на их могильный холм. Военачальник, который вел себя так пассивно вовремя мятежа, храбро сражался во главе своих войск, а в одном случаенеминуемое, как всем казалось, поражение обратил в торжество. Преждевременноеизвестие о том, что битва проиграна и германцы идут триумфальным маршем кРейну, вызвало среди охранявших ближайший мост солдат такой переполох, чтокомандир отдал солдатам приказ перейти на свой берег, а затем уничтожить мост,тем самым предоставив всех, кто находился на вражеском берегу, их судьбе. Нобывшая здесь Агриппина отменила приказ. Она сказала солдатам, что теперь она — их командир и останется им, пока не придет ее муж и не освободит ее откомандования. Когда наконец войска вернулись с победой, Агриппина была на постуи приветствовала их. Ее популярность теперь почти что сравнялась спопулярностью мужа. Она устроила лазарет для раненых, которых Германикотправлял в лагерь после каждой битвы, и оказывала им наилучшую медицинскуюпомощь. Обычно раненые солдаты не покидали своих подразделений, где они иливыздоравливали, или умирали. Лазарет был устроен на личные средства Агриппины.
Я, кажется, уже упомянуло смерти Юлии. Когда Тиберий стал императором, ее ежедневный рацион на Региисократился до четырех унций хлеба и одной унции сыра. Из-за сырости в помещенииона заболела чахоткой, и такая голодная диета быстро свела ее в могилу. ОПостуме так ничего и не было слышно, а пока Ливия не удостоверилась в егогибели, у нее не могло быть спокойно на душе.
ГЛАВА XVII
Тиберий продолжалправить, держась во всем средней линии и советуясь с сенатом, прежде чемпредпринять любой шаг, имеющий политическое значение. Но сенаторы так долгоголосовали по указке, что, похоже, потеряли способность приниматьсамостоятельные решения, а Тиберий никогда явно не показывал, какое именнорешение пришлось бы ему по душе, даже когда для него было очень важно, как онипроголосуют. Он стремился удержать пост главы государства, но не желал, чтобыего правление походило на тиранию. Вскоре сенат увидел, что если Тиберийвелеречиво выступает в защиту какого-либо предложения, значит, он хочет, чтобыоно было отклонено, а если он столь же велеречиво выступает против какого-нибудьпредложения, значит, хочет, чтобы оно было принято; и только в тех редкихслучаях, когда он говорил коротко, без перлов красноречия, его надо былопонимать буквально. Галл и старый остряк по имени Гатерий завели привычкуразвлекаться, произнося пламенные речи в поддержку Тиберия и доводя смысл егослов чуть не до абсурда, а потом голосуя так, как он на самом деле хотел, чемпоказывали, что прекрасно понимают его уловки. Этот самый Гатерий в то время,когда сенаторы уговаривали Тиберия принять верховную власть, воскликнул:«О, Тиберий, сколько еще несчастный Рим будет оставаться безвластителя?» — рассердив Тиберия, так как тот знал, что Гатерий видит егонасквозь. На следующий день Гатерий решил продолжить потеху и, упав передТиберием на колени, умолял простить его за то, что он был недостаточно пылок всвоих мольбах. Тиберий отпрянул от него с отвращением, но Гатерий схватил егоза колени, и Тиберий свалился навзничь, ударившись о мраморный пол затылком.Телохранители Тиберия, состоявшие из германцев, не поняли, что происходит, икинулись вперед, чтобы зарубить напавшего на их хозяина; Тиберий едва успел ихостановить.
Гатерий великолепнопародировал. У него был очень громкий голос, подвижное лицо, изобретательный уми богатое воображение. Стоило Тиберию употребить в своей речи какое-нибудьархаичное слово или притянутое за уши выражение, как Гатерий подхватывал его иделал ключевым в своем ответе (Август обычно говорил, что колеса красноречияГатерия нуждаются в цепях, даже когда он едет в гору). Тугодуму Тиберию былотрудно тягаться с Гатерием. Галл же превосходно изображал верноподданническийпыл. Тиберий тщательно следил за тем, чтобы не создалось впечатление, будто онпретендует на божественные почести, и возражал против того, чтобы ему приписывалисверхъестественные свойства: он даже не разрешил жителям провинций строитьхрамы в его честь. Поэтому Галл любил, говоря о нем, называть Тиберия, словнослучайно, «его священное величество». Когда Гатерий, всегда готовыйподхватить шутку, поднимался, чтобы упрекнуть его за столь неподобающеевыражение, Галл рассыпался в извинениях, говоря, что у него и в мыслях не былосделать что-либо вопреки приказу его священного… о боже, так легко впасть вошибку… еще раз тысяча извинений… он хотел сказать, вопреки желаниям егодосточтимого друга и собрата-сенатора Тиберия Нерона Цезаря Августа. «БезАвгуста, дурень, — произносил театральным шепотом Гатерий. — Он отказывался отэтого титула тысячу раз. Он пользуется им, только когда пишет письма другим монархам».
Они обнаружили, чемсильнее всего можно уязвить Тиберия. Если он принимал скромный вид, когда сенатблагодарил его за какую-нибудь заслугу перед Римом — например, за обещаниедостроить храмы, которые остались незаконченными после смерти Августа, — шутникивсячески восхваляли его порядочность: вот ведь, не поставил же он себе взаслугу труды своей матери, и поздравляли Ливию с таким преданным и покорнымсыном. Когда они увидели, что ничто так не раздражает Тиберия, как дифирамбы поадресу Ливии, они стали упражняться в этом на все лады. Гатерий даже предложил,чтобы, подобно тому как греков называют отцовским именем, назвать Тиберия вчесть матери Тиберий Ливиад… но, возможно, более правильная для латыни формабудет «Ливигена»; звать его иначе — преступление. Галл нашел другоеслабое место Тиберия — тот терпеть не мог, когда упоминали о его пребывании наРодосе. И вот однажды Галл позволил себе такую дерзкую выходку: в тот самыйдень, когда до Рима дошло известие о смерти Юлии, он принялся превозносить Тиберияза милосердие и в подтверждение привел историю о родосском учителе риторики,который отказал Тиберию, когда тот скромно обратился к нему за разрешениемпосещать у него занятия, заявив, что сейчас свободных мест нет, и предложилТиберию наведаться через несколько дней. «Как вы думаете, — продолжалГалл, — что сделал его священное… прошу прощения, мне следовало сказать: чтосделал мой досточтимый друг и собрат-сенатор Тиберий Нерон Цезарь, когда послеего восшествия на престол этот наглый учителишка приехал в Рим, чтобызасвидетельствовать свое почтение новому божеству? Отрубил его наглую голову идал вместо мяча своим телохранителям? Ничего подобного. С остроумием, равнымего милосердию, он сказал, что у него сейчас нет свободных мест в когортельстецов, и предложил ему наведаться через несколько лет. Скорее всего, Галлвсе это придумал, но у сенаторов не было оснований ему не верить, и они такгорячо ему аплодировали, что Тиберию пришлось сделать вид, будто слова Галласоответствуют истине.
Наконец Тиберию удалосьзаткнуть Гатерию рот; однажды он проговорил, как всегда медленно: „Простименя, Гатерий, если я буду более откровенен, чем это принято между сенаторами,но я должен тебе сказать, что ты — страшный зануда и ни капли неостроумен“. Затем он обратился к сенату: „Простите меня, отцысенаторы, но я всегда говорил и снова скажу, что, раз вы были настолько любезныи предоставили мне абсолютную власть, я не должен стыдиться использовать ее дляобщего блага. И если я прибегну к ней сейчас, чтобы заставить замолчать шутов,которые своими глупыми выходками оскорбляют не только меня, но и вас, янадеюсь, что заслужу этим ваше одобрение. Вы всегда были со мной добры итерпеливы“. Теперь Галлу пришлось вести игру в одиночку.
Хотя Тиберий ненавиделмать еще сильнее, чем прежде, он по-прежнему позволял ей руководить собой. Всеназначения на должности — будь то консул или губернатор провинции — делались неим, а Ливией; это были весьма разумные назначения, так как она выбирала людейпо заслугам, а не по семейным связям или за то, что они льстили ей илиоказывали какое-либо личное одолжение. Я должен сказать ясно и недвусмысленно,если еще не сделал этого, что как бы преступны ни были средства, к которымЛивия прибегала, чтобы властвовать над Римом сперва через Августа, затем черезТиберия, она была исключительно способной и справедливой правительницей исозданная ею система управления разладилась лишь тогда, когда Ливия пересталаее возглавлять.
Я уже упоминал о Сеяне,сыне командующего гвардией. Он унаследовал пост отца и был одним из трехчеловек, которые пользовались сравнительным доверием Тиберия. Вторым былФрасилл; он приехал в Рим вместе с Тиберием и по-прежнему имел на него большоевлияние. Третьим был сенатор по имени Нерва. Фрасилл никогда не обсуждал с Тибериемвопросы государственной политики и не просил для себя никаких официальныхпостов, а когда Тиберий давал ему деньги, принимал их небрежно, словно они непредставляли для него никакого интереса. У него была большая обсерватория водной из сводчатых комнат дворца, где в окнах были такие прозрачные стекла, чтоих просто не замечали. Тиберий проводил у Фрасилла немало времени, тот учил егоначаткам астрологии и многим другим тайнам магии, в том числе искусствутолкования снов, заимствованному у халдеев. Сеяна и Нерву Тиберий избрал,по-видимому, за противоположность их характеров. Нерва не терял друзей и неприобретал врагов. Единственный его недостаток, если это можно назватьнедостатком, заключался в том, что он молчал, когда видел зло, которое нельзя былоисправить словами. Он был благородный, великодушный, отважный и вместе с теммягкий человек, абсолютно правдивый и не способный ни на какой обман, даже еслиэто могло принести ему выгоду. Если бы он, например, оказался на местеГерманика, он бы ни за что не подделал письма, хотя от этого зависела бы егособственная безопасность и безопасность империи. Тиберий назначил Нервунадзирателем за городскими акведуками и постоянно держал при себе, чтобы всегдаиметь перед глазами, как я полагаю, мерило добродетели. Точно так же Сеянслужил ему мерилом порока. В юности Сеян был другом Гая и уехал вместе с ним наВосток; у него хватило ума предвидеть, что Тиберий выйдет из-под опалы, и дажеспособствовать этому; он убедил Гая, что Тиберий не обманывает его, утверждая,будто не стремится к власти, и посоветовал ходатайствовать за него передАвгустом. Сеян тогда же сообщил об этом Тиберию, и Тиберий написал ему письмо,с которым тот не расставался, обещая, что никогда не забудет об его услуге.Сеян был лжец, мало того — лжец-стратег; он искусно распоряжался своими лживымиизмышлениями, знал, как привести их в готовность и построить в такой боевойпорядок, чтобы они одержали победу при любой схватке с подозрениями и даже вгенеральном сражении с истиной — это остроумное сравнение принадлежит Галлу, ятут ни при чем. Тиберий завидовал этому таланту Сеяна, точно так же, какзавидовал честности Нервы, — хотя он уже далеко ушел по пути зла, необъяснимыедля него самого порывы, толкающие его к добру, подчас заставляли Тиберияприостановиться.
Не кто иной, как Сеян,начал настраивать Тиберия против Германика; он говорил, что человеку, которыйподделал письмо отца, не важно, при каких обстоятельствах, нельзя доверять, чтоГерманик стремится к власти, но ведет себе осторожно — сперва он завоеваллюбовь солдат подачками, затем затеял эту ненужную кампанию за Рейном, чтобыудостовериться в их боеспособности и безоговорочном подчинении. Что доАгриппины, говорил Сеян, то она на редкость честолюбива, только посмотри, какона вела себя на мосту — назвалась командиром и приветствовала возвращавшиесяполки, словно она невесть кто! А то, что мост хотели разрушить, она, возможно,просто придумала. Ему известно со слов вольноотпущенника, который рабом был вчисле домашней прислуги Германика, что Агриппина почему-то верит, будто Ливия иТиберий ответственны за смерть ее трех братьев и изгнание сестры, и покляласьотомстить за них. Сеян стал один за другим раскрывать заговоры против Тиберия идержал его в постоянном страхе перед убийцами, в то же самое время уверяя его,что пока он, Сеян, на страже, нет ни малейших причин для тревоги. Он подстрекалТиберия противоречить Ливии по пустякам, чтобы показать, что она переоцениласвои силы. Не кто иной, как Сеян, несколько лет спустя собрал гвардию воедино инавел в ней дисциплину. До тех пор три гвардейских батальона, размещенные вРиме, были расквартированы по подразделениям в разных частях города — впостоялых домах и подобных местах, и их с трудом могли собрать на плац; онибыли неопрятны в одежде, расхлябаны в движениях. Сеян сказал Тиберию, что, еслипостроить для гвардейцев общий постоянный лагерь за пределами Рима, это ихобъединит, помешает воздействию слухов, не даст погрузиться в волныполитических страстей, бушующих в городе, и крепче привяжет их к своемуимператору. Тиберий пошел еще дальше: он отозвал остальные шесть гвардейскихбатальонов, размещенные в других частях Италии, и построил лагерь, вместившийих всех — девять тысяч пехотинцев и две тысячи кавалеристов. Помимо четырехгородских батальонов, один из которых он отослал в Лион, и поселений отставныхветеранов, это были единственные солдаты в Италии. Германские телохранители нешли в счет, так как считались рабами. При всем том это были отборные воины,более преданные императору, чем любой свободнорожденный римлянин. Среди них ненашлось бы ни одного человека, который действительно хотел бы вернуться в своюхолодную, невежественную, варварскую страну; хотя они без конца распевали хоромпечальные песни о родине, германцы прекрасно проводили время и здесь.
Что касается уголовныхдосье, к которым Тиберию из-за страха перед покушениями на его жизнь так горячохотелось получить доступ, то Ливия по-прежнему делала вид, будто ключ шифраутерян. Тиберий по совету Сеяна сказал ей, что, поскольку от них никому нетникакого прока, он их сожжет. Ливия ответила, что он может поступать, какхочет, но все же разумнее их не трогать — вдруг ключ найдется. Возможно, онасама его вспомнит.
»Прекрасно,матушка, — сказал Тиберий, — а пока ты не вспомнишь, я возьму эти бумаги насохранение и попробую вечерами сам их расшифровать”. И вот Тиберий взялдосье к себе в комнату и запер в шкаф. Он очень старался найти ключ к шифру, ноэто оказалось ему не по силам. В простом шифре писалось латинское «Е»вместо греческой «альфы», латинское «F» — вместо греческой«беты», «G» — вместо «гаммы», «Н» — вместо «дельты» и так далее. Ключ сложного шифра разгадать было почтиневозможно. Для него были использованы первые сто строк первой книги«Илиады», которые надо было читать одновременно с написанием текста;при этом каждая буква заменялась цифрой, равной числу букв алфавита между нею исоответствующей ей буквой у Гомера. Так, первая буква первого слова первойстроки первой книги «Илиады» — «мю». Предположим, перваябуква первого слова в некоем досье — «ипсилон». В греческом алфавитемежду «мю» и «ипсилоном» находится семь букв, поэтомувместо «ипсилона» будет написана цифра «7». При этомалфавит представляется в виде круга, где «омега» — последняя буква — следует за «альфой», первой, так что расстояние между«ипсилоном» и «альфой» будет «4», а между«альфой» и «ипсилоном» — «18». Эта система былапридумана Августом, и, должно быть, требовалось немало времени, чтобы при еепомощи писать и расшифровывать, но я думаю, Август и Ливия постепенно набилируку и помнили, не считая, расстояние между любыми двумя буквами алфавита, чтоэкономило не один час. Как я об этом узнал? Много-много лет спустя, когда этидосье перешли в мое владение, я сам нашел ключ. Мне случайно попался на глазасреди прочих свиток первой книги «Илиады». Было ясно, что изучалисьздесь только первые сто строк, потому что в начале пергамент был замусолен ипокрыт пятнами, а в конце совершенно чист. Когда я присмотрелся внимательнее, яувидел крошечные цифры — «6», «23», «21», — елезаметно нацарапанные под буквами первой строки, и сразу догадался, что здесь иесть ключ к шифру. Меня удивило, что Тиберий не обратил внимания на этупутеводную нить.
Кстати, об алфавите. Я вто время как раз раздумывал о том, как самым простым образом сделать латыньпо-настоящему фонетическим языком. Я считал, что в латинском алфавите нехватает трех букв. А именно: буквы для обозначения согласного «U»,которая отличала бы этот звук от гласного «U»; буквы, соответствующейгреческому «ипсилону» (гласный звук, средний между латинскими«I» и «U»), которой бы можно было пользоваться влатинизированных греческих словах, и буквы, обозначающей двойной согласныйзвук, который мы передаем на письме при помощи сочетания «BS», нопроизносим, как греческое «пси». Важно, писал я, чтобы жителипровинций, изучающие латинский язык, учили его правильно; если буквы не будутсоответствовать звукам, как им избежать ошибок в произношении? Поэтому япредложил для передачи согласного «U» использовать перевернутое«F» (которое используется с этой целью в этрусском языке), то естьписать LAJINIA вместо LAUINIA; половинку «Н» — для обозначениягреческого «ипсилона», то есть B-IBLIOTHECA вместо BIBLIOTHECA, иперевернутое «С» — для обозначения «BS», то есть A3QUE вместоABSQUE. Последняя буква не была так уж важна, но первые две, на мой взгляд,были весьма существенны. Я предложил взять половинку «Н» иперевернутые «F» и «С» потому, что это облегчило бы делодля всех тех, кто пользуется штампованными буквами из металла или глины — им непришлось бы заказывать новые литеры. Я обнародовал свою книжицу, и человека двасказали, что в моих предложениях есть свой смысл, но, естественно, все это ни кчему не привело. Мать заявила, что может назвать три вещи, которые не осуществятсяни за что на свете: никогда через залив между Байями и Путеолами не протянетсяулица с лавками, никогда я не покорю остров британцев, и никогда ни одна измоих нелепых букв не появится в публичных надписях в Риме. Я не забыл ее слов,так как они имели свое продолжение.
Я сильнее обычногораздражал мать в эти дни потому, что наш дом все никак не могли достроить, амебель, которую я купил, была хуже старой, и потому, что состояние материсильно уменьшилось, ведь ей пришлось взять на себя часть расходов — даже отдайя все, что имел, моих денег все равно не хватило бы. В течение двух лет мы жилив императорском дворце (наши покои оставляли желать лучшего), и мать так частосрывала на мне дурное настроение, что под конец я не выдержал и уехал из Рима всвое поместье под Капуей; я приезжал в город лишь тогда, когда этого требовалимои обязанности жреца, что бывало не часто. Вы спросите меня про Ургуланиллу.Она никогда не появлялась в Капуе, да и в Риме мы почти не общались друг сдругом. Она едва здоровалась со мной, когда мы встречались, и не обращала наменя никакого внимания, разве что при гостях, чтобы соблюсти приличия; спали мыпорознь. Она, по-видимому, любила нашего сына Друзилла, но это ни в чемпрактически не выражалось: его растила моя мать, которая вела все хозяйство иникогда не прибегала к помощи Ургуланиллы. Мать относилась к Друзиллу как ксобственному сыну, казалось, она постепенно забыла, кто на самом деле егородители. Я так и не смог заставить себя полюбить Друзилла; это был угрюмый, вялый,грубый ребенок, а мать так часто ругала меня при нем, что он стал относиться комне без всякого уважения.
Я не знаю, какУргуланилла проводила свои дни, но не похоже было, что ей скучно, ела она спревеликим аппетитом и. насколько мне известно, не имела тайных любовныхсвязей. У этого странного существа все же была одна страсть — Нумантина,миниатюрное белокурое воздушное создание, жена моего шурина Сильвана, котораякогда-то сказала или сделала что-то (я ничего об этом не знаю), что проняло моютолстокожую жену и коснулось того, что служило ей сердцем. В будуареУргуланиллы висел портрет Нумантины в натуральную величину, и если у нее небыло возможности любоваться самой Нумантиной, она, по-моему, сидела часамиперед портретом, любуясь ее изображением. Когда я переехал в Капую, Ургуланиллаосталась в Риме с моей матерью и Друзиллом.
Единственным недостаткомКапуи для меня было отсутствие хорошей библиотеки. Правда, для книги, надкоторой я начал работать — «История Этрурии», — библиотека была ненужна. Я к этому времени сделал уже неплохие успехи в этрусском языке, и Арунт,у которого я каждый день проводил по нескольку часов, очень мне помог, разрешивпользоваться архивами своего полуразрушенного храма. Он рассказал мне, что онродился в тот самый день, когда на небе появилась комета, предвещавшая началодесятого — и последнего — цикла развития этрусской расы. Цикл для этрусков — это период, исчисляемый самой долгой жизнью, другими словами, цикл не кончаетсядо смерти последнего человека, который был жив во время празднества по поводуокончания предыдущего цикла. Обычно цикл равняется ста годам с небольшим. Таквот, сейчас шел последний цикл, и когда он кончится, этрусский перестанетсуществовать как живой язык. Предсказание это, можно сказать, уже осуществилось,так как у Арунта не было преемника, а крестьяне-этруски даже дома говорилипо-латински. Поэтому Арунт с радостью помогал мне писать «Историюэтрусков», ведь я, как он сказал, воздвигал мавзолей традициям некогдавеликой нации. Я начал эту работу на второй год царствования Тиберия и закончилдвадцать один год спустя. Я считаю ее своей лучшей работой, во всяком случае,трудился я над ней более чем усердно. Насколько мне известно, об этрусках ненаписано больше ни одной книги, а они были, поверьте мне, весьма интереснымнародом, так что, я думаю, будущие историки скажут мне спасибо.
Я взял с собой Каллона иПалланта и вел спокойную, размеренную жизнь. Меня занимало хозяйство напримыкавшей к вилле ферме, и я с удовольствием принимал у себя друзей, время отвремени приезжавших ко мне отдохнуть. Со мной жила женщина, по имени Акте,профессиональная проститутка, честная и порядочная женщина. У нас не было ниодной размолвки за все пятнадцать лет, что мы прожили вместе. Мы заключиличисто деловой союз. Акте сознательно выбрала проституцию своей профессией, яхорошо ей платил, и она не позволяла себе никаких глупостей. В известном смыслемы даже питали нежность друг к другу. Наконец Акте сказала, что скопиладостаточно денег и хочет оставить свою работу. Она выйдет за приличногочеловека, старого солдата, который был у нее на примете, поселится в одной изпровинций и народит детей, пока еще не поздно. Ей всегда хотелось иметь полныйдом детей. Поэтому я поцеловал ее на прощание и дал ей в приданое достаточноденег, чтобы она не испытывала никаких затруднений. Однако прежде чем уехать,Акте нашла себе преемницу, за которую могла поручиться, что та будет относитьсяко мне хорошо. Она привела ко мне Кальпурнию, настолько на нее похожую, что,наверное, та была ее дочерью. Акте однажды упомянула, что у нее есть дочь,которую ей пришлось отдать на попечение чужих людей, потому что нельзя бытьпроституткой и матерью одновременно. Так вот, Акте вышла замуж за бывшегогвардейца, который прекрасно с ней обращался, и родила ему пятерых детей. Я досих пор слежу за их семьей. Я упомянул об этом только потому, что мои читателимогли задать себе вопрос, какова была моя личная жизнь, если я жил врозь сУргуланиллой. По-моему, для нормального человека долго обходиться без женщинынеестественно, и поскольку Ургуланилла никак не годилась для роли жены, меня, ядумаю, нельзя винить за то, что я жил с Акте. Между мной и Акте было своегорода соглашение, что пока мы вместе, ни один из нас не будет иметь дело ни скем другим. Вызвано оно было не сентиментальными чувствами, а медицинскойпредосторожностью: в Риме было много венерических болезней — между прочим, ещеодно роковое наследство Пунических войн.
Хочу, кстати, заявить,что я никогда, ни в один период жизни, не занимался гомосексуализмом. И не извыдвинутых Августом соображений, будто это мешает иметь детей, стольнеобходимых государству. Просто мне всегда было стыдно и противно смотреть, каквзрослый мужчина, возможно судья и отец семейства, нежно сюсюкает с пухленькимразмалеванным мальчиком в браслетах на руках и ногах или какой-нибудь убеленныйсединами сенатор изображает Венеру перед высоченным Адонисом изгвардейцев-кавалеристов, который терпит старого дурака только потому, что утого есть деньги.
Когда я был вынужден быватьв Риме, я оставался там как можно меньше времени. Мне было не по себе ватмосфере Палатинского холма; вполне возможно, я чувствовал все растущий разладмежду Тиберием и Ливией. Тиберий начал строить для себя огромный дворец насеверо-западном склоне и еще до того, как закончили верхний этаж, переселился внижние апартаменты, оставив дворец Августа в единоличное владение матери.Словно желая показать, что новый дворец Тиберия, хоть и в три раза большестарого, никогда не будет иметь такого же веса в глазах римлян, Ливия поместилав парадном зале великолепную статую Августа и хотела было — как верховная жрицаего культа — пригласить всех сенаторов с женами на ритуальный пир. Но Тиберийсказал ей, что ему надо испросить согласие сената, это дело государственное, ане просто светское развлечение. Он так направил дебаты, что сенат постановилпроводить празднество одновременно в двух местах: сенаторы во главе с Тибериемпировали в парадном зале, а их жены во главе с Ливией — в соседней большойкомнате. Ливия проглотила обиду, сделав вид, что вовсе не обижается и всеустроено разумно, согласно с тем, чего пожелал бы и сам Август, но приказаладворцовому повару сперва подавать кушанья женщинам, поэтому им достались лучшиекуски и лучшие вина. Кроме того, она забрала для своего стола самые ценныезолотые блюда и кубки. Так что Ливии удалось на этом пиру взять верх, исенаторские жены хорошо позабавились за счет Тиберия и своих мужей.
Была и еще одна причина,по которой мне бывало не по себе, когда я приезжал в Рим, — я постоянновстречался с Сеяном. Мне было крайне неприятно общаться с ним, хотя он всегдабывал подчеркнуто любезен и ни разу не причинил мне явного зла. Меня удивляло,как человек с его лицом и манерами, низкорожденный, не прославленный воинскойдоблестью и даже не особенно богатый, мог добиться такого огромного успеха вРиме — он был сейчас второй по значению персоной после Тиберия — и такойпопулярности в гвардии. Его лицо — хитрое, жестокое, с неправильными чертами,на котором, правда, была написана своего рода животная храбрость и твердостьхарактера, — не вызывало никакого доверия. Что удивляло меня еще больше: послухам, несколько высокорожденных римлянок оспаривали друг у друга его любовь.Сеян плохо ладил с Кастором, что было вполне естественно, так как поговаривали,будто Сеян и Ливилла нашли между собой общий язык. Но Тиберий, по-видимому,полностью ему доверял.
Я уже упоминал оБрисеиде, старой вольноотпущеннице моей матери. Когда я сообщил ей, что уезжаюиз Рима и поселяюсь в Капуе, она сказала, что будет сильно по мне скучать, нопоступаю я разумно.
– Мне приснился про тебястранный сон, господин Клавдий, прошу прощения за дерзость. Ты был маленькимхромым мальчиком; в ваш дом залезли грабители и убили твоего отца, его родных идрузей, но маленький хромоножка вылез через окно в кладовой и заковылял вближний лес. Он залез на дерево и стал ждать. Грабители вышли из дома и,усевшись под деревом, где он прятался, начали делить добычу. Вскоре онипринялись ссориться из-за того, кому что достанется, один из них был убит,затем еще двое; оставшиеся стали пить вино, словно они снова друзья, но винобыло отравлено одним из убитых грабителей, так что все они умерли в страшныхмучениях. Хромоножка слез с дерева и собрал все сокровища; он нашел среди нихмного золота и драгоценных камней, украденных в других домах, но он все забралсебе и стал очень богат. Я улыбнулся:
– Странный сон,Брисеида. Но мальчик остался хромым, и все это богатство не могло вернуть кжизни его отца и родных.
– Нет, голубок, но,возможно, он женился, и у него появилась своя семья. Так что выбери себехорошее дерево, господин Клавдий, и не слезай с него, пока последний грабительне умрет. Вот о чем мой сон.
– Я не слезу вниз дажетогда, когда ни одного из них не останется в живых, если мне это удастся,Брисеида. Мне не по вкусу ворованные вещи.
– Ты всегда можешьвернуть их владельцам, господин Клавдий.
В свете того, чтослучилось в дальнейшем, все это звучит весьма знаменательно, впрочем, я неочень верю снам. Афинодору однажды приснилось, что в лесу возле Рима в норебарсука лежит сокровище. Он нашел это место, хотя никогда раньше там не был, ив склоне холма действительно был ход, ведущий в нору. Афинодор нанял двухместных жителей, чтобы они разрыли землю и добрались до норы, но что, выдумаете, они нашли там? Сгнивший от времени кошелек, где лежало шестьпозеленевших медных монеток — недостаточно даже, чтобы заплатить крестьянам заработу. А одному из моих арендаторов, хозяину лавки, однажды приснилось, будтонад его головой кружится стая орлов, а затем один садится ему на плечо.Лавочник счел это предзнаменованием того, что он когда-нибудь станетимператором, но случилось совсем другое — на следующий день к нему явился нарядгвардейцев (у них были орлы на щитах) и арестовал его за какое-то преступление,подлежащее рассмотрению военного суда.
ГЛАВА XVIII_
16 г. н.э.
Однажды в летний полденья сидел на каменной скамье позади конюшни у себя на вилле, обдумывая какую-топроблему этрусской истории и кидая кости — правая рука против левой — на грубомдеревянном столе. Ко мне подошел какой-то человек в отрепьях и спросил, не я лиТиберий Клавдий Друз Нерон Германик, сын Германика и племянник императораТиберия; его направили сюда из Рима, сказал он.
– Мне поручили тебекое-что передать. Я не знаю, насколько это важно, но я — старый солдат, служилеще у твоего отца, брожу с места на место, ищу работу, и, знаешь, как этобывает, я рад, когда у меня есть предлог пойти куда-то, а не просто куда глазаглядят.
– Кто дал тебе этопоручение?
– Человек, которого явстретил в лесу возле мыса Коза. Странный малый. Одет он был, как раб, аговорил, как император. Высокий, крепко скроенный, молодой, но полумертвый отистощения.
– Как он себя назвал?
– Никак. Он сказал,когда я все тебе передам, ты и сам догадаешься, кто он, и очень удивишься,получив от него весть. Он заставил меня два раза повторить его слова — хотелубедиться, что я все правильно запомнил. Он велел сказать тебе, что онпо-прежнему удит рыбу, но на одной рыбе долго не проживешь, и что ты долженпередать это его шурину, и что если ему и посылали молоко, он его не получил, ичто он хочет почитать книжечку, хотя бы в семь страниц. И чтобы ты ничего неделал, пока он снова не пришлет тебе весточку. Есть ли в этом смысл или этот пареньне в своем уме?
Я не мог поверить своимушам. Постум! Но ведь Постум мертв.
– У него выступающийподбородок, голубые глаза, и когда он задает вопрос, он склоняет голову набок,да?
– Точно так.
Я налил ему вина; руки уменя так тряслись, что половина пролилась. Затем, сделав знак подождать,вернулся в дом. Я нашел две простые, но крепкие тоги, нижнее белье, сандалии,две бритвы и мыло, потом взял первую попавшуюся под руку книгу — то оказалсяэкземпляр последних речей Тиберия, обращенных к сенату, — и на седьмой страниценаписал молоком: «Какая радость! Я сразу же сообщу Г. Будь осторожен.Пришли за всем, что тебе нужно. Где я могу тебя увидеть? Приветствую тебя отвсего сердца. Посылаю двадцать золотых — все, что у меня сейчас есть, но тот, ктоспешит подарить, дары дарует двойные».
Когда бумага просохла, ядал солдату узел, куда завернул одежду, книгу и кошелек.
– Возьми эти тридцатьзолотых, — сказал я, — десять — тебе, двадцать — для человека в лесу. Принесиот него ответ, и ты получишь еще десять золотых. Но держи язык за зубами ивозвращайся как можно быстрее.
– Не сомневайся, — сказал он. — Я тебя не подведу. Но что может помешать мне уйти совсем с этимузлом и всеми деньгами?
– Если бы ты былмошенником, ты не задал бы этот вопрос. Так что давай выпьем с тобой еще, иотправляйся.
Короче говоря, солдатушел с деньгами и узлом и через несколько дней принес мне устный ответ отПостума: он благодарил меня за деньги и одежду, говорил, что не надо искатьего, — где он, знает мать Крокодила, а зовут его теперь Пантер, и что он снетерпением ждет, когда я передам ему ответ шурина. Я заплатил старому солдатудесять золотых, которые обещал, и еще десять — за верность. Я понял, что Постумхотел сказать словами «мать Крокодила». Крокодил был старый вольноотпущенникАгриппы, которого мы звали так за его вялость, жадность и огромный рот. Егомать жила в Перузии, держала там гостиницу. Я хорошо знал это место. Я тут женаписал Германику письмо, где сообщил ему свою новость: я отправил его сПаллантом в Рим и велел с ближайшей почтой переслать в Германию. В письме ясказал лишь, что Постум жив и прячется — я не сказал где, — и умолял Германикасразу же ответить мне, как только он получит письмо. Я ждал и ждал, но ответ непришел. Я написал снова, подробнее, — по-прежнему никакого ответа. Я передалматери Крокодила, что Постуму от шурина пока ничего нет.
Больше я от Постума неполучал никаких вестей. Он не хотел подвергать меня дальнейшей опасности, аимея деньги и возможность передвигаться с места на место без риска, что егоарестуют, как беглого раба, он мог обойтись и без моей помощи. Кто-то вгостинице узнал его, и ему пришлось уехать оттуда, чтобы не искушать судьбу.Вскоре слух о том, что Постум жив, распространился по всей Италии. В Риметолько об этом и говорили. Человек десять, не меньше, в том числе три сенатора,приехали ко мне из Рима, чтобы конфиденциально спросить, действительно ли этотак. Я сказал, что сам я Постума не видел, но разговаривал с тем, кто с нимвстречался, и у меня не осталось сомнений в том, о ком у нас шла речь. Я, всвою очередь, спросил их, что они намерены делать, если Постум придет в Рим иполучит поддержку римских граждан. Но прямота моего вопроса смутила и испугалаих, и ответа я не дождался.
Сообщали, что Постумпобывал в нескольких небольших городках в окрестностях Рима, но, по-видимому,он остерегался появляться там до наступления темноты и всегда покидал их,переодетый, до рассвета. Его ни разу не видели в публичном месте, он ночевал вкакой-нибудь гостинице и оставлял записку с благодарностью за приют,подписанную его настоящим именем. Наконец однажды Постум высадился с небольшогокаботажного судна в Остии. В порту за несколько часов уже было известно об егоприбытии, и когда он ступил на берег, его ждала торжественная встреча. Постумизбрал Остию, потому что летом там стоял римский флот, которым в свое времякомандовал его отец Агриппа. На мачте его суденышка развевался зеленый вымпел — Август дал Агриппе (и его сыновьям после его смерти) право поднимать на мореэтот вымпел в честь победы Агриппы при Акции. Память Агриппы чтили в Остии чутьли не больше, чем память Августа.
Жизнь Постума была вопасности, поскольку изгнания ему никто не отменял, и открытое появление вИталии ставило его вне закона. Теперь он коротко поблагодарил толпу за радушныйприем. Он сказал, что если судьба будет милостива к нему и он снова завоюетуважение римского сената и народа, уважение, которого он лишился из-за лживыхобвинений, выдвинутых против него врагами, — его дед, божественный Август, слишкомпоздно понял, насколько они лживы, — он сторицей воздаст гражданам Остии за ихверность. До Ливии и Тиберия каким-то образом дошли слухи обо всем этом, и онипослали в Остию роту гвардейцев с приказом арестовать Постума. Но у солдат небыло никаких шансов справиться с толпой моряков. Ротный благоразумно даже и непытался исполнить распоряжение; он велел двум своим людям переодеться морякамии не сыскать с Постума глаз. Но к тому времени, как они переоделись, Постумисчез, и они не смогли напасть на его след.
На следующий день в Римебыло полно моряков; они пикетировали главные улицы и, когда встречали всадника,сенатора или какое-нибудь официальное лицо, спрашивали у них пароль. Пароль был«Нептун», и, если те его не знали, их заставляли под угрозой побоевтри раза его повторить. Побоев никто не хотел, и вскоре всеобщие симпатии сталисклоняться на сторону Постума. Если бы Германик произнес хоть однопоощрительное слово, весь город, включая гвардию и городские батальоны, тут жеподнялся бы против Тиберия и Ливии. Но без одобрения Германика помощь Постумуозначала бы гражданскую войну. А мало кто верил, что у Постума будут шансыпобедить, если ему придется сражаться с Германиком.
Положение былокритическим, и тут тот самый Крисп, который за два года до этого возбудилнедовольство Тиберия (но был прощен), убив на острове Клемента, вызвалсяискупить свою вину, захватив на этот раз Постума. Тиберий предоставил емусвободу действий. Крисп каким-то образом обнаружил, где находится штаб-квартираПостума, и, отправившись к нему с большой суммой денег якобы для того, чтобыПостум мог заплатить морякам, потерявшим два дня на пикетирование улиц,пообещал переманить на его сторону германских телохранителей, как только Постумподаст сигнал. Он уже хорошо «подмазал» их, сказал Крисп. Постум емуповерил. Они договорились о встрече в два часа после полуночи на углуопределенной улицы, куда должны были сойтись также и моряки. Все вместе онипойдут ко дворцу Тиберия. Крисп прикажет телохранителям пропустить Постума. Тиберия,Кастора и Ливию арестуют, а Сеян, сказал Крисп, хотя и не участвует активно взаговоре, берется склонить гвардию к поддержке новой власти, как только будетнанесен первый успешный удар, — при условии, что он сохранит свой пост.
Моряки точно пришли к местувстречи, но Постум не появился. Улицы в это время были пустынны, и когдаобъединенные отряды германских телохранителей и отборных гвардейцев Сеянавнезапно напали на моряков — в большинстве своем пьяных и не построившихся вбоевой порядок, — пароль «Нептун» потерял свою силу. Многие морякибыли убиты на месте, еще больше — в то время, как они бежали с поля боя;говорят, спаслись лишь те, кто ни разу не остановился, пока не добрался доОстии. Крисп и двое солдат подстерегли Постума в узком переулке между егоштаб-квартирой и местом встречи, оглушили, стукнув мешком с песком по голове,засунули в рот кляп, связали, положили на закрытые носилки и отнесли во дворец.На следующий день Тиберий сделал заявление сенату. Некий раб Постума Агриппы поимени Клемент, сказал он, вызвал в Риме напрасную тревогу, выдав себя за своегобывшего, ныне покойного, хозяина. Этот дерзкий субъект сбежал от всадника,купившего его при продаже имущества Постума, и прятался в лесу на побережьеТоскании, пока не отрастил бороду, скрывшую его срезанный подбородок — основноеразличие между ним и Постумом. Некоторые буяны моряки сделали вид, что поверилиему, но это был лишь предлог, чтобы отправиться в Рим и устроить тамбеспорядки. Сегодня они собрались перед рассветом на окраинах Рима, чтобы идтипод предводительством Клемента в центр города, грабить там лавки и частныедома. Встретив сопротивление городской стражи, моряки разбежались, бросивсвоего вожака; тот уже казнен, так что сенаторам не о чем больше беспокоиться.
Позднее я слышал, чтоТиберий сделал вид, будто не узнает Постума, когда того привели во дворец, и сусмешкой спросил его:
– Как это тебе повезлостать цезарем?
На что Постум отвечал:
– Так же, как и тебе, ив тот же самый день. Ты забыл?
Тиберий велел рабуударить Постума по губам за дерзость, а затем его вздернули на дыбу и велелиназвать своих сообщников. Но он лишь рассказывал скандальные истории из личнойжизни Тиберия, настолько отвратительные и с такой массой подробностей, чтоТиберий вышел из себя и своими огромными костлявыми кулаками превратил его лицов лепешку. Солдаты закончили кровавую работу в подвалах дворца, обезглавивПостума и разрубив его тело на куски.
Что может бытьпечальнее, чем оплакивать убитого друга, причем убитого в конце долгого и незаслуженногоизгнания, а затем, с радостью и изумлением услышав, что ему каким-то неведомымобразом удалось перехитрить своих палачей, оплакивать его во второй раз — теперь уже без надежды на ошибку, так и не повидавшись с ним, предательскисхваченным, подвергнутым пыткам и столь же позорно умерщвленным. Меня утешалалишь мысль, что, как только Германик обо всем этом услышит — а я сразу же емунапишу, — он прервет кампанию в Германии и, сняв с Рейна часть войск, пойдетмаршем на Рим, чтобы отомстить Ливии и Тиберию за смерть Постума. Я написал, ноне получил ответа; я снова написал, ответа по-прежнему не было. Но вскоре отГерманика пришло длинное нежное письмо, где между прочим он с удивлениемспрашивал, как Клементу удалось с таким успехом сыграть роль Постума — онпросто не может себе это представить. Мне стало ясно, что ни то, ни другое изэтих писем до него не дошло; в единственном, которое он получил, отосланномвместе со вторым из них, я писал о деталях одного дела, которым Германик просилменя заняться, и теперь он благодарил меня за сведения — это было именно то,что ему нужно. Меня охватил ужас: я понял, что Ливия или Тиберий перехватилиостальные письма.
У меня всегда был слабыйжелудок, а страх перед ядом в каждом кушаний не делал его крепче. Я снова сталзаикаться, и у меня начались приступы афазии — внезапной потери речи, чтоставило меня в смешное положение: если приступ начинался в то время, как яговорил, я не мог закончить фразы. Самым неприятным в этом было то, что этомешало мне как следует исполнять обязанности жреца Августа, а до сих пор я ни укого не вызывал нареканий. По заведенному с давних пор обычаю, если прижертвоприношении или другой службе в обряде допускается ошибка, все начинают ссамого начала. А теперь часто случалось, что во время богослужения я сбивался,читая молитву, и, сам того не замечая, повторял несколько фраз два-три раза илибрал в руки каменный нож для жертвоприношения, не посыпав голову жертвыритуальной мукой и солью, — а это значило, что все надо было проделать заново.Было утомительно вновь и вновь возвращаться к началу церемонии, прежде чемдоберешься без ошибки до конца, и верующие начинали беспокоиться. Наконец янаписал Тиберию, бывшему великим понтификом, и попросил освободить меня на годот моих религиозных обязанностей по причине плохого здоровья. Он удовлетворилпросьбу без всяких комментариев.
ГЛАВА XIX
16 г. н.э.
Третий год войны противгерманцев принес Германику еще больший успех, чем первые два. Он разработалновый план кампании, который позволял ему захватить противника врасплох иизбавлял солдат от опасных и изнурительных переходов. Заключался он вследующем: построить на Рейне флот чуть не в тысячу транспортных судов,погрузить на них большую часть солдат и поплыть сначала по реке, затем черезканал, который некогда прорыл наш отец, по голландским озерам и по морю доустья Эмса. Здесь Германик предполагал поставить суда на якорь у ближайшейотмели — все, за исключением нескольких, которые должны были служить в качественаводного моста. Он собирался атаковать племена, жившие за Везером, речкой,текущей параллельно Эмсу, в пятидесяти милях за ним, на которой кое-где былиброды. План этот осуществился до мельчайших подробностей.
Когда авангард достигВезера, римляне обнаружили, что на противоположном берегу их поджидает Германни несколько союзных вождей. Германн крикнул: «Кто вами командует — Германик?». Когда ему ответили «да», он спросил, не передадут лиГерманику от него несколько слов, а именно: «Германн от всей души приветствуетГерманика и просит разрешения поговорить со своим братом». Речь шла обрате Германна, которого звали по-германски Голдкопф или наподобие этого; вовсяком случае, имя его звучало так варварски, что его невозможно было передатьлатинскими буквами, — вроде того, как «Германна» мы превратили в«Арминия», а «Зигмира» — в «Сегимера», — поэтомуего перевели на латынь, и Голдкопф стал зваться Флавием, что тоже значит«золотоголовый». Флавий много лет служил в римской армии и, ещенаходясь в Лионе во время разгрома Вара, заявил, что по-прежнему верен Риму, иотрекся от своего брата-предателя, оборвав с ним все семейные связи. Наследующий год он храбро сражался в войсках Тиберия и Германика и потерял вовремя этой кампании глаз.
Германик спросил Флавия,хочет ли он побеседовать с братом. Флавий ответил, что особого желания он неимеет, но вдруг тот заявит о капитуляции. И вот братья принялисьперекрикиваться через реку. Германн начал разговор по-германски, но Флавийсказал, что если он не станет говорить по-латыни, разговора не будет совсем.Германн не хотел говорить по-латыни, боясь, как бы другие вожди, не знавшиеэтого языка, не обвинили его в предательстве, а Флавий опасался того же состороны римлян, не понимавших по-германски. Вместе с тем Германн хотелпроизвести впечатление на римлян, а Флавий — на германцев. Германн старалсяпридерживаться родного, а Флавий — латинского языка, но по мере того, как онивходили в раж, из обоих этих языков получилась такая чудовищная мешанина, чтослушать братьев, писал мне Германик, было все равно что смотреть комедию.Цитирую по полученному от него письму.
Германн: «Привет,брат. Что с твоим лицом? Как тебя изуродовал этот шрам! Потерял глаз?»
Флавий: «Да, брат.Ты его случайно не подобрал? Я потерял его в тот день, когда ты стремглавускакал из леса, заляпав щит грязью, чтобы Германик тебя не узнал».
Германн: «Тыошибаешься, брат. Спутал меня с кем-то другим. Ты, верно, тогда опять напился.Ты вечно трясся от страха перед битвой, пока не вливал в себя хоть один галлонпива, и когда звучал боевой сигнал, тебя надо было привязывать к седлу».
Флавий: «Это,понятно, враки. Но уж если об этом зашла речь, что за мерзкое варварское пойло,это ваше германское пиво. Я никогда теперь его не пью, даже если в лагерьпривозят груды бочек из захваченных деревень. Наши солдаты пьют его, толькокогда у них нет другого выхода; они говорят, оно все же лучше, чем болотнаявода, отравленная трупами германцев».
Германн: «Да, мнетоже нравится римское вино. У меня еще осталось несколько сотен кувшинов изтех, что я захватил у Вара. Этим летом я пополню свои запасы, если Германик небудет начеку. Между прочим, какую ты получил награду за то, что лишилсяглаза?»
Флавий (важно):«Личную благодарность главнокомандующего и три награды, в том числе венеци цепь».
Германн: «Ха-ха!Цепь! Ты носишь се на лодыжках, ты — римский раб?»
Флавий: «Лучше бытьрабом римлян, чем предателем по отношению к ним. Да, кстати, твоя милаяТруснельда живет хорошо и твой мальчуган тоже. Когда ты придешь в Римповидаться с ними?»
Германн: «В концеэтой кампании, брат. Ха-ха!»
Флавий: «Ты хочешьсказать, когда тебя поведут во время триумфа за колесницей Германика и толпастанет забрасывать тебя тухлыми яйцами? Ну и посмеюсь же я!»
Германн: «Ты лучшепосмейся заранее, потому что, не будь я Германн, если через три дня ты уже несможешь смеяться! Но хватит болтать. У меня к тебе поручение от матери».
Флавий (тут же становясьсерьезным и глубоко вздыхая): «Ах, моя милая, милая матушка! Что онапоручила мне передать? Со мной ли все еще ее священное благословение,брат?»
Германы: «Брат, тыранил нашу благородную, мудрую и плодовитую мать до глубины души. Ведь тыпредал семью, племя и германскую расу. Она говорит, что если ты не одумаешься ине перейдешь немедленно на нашу сторону, чтобы командовать войском вместе сомной, она лишит тебя своего благословения и проклянет на веки веков».
Флавий (по-германски,разражаясь слезами ярости): «О, она не говорила этого. Германн! Она немогла этого сказать. Ты все придумал, чтобы сделать мне больно. Признайся, чтоэто — ложь, Германн!»
Германн: «Она даеттебе два дня на размышление».
Флавий (своему конюху):«Эй, ты, образина, ты, свинья, где мой конь и оружие? Я плыву на тотберег, буду сражаться с братом. Германн, подлый негодяй! Готовься к бою!»
Германн: «Что ж, яготов, ты, одноглазый пожиратель бобов, ты, раб!»
Флавий вскочил на коня иуже собирался войти в реку, как римский полковник схватил его за ногу и стащилс седла: он понимал по-германски и знал, с каким нелепым почтением германцыотносятся к матерям и женам. А вдруг Флавий на самом деле дезертирует? Поэтомуон стал уговаривать Флавия не обращать внимания на Гepманна и его враки. НоФлавий, хоть умри, хотел оставить за собой последнее слово. Он вытер глаз икрикнул: «Я видел твоего тестя на прошлой неделе. У него славное поместьевозле Лиона. Он сказал мне, что Труснельда приехала к нему потому, чтопосчитала позорным быть женой человека, который нарушил торжественную клятвуРиму и предал друга, за чьим столом он ел. Она сказала, что единственный способвернуть ее уважение — не пускать в ход оружие, которое она дала тебе насвадьбе, против своих закадычных друзей. До сих пор она оставалась верна тебе,но если ты не образумишься, этому придет конец».
Наступил черед Германцарыдать, и бушевать, и обвинять Флавия во лжи. Германик назначил офицера, чтобытот не спускал с Флавия глаз во время следующей битвы и при малейшем намеке наизмену заколол бы его.
Германик писал редко, ноесли писал, письма его были длинные и он сообщал в них обо всех интересных изанимательных вещах, которые находил не совсем уместными для своих официальныхотчетов Тиберию. Я жил этими письмами. Я ничуть не волновался за брата, когдаон сражался с германцами: он вел себя с уверенностью опытного пасечника,который смело подходит к улью и вынимает соты, и пчелы почему-то его не жалят,как ужалили бы меня или вас. Через два дня после того, как римляне перешливброд Везер, произошла решающая битва с Германном. Меня всегда интересовалиречи перед битвой — ничто не проливает такой свет на характер военачальника.Германик не обращался к солдатам с горячими призывами, как опытный оратор, неразвлекал их непристойными шутками, как Юлий Цезарь. Говорил он всегда оченьсерьезно, точно и по-деловому. В этот раз он повел речь о том, что он думает огерманцах. Он сказал, что они не солдаты. У них есть показная храбрость, и онинеплохо воюют всем скопом, как дикие быки, у них есть своего рода животнаяхитрость, поэтому не следует, сражаясь с ними, пренебрегать обычными мерамипредосторожности. Но после первой яростной атаки они устают, они не знакомы сдисциплиной в истинном, военном значении этого слова, им известно лишь чувствосоперничества. Вожди не могут рассчитывать на то, что воины сделают то, чего отних требуют: они делают или слишком много, или недостаточно. «Германцы, — сказал он, — самая наглая и хвастливая нация в мире, когда все идет хорошо, ностоит им потерпеть поражение, как они становятся трусливыми и жалкими.Остерегайтесь показывать германцу спину, но не бойтесь его, пока стоите с нимлицом к лицу. И это все, что о них стоит сказать, за исключением последнего:завтра сражаться нам придется вон в том лесу; судя по всему, врагов будет такмного, что у них не хватит места для маневрирования. Нападайте, не обращаявнимания на ассагаи, старайтесь драться врукопашную. Метьте им в лицо, ониэтого не любят больше всего».
Германн тщательно выбралполе боя: сужающуюся лощину между Везером и грядой лесистых гор. Он хотелдраться в узком конце лощины, где за спиной у него был большой лес из берез идубов, справа — река, слева — горы. Германцы разделились на три отряда. Первыйиз них — молодые воины из местных племен, вооруженные ассагаями, — должен былвыступить против передовых римских полков, которые, возможно, будут состоять изфранцузов, и отбросить их. Затем, когда подойдут римские подкрепления, первыйотряд выйдет из боя и сделает вид, будто они в панике спасаются бегством.Римляне будут преследовать их до гор, и тут второй отряд, состоящий изсоплеменников Германца, кинется на них из засады на склоне и атакует их фланги.Это вызовет среди римлян переполох, и тогда на поле боя вернется первый отряд,а следом за ним — третий, опытные взрослые воины из местных племен, и онизагонят римлян в реку. Тем временем из-за гор примчатся германские конники идобьют противника с тыла.
Это был бы хороший план,если бы Германн командовал дисциплинированной армией. Но все расстроилось самымсмехотворным образом. Германик приказал войскам идти в следящем порядке: спервадва полка французской тяжелой пехоты со стороны реки и два вспомогательныхгерманских полка со стороны гор, затем пешие лучники, затем четыре регулярныхполка, затем Германик с двумя гвардейскими батальонами и регулярная кавалерия,затем еще четыре регулярных полка, затем французские конные лучники ифранцузская легкая пехота. Когда у горных отрогов показались германскиевспомогательные отряды, Германн, наблюдавший за тем, как разворачиваютсясобытия, с верхушки сосны, вскричал, обращаясь к племяннику, который стоялвнизу, дожидаясь приказаний: «Вон идет мой брат-предатель! Он не долженвыйти живым из этой битвы!» Глупый племянник выскочил вперед и с криком«Германн приказал немедленно начать атаку!» кинулся вниз, в лощину, споловиной племени. Германну с трудом удалось задержать остальных. Германик тутже выслал навстречу им регулярную кавалерию с приказом напасть на дурней сфланга прежде, чем они доберутся до солдат Флавия, и французских конныхлучников, чтобы те отрезали им путь к отступлению.
Тем временем от лесанаступал первый отряд германцев, но на их пути оказались соплеменники Германцапод предводительством его племянника, отброшенные назад атакой римскойкавалерии; поддавшись панике, местные воины тоже обратились в бегство. Третийотряд германцев, где были сосредоточены главные силы, вышел из леса, ожидая,что те остановятся и подернут на врага, согласно первоначальному плану. Ноотступающие думали об одном: как уберечься от кавалерии — и продолжали бежатьнавстречу своим. И тут у римлян взыграло сердце — восемь орлов, вспугнутые вылазкойгерманцев, с громкими криками поднявшись над лощиной, все вместе устремились клесу. Какое еще нужно было предзнаменование?! «За орлами! За римскимиорлами!» — вскричал Германик. И вся армия подхватила его крик. Между темГерманн пошел в наступление и, захватив пеших лучников врасплох, нанес имдовольно большой урон, но замыкающий полк французской пехоты развернулся ипришел лучникам на помощь. Армия Германна, состоявшая из пятнадцати тысяччеловек, могла бы еще выиграть битву, разгромив французскую пехоту и тем самымвбив грозный клин между римским авангардом и основными силами. Но германцевслепило солнце, отражавшееся от оружия, нагрудников, шлемов и щитов наступавшейряд за рядом регулярной римской пехоты, и они дрогнули. Большинство бросилось обратнок горам. Германн собрал тысячи две воинов, но этого было недостаточно, а туткак раз подоспели два эскадрона регулярной кавалерии и, атаковав бегущихгерманцев, помешали Германну отвести их в горы. Как он сам выбрался оттуда — никто не знает, но говорили, будто он поскакал к лесу и нагнал вспомогательныйгерманский отряд, который шел в атаку. Тогда он закричал: «Посторонитесь,вы, быдло! Я — Германн!» Никто не осмелился его убить, ведь он был братомФлавия, а Флавий будет обязан во имя фамильной чести отомстить за его смерть.
Битва превратилась врезню. Основные силы германцев были охвачены с флангов и оттеснены к Везеру;многие сумели его переплыть, но далеко не все. Германик направил второй рядрегулярной пехоты развернутым строем в лес, и те прикончили местных воинов,скрывавшихся там в слабой надежде, что ход битвы внезапно переломится в ихпользу. (Лучники хорошо поразвлекались, сбивая вниз германцев, которыезабрались на самые верхушки деревьев и прятались в их листве). Всякоесопротивление прекратилось. Бойня продолжалась с девяти часов утра до семивечера, когда уже начало темнеть. На десять миль вокруг поля битвы по лесам илощинам валялись трупы германцев. Среди пленных была мать Германна и Флавия.Она молила оставить ей жизнь, говоря, что всегда пыталась убедить Германнапрекратить тщетное сопротивление римским завоевателям. Так что верность ФлавияРиму была гарантирована.
Месяц спустя произошлаеще одна битва в густом лесу на берегах Эльбы. Германн выбрал место для засадыи расположил свои силы в определенном боевом порядке, что вполне могло привестиего к успеху, если бы Германик не узнал обо всем этом от перебежчиков занесколько часов до боя. Теперь же не римлян прижали к реке, а германцеввытеснили из леса, где их было так много, что они не могли применить своюобычную тактику: напасть из-за угла, а затем спастись бегством. Их загнали вокружавшее лес болото, и там тысячи из них утонули, воя от ярости и отчаяния.Германн, который был ранен стрелой в предыдущей битве, не мог на этот раз бытьв первых рядах. Но он продолжал упорно сражаться и, встретив случайно в лесуФлавия, пронзил его ассагаем. Германну повезло, и он благополучно пересекболото, на удивление ловко прыгая с кочки на кочку.
Германик велел свалить водну огромно груду все захваченное у врага оружие и поместил на трофейследующую надпись: «Покорив племена между Рейном и Эльбой, армия ТиберияЦезаря посвящает этот памятник их победы Марсу, Юпитеру и Августу». Нислова о себе. В этих двух битвах потери Германика не превышали двух с половинойтысяч человек убитыми и серьезно раненными. Германцы потеряли, должно быть, неменьше двадцати пяти тысяч.
Германик решил, что заэтот год сделано достаточно, и отправил солдат обратно на Рейн, часть — сушей,часть — на транспортных судах. И тут произошло несчастье: не успели судасняться с якоря, как внезапно с юго-запада налетел шторм и разбросал суда повсем направлениям. Многие из них пошли ко дну, устья Везера достиг лишь тоткорабль, на котором был сам Германик. Брат жестоко упрекал себя за потерю целойримской армии, называл себя вторым Варом и хотел прыгнуть в море, чтобыприсоединиться к мертвецам. Друзья с трудом удержали его. Однако спустянесколько дней ветер переменился, и суда стали возвращаться одно за другим,почти все без весел, некоторые с парусами из плащей; менее пострадавшие суда поочереди тащили на буксире те, которые с трудом держались на плаву.
Германик немедленноприказал чинить поврежденные суда, а из тех, что были в лучшем состоянии,отправил, сколько мог, к близлежащим необитаемым островам на поиски уцелевшихсолдат. Их нашли не так мало, но все они были полумертвые от голода и выжилилишь благодаря моллюскам и мясу выкинутых волнами на берег дохлых лошадей.Многие сами пришли вдоль берега Рейна из более отдаленных мест, где заключившиене так давно союз с Римом местные жители отнеслись к ним с большим почтением.Около двадцати судов было прислано обратно царьками Кента и Сассекса — современи завоевания Британии Юлием Цезарем за семьдесят лет до того она платилаРиму номинальную дань. В результате Германик не досчитался всего четверти своихлюдей; около двухсот из них попали в рабство — их обнаружили годы спустя вюго-западной части Британии и освободили из оловянных рудников, где ихпринудили работать.
Когда германцы впервыеуслышали о гибели римского флота, они решили, что их боги отомстили за них. Ониопрокинули трофейную пирамиду и даже начали толковать о походе на Рейн. НоГерманик нанес им неожиданный удар: он отправил шестьдесят пехотных батальонови сто кавалерийских эскадронов против племен в верховьях Везера, а сам свосемьюдесятью батальонами и второй сотней кавалерийских эскадронов пошелпоходом против племен, живущих между нижним Рейном и Эмсом. Обе операцииувенчались успехом и, что было важнее, чем уничтожение многих тысяч германцев,- в подземном храме в лесу был найден орел Двадцать шестого полка и с триумфомоттуда унесен. Теперь лишь один орел — Двадцать пятого полка — оставался вруках германцев, и Германик обещал солдатам, что на следующий год, если онпо-прежнему будет командующим, они вызволят и его. А пока что он отправилвойска обратно на зимние квартиры.
И тут Тиберий прислалписьмо, настоятельно предлагая Германику возвратиться домой и отпраздноватьназначенный ему триумф — он сделал вполне достаточно. Германик ответил, что неуспокоится, пока не сломит полностью сопротивление германцев, для чего теперьнужно всего несколько сражений, и не вернет третьего орла. Тиберий написал ему,что для Рима такое количество убитых и тяжелораненых слишком велико, даже еслиэто является ценой блестящих побед; он не подвергает сомнению полководческийталант Германика, в битвах Германик потерял совсем немного людей, но потеримежду битвами и во время шторма равняются двум полкам, а это больше, чем Римможет допустить. Тиберий напомнил Германику, что его самого Август девять разотправлял в Германию и он знает, о чем говорит. А его мнение таково: смертьдесяти германцев не стоит жизни одного римлянина. Германия похожа на гидру: чембольше голов отрубишь, тем больше новых вырастет. Лучший способ управлятьгерманцами — играть на межплеменных междоусобицах и раздувать войну междувождями соседних племен, пусть убивают друг друга без посторонней помощи.Германик написал еще одно письмо, умоляя дать ему всего лишь год дляокончательного разгрома германцев, но Тиберии отвечал, что Германик нужен вРиме в качестве консула, к тому же — здесь Тиберий затронул его самуючувствительную струну — Германик не должен забывать о своем названом братеКасторе. Германия сейчас единственная страна, где ведутся серьезные боевыедействия, и если Германик обязательно хочет сам закончить германскую войну, уКастора не останется никаких шансов получить триумф или званиеглавнокомандующего. Больше Германик не настаивал; желание Тиберия — для негозакон, ответил брат, как только ему будет обеспечена смена, он вернется.Германик прибыл в Рим ранней весной и отпраздновал свой триумф. Все населениевышло за пределы города, чтобы приветствовать его.
17 г. н.э.
В ознаменованиевозвращения орлов возле храма Сатурну была воздвигнута огромная арка, итриумфальное шествие прошло под ней. Ехали повозки, доверху груженные добром изгерманских храмов, вражескими щитами и оружием; на других были яркиеизображения боевых схваток или германских речных и горных богов, повергнутыхримскими солдатами. В одной повозке везли Труснельду с сыном, на шеях у нихбыла узда; за повозкой следовала длинная вереница германских пленных в путах.Германик в лавровом венке ехал на колеснице, рядом с ним сидела Агриппина, позадивсе пятеро детей — Нерон, Друз, Калигула, Агриппинилла и Друзилла. Со временитриумфа Августа после победы при Акции ни одного полководца не приветствовали стаким пылом.
Но меня там не было. Абыл я — можете себе представить? — в Карфагене. За месяц до возвращенияГерманика я получил от Ливии записку, где мне предписывалось подготовиться кпоездке в Африку. В Карфагене нужен член императорской фамилии, чтобы освятитьновый храм, посвященный Августу, и я единственный, кто может выполнить этотдолг и без кого здесь, в Риме, могут обойтись. Меня научат, как держать себя икак провести всю церемонию, и она надеется, что я не выставлю себя в глупомсвете, пусть даже перед африканцами. Я сразу догадался, почему меня отсылают изРима. Ехать сейчас не было никакой надобности, так как храм будет достроен нераньше чем месяца через три. Меня убирали с дороги. Пока Германик будет в Риме,мне не разрешат вернуться, а все письма домой будут просматриваться. Поэтомумне так и не удалось передать Германику все, что я так долго для него копил.Германик же сразу поговорил с Тиберием, как и намеревался. Он сказал, что, поимеющимся у него сведениям, изгнание Постума явилось следствием жестокогозаговора, организованного Ливией, — у него есть тому неопровержимые доказательств.Ливию необходимо удалить от государственных дел. Как бы дурно ни вел себявпоследствии Постум, это не оправдывает ее поступков. Вполне естественно, чтоПостум пытался избавиться от незаслуженной ссылки. Тиберий сделал вид, будтопоражен его обличениями, но сказал, что не может пойти на публичный скандал,выставив на позор родную мать; лучше он предъявит ей обвинения с глазу на глаз,а затем постепенно лишит власти.
На самом деле он пошел кЛивии и передал ей слово в слово все, услышанное от Германика, добавив, чтоГерманик — легковерный дурачок, но принимает все это так близко к сердцу и такпопулярен в Риме и армии, что, пожалуй, Ливии есть смысл убедить его в своейневиновности, если только она не сочтет это ниже собственного достоинства.Тиберий добавил, что отправит Германика куда-нибудь, как только сможет, скореевсего — на Восток, и снова поднимет в сенате вопрос о присуждении ей титула«Мать отчизны», которого она, бесспорно, заслуживает. Ливия,довольная тем, что он по-прежнему боится ее, раз все ей рассказал, назвала егопослушным сыном. Она поклялась, что не возводила напраслины на Постума:вероятно, эта история — выдумка Агриппины, которой Германик слепо верит икоторая подбивает его узурпировать единоличную власть. Агриппина, без сомнения,задалась целью, сказала Ливия, поссорить Тиберия с его любящей матерью.Тиберий, обняв ее, отвечал, что, хотя между ними и могут быть случайныеразмолвки, ничто не разорвет связующих их уз. Ливия ответила вздохом: онапостарела — ей было далеко за семьдесят — и стала понемногу уставать от своихтрудов; может быть, он освободит ее от самой утомительной части работы и будетлишь советоваться по таким важным вопросам, как назначения на должность идекреты? Она даже не обидится, если он перестанет ставить ее имя перед своим наофициальных документах; она не хочет, чтобы в Риме говорили, будто она имкомандует. Однако чем скорее он убедит сенат дать ей титул «Матьотчизны», тем большую радость ей доставит. Внешне они пришли к полномусогласию, но ни один не доверял другому.
Тиберий, бывший в товремя консулом, назначил Германика вторым консулом и сказал, что уговорил Ливиюудалиться от государственных дел, хотя для проформы он по-прежнему будет с нейсоветоваться. По-видимому, это удовлетворило Германика. Но Тиберию было не посебе. Агриппина с ним почти не разговаривала, и, зная, что они с Германиком вовсем единодушны, Тиберий не верил в их преданность. К тому же то, чтопроисходило в Риме, человеку с таким характером, как у Германика, вряд ли моглоприйтись по вкусу. Прежде всего — доносы. Поскольку Ливия не давала Тибериюдоступа к секретным уголовным досье и не желала делиться с ним контролем надвесьма действенной системой тайных агентов (у Ливии был платный агент почти вкаждой влиятельной семье и почти в каждом важном учреждении), ему пришлосьприбегнуть к иному методу. Тиберий издал указ, что в том случае, если кто-либобудет найден виновным в заговоре против империи или богохульстве по отношению кбожественному Августу, его имущество будет конфисковано и разделено междуобвинителями. Участие в заговоре против государства было доказать труднее, чембогохульство по отношению к Августу. Первое дело о богохульстве было возбужденопротив шутника, молодого лавочника, который случайно оказался рядом с Тибериемна рыночной площади, когда там проходила похоронная процессия. Лавочниквыскочил вперед и шепнул что-то на ухо покойнику. Тиберий пожелал узнать, чтоон сказал. Лавочник объяснил: он просил мертвеца передать Августу, когдавстретит его на том свете, что деньги, отказанные римлянам по завещанию, до сихпор не выплачены. Тиберий приказал арестовать и казнить лавочника за то, чтотот говорил об Августе как о простом духе, а не о бессмертном божестве, идобавил, что отправляет его на тот свет, чтобы он убедился в своей ошибке.(Месяц или два спустя, между прочим, он полностью выплатил оставленные Августомденьги). В данном случае у Тиберия было какое-то оправдание, но позднее людейпривлекали к суду и выносили смертный приговор за самые безобидные замечания,якобы оскверняющие имя Августа.
16 г. н.э.
Возник целый класспрофессиональных доносителей, на которых можно было рассчитывать, что онивозбудят дело против любого человека, вызвавшего недовольство Тиберия, — стоилолишь указать. Благодаря этому уголовные досье, где речь шла о настоящемпреступнике, оказались ненужными. Посредником между Тиберием и этими негодяямибыл Сеян. За год до возвращения Германика Тиберий напустил доносителей на юношупо имени Либон, который был правнуком Помпея и двоюродным братом Агриппинычерез их бабку Скрибонию. Сеян предупредил Тиберия, что Либон для него опасен — он не раз непочтительно отзывался о нем. Но в то время Тиберий был ещеосторожен и не решался включать непочтительность к своей особе в числогосударственных преступлений, поэтому ему пришлось придумать другую вину. Таквот, чтобы скрыть собственную связь с Фрасиллом, Тиберий изгнал из Рима почтивсех астрологов, магов, предсказателей и толкователей снов и запретилобращаться к тем из них, которые под шумок остались (кое-кто — с молчаливогосогласия Тиберия, при условии, что они будут принимать своих клиентов вприсутствии императорского агента, спрятанного в комнате). Один сенатор,оказавшийся профессиональным доносителем, убедил Либона посетить одну из этихловушек, чтобы узнать, какая его ждет судьба. Сидевший в засаде агент записалвсе его вопросы. Сами по себе они были вполне невинны, только глупы: Либонхотел знать. насколько он разбогатеет и будет ли когда-нибудь занимать в Римеруководящий пост и тому подобное. Но на суде был предъявлен подложный документ,якобы найденный рабами у него в спальне и написанный его собственной рукой — список имен всех членов императорской фамилии и ведущих сенаторов, где противкаждого имени стояли халдейские и египетские литеры. За посещение магаполагалось изгнание, но за занятие магией полагалась смерть. Либон отрицал, чтодокументы эти написаны им, а показаний рабов, даже под пытками, былонедостаточно, чтобы его осудить (свидетельство рабов принималось в расчет лишьв том случае, если кто-то обвинялся в кровосмешении). Показанийвольноотпущенников Либона вообще не было, так как ни уговорами, ни угрозами ихне смогли заставить свидетельствовать против него, а ни одноговольноотпущенника нельзя подвергать пыткам, чтобы вырвать у него признание.Однако Тиберий по совету Сеяна провел через сенат постановление, что в случае,если кого-либо обвиняют в преступлении, караемом смертной казнью, его рабымогут быть куплены за соответствующую цену городским казначеем и тем самымполучат право давать показания. Либон, не найдя себе адвоката, у которогохватило бы смелости его защищать, понял, что попал в западню, и попросилотложить суд до следующего дня. Когда просьба его была удовлетворена, он пошелдомой и покончил с собой. Несмотря на это, сенат разбирал его дело по всейформе, словно Либон был жив, и признал его виновным во всех приписанных емупреступлениях. Тиберии посетовал, что глупый юноша наложил на себя руки, — онсобирался ходатайствовать о том, чтобы ему даровали жизнь. Имущество Либона разделилимежду его обвинителями, в числе которых было четыре сенатора. Такой позорныйфарс был невозможен в правление Августа, но при Тиберии его разыгрывали свариациями вновь и вновь. Лишь один сенатор выразил публичный протест: это былнекий Кальпурний Пизон. Он встал во время заседания сената и сказал, что емутак претит атмосфера политических интриг в городе, коррупция правосудия ипозорные спектакли, где его собратья-сенаторы играют роль платных доносителей,что он навсегда покидает Рим и поселяется в деревне в отдаленной части Италии.Сказав это, он вышел из зала заседаний. Речь его произвела на сенат большойэффект. Тиберий послал за ним и, когда тот вернулся, сказал ему, что, если всенате в том или ином случае нарушается правосудие, любой сенатор волен указатьна это в отведенное на то время. Тиберий добавил, что политические интриги — вещь неизбежная в столице величайшей империи, когда-либо известной миру.Неужели Кальпурний хочет сказать, что сенаторы не стали бы выдвигать своиобвинения, если бы не надеялись на награду? Он, Тиберий, восхищаетсяискренностью и независимостью Кальпурния и завидует его талантам, но не лучшели будет употребить эти благородные качества для исправления общественной иполитической морали в Риме, чем погребать их в какой-нибудь жалкой деревушке вАпеннинах среди пастухов и бандитов? Так что Кальпурнию пришлось остаться.Вскоре он проявил на деле свою искренность и независимость, вызвав старуюУргуланию в суд за неуплату большой суммы денег, которую она была ему должна закартины и статуи, — у Кальпурния умерла сестра, и ее имущество пошло враспродажу. Ургулания прочитала бумагу, где ей предписывалось немедленноявиться в суд должников, и велела нести себя во дворец Ливии. Кальпурнийотправился следом за ней; в вестибюле его встретила Ливия и приказалаудалиться. Кальпурний вежливо и твердо отказался, сказав, что Ургулания обязанаявиться на разбор дела, если только она не больна, а она, и это всем ясно,совершенно здорова. Даже весталки не освобождены от явки в суд, если их тудавызывают. Ливия заявила, что его поведение оскорбительно для нее и что ее сын,император, сумеет за нее отомстить. Послали за Тиберием; он попыталсявосстановить мир, сказав Кальпурнию, что Ургулания, конечно же, намереваласьприйти, как только успокоится после потрясения, которое вызвано вызовом в суд,и сказав Ливии, что она ошибается — Кальпурний вовсе не хочет выказывать ейнеуважение; он, Тиберий, сам будет присутствовать на слушании дела и проследит,чтобы у Ургулании был хороший адвокат и разбирательство шло по всем правилам.Тиберий ушел из дворца вместе с Кальпурнием, направившимся в суд, болтая овсяких мелочах. Друзья Кальпурния пытались уговорить его отказаться отобвинения, но он отвечал, что он — человек старомодный и любит, чтобы ему отдавалито, что должны. Суд так и не состоялся. Ливия отправила вслед Кальпурнию иТиберию верхового, в переметных сумах которого была вся сумма в золотыхмонетах; он нагнал их до того, как они подошли к дверям суда.
Но, возвращаясь кдоносителям и к тому развращающему воздействию, которое они оказывали на жизньв Риме, а также к коррупции суда, я как раз хотел написать, что, пока Германикбыл в Риме, не слушалось ни одного дела о богохульстве по отношению к Августуили о заговоре против государства; доносчикам было велено помалкивать. Тиберийвел себя безукоризненно, его речи в сенате были образцами чистосердечия. Сеянушел на задний план. Фрасилла переселили из Рима под кров виллы Тиберия наКапри, казалось, что у Тиберия есть лишь один близкий друг — Нерва, к которомуон все время обращается за советом.
Кастора я так и не смогполюбить. Это был жестокий, распутный, необузданный человек, к тому жесквернослов. Его натура яснее всего проявлялась во время гладиаторских боев:ему доставлял удовольствие вид крови, а не ловкость участников. Но я долженсказать, что с Германиком он вел себя благородно и, казалось, делался совсемдругим в его обществе. Городские фракции пытались выставить их обоих в весьманеприятной роли соперников, оспаривающих друг у друга престол, но ни Германик,ни Кастор ничем не подтвердили, что такой взгляд на них имеет какие-тооснования. Кастор относился к Германику с той же братской симпатией иуважением, что и Германик к нему. Кастор не то чтобы был труслив, но я быназвал его скорее политиком, чем воином. Когда Кастора послали за Дунай попросьбе племен восточной Германии, ведущих кровавую оборонительную войну ссоюзом западных племен, возглавляемых Германном, он сумел, благодаря умным,хотя и неблаговидным действиям, вовлечь в войну богемские и баварские племена.Он проводил в жизнь политику Тиберия, способствуя тому, чтобы германцыистребляли друг друга. Маробод («тот, кто ходит по дну озера»),царь-жрец восточных германцев, убегая от врагов, попросил убежища в лагереКастора. Ему предоставили приют в Италии, и, так как восточные германцыпоклялись в верности Риму на вечные времена, Маробод в течение восемнадцати летоставался заложником, гарантирующим их хорошее поведение. Эти восточныегерманцы были куда более свирепыми и сильными, чем западные, и Германикуповезло, что ему не пришлось с ними воевать. Но Маробод завидовал Германцу,ставшему после победы над Варом в Тевтобургском лесу национальным героем, и,чтобы сорвать его планы и не дать ему осуществить честолюбивую цель сделаться верховнымвождем всех германцев, отказался помочь ему в кампании против Германика хотя быотвлекающим ударом на другом фронте.
Я часто думал оГерманне. Он был в своем роде выдающийся человек, и хотя трудно забыть о егопредательстве по отношению к Вару, Вар сделал немало, чтобы спровоцироватьмятеж, а Германн и его соратники, безусловно, сражались за свободу. Германцыискренне презирали римлян. Они не понимали, чем положение солдат при жесткойдисциплине, которая была в римской армии под началом Вара, Тиберия да и любогодругого военачальника, кроме моего отца и брата, отличается от обыкновенногорабства. Они были поражены, узнав о дисциплинарных порках, и считали позорнымплатить солдатам за каждый день службы, вместо того, чтобы привлекать их вармию, обещая добычу и славу. Германцы всегда отличались целомудрием, а римскиеофицеры открыто предавались таким порокам, за которые в Германии, будь этообнаружено, что случалось крайне редко, обоих преступников утопили бы в болоте- узаконенное обычаем наказание. Что касается их трусости, то все варварытрусы. Вот когда германцы сделаются цивилизованными людьми, мы сможем судить,трусливы они или нет. Однако они кажутся мне на редкость невыдержанными изадиристыми, и я пока не могу решить, есть ли у них какой-нибудь шанс статьдействительно цивилизованными в ближайшем будущем. Германик считал, что нималейшего. Оправдана ли его политика уничтожения (обычно Рим не придерживалсятакой политики, имея дело с пограничными племенами) или нет, зависит от ответана этот вопрос. Конечно, захваченных орлов надо было вернуть, и Германн,опустошая провинцию после победы над Варом, не проявлял милосердия, а Германик,самый мягкий и гуманный человек, какого я знал, так ненавидел всеобщую резню,что, должно быть, имел достаточные основания, если пошел на нее.
Германн погиб в бою.Когда Маробод был вынужден бежать из страны, Германн решил, что теперь ничто непомешает его единовластному владычеству над германскими племенами. Но оношибся, он не сумел единолично властвовать даже в своем племени. Это былосвободное племя, и вождь не имел права командовать соплеменниками — в еговласти было лишь руководить, советовать и убеждать. Однажды, год или дваспустя, Германн попробовал издать «царские» указы. Его родичи, до техпор всецело преданные ему, были так возмущены, что, даже не сговариваясь,накинулись на него с оружием в руках и разрубили на куски. Когда он умер,Германну было тридцать семь лет; он родился за год до Германика, своегосмертельного врага.
ГЛАВА XX_
18 г. н.э.
Я провел в Карфагенеоколо года. (Это был тот самый год, когда умер Ливий; умер он в Падуе, стольмилой его сердцу). Старый Карфаген был стерт с лица земли, и на юго-востокеполуострова Август построил новый город, которому было суждено стать главнымгородом Африки. Я впервые с детских лет покинул пределы Италии. Климат здесьпоказался мне очень тяжелым, местные жители — дикими, больными и измученнымиработой, живущие тут римляне — скучными, сварливыми, корыстными и отставшими отвремени, тучи неизвестных мне насекомых — устрашающими. Больше всего меняугнетало отсутствие лесов. В Триполи вы видите или ровные ряды посадок — фиг иоливок — и пшеничные поля, или голую, каменистую, поросшую колючимикустарниками пустыню. Я остановился в доме губернатора, того самого ФурияКамилла, дяди моей дорогой Камиллы, о котором я уже писал. Он был очень мил сомной. Чуть ли не при первой нашей встрече он сказал мне, как ему пригодилась вовремя балканской кампании моя «Балканская сводка», — я так удачноподобрал материал, меня, конечно же, наградили за нее. Фурий сделал всевозможное, чтобы церемония посвящения прошла с успехом и чтобы жители провинцииотносились ко мне так, как того требовал мой ранг. Не щадя сил и времени, онпоказывал мне достопримечательности. Город успешно торговал с Римом,экспортируя не только огромное количество зерна и оливкового масла, но и рабов,пурпур, губки, золото, слоновую кость, черное дерево и диких зверей для травлив цирках. Однако мне почти нечем было занять свой досуг, и Фурий предложил мне,пока я там нахожусь, собрать материал для книги по истории Карфагена — этоможет представить для меня интерес. В библиотеках Рима не найдешь такой книги.К нему в руки недавно попали архивы старого Карфагена — их нашли местные жителив развалинах здания, где они рылись в поисках спрятанных сокровищ, — если язахочу ими воспользоваться, они мои. Я сказал Фурию, что совсем не владеюфиникийским, но он пообещал, если меня эта работа заинтересует, приказатьодному из его вольноотпущенников перевести наиболее важные документы нагреческий язык.
Мысль написать историюКарфагена пришлась мне по душе, я чувствовал, что историки не отдали должногокарфагенянам. В свободные часы я стал с помощью современных методов изучатьруины старого города, а также знакомиться с географией всей страны. Я получилдостаточное представление об основах языка, чтобы быть в состоянии прочитатьпростые надписи и понять те немногие финикийские слова, которые встречались уримских авторов в трактатах о Пунических войнах. Когда я вернулся в Италию, яначал писать «Историю Карфагена» одновременно с «Историейэтрусков». Я люблю работать над двумя темами сразу — когда мне надоедаетодна, я обращаюсь к другой. Но, возможно, я слишком старателен. Мненедостаточно просто переписывать страницы из древних авторов, если есть хотькакая-то возможность проверить их утверждения, обратившись к другим источникам,в особенности к тому, что сказано по этому вопросу людьми, принадлежавшими ксоперничающей политической партии. Поэтому на эти две «Истории»,каждая из которых заняла бы у меня год или два, если бы я менее добросовестноотносился к своей работе, я потратил целых двадцать пять лет. За каждымнаписанным словом были сотни прочитанных; под конец я в совершенстве овладелэтрусским и финикийским и получил практическое знание нескольких других языкови диалектов, таких, как нумидийский, египетский, осский и фалисский.«Историю Карфагена» я кончил раньше.
Вскоре после посвященияхрама, которое прошло вполне гладко, Фурию неожиданно пришлось выступить противТакфарината с немногими военными силами, бывшими в его распоряжении: одинТретий полк регулярной пехоты, несколько вспомогательных батальонов и двакавалерийских эскадрона. Такфаринат, нумидийский вождь, в свое времядезертировавший из рядов римских вспомогательных войск, был на редкостьудачливым разбойником. Он создал во внутренних районах своей территории нечтовроде армии, построенной по римскому образцу, и вступил в союз с маврами, чтобывторгнуться в провинцию с запада. Их армии, вместе взятые, были по меньшей мерев пять раз больше воинских сил Фурия. Противники встретились в открытом поле впятидесяти милях от Карфагена; Фурию надо было решить, кого ему атаковать: дваполудисциплинированных полка Такфарината, бывших в центре, или совсемнедисциплинированных мавров на флангах. Он послал кавалерию и вспомогательныевойска, состоявшие в основном из лучников, против мавров, приказав не давать импередышки, а сам с регулярным полком пошел прямо на нумидийцев Такфарината. Янаблюдал за битвой с холма в пятистах шагах от поля боя — я приехал на муле — иникогда еще раньше, да, думаю, и потом, не был так горд тем, что я — римлянин.Третий полк ни разу не нарушил боевого порядка, можно было подумать, что этопарад на Марсовом поле. Они наступали развернутым строем тремя шеренгами синтервалом в пятьдесят шагов. В каждой шеренге было по сто пятьдесят колонн,каждая — по восемь человек в глубину. Нумидийцы остановились и приготовились кобороне. Они стояли в шесть шеренг, с такой же шириной фронта, как у нас.Третий полк, не задержавшись ни на секунду, тем же походным маршем двинулся наврага; лишь когда они приблизились к нумидийцам на десять шагов, первая шеренгаметнула в них дротики. Затем солдаты обнажили мечи и, сомкнув щиты, кинулись ватаку. Они отбросили первую шеренгу противника, вооруженную копьями, до второй.Эта шеренга рассыпалась под новым дождем дротиков — у каждого римского солдатаих было по два. Затем их сменила вторая шеренга, дав возможность солдатампервой перестроиться. Вскоре еще один сверкающий ливень одновременно пущенныхдротиков обрушился на третью шеренгу нумидийцев. Мавры на флангах, которымсильно досаждали стрелы вспомогательных войск, увидели, что римляне глубоковклиниваются в центр их построения. С воплями, словно уже проиграли битву, ониразбежались во все стороны. Такфаринату пришлось с большими потерямипробиваться обратно к своему лагерю. Единственное неприятное воспоминание,связанное с этой победой, относится к праздничному пиру, во время которого сынФурия Скрибониан отпускал шутки насчет моральной поддержки, оказанной мнойвойскам. Делал он это главным образом, чтобы подчеркнуть собственную храбрость,которую, по его мнению, недостаточно оценили. После пира Фурий заставил егопопросить у меня прощения. Сенат назначил Фурию триумфальные украшения. Он былпервым членом своего рода, завоевавшим военную награду с тех пор, как зачетыреста лет до того его предок Камилл спас Рим.Когда меня в конце концовотозвали, Германик уже отбыл на Восток — сенат назначил его верховнымправителем всех восточных провинций. С ним поехали Агриппина и Калигула,которому исполнилось восемь лет. Старшие дети остались в Риме с моей матерью.Хотя Германик был сильно разочарован тем, что ему не удалось закончить войну сгерманцами, он решил воспользоваться предоставившейся ему возможностьюпополнить свое образование, посетив места, прославленные в истории илитературе. Он побывал на Актийском заливе, где осмотрел мемориальную молельню,посвященную Августом Аполлону, и лагерь Антония.
Для Германика, внукаАнтония, это место обладало печальным очарованием. Он принялся объяснять планбитвы Калигуле, но тот неожиданно прервал его глупым смехом: «Да, отец,мой дед Агриппа и мой прадед Август задали хорошую трепку твоему деду Антонию.Я удивляюсь, как тебе только не стыдно рассказывать мне об этом». Это былдалеко не первый случай, когда Калигула дерзко разговаривал с отцом, и Германикрешил, что бесполезно обращаться с ним мягко и дружески, как он обращаются сдругими детьми, и единственная линия, которой следует держаться с мальчиком, — жесткая дисциплина и суровые наказания.
Германик посетил Фивы,чтобы увидеть место, где родился Пиндар, и остров Лесбос, чтобы увидетьгробницу Сафо. Там появилась на свет еще одна из моих племянниц, получившаянесчастливое имя Юлия, однако все мы звали ее Лесбия. Затем он побывал вВизантии, Трое и знаменитых греческих городах, расположенных в Малой Азии. ИзМилета Германик прислал мне длинное письмо, описывая свое путешествие в самыхвосторженных выражениях, и я понял, что он уже не так сожалеет об отъезде изГермании.
Тем временем в Риме всевошло в прежнюю колею, словно и не было консульства Германика, и Сеян возродилстарые страхи Тиберия относительно названного сына. Он передал слова Германика,сказанные на обеде в частном доме, где был также один из его агентов, смыслкоторых сводился к тому, что восточные войска нуждаются в такой же ревизии,какую он провел на Рейне. Слова эти действительно были сказаны, но значили онилишь то, что в этой армии, как и в германской, есть плохие офицеры, которыедурно обращаются с солдатами, и при первой возможности он проверит всеназначения. А Сеян внушил Тиберию, будто слова эти объясняют, почему Германиктак медлит с захватом власти, — он-де не мог раньше надеяться на любовьвосточных полков, которую теперь намерен завоевать, позволив солдатам самимвыбирать себе командиров, даря им подарки и ослабив дисциплину, — в точности,как он сделал это на Рейне.
Тиберий был напуган ирешил посоветоваться с Ливией, уповая на ее помощь. Ливия сразу сообразила, чтонадо сделать. Они назначили губернатором Сирии человека по имени Гней Пизон — назначение это отдавало под его начало большую часть восточных полков, пустьдаже под верховной счастью Германика, — и сказали ему в личной беседе, что онможет рассчитывать на их поддержку, если Германик начнет вмешиваться в егополитические или военные распоряжения. Это был умный выбор. Гней Пизон, дядятого Луция Пизона, который оскорбил Ливию, был высокомерный старик, за двадцатьпять лет до того заслуживший всеобщую ненависть в Испании, куда Август назначилего губернатором, своей жестокостью и жадностью. Он был по уши в долгах, инамек на то, что он может поступать, как ему вздумается, лишь бы досадитьГерманику, воспринял как приглашение сколотить в Сирии новое состояние вместотого, которое он некогда приобрел в Испании и давно спустил. Пизон невзлюбилГерманика за его серьезность и благочестие, называл его за глаза суевернойстарухой, к тому же страшно завидовал ему.
Посещая Афины, Германиквыказал уважение к их славному прошлому тем, что подошел к городским воротамлишь с одним телохранителем. А на празднике, устроенном в его честь, произнесдлинный торжественный панегирик афинским поэтам, воинам и философам. Пизонтакже проехал через Афины, направляясь в Сирию, и, поскольку они не входили вего провинцию, не потрудился быть любезным с афинянами; те также не сочлинужным быть любезными с ним. Человек по имени Теофил, брат одного из кредиторовПизона, был незадолго до того признан виновным в подлоге. Пизон обратился к городскомусобранию с просьбой, чтобы Теофила помиловали — в виде личного одолжения ему,Пизону, но получил отказ, что очень его рассердило: если бы Теофила простили,брат его, без сомнения, не стал бы требовать с Пизона долг. Пизон произнесвозмущенную речь, где сказал, что теперешние афиняне не имеют права ставитьсебя в один ряд с великими афинянами времен Перикла, Демосфена, Эсхила иПлатона. Древние афиняне были истреблены в бесконечных войнах, и теперешниежители Афин — обыкновенные ублюдки, дегенераты и потомки рабов. Он сказал, чтолюбой римлянин, который восхваляет их, словно они — законные потомки древнихгреков, унижает этим свое достоинство; со своей стороны, он не может забыть,что во время последней гражданской войны афиняне поддерживали этого труса ипредателя Антония против великого Августа.
Затем Пизон покинул Афиныи по пути в Сирию завернул на Родос. Германик в то время тоже был на Родосе,где посетил родосский университет, и слухи о речи губернатора, явнонаправленной против него, достигли Германика незадолго до того, как нагоризонте показались корабли Пизона. Внезапно поднялась буря, и стало видно,что им приходится туго. Два небольших суденышка на глазах Германика пошли кодну, третье, на котором находился сам Пизон, потеряло мачту, и его относило кскалам северного мыса. Кто, кроме Германика, не предоставил бы Пизона егосудьбе?! Но Германик послал в море две шлюпки, гребцы которых, гребя изпоследних сил, сумели достичь корабля в последнюю минуту перед крушением иблагополучно привели его на буксире в порт. Кто, кроме такого порочногочеловека, как Пизон, не сохранил бы на всю жизнь благодарность и любовь ксвоему спасителю? Куда там! Пизон с возмущением заявил, будто Германикоткладывал спасательную экспедицию до последней минуты, надеясь, что посылатьее станет слишком поздно, и, не задержавшись на Родосе и дня, хотя море еще неуспокоилось, отплыл в Сирию, чтобы оказаться там раньше Германика.
Как только Пизон прибыл вАнтиохию, он начал перестановки в полках, но как раз обратные тем, какиезадумал Германик. Вместо того чтобы снять нерадивых и грубых ротных, онразжаловал в рядовые каждого офицера с хорошей репутацией среди солдат иназначил на их место своих фаворитов-негодяев — с негласной договоренностью,что половина добра, которое перепадет им на их новом посту, будет отдаватьсяему, Пизону, зато у них будут развязаны руки. Для сирийцев настал тяжелый год.Лавочники и крестьяне должны были платить местным ротным «отступныеденьги»; если они отказывались, ночью люди в масках устраивали на нихналет, дом их сжигали дотла, семью убивали. Сперва городские корпорации,крестьянские союзы и прочие объединения обращались с просьбой прекратить террорк самому Пизону. Он всегда обещал немедленно начать расследование, но никогдаэтого не делал, а тех, кто жаловался, обычно находили забитыми насмерть подороге домой. В Рим была послана делегация, чтобы узнать потихоньку у Сеяна,известно ли Тиберию о том, что происходит в Сирии, и если да, то одобряет ли онэто. Сеян сказал сирийцам, что официально Тиберий ничего не знает. Он, конечно,пообещает назначить расследование, но ведь Пизон тоже им это обещал, разве нетак? Пожалуй, самое лучшее, сказал Сеян, это платить отступные, сколько бы ниспрашивали, и не поднимать шума. Тем временем дисциплина в сирийских полкахнастолько расшаталась, что разбойничья армия Такфарината по сравнению с нимиказалась образцом сноровки и преданности долгу.
Посланцы приехали такжена Родос к Германику; он был поражен и возмущен тем, что от них услышал. Вовремя путешествия по Малой Азии он лично расследовал все жалобы на плохоеуправление и снимал с должностей всех судей, которые нарушали закон иликаким-либо образом угнетали население. Германик написал Тиберию и сообщил ему отом, что ему стало известно относительно Пизона; он немедленно отплывает вСирию, добавил Германик, и просит разрешения сместить Пизона с должности изаменить его более подходящим человеком, если окажется, что хоть некоторые изжалоб справедливы. Тиберий ответил ему, что он тоже слышал кое-какие нарекания,но они оказались необоснованными — чистый поклеп; он доверяет Пизону и считаетего способным и справедливым губернатором. Германик не подозревал Тиберия вбесчестности и лишь утвердился в своем мнении о нем как о простаке, котороголегко обмануть. Зачем только он просил позволения сделать то, что должен былсразу же сделать на свой страх и риск! До Германика дошло еще одно серьезноеобвинение против Пизона, а именно: что тот вошел в сговор с Вононом, свергнутымцарем Армении, нашедшим убежище в Сирии, и обещал снова посадить его на трон.Вонон был баснословно богат, так как, спасаясь бегством в Сирию, он прихватил ссобой почти все содержимое государственной казны, и Пизон надеялся извлечь изэтой сделки выгоду. Германик сразу поехал в Армению, созвал совещание знатныхлюдей страны и собственными руками, но от имени Тиберия, возложил венец наголову человека, которого они избрали царем. Затем приказал Пизону отправитьсяв Армению во главе двух полков, чтобы засвидетельствовать почтение новомумонарху от лица соседней страны; если его удерживают более важные дела, онможет послать сына. Пизон не выполнил ни того, ни другого. Посетив другиедальние провинции и союзные царства и уладив там все, к своему удовлетворению,Германик прибыл в Сирию и встретил Пизона на зимних квартирах Десятого полка.
На этой встречеприсутствовали в качестве свидетелей несколько полковых офицеров, так какГерманик не желал, чтобы Тиберию передали их беседу в искаженном виде. Он началтак мягко, как только мог, вопросом, почему Пизон не выполняет приказы.Германик сказал, что, если единственным объяснением этому служит та личнаянеприязнь и невоспитанность, которые Пизон проявил в своей речи в Афинах, внеблагодарных замечаниях на Родосе и в ряде других случаев, ему, Германику, придетсяотправить императору официальное донесение. Затем выразил недовольство тем,каким разболтанным и грязным он нашел Десятый полк. И это в мирное время, вздоровом, прекрасно расположенном месте.
— Да, они и верно грязнаяпублика, — ответил, ухмыляясь, Пизон. — Что бы подумали в Армении, если бы япослал их туда в качестве представителей могущественного и великого Рима?(«Могущество и величие Рима» — было любимой фразой моего брата).
Германик, с трудомсдерживая гнев, сказал, что, судя по всему, разложение армии началось толькопосле приезда Пизона в провинцию, о чем он и напишет в письме к Тиберию.
Пизон«смиренно» просил простить его, но тут же отпустил оскорбительноезамечание о молокососах, чьим высоким идеалам в этом жестоком мире частоприходится уступать место менее возвышенной, но более практичной политике.
Сверкая глазами,Германик его прервал:
– Часто, Пизон, но невсегда. Завтра, например, мы будем сидеть с тобой на трибунале и увидим, можетли что-нибудь стать помехой высоким идеалам молодых и удастся ли жадному,жестокому старому распутнику, который ничего не смыслит в своем деле, отказатьжителям провинции в справедливости.
Тем и закончиласьвстреча. Пизон сразу же написал Тиберию и Ливии о том, что произошло. Последнююфразу Германика он процитировал таким образом, что Тиберий подумал, будто слова«жадный, жестокий старый распутник» относятся лично к нему. Тиберийответил, что полностью доверяет Пизону и, если некое влиятельное лицо будетвысказываться и поступать подобным нелояльным образом, любые меры, даже самыекрайние, принятые его подчиненными, чтобы пресечь такое поведение, будутприветствоваться сенатом и римским народом. А Германик тем временем сидел натрибунале и выслушивал жалобы жителей на несправедливые приговоры судов. Пизон спервапытался помешать ему, затягивал и даже срывал слушание каждого дела, но,увидев, что Германик сохраняет спокойствие и продолжает заседание без перерывана отдых и еду, отказался от этого и перестал ходить на разбирательства, якобыпо причине недомогания.
Жена Пизона, Планцина,завидовала Агриппине, которая, будучи женой Германика, занимала более высокоеместо на всех торжественных церемониях. Планцина измышляла разные мелкиеоскорбления, чтобы досадить Агриппине, в основном подстрекала нижестоящих лицна грубые выходки и замечания, которые всегда можно было объяснить случайностьюили невежеством. Когда Агриппина отплатила ей, публично ее осадив, Планциназашла еще дальше. Однажды утром в отсутствие Германика и Пизона она появиласьна плацу одновременно с кавалерией и заставила солдат проделать ряд шутовскихупражнений перед окнами Агриппины. Она послала их в галоп по полю, дала командуатаковать пустые палатки, которые они изрубили в лапшу, велела трубачам игратьвсе сигналы — от отбоя до пожарной тревоги — и устроила столкновениеэскадронов. Под конец пустила конников по все сужающемуся кругу, а когдапространство внутри круга стало равняться лишь нескольким шагам, дала команду«кругом!», якобы для того, чтобы солдаты проделали тот же маневр вобратную сторону. Многие лошади упали, скинув седоков. Ни разу за всю историюкавалерии во время маневров не было такого хаоса. Кое-кто из озорников усилилего, принявшись колоть кинжалом соседних лошадей, чтобы те сбрасывали седока,или бороться, сидя в седле. Нескольких человек лошади сильно полягали,нескольких, падая, подмяли под себя и переломали им ноги. Одного солдатаподобрали мертвым. Агриппина послала молодого штаб-офицера попросить Планцину,чтобы она перестала выставлять на посмешище себя и армию. Планцина ответила,парадируя отважные слова Агриппины на рейнском мосту: «Пока мой муж невернется, я командую кавалерией. Я готовлю их к ожидаемому нападениюпарфян». Действительно, как раз в это время прибыли парфянские послы и,подняв брови, с презрением наблюдали за этим спектаклем.
Вонон, прежде чем статьцарем Армении, был царем парфян, но те быстро выгнали его из страны. Егопреемник послал к Германику послов с предложением возобновить союз между Римоми Парфянским царством, сказав, что в честь Германика он приедет к Евфрату(река, по которой шла граница между Сирией и Парфией), чтобы личноприветствовать его. А пока что он просил, чтобы Вонона выслали из Сирии, откудаему удобно вести изменническую переписку с некоторыми парфянскимиаристократами. Германик отвечал, что он как представитель своего отца,императора, будет очень рад встретиться с царем парфян и возобновить их союз ичто он переселит Вонона в какую-нибудь другую провинцию. Вонона отправили вКиликию, и надежды Пизона разбогатеть исчезли. Планцина ярилась не меньше мужа,так как Вонон чуть не каждый день дарил ей по драгоценному камню.
19 г. н.э.
В начале следующего годадо Германика дошла весть о сильном голоде в Египте. Последний урожай былплохим, но в амбарах хранилось достаточно зерна, ссыпанного туда два годаназад. Перекупщики поддерживали высокие цены, поставляя в продажу зерно в оченьмаленьких количествах. Германик сразу же отправился в Александрию и заставилперекупщиков продать по разумной цене все зерно, какое было нужно. Он обрадовалсяэтой возможности посетить Египет, интересовавший его даже больше, чем Греция.Александрия в то время, как и сейчас, была культурным центром мира, точно также, как Рим был и есть его политический центр, и Германик выказал уважение к еетрадициям, вступив в город в простой греческой одежде, босиком и без охраны. ИзАлександрии он поплыл по Нилу, осмотрел пирамиды, Сфинкса, развалины египетскихФив, бывшей столицы Египта, и огромную статую Мемнона, грудь которого сделанаполой и который вскоре после восхода солнца начинает петь, потому что воздухвнутри груди нагреваются, поднимается потоком вверх и выходит через трубкугорла. Германик добрался даже до развалин Элефантины. Во время своегопутешествия он вел подробный дневник. В Мемфисе он посетил луг великого богаАписа, воплощенного в виде быка с особыми отметинами, но Апис, только увидевего, повернул в другую сторону и вошел в «злое стойло», что считалосьдурным предзнаменованием. Агриппина повсюду сопровождала Германика, но Калигулув наказание за постоянное непослушание оставили в Антиохии на попечениенаставника.
Что бы теперь ни делалГерманик, это вызывало подозрения Тиберия, но поездка в Египет была его самойбольшой ошибкой. Сейчас объясню почему. Август, поняв еще в самом началецарствования, что Египет является главной житницей Рима и что, попади провинцияв руки авантюриста, она сумеет с успехом обороняться даже при небольшой армии,издал правительственный указ, согласно которому ни один сенатор или всадник немогли посетить Египет без специального на то разрешения. Предполагалось, чтоэто правило остается в силе и при Тиберии. Но Германик, встревоженный слухами оголоде, не стал тратить времени и ожидать разрешения Тиберия. И теперь тот былабсолютно уверен, что Германик наконец-то нанесет ему удар, от которого такдолго воздерживался: конечно же, он отправился в Египет, чтобы переманить насвою сторону стоявшие там войска; осмотр достопримечательностей на Ниле — просто предлог посетить пограничные части: было большой ошибкой вообще посылатьГерманика на Восток. Тиберий публично заявил в сенате о своем недовольстве тем,что предписание Августа было так дерзко нарушено.
Когда Германик, весьмаобиженный выговором Тиберия, вернулся в Сирию, он обнаружил, что все егоприказы полкам и городам или просто не были выполнены, или были замененыпротивоположными им по смыслу приказами Пизона. Германик вновь издал приказы,где говорилось, что все приказы Пизона, отданные во время его, Германика,отсутствия, с настоящего момента отменены и что впредь, до особогораспоряжения, ни один, подписанный Пизоном, приказ не будет считаться впровинции действительным, если под ним не будет стоять также его, Германика,имя. Не успел брат выпустить эту декларацию, как заболел. У него расстроилсяжелудок, начались понос и рвота. Он подозревал, что в пищу ему подсыпают яд, ипринимал все возможные меры предосторожности. Агриппина сама готовила ему еду,и никто из слуг не имел к ней доступа ни до, ни после приготовления. Но прошлонемало времени, прежде чем Германик настолько поправился, что смог встать спостели и сидеть в кресле. Голод невероятно изощрил его чувство обоняния, и онсказал, что в доме пахнет смертью. Никто никакого запаха не ощущал, и сперваАгриппина отмахнулась от его слов, считая это болезненной фантазией. НоГерманик настаивал на своем. Он говорил, что запах делается с каждым днем всесильнее. Наконец и Агриппина заметила его. Казалось, каждая комната пропитанатленом. Агриппина курила благовониями, чтобы перебить смрад, но все былонапрасно. Слуги перетрусили и шептались между собой, что это — дело рук ведьм.
Германик всегда былочень суеверен, как все члены нашей семьи, кроме меня; я тоже суеверен, но ненастолько. Мало того, что он верил в счастливые и несчастливые дни ипредзнаменования, Германик опутал себя сетью примет, выдуманных им самим. Всамый большой ужас его повергало число двадцать пять и кукарекание петуха вполночь. Он считал очень дурным знаком то, что, вернув орлов Девятнадцатого иДвадцать шестого полков, он был вынужден, по приказанию Тиберия, уехать изГермании, не вернув орла Двадцать пятого полка. Он боялся черной магии, которойславились фессалийские ведьмы, и всегда спал с талисманом под подушкой,служащим против нее защитой, — сделанной из зеленой яшмы фигуркой богини Гекаты(лишь Геката обладала властью над ведьмами и призраками), держащей факел водной руке и ключи от подземного мира — в другой.
Подозревая, что Планцинанасылает на него злые чары — ходили слухи, будто она ведьма, — Германик, чтобыумилостивить Гекату, принес ей в жертву, согласно обычаю, девять черных щенят.На следующий день дрожащий от страха раб доложил Германику, что, когда он мыл ввестибюле пол, ему показалось, будто одна плитка лежит свободно; он поднял ее инашел внизу разлагающийся труп голого младенца с выкрашенным красной краскойживотом и привязанными ко лбу рогами. Немедленно во всех комнатах началисьпоиски, и то под плитками пола, то в нишах, выдолбленных в стенах и прикрытыхзанавесями, было сделано не менее дюжины столь же отвратительных и страшных находок,в том числе труп кошки с рудиментарными крыльями, растущими из спины, и голованегра, изо рта которого торчала детская рука. На всех этих ужасных останкахбыла свинцовая табличка с именем Германика. В доме провели ритуальное очищение,и Германик повеселел, хотя живот по-прежнему его беспокоил.
Вскоре после этого домстали посещать призраки. Среди подушек находили выпачканные в крови петушиныеперья, на стенах появлялись — иногда почти у самого пола, точно их написалкарлик, иногда у потолка, словно написанные великаном, — начертанные углемзловещие знаки: фигурка повешенного, слово «Рим» вверх ногами,горностай и вновь и вновь повторяющиеся цифры «25», хотя никто, кромеАгриппины, не знал о предубеждении Германика против этого числа. Затемпоявилось перевернутое имя брата; с каждым днем оно становилось короче на однубукву. Планцина могла спрятать в доме во время его отсутствия магическиезаклинания, но объяснить появление надписей и рисунков было нельзя. Слуги быливне подозрения, так как все эти потусторонние знаки возникали в тех комнатах,куда они не допускались. В одной комнате, с таким крошечным оконцем, что в негоникак не смог бы пролезть человек, стены были покрыты предвещающими бедусимволами от пола до потолка. Единственным утешением Германику было мужество, скаким держались Агриппина и Калигула. Агриппина прилагала все силы, чтобыпролить свет на происходящее, а Калигула заявил, что он не боится, ведьмыничего не могут сделать правнуку божественного Августа, и если он встретит хотьодну ведьму, он проткнет ее мечом. Но Германик снова слег в постель. Посрединочи после того дня, когда от его имени остались только три буквы, Германикаразбудил крик петуха. Как он ни был слаб, он соскочил с постели, схватил меч икинулся в соседнюю комнату, где спали Калигула и малютка Лесбия. Он увидел тамбольшого черного петуха с золотым ободком на шее, который кукарекал так, словнохотел поднять на ноги мертвецов. Германик попытался отрубить ему голову, нопетух вылетел в окно. Германик упал, потеряв сознание. Агриппине удалоськое-как уложить его снова в постель, но когда он пришел в себя, то сказал ей,что обречен. «Нет, пока с тобой твоя Геката», — возразила она.Германик дотронутся под подушкой до талисмана, и к нему вернулось мужество.
Когда настало утро,Германик написал письмо Пизону в староримском духе, где объявлял ему войну нена жизнь, а на смерть и приказывал немедленно покинуть провинцию. Однако Пизонуже отплыл из Сирии и теперь находился в Хиосе, ожидая известий о смертиГерманика, после чего он намеревался тут же вернуться и управлять провинцией посвоему усмотрению. Мой бедный брат слабел с каждым часом. Назавтра, когдаАгриппина куда-то отлучилась, а Германик лежал в полузабытьи, он вдругпочувствовал, ненадолго придя в себя, какое-то движение под подушкой. Германикповернулся на бок и в ужасе стал нащупывать амулет. Он исчез, а в комнатеникого не было.
На следующий деньГерманик созвал своих друзей и сказал, что он умирает, а убийцы его — Пизон иПланцина. Он поручил друзьям рассказать Тиберию и Кастору, как его погубили, иумолял отомстить за его жестокую смерть. «И скажите гражданам Рима, — добавил Германик — что я вверяю мою возлюбленную жену и шестерых детей ихпопечению; пусть они не верят Пизону и Планцине, если те станут говорить, будтополучили приказ убить меня, и даже если поверят, пусть не прощают им ихзлодеяния». Германик умер девятого октября, в тот самый день, когда настене напротив его кровати осталась одна-единственная буква «Г»,ровно на двадцать пятый день своей болезни. Его высохшее тело было выставленона рыночной площади Антиохии, чтобы все могли видеть красную сыпь у него наживоте и посиневшие ногти. Рабов Германика подвергли пыткам. Вольноотпущенниковтакже подвергли допросу, каждого — притом что люди, ведущие дознание, сменялиодин другого — в течение двадцати четырех часов, и под конец они были настолькосломлены телом и духом, что, знай они хоть что-нибудь, признались бы, лишь быположить своим мучениям конец. Как от рабов, так и от вольноотпущенников,узнали немногое, а именно: что известную ведьму, некую Мартину, неоднократновидели вместе с Планциной, и обе они один раз побывали в доме Германика, когдатам не было никого, кроме Калигулы. И что как-то днем, перед самым возвращениемГерманика, в доме оставался один глухой старый привратник, так как всеостальные слуги пошли смотреть бой гладиаторов, который по приказанию Пизонаустроили в местном амфитеатре. Однако черного петуха, знаки на стенах и пропажуталисмана нельзя было объяснить ничем, кроме вмешательства сверхъестественныхсил. Командиры полков и все прочие римляне высокого ранга, находившиеся впровинции, собрались вместе, чтобы выбрать временного губернатора. Избраликомандира Шестого полка. Он немедленно арестовал Мартину и отправил под стражейв Рим. Если над Пизоном назначат суд, она будет одним из главных свидетелей.
Когда Пизон услышал, чтоГерманик умер, он не только не скрыл своей радости, но принес в храмахблагодарственные жертвоприношения. Планцина, недавно потерявшая сестру, скинулатраур и надела свой самый яркий наряд. Пизон написал Тиберию, что был смещен споста губернатора, куда его назначил сам Тиберий, из-за храброгопротиводействия предательским замыслам Германика, направленным противгосударства; сейчас он возвращается в Сирию, чтобы вновь взяться за дела. Пизонписал о «роскошной жизни и наглости» Германика. Он действительнопопытался вернуться в Сирию и даже получил поддержку некоторых полков, но новыйгубернатор осадил крепость в Киликии, где укрылся Пизон, вынудил его сдаться иотправил в Рим отвечать на все обвинения, которые, несомненно, будут ему тампредъявлены.
Тем временем Агриппинаотплыла в Италию с двумя детьми и урной с прахом мужа. В Риме известие о смертиГерманика вызвало такое горе, что казалось, будто каждая римская семья потеряласамого любимого из своих близких. Хотя по этому поводу не было указа сената илиприказа судей, целых три дня лавки были закрыты, суды безлюдны, не совершалосьникаких сделок — все ходили в трауре, народ скорбел. Я слышал, как какой-точеловек на улице сказал, что у всех такое чувство, будто солнце закатилось иникогда больше не взойдет. Свое отчаяние я и описать не могу.
ГЛАВА XXI_
20 г. н.э.
Тиберий и Ливия заперлиськаждый в споем дворце, делая вид, будто они настолько убиты горем, что не могутпоказаться на людях. Агриппина должна была прибыть в Рим по суше, так какнаступила зима и плыть морем было опасно. Но она все же решилась на это,несмотря на штормы, и через несколько дней достигла Корфу, откуда при попутномветре был всего один день пути до порта Брундизий. Там, отправив вперед гонцовс поручением сказать, что она возвращается, чтобы искать защиты ипокровительства у сограждан, она немного передохнула. Кастор, уже вернувшийся вРим, четверо детей Агриппины и я выехали из города ей навстречу. Тиберий тотчасотправил в порт два гвардейских батальона с распоряжением, чтобы судьи техсельских районов, через которые будут проносить урну с прахом Германика,оказывали его покойному сыну положенные почести. Когда встреченная почтительныммолчанием огромной толпы Агриппина ступила на берег, урну возложили напогребальные носилки и понесли к Риму на плечах гвардейских офицеров. Сбатальонных знамен в знак всеобщей скорби были сняты украшения, топорики ипучки розог держали опущенными вниз. В то время как многотысячная процессияпересекала Калабрию, Апулию и Кампанию, к ней со всех сторон стекалосьмножество людей: селяне в черных одеждах, всадники в пурпурных тогах; сослезами, громко сетуя, они возжигали благовония духу умершего героя.
Мы встретили процессию вТеррацине, в шестидесяти милях к юго-востоку от Рима; здесь Агриппина,прошедшая весь путь от Брундизия не размыкая губ, с сухими глазами и каменнымлицом, при виде своих четверых осиротевших детей вновь дала волю горю. Онавскричала, обращаясь к Кастору: «Во имя любви, которую ты питал к моемудорогому мужу, поклянись, что будешь защищать жизнь его детей своей собственнойгрудью и отомстишь за его смерть! Это его последняя просьба к тебе».Кастор, рыдая, наверно, впервые с детства, поклялся, что выполнит его завет.
Если вы спросите, почемувместе с нами не поехала Ливилла, я отвечу: она только что родиламальчиков-близнецов, отцом которых, судя по всему, был Сеян. Если вы спросите,почему не поехала моя мать, я отвечу: Тиберий и Ливия не позволили ейприсутствовать даже на похоронах. Раз всепоглощающая скорбь помешала ихсобственному участию в этой церемонии, им, бабке и приемному отцу усопшего, какже могла участвовать в ней его родная матъ?! И они поступили разумно, непоказавшись на глаза людям. Если бы они на это решились, пусть дажепритворившись опечаленными, жители Рима, конечно, ополчились бы на них, и ядумаю, что гвардейцы стояли бы в стороне и не шевельнули бы и пальцем, чтобы ихзащитить. Тиберий не удосужился сделать даже такие приготовления к похоронам,которые были обязательными, когда хоронили куда менее именитого человека: небыло ни изображений Клавдиев и Юлиев, ни посмертной маски самого усопшего,выставляемой у носилок с покойным, не произносилось надгробное слово с ростральнойтрибуны, не было плакальщиков и причитаний. Тиберий оправдывался тем, чтопохороны уже были в Сирии, боги-де могли разгневаться, если бы здесьповторились все обряды. Но никогда еще в Риме не выказывалась такая искренняя иединодушная печаль, как в ту ночь. Марсово поле сверкало факелами, и толпавозле усыпальницы Августа, куда Кастор благоговейно поместил урну с прахомГерманика, была такой плотной, что многих задавили до смерти. Повсюду людиповторяли, что Рим пропал, теперь не осталось никакой надежды; Германик былпоследним оплотом против тирании, и вот его подло убили. Повсюду жалели ивосхваляли Агриппину и молились за безопасность ее детей.
Несколько дней спустяТиберий опубликовал официальное заявление, где говорилось, что, хотя многиевыдающиеся римляне умерли ради блага своей страны, ни одного из них такповсеместно и так горячо не оплакивали, как его дорогого сына. Однако теперьнастала пора успокоиться и вернуться к своим обычным делам: правители смертны,благо страны — извечно. Несмотря на это, сатурналии в конце декабря прошли безобычных шуток и веселья, и только после праздника Великой Матери траур наконецкончился и жизнь вступила в свои права. Теперь подозрения Тиберия обратились наАгриппину. Утром на следующий день после похорон она пришла к нему во дворец ибесстрашно заявила, что будет считать его в ответе за смерть мужа, пока он недокажет своей непричастности и не отомстит Пизону и Планцине. Тиберий сразу жепрервал разговор, прочитав ей по-гречески две строчки:
Не тем ли ты оскорблена,
Что не царица ты?
Пизон пока воздерживалсяот возвращения в Рим. Он послал вперед сына молить Тиберия о снисхождении, самже отправился к Кастору, который вернулся на Дунай. Пизон думал, будто Касторблагодарен ему за то, что он убрал с его дороги соперника, также претендующегона единовластие, и охотно поверит басне об измене Германика. Но Касторотказался его принять и во всеуслышание сказал посланцу Пизона, что, еслиходящие повсюду слухи соответствуют истине, именно Пизону он и должен отомститьза смерть своего дорогого брата, как он поклялся это сделать, — пусть Пизондержится от него подальше, пока не приведет доказательств своей невиновности.Тиберий принял сына Пизона не особенно тепло, но и не особенно холодно, словнохотел показать, что не будет держать ничью сторону до тех пор, пока публичноеследствие не установит причин смерти Германика.
Наконец Пизон и Планцинаявились в Рим. Они спустились на корабле по Тибру и высадились вместе со своимисторонниками у гробницы Августа: вызывающе улыбаясь, они прошествовали черезсобравшуюся негодующую толпу, которая чуть не набросилась на них с кулаками, иуселись в разукрашенный экипаж с двумя белыми французскими лошадьми, ожидавшийих на Фламиниевой дороге. У Пизона был в Риме дом, выходивший фасадом нарыночную площадь, он тоже был разукрашен. Пизон пригласил всех друзей иродственников на пир по поводу своего возвращения и поднял пыль столбом, чтобыпоказать римлянам, что он их не боится и рассчитывает на поддержку Тиберия иЛивии. Тиберий намеревался поручить дело Пизона некоему сенатору, который сталбы вести его так бестолково, противореча сам себе и не трудясь представитьсвидетелей для подтверждения обвинений, что судебное разбирательство неминуемокончилось бы оправданием. Слушаться дело должно было в обычном уголовном суде.Но друзья Германика, особенно три сенатора, сопровождавшие его в Сирию ивернувшиеся с Агриппиной, возражали против выбора Тиберия. В конце концов емупришлось самому рассматривать дело, причем в сенате, где друзья Германика моглирассчитывать на необходимую поддержку. Сенат принял решение о ряде особыхпочестей в знак памяти о Германике — кенотафах, мемориальных арках, церемониях,положенных полубогам, на которые Тиберий не осмелился наложить вето.
Кастор снова вернулся сДуная, и хотя сенат назначил ему овацию (малый триумф) за успех в сношениях сМарободом, он вышел в город пешком, как обыкновенный гражданин, а не въехал набоевой колеснице с венком на голове. Посетив отца, он тут же отправился кАгриппине и поклялся, что она может на него положиться: он добьется торжествасправедливости.
Пизон попросил четырехсенаторов защищать его; трое из них отказались, сославшись на болезнь илинеумение, четвертый, Галл, сказал, что он только тогда берется защищатьчеловека, обвиняемого, и, похоже, справедливо, в убийстве, если может заслужитьэтим хотя бы благосклонность императорской семьи. Наконец Кальпурний Пизон,хотя он не был на пиру у дяди, взялся защищать его во имя чести семьи, затем кнему присоединилось еще три сенатора, уверенных, что Тиберий оправдает Пизона,какие бы ни были против него показания, а они впоследствии получат награду засвое участие. Пизон обрадовался — раз судить станет сам Тиберий, все, позаверению Сеяна, будет разыграно как по нотам: Тиберий притворится, будто оночень сердит, но под конец отложит рассмотрение дела sine die[4] пока суду непредставят новые улики. Главную свидетельницу, Мартину, уже убрали с дороги — агенты Сеяна задушили ее, и обвинителям почти не на что будет опереться.
На слушание дела былоотведено всего два дня, и человек, которого Тиберий первоначально прочил нароль судьи в расчете на то, что он все запутает, взял слово и принялся тянутьканитель, выдвигая против Пизона старые обвинения в плохом управлении икоррупции в Испании, где он был губернатором при Августе. Тиберий в течениенескольких часов слушал его болтовню, пока сенаторы, шаркая ногами, кашляя ихлопая табличками для письма, не дали ему понять, что, если он не вызоветглавных свидетелей, будут неприятности. Четверо друзей Германика хорошоподготовили свои речи; каждый из них по очереди вставал и свидетельствовал отом, что Пизон довел армию в Сирии до морального разложения, оскорбительнодержался с Германиком и с ними самими, не подчинялся приказам, о его сговоре сВононом, о притеснениях, которым он подверг жителей провинции. Они обвинилиПизона в том, что он умертвил Германика при помощи яда и ведовства, впринесении благодарственных жертв при известии о его смерти и, последнее, ввооруженном нападении на провинцию во главе незаконно набранного частноговойска.
Пизон не возражал противобвинения в подрыве воинской дисциплины, в оскорблении Германика и неподчиненииего приказам, о притеснении жителей провинции он только сказал, что слухи обэтом преувеличены. Но он возмущенно отрицал, что когда-либо прибегал к яду илик ведовству. Обвинители умолчали о сверхъестественных явлениях в Антиохии,боясь вызвать скептические улыбки, они не могли также вменить Пизону в винусговор с домашними слугами Германика и его рабами, так как уже было доказано,что те не имели никакого отношения к убийству. Поэтому Пизона обвинили в том,что он подсыпал яд в еду Германика, когда сидел рядом с ним на пиру у Германикав доме. Пизон поднял на смех это обвинение: как он мог незаметно проделатьтакую вещь, когда весь стол, не говоря о прислужниках, следил за каждым егодвижением? Наверно, при помощи магии?
У Пизона в руках былапачка писем, которые, как все знали, по их размеру, цвету и тому, как они былиперевязаны, он получил от Тиберия. Друзья Германика потребовали, чтобы всеинструкции, которые ему давались из Рима, были зачитаны суду. Пизон отказалсяэто сделать на том основании, что письма были запечатаны печатью с головойсфинкса (принадлежавшей ранее Августу) — это делало их «секретными иконфиденциальными», читать их вслух равнялось измене. Тиберий поддержалего, сказав, что слушать эти письма — попусту тратить время, в них нет ничеговажного. Сенат не посмел настаивать. Пизон передал письма Тиберию в знак того,что он вверяет ему свою жизнь.
Снаружи, в толпе,которой сообщали о ходе следствия, стали раздаваться сердитые крики, и какой-точеловек с громким резким голосом гаркнул в окно: «Может, он избежит вашейкары, достопочтенные, но от нашей ему не уйти!». Появился посыльный и сообщилТиберию, что толпа скинула с пьедесталов несколько статуй Пизона и тащит их,чтобы разбить, на Ступени слез — так называлась лестница у подножьяКапитолийского холма, где выставлялись на обозрение трупы преступников передтем, как, зацепив крюком за горло, их сбрасывали в Тибр. Тиберий приказал,чтобы статуи отобрали и поставили на место. Он с неудовольствием сказал, что неможет при таких условиях заниматься разбирательством дела, и отложил заседаниедо вечера. Пизона вывели из здания сената под охраной.
Планцина, похвалявшаясядо сих пор, что разделит судьбу мужа, какая бы доля ему ни выпала, и, еслинадо, умрет вместе с ним, теперь перепугалась. Она решила защищаться отдельно ирассчитывала, что Ливия, с которой она была в тесной дружбе, вызволит ее избеды. Пизон ничего не знал об отступничестве жены. Когда слушание делавозобновилось, Тиберий никак не проявил к нему сочувствия и симпатии и, хотяпотребовал от обвинителей представить более неопровержимые улики отравленияГерманика, предупредил Пизона, что его попытка силой оружия отбить обратнопровинцию прощена быть не может. В тот вечер дома Пизон заперся у себя вкомнате, и утром его нашли мертвым — он был заколот собственным мечом, лежавшимрядом с ним. Но это не было самоубийством.
Дело в том, что Пизоноставил у себя самое компрометирующее письмо; написанное ему Ливией от своегоимени и от имени Тиберия и запечатанное простой печатью (печатью со сфинксомТиберий пользовался сам). Пизон велел Планцине вступить с ними в сделку икупить ценой письма его и свою жизнь. Планцина отправилась к Ливии. Ливиявелела ей подождать, пока она посоветуется с Тиберием. И тут между Тиберием иЛивией произошла их первая ссора. Тиберий страшно рассердился на мать — зачемона написала это письмо? А Ливия сказала, что он сам во во всем виноват, раз недает ей пользоваться печатью со сфинксом, и выразила недовольство тем, какнепочтительно последнее время он ведет себя по отношению к ней. Тиберийспросил, кто из них император — он или она? Ливия ответила, что если и он, тактолько благодаря ей, и с его стороны неумно так себя с ней держать — если онасумела возвести его на трон, она сумеет и скинуть его оттуда. Ливия вынулакакое-то письмо и принялась громко читать его; это было старое письмо,написанное ей Августом, когда Тиберий жил на Родосе, в котором Август обвинялего в предательстве, жестокости, скотоложестве и говорил, что, не будь Тиберийее сыном, он не прожил бы и дня.
– Это только копия, — сказала Ливия. — Оригинал спрятан надежном месте. И оно не одно, таких писеммного. Тебе вряд ли понравится, если их станут передавать из рук в руки всенате, верно?
Тиберий пересилил себя ипопросил прощения за то, что дал волю гневу; спору нет, сказал он, они обамогут погубить друг друга, поэтому ссориться им просто глупо. Но каким образомсохранить Пизону жизнь, особенно после того, как он сказал, что если обвинениев вооруженном нападении на Сирию, с целью вернуть себе губернаторский пост,будет доказано, это означает смертный приговор без обжалования?
– Планцина не набиралавойска, не так ли?
– Не вижу, где тутсвязь. Мне не получить от Пизона письмо, если я скажу, что пощажу однуПланцину.
– Если ты обещаешьпощадить Планцину, письмо от Пизона получу я. Предоставь это мне. Смерть Пизонаудовлетворит общественное мнение. А если ты боишься взять это на своюответственность, заяви, что за Планцину ходатайствовала я. Это будет толькосправедливо, ведь письмо, из-за которого нам грозят неприятности, действительнонаписано мной.
И вот Ливия отправиласьк Планцине и сказала, что Тиберий ничего не желает слышать и скорее подвергнетродную мать всеобщей ненависти, чем рискнет собственной шкурой, защищая друзей.Единственное, чего она от него добилась, и то с трудом, это обещания проститьее Планцину, если письмо будет возвращено. Планцина пошла к Пизону сподделанным Ливией посланием, якобы от Тиберия, и сказала, что все устроилоськак нельзя лучше, вот обещание помиловать их. Когда Пизон протянул ей письмоЛивии, Планцина неожиданно вонзила ему в горло кинжал. Затем окунула кончикмеча в кровь, сунула рукоять в правую руку Пизона и вышла. Письмо и обещание опомиловании она, как условились, вернула Ливии.
На следующий день всенате Тиберий прочитал вслух записку, которую, по его словам, Пизон написалперед самоубийством, где тот заявлял о своей невиновности в тех преступлениях,в которых его обвиняли, торжественно заверял Ливию и его самого в своейпреданности и умолял их взять под защиту его сыновей, так как они неучаствовали в действиях, за которые его привлекали к суду. Затем начался суднад Планциной. Было доказано, что ее видели вместе с Мартиной, а то, чтоМартина — отравительница, было подтверждено под присягой. Выяснилось, что,когда Мартину обряжали перед похоронами, у нее в волосах нашли флакончик сядом. Старый Помпоний, денщик Германика, дал показания относительно жуткихзловонных останков, спрятанных в доме, и относительно посещения дома Планцинойи Мартиной в отсутствие хозяев; когда Тиберий задал ему вопрос, не являлись лив доме злые духи, он описал во всех подробностях то, что там творилось. Никтоиз сенаторов не вызвался защищать Планцину. Она со слезами и клятвамиутверждала, что ни в чем не виновна, говорила, будто не знала о том, чтоМартину считают отравительницей, и только покупала у нее благовония, уверяла,будто женщина, приходившая с ней в дом Германика, была не Мартина, а женаодного из полковников. Разве это преступление — зайти к кому-нибудь в гости,когда там никого нет, кроме маленького Мальчика? Что касается оскорблений поадресу Агриппины, то она всем сердцем сожалеет о них и покорно просит Агриппинуее простить, но она выполняла приказ мужа, Как и положено жене, и делала этотем охотнее, что муж сказал ей, будто Агриппина с Германиком замышляютгосударственный переворот.
Тиберий подвел итоги. Онсказал, что в виновности Планцины есть некоторые сомнения. Ее связь с Мартиной,по-видимому, доказана так же, как и то, что сама Мартина имеет репутациюотравительницы. Но то, что эта связь криминальна, остается под вопросом. Состороны обвинения не был предъявлен в суде ни флакон, найденный в волосахМартины, ни доказательство того, что в нем содержался яд; это вполне могло бытьснотворным или любовным зельем. Его мать Ливия очень высокого мнения о Планцинеи хотела бы, чтобы сенат принял на веру ее показания ввиду отсутствиянеопровержимых доказательств ее вины, ибо ночью Ливии явился дух ее любимоговнука и просил ее не дозволять, чтобы невинные страдали за преступления,совершенные мужем или отцом.
Итак, Пландинуоправдали, а что до сыновей Пизона, то одному было разрешено унаследоватьимущество отца, а другой, тот, который участвовал в битве при Киликии, былвсего лишь отправлен в изгнание на несколько лет. Один из сенаторов предложил,чтобы семье покойного героя — Тиберию, Ливии, моей матери Антонии, Агриппине иКастору — была выражена общественная благодарность за то, что они отомстили заего смерть. Но не успели сенаторы проголосовать за это предложение, как один измоих друзей, экс-консул, который был губернатором Африки до Фурия, поднялся,чтобы внести поправку. Здесь упущено одно важное имя, сказал он, а именно: имябрата усопшего героя — Клавдия, который сделал больше, чем кто-либо другой,чтобы подготовить материалы обвинения и уберечь свидетелей от назойливоголюбопытства. Тиберий пожал плечами и сказал, что ему странно слышать, будтокто-то прибег к моей помощи; возможно, если бы обошлись без нее, обвиненияпротив Пизона выглядели бы более убедительными. (Я действительнопредседательствовал на встрече друзей моего брата и решал, с каким показаниемкто из них выступит; не скрою, я не советовал обвинять Пизона в том, что онподсыпал Германику яд собственной рукой, но они переспорили меня. И я надежноспрятал Помпония и троих вольноотпущенников Германика на ферме возле моей виллыв Капуе до дня суда. Я пытался спрятать Мартину в доме знакомого купца вБрундизии, но Сеян выследил ее). Тиберий разрешил, чтобы мое имя вписали вблагодарственный список, но это было для меня ничто по сравнению сблагодарностью Агриппины. Она понимает теперь, сказала Агриппина, что имелввиду Германик, когда говорил ей перед смертью, будто самый верный друг, какойу него был, это его бедный брат Клавдий.
Всеобщее возмущениеЛивией было так велико, что, сославшись на это, Тиберии опять не обратился ксенату с просьбой даровать ей титул, который так часто ей обещал. Все хотелизнать, что это значит, когда бабка удостаивает милостивой беседой убийцу внукаи избавляет ее от мести сената. Ответ может быть один: бабка сама подстроилаубийство и ничуть этого не стыдится; вряд ли жене и детям ее жертвы осталосьдолго жить после него.
ГЛАВА XXII
Германик был мертв, ноТиберий все равно не чувствовал себя в безопасности. Сеян без концапересказывал ему, что тот или иной известный человек шепнул насчет него вовремя процесса Пизона. Перефразируя слова, некогда сказанные им же о своихсолдатах: «Пусть боятся меня, лишь бы повиновались», Тиберий теперьговорил Сеяну: «Пусть ненавидят меня, лишь бы боялись». Трехвсадников и двух сенаторов, которые откровеннее других критиковали его, Тиберийприговорил к смерти по нелепому обвинению в том, что, услышав о гибелиГерманика, они якобы выразили удовольствие. Доносители разделили между собой ихимущество.
Примерно в это времястарший сын Германика Нерон[5] достиг совершеннолетия. Он был похож на отцавнешностью и чудесным характером, и, хотя не обещал быть таким умелым воиномили талантливым управителем, как Германик, Рим многого от него ждал. Всерадовались, когда он женился на дочери Кастора и Юлиллы, которую мы сперваназывали Еленой из-за ее поразительной красоты (настоящее ее имя было Юлия), апотом Хэлуон, что значит «обжора», потому что она испортила своюкрасоту чревоугодием. Нерон был любимцем Агриппины. Все дети Германика, будучииз рода Клавдиев, делились на хороших и плохих, по словам баллады: на сладкиеяблоки и кислицу. Кислицы было больше. Из девяти детей, которых Агриппинародила Германику, трое умерли в детстве — две девочки и мальчик, — и, судя потому, что я видел, этот мальчик и старшая из девочек были лучшими из девяти.Август так любил этого мальчика, умершего, когда ему исполнилось восемь лет,что держал у себя в спальне его портрет в виде купидона и имел обыкновение,встав утром с постели, целовать его. Но из оставшихся в живых только Нерон могпохвалиться хорошим нравом. Друз был угрюмый, нервозный, с дурныминаклонностями. Друзилла была похожа на него. Калигула, Агриппинилла и последняядевочка, которую мы звали Лесбия, были так же, как и младшая из умершихдочерей, скверными во всех отношениях. Но Рим судил о всей семье по Нерону,потому что пока он единственный достиг того возраста, когда на тебя обращаютвнимание. Калигуле тогда было всего девять лет.
Однажды, во время моегоприезда в Рим, ко мне пришла очень встревоженная Агриппина, чтобыпосоветоваться со мной. Куда бы она ни пошла, сказала Агриппина, она чувствует,что за ней кто-то следит, она от этого просто больна. Знаю ли я кого-нибудь,кроме Сеяна, кто может воздействовать на Тиберия? Она уверена, что он решилубить ее или отправить в изгнание, если только ему удастся найти хоть малейшийпредлог. Я сказал, что знаю только двух людей, оказывающих на Тиберияблаготворное влияние. Один из них — Кокцей Нерва, другой — Випсания. Тиберийтак и не смог вырвать из сердца любовь к ней. Когда у нее с Галлом подрославнучка, которая в пятнадцать лет очень напоминала Випсанию такой, какой онабыла до развода с Тиберием, Тиберий даже думать не мог о том, чтобы отдатьдевушку кому-нибудь в жены, и не женился на ней сам лишь потому, что она былаплемянницей Кастора и брак мог считаться кровосмесительным. Поэтому Тиберийназначил ее главной весталкой, преемницей старой Окции, которая недавно умерла.Я сказал Агриппине, что, если она подружится с Кокцеем и Випсанией (которая,будучи матерью Кастора, сделает все, чтобы ей помочь), она и ее дети будут вбезопасности. Агриппина послушалась моего совета. Випсания и Галл, оченьжалевшие ее, разрешили ей пользоваться своим городским домом и тремя вилламикак ее собственными и много возились с ее детьми. Галл, например, выбрал дляних новых наставников, так как Агриппина подозревала, что старые — агентыСеяна. От Нервы помощи было меньше. Он являлся знатоком законов, величайшимавторитетом по части контрактов, о которых он написал несколько юридическихтрудов, но во всем остальном был таким рассеянным и ненаблюдательным, чтоказался чуть ли не дурачком. Он был добр к Агриппине, как и ко всем, но непонимал, чего она от него ждет.
К сожалению, Випсаниявскоре умерла, и это сразу сказалось на Тиберии. Он больше и не пытался скрытьсвои порочные наклонности, слухам о которых люди просто отказывались верить.Некоторые из его пороков были ужасны и противоестественны, что никак невязались с представлением о достоинстве императора Рима, избранного Августом.Ни женщины, ни юноши не могли теперь чувствовать себя при нем в безопасности,даже жены и дети сенаторов, — если им дорога была собственная жизнь и жизнь ихмужей и отцов, они, не противясь, делали то, что он от них требовал. Но однажена консула потом покончила с собой в присутствии друзей, сказав им, что былавынуждена ради спасения юной дочери от похоти Тиберия предложить вместо неесебя, но этого ему показалось мало: воспользовавшись се уступчивостью, старыйкозел принудил ее к таким чудовищным и грязным действиям, что лучше умереть,чем жить с воспоминаниями о них.
В это время повсюдураспевали популярную песенку, начинавшуюся словами «О почему, о почемустарый козел?..». Я бы сгорел от стыда, если бы привел ее всю целиком, ноона была столь же остроумна, сколь неприлична; написала ее, по слухам, самаЛивия. Это была не единственная сатира на Тиберия, вышедшая из-под ее пера ипущенная анонимно в оборот при помощи Ургулании. Ливия знала, что рано илипоздно они попадутся Тиберию на глаза, знала, что эти стишки очень егозадевают, и думала, что, пока он считает, будто положение его из-за нихнеустойчиво, Тиберий не осмелится с ней порвать. Ливия из кожи лезла вон,стараясь привлечь к себе Агриппину, и даже рассказала ей по секрету, чтоТиберий без ее ведома дал Пизону указание всячески донимать Германика.Агриппина не доверяла ей, но из всего этого было ясно, что между Ливией иТиберием — вражда, а как сказала мне Агриппина, если уж ей придется выбиратьмежду ними, она предпочтет прибегнуть к покровительству Ливии. Я был склонен сней согласиться. По моим наблюдениям никто из фаворитов Ливии еще не сталжертвой доносителей Тиберия. Но страшно было подумать, что может случиться,если Ливия умрет.
Особенно тревожили меня,хотя я и не мог толком объяснить почему, тесные узы, которые обязывали Ливию иКалигулу. Калигула вел себя с людьми, как правило, или нагло, илиподобострастно, иного поведения он не знал. С Агриппиной, моей матерью со мной,с Кастором и своими братьями, например, он вел себя нагло. Перед Сеяном,Тиберием и Ливиллой пресмыкался. Но с Ливией он был другим, не знаю, как яснеевыразить свою мысль,- казалось, он в нее влюблен. Это было не похоже на обычнуюпривязанность маленького мальчика к балующей его бабушке, вернее прабабушке,хотя действительно, Калигула как-то раз приложил много усилий, чтобы переписатьнежные стишки в подарок Ливии на ее семидесятипятилетие, а она задаривала егоподарками. У меня создалось впечатление, что они делят друг с другом какую-тонеблаговидную тайну, хотя я вовсе не хочу сказать, будто между ними были предосудительныеотношения. Агриппина, по ее словам, это тоже чувствовала, но не моглаобнаружить ничего определенного.
Я наконец понял, почемуСеян так вежлив со мной: он предложил, чтобы мой сын Друзилл помолвился с егодочерью. Мне это не очень пришлось по душе, но лишь потому, что было жальдевочку, судя по всему, славную малышку. Каким мужем ей будет Друзилл, которыйкаждый раз, когда я видел его, казался мне все более неуклюжим и глупым? Носказать о своих чувствах я не мог. Тем более я не мог сказать, что сама мысльхоть о каком-то родстве с этим негодяем Сеяном мне глубоко противна. Онзаметил, что я медлю с ответом, и спросил, не считаю ли я этот союз нижедостоинства своей семьи. Я, заикаясь, пробормотал: нет, конечно же, не считаю,его ветвь рода Элиев весьма почтенна. Сеян, хотя по рождению сын простогосельского всадника, был в юности усыновлен богатым сенатором из рода Элиев,консулом, оставившим ему все свои деньги; с этим усыновлением был связанкакой-то скандал, но факт оставался фактом — Сеян был из Элиев. Он настаивал,чтобы я объяснил свою нерешительность: если этот брак мне не по нутру, онсожалеет, что заговорил о нем, но, понятно, сделал он это по совету Тиберия.Поэтому я сказал, что раз предложил этот союз сам Тиберий, я буду рад дать нанего согласие, смущает меня одно: не рано ли четырехлетней девочке бытьпомолвленной с мальчиком тринадцати лет, который лишь в двадцать один годсможет формально вступить в брак, а до этого, возможно, окажется вовлечен вдругие связи. Сеян улыбнулся и сказал, что он уверен — я прослежу, чтобы мойсын держался подальше от греха.
23 г. н.э.
В городе поднялосьбольшое смятение, когда узнали, что Сеян породнится с императорской фамилией,но все спешили поздравить его, да и меня. Через несколько дней Друзилл умер. Егонашли на земле за кустом в саду каких-то друзей Ургуланиллы, пригласивших егоиз Геркуланума в Помпею. В горле его застряла небольшая груша. На дознании былосказано, что он подкидывал грушу в воздух и пытался поймать ее ртом. Нетсомнений, это несчастный случай. Но никто в это не верил. Было ясно, что Ливия,с которой не посоветовались относительно женитьбы одного из ее правнуков,устроила так, чтобы мальчика задушили, а затем сунули грушу ему в рот. Как былопринято в таких случаях, дерево обвинили в убийстве, а потом, согласноприговору, вырыли из земли с корнем и сожгли.
Тиберий попросил сенатутвердить за Кастором звание трибуна. Это было равносильно тому, что назватьего своим преемником. Просьба его у всех вызвала облегчение. Онасвидетельствовала о том, что Тиберию известны честолюбивые притязания Сеяна ион намерен их пресечь. Когда декрет был принят, кто-то из сенаторов предложил,чтобы его высекли на стене сената золотыми буквами. Никому было невдомек, чточесть эта была оказана Кастору по совету самого Сеяна; он намекнул Тиберию,будто Кастор, Агриппина, Ливия и Галл объединили свои силы, и, отметив высокимзванием Кастора, можно будет выяснить, кто еще входит в их партию. Сделатьнадпись золотыми буквами предложил один из друзей Сеяна, и имена сенаторов,поддержавших это нелепое предложение, были тут же записаны. Кастор стал кудаболее популярен среди лучших граждан Рима, чем в былые дни. Он перестал пить — смерть Германика отрезвила его — и хотя по-прежнему чрезмерно увлекалсякровавыми гладиаторскими боями, чрезвычайно роскошно одевался и делал огромныеставки на бегах, он был добросовестный судья и верный друг. Я редко имел с нимдело, но когда мы встречались, он обращался со мной гораздо уважительнее, чемдо смерти Германика.
Их с Сеяном жестокаяненависть друг к другу всегда угрожала вспыхнуть ярким пламенем, но Сеянстарался не вызывать Кастора на ссору до тех пор, пока ее нельзя былоиспользовать в своих интересах. Теперь это время пришло. Сеян отправился водворец, чтобы поздравить Кастора со званием трибуна и нашел его в комнатевместе с Ливиллой. Там не было ни вольноотпущенников, ни рабов, поэтому Сеянмог не стесняться в выражениях. К этому времени Ливилла по уши была в неговлюблена, и он мог рассчитывать, что она предаст Кастора точно так, как некогдапредала Постума, — Сеян каким-то образом узнал об этой истории. Однажды вкакой-то беседе они даже посетовали, что они не императорская чета, — вот когдаможно было бы делать все, что вздумается.
– Ну, Кастор, — сказалСеян, — я хорошо обстряпал для тебя это дельце. Мои поздравления.
Кастор нахмурился.Кастором его называли только немногие, самые близкие друзья. Он получил этопрозвище, как я, по-моему, уже объяснял, благодаря сходству с известнымгладиатором, но закрепилось оно за ним из-за ссоры на пиру с каким-товсадником. Всадник сказал ему в глаза, что он пьян и ни на что не способен, иКастор. выйдя из себя, с криком «Пьян и ни на что не способен, да? Япокажу тебе, пьян ли я, и на что я способен!» слез, шатаясь, с ложа инанес всаднику такой страшный удар в живот, что тот изрыгнул все, что съел.Теперь Кастор сказал Сеяну:
– Я не позволяю называтьменя Кастором никому, кроме друзей и равных мне. А ты — ни первое, ни второе.Для тебя я — Тиберий Друз Цезарь. И я не понимаю, на что ты намекаешь, говоря,будто что-то для меня «обстряпал». И мне не нужны твои поздравления,о чем бы ни шла речь. Так что убирайся отсюда!
Ливилла:
– Что касается меня, ясчитаю трусостью с твоей стороны оскорблять Сеяна, не говоря уж о том, что тынеблагодарно выгоняешь его прочь, как собаку, когда он пришел поздравить тебя спочетным назначением. Ты сам знаешь, что твой отец никогда не дал бы тебе этозвание, если бы не рекомендация Сеяна.
Кастор:
– Ты болтаешь глупости,Ливилла. Подлый доноситель имеет к этому такое же отношение, как мой евнухЛигд. У него раздутое самомнение. И скажи мне, Сеян, при чем тут трусость?
Сеян:
– Твоя жена права. Ты — трус. Ты не осмеливался разговаривать со мной подобным образом до того, как ясделал тебя трибуном и твоя личность стала неприкосновенной. Ты прекраснознаешь, что иначе я бы тебя вздул.
– И поделом, — добавилаЛивилла.
Кастор переводил взглядс одного лица на другое, затем медленно сказал:
– Значит, между вамидвумя что-то есть, да?
Ливилла презрительноулыбнулась:
– Предположим, что есть.Кто из вас лучше?
– Ладно, моя милая, — вскричал Кастор, — сейчас мы это увидим! Забудь на минуту, что я трибун, Сеян,и пусти в ход кулаки.
Сеян сложил руки нагруди.
– Что, боишься?!
Сеян ничего не сказал, иКастор с силой ударил его ладонью по щеке.
– А теперь убирайся!
Сеян вышел,раскланиваясь с преувеличенной почтительностью. Ливилла последовала за ним.
Этот удар решил судьбуКастора. Сеян явился к Тиберию, пока след от пощечины еще не пропал, и заявил,будто, придя к Кастору поздравить его со званием трибуна, нашел его пьяным итот хлестнул его по лицу, сказав: «Да. приятно ударить человека, зная, чтоон не ударит в ответ. И можешь передать моему отцу, что я сделаю то же самое скаждым из его вонючих доносчиков». На следующий день Ливилла пришлапожаловаться, что Кастор ее избил, и подтвердила слова Сеяна. Кастор, мол,избил ее потому, что она не скрыла, как ей противно видеть, когда бьютчеловека, который не может ответить тем же, и слышать; когда оскорбляют своегоотца. Тиберий поверил им обоим. Он ничего не сказал Кастору, но поставилбронзовую статью Сеяна в театре Помпея — необычайно высокая честь, если ееоказывают человеку при жизни. Люди сделали вывод, что Кастор, несмотря название трибуна, попал в опалу (Сеян и Ливилла распространяли повсюду своюверсию ссоры) и Сеян — единственный человек, чьей милости стоит добиваться.Поэтому было отлито много копии этой статуи и приверженцы Сеяна ставили их напочетное место в парадных залах своих домов по правую руку от статуи самогоТиберия, а статуи Кастора редко где можно было увидеть. Всякий раз, когдаКастор встречал отца, на его лице ясно читались обида и возмущение, и этосделало задачу Сеяна совсем легкой. Он сказал Тиберию, будто Кастор прощупывалразличных сенаторов насчет того, поддержат ли они его, если он захватитверховную власть, и кое-кто уже обещал ему свою помощь. Те из них, которыеказались Тиберию наиболее опасными, были арестованы все по тому же привычномуобвинению в богохульстве по отношению к Августу. Одного приговорили к смерти зато, что он зашел в уборную, держа в руке золотую монету, где был высеченпрофиль Августа. Другому вменили в вину то, что он включил статую Августа всписок дачной мебели, предназначенной для продажи. Его тоже приговорили бы ксмерти, если бы консул, разбиравший это дело, не попросил Тиберия голосоватьпервым. Тиберию было неудобно голосовать за смертный приговор, и сенатораоправдали, но вскоре осудили по другому обвинению.
Кастор перепугался иобратился к Ливии за помощью против Сеяна. Ливия сказала, чтобы он успокоился,она скоро образумит Тиберия. Но она не доверяла Кастору и боялась брать его всоюзники. Она пошла к Тиберию и сказала ему, будто Кастор обвиняет Сеяна в том,что он совратил Ливиллу, злоупотребляя своим положением доверенного лица,шантажирует богатых людей и от имени Тиберия вымогает у них деньги и самзарится на единовластие; Кастор сказал, добавила она, что, если Тиберий вближайшем будущем не прогонит этого негодяя, он возьмет это в свои руки, ипросил ее содействия. Представив дело таким образом, Ливия надеялась, чтоТиберий станет так же мало доверять Сеяну, как Кастору, и по старой привычкебудет полагаться только на нее. На какое-то время она преуспела в этом. Нозатем произошел случай, показавший Тиберию, что Сеян действительно предан ему,о чем свидетельствовали и все его прошлые поступки. Однажды Сеян, Тиберий инесколько друзей отправились на пикник в грот на берегу моря; вдруг раздалсягрохот, и часть естественной кровли обвалилась, убив несколько слуг и похоронивпод обломками остальных; вход в пещеру оказался завален. Сеян, встав надТиберием на четвереньки — ни тот ни другой не были ранены, — прикрыл его отпродолжавших падать обломков своей спиной. Когда час спустя солдаты их откопали,Сеян стоял все в той же позе. Между прочим, Фрасилл в тот день тоже упрочилсвое положение: он сказал утром Тиберию, что незадолго до полудня будет частьмы, равно как заверил Тиберия, что он на много лет переживет Сеяна и Сеян емуне опасен. Я думаю, Сеян договорился об этом с Фрасиллом, но доказательств томуу меня нет; Фрасилл не был таким уж бессребренником, но когда он предсказывалчто-то согласно желанию своих клиентов, его пророчества исполнялись так же, какобычные предсказания. Тиберий и правда пережил Сеяна на несколько лет.
Тиберий дал еще однопубличное подтверждение того, что Кастор в немилости, сделав ему в сенатевыговор за присланное туда письмо. Кастор просил извинить его за отсутствие нажертвоприношениях при открытии сената после летнего роспуска, объясняя, что егозадерживает другое общественное дело и он не сумеет вернуться в город вовремя.Тиберий сказал с насмешкой, что можно подумать, будто малый воюет в Германииили отправился с дипломатическим поручением в Армению, когда задержавшее его«общественное дело» — всего лишь ловля рыбы и купание в Террацине.Тиберий добавил, что ему самому простительно на склоне лет иногда покидатьгород; он вправе сослаться на то, что силы его иссякли в результате долгойгосударственной службы мечом и пером. Но что, кроме наглости, могло задержатьего сына? Это было очень несправедливо: Кастору поручили за время летнегоотпуска подготовить отчет о береговых оборонительных сооружениях, а он не успелсобрать к сроку все сведения и предпочел закончить работу, вместо того чтобыездить попусту в Рим, а затем обратно в Террацину.
Не успел Касторвернуться, как тут же заболел. По симптомам это была скоротечная чахотка. Онпобледнел, похудел и харкал кровью. Кастор написал Тиберию и просил прийти кнему — они жили в разных концах дворца, — он умирает и хочет получить прощениеотца за те обиды, которые он, сам того не желая, когда-нибудь ему нанес. Сеянотговорил Тиберия идти туда: возможно. Кастор на самом деле болен, но, с другойстороны, возможно, это просто уловка, чтобы заманить Тиберия к себе и убить.Поэтому Тиберий не пошел к сыну, а спустя несколько дней тот умер.
О смерти Кастора неочень сожалели. Его необузданный, жестокий нрав и дурная слава заставлялигорожан со страхом думать о том, что случится, если он станет преемником отца.Мало кто верил в его исправление.
23 г. н.э.
Большинство людейсчитало это просто хитростью, чтобы завоевать народную любовь, и он будет также плох, как Тиберий, стоит ему занять его пост. А тут подрастают сыновьяГерманика — Друз тоже как раз достиг совершеннолетия, — они, бесспорно,наследники Тиберия. Но сенат из почтения к Тиберию оплакивал смерть Кастора такгромко, как мог, и присудил ему такие же посмертные почести, как Германику. СамТиберий не делал вида, будто он очень скорбит о сыне, и произнес приготовленноеим надгробное слово твердым, звучным голосом. Когда Тиберий увидел, что полицам некоторых сенаторов катятся слезы, он сказал достаточно внятно «всторону», обращаясь к стоявшему рядом Сеяну: «Фу, здесь пахнетлуком!». Затем поднялся Галл и выразил свое восхищение тем, как хорошоТиберий справился со своим горем. Он напомнил всем, что даже божественныйАвгуст, будучи среди них в смертном обличий, не смог совладать с чувствами,вызванными смертью Марцелла, его приемного сына (даже не родного), и когда онблагодарил сенат за участие, ему пришлось прервать свою речь на середине, такобуревала его печаль. А та речь, которую мы только что слышали, являетсяблестящим образцом самообладания. (Здесь будет уместным заметить, что когдачетыре или пять месяцев спустя из Трои прибыли представители греков, чтобывыразить свое соболезнование Тиберию по поводу смерти его единственного сына,Тиберий поблагодарил их так: «А я соболезную вам, уважаемые, по поводусмерти Гектора»). Затем Тиберий послал за Нероном и Друзом и, когда ониприбыли, взял каждого из них за руку и представил их сенату:
– Господа сенат, тригода назад я вверил этих оставшихся без отца детей попечению их дяди, моегодорогого сына, которого мы горячо оплакиваем сегодня, желая, чтобы он ихусыновил, хотя у него уже были родные сыновья, и воспитал достойныминаследниками семейной традиции. («Правильно! Правильно!» — с местаГалла, и всеобщие аплодисменты.) Но теперь, когда жестокая судьба похитила егоу нас (стоны и сетования), я обращаюсь с подобной просьбой к вам. В присутствиибогов, перед лицом нашей любимой родины, я молю вас взять под своепокровительство, под свою опеку этих благородных праправнуков Августа, чьипредки прославили свои имена в римской истории: постарайтесь, чтобы вы и ячестно выполнили свои обязанности по отношению к ним. Внуки, эти сенаторызаняли теперь место вашего отца; ваше происхождение столь высоко, что какая бы,хорошая или злая, вас ни постигла участь, это тут же отразится на судьбегосударств. (Оглушительные аплодисменты, слезы, благословения, заверения вверности).
Но вместо того, чтобыпоставить здесь точку, Тиберий испортил все впечатление, закончив в своемобычном духе приевшимися всем фразами о том, что он скоро уйдет в отставку ивосстановит республику, когда «консулы или кто-нибудь другой снимут бремяправления» с его «согбенных плеч». Если он не хотел, чтобы Нерони Друз (или один из них) стали его преемниками, что он имел в виду,отождествляя их судьбу с судьбой Рима?
Похороны Кастора не былистоль волнующими, как похороны Германика, — мало кто искренне о нем горевал, — но зато куда более великолепными. В похоронной процессии можно было увидеть всефамильные изображения Цезарей и Клавдиев, начиная с Энея, родоначальника Юлиев,и Ромула, основателя Рима, и кончая Гаем, Луцием и Германиком. Было здесь такжеизображение Юлия Цезаря — он, как и Ромул, считался только полубогом, ноАвгуста не было, ведь он был богом поважнее.
Сеяну и Ливилле пришлосьпризадуматься над тем, как осуществить свою честолюбивую мечту статьимператором и императрицей. На пути у них стояли Нерон, Друз и Калигула — ихпредстояло устранить. Избавиться от троих без шума было трудновато, но, какзаметила Ливилла, сумела же бабка избавиться от Гая, Луция и Постума, когдазахотела передать власть Тиберию. А Сеян, тут и спору нет, был в куда болееблагоприятном положении, чтобы выполнить их план, чем была тогда Ливия. Желаяпоказать Ливилле, что он действительно, как и обещал, намерен на ней жениться,Сеян развелся со своей женой Апикатой, от которой у него было трое детей. Онобвинил ее в прелюбодеянии и заявил, что она собирается стать матерью ребенка,зачатого не от него. Он не назвал во всеуслышание имени ее любовника, но сказалТиберию, когда они были наедине, что подозревает Нерона. У Нерона, добавил он,плохая репутация из-за его интрижек с женами известных людей; он, видимо,воображает, будто может вести себя как ему вздумается, раз его прочат внаследники престола. Тем временем Ливилла делала все возможное, чтобы лишитьАгриппину покровительства Ливии: она предупредила Агриппину, что Ливия лишьиспользует ее как орудие в своей ссоре с Тиберием — это случайносоответствовало истине, — и предупредила Ливию через одну из ее прислужниц, чтоАгриппина использует ее как орудие в своей ссоре с Тиберием — что такжесоответствовало истине. Ливилла заставила их обеих поверить, будто каждая изних поклялась убить другую, как только надобность в ней отпадет.
Двенадцать понтификовначали включать имена Нерона и Друза в молитвы о здоровье и благоденствииимператора, и другие жрецы последовали их примеру. Тиберий, будучи великимпонтификом, направил им письмо, где выразил свое недовольство тем, что они неделают разницы между этими мальчишками и им самим, человеком, который с честьюзанимал все важнейшие государственные посты за двадцать лет до того, как ониродились, и занимает их до настоящего времени; это просто неприлично. Тиберийвызвал понтификов к себе и поинтересовался, уговорила ли их Агриппина сделатьэто дополнение к обычной молитве или заставила угрозами. Они, естественно,отрицали и то и другое, но не убедили его; четверо из двенадцати понтификов, втом числе Галл, были так или иначе связаны с Агриппиной семейными узами, пятеробыли с ней и се сыновьями в дружеских отношениях. Тиберий сделал им суровыйвыговор. В своей следующей речи он предупредил сенат «не давать никакихпреждевременных отличий, от которых у молодых людей может закружиться голова иони станут предаваться самонадеянным мечтам».
Агриппина нашланеожиданного союзника в Кальпурнии Пизоне. Он сказал ей, что вступился засвоего дядю Гнея Пизона просто ради чести семьи, и она не должна считать еговрагом, он приложит все старания для защиты ее самой и ее детей. Но после этогоразговора Кальпурний недолго прожил. Его обвинили в «изменнических словах,произнесенных в частной беседе», в том, что он держит дома яд, и в том,что он явился в сенат, вооруженный кинжалом. Последние два обвинения былинастолько нелепы, что сенат их отвел, но назначили день для разбирательства поповоду «изменнических слов». Не дожидаясь суда, Кальпурний покончилжизнь самоубийством.
Тиберий поверил Сеяну,будто в Риме существует организованная Агриппиной тайная партия«зеленых», членов которой можно узнать по их горячей поддержке«зеленого» возницы на бегах. Возницы каждой из четырех участвующих вбегах колесниц различались шестом своей одежды: красным, синим, зеленым ибелым. В это время самым большим успехом пользовался возница в зеленом, акрасный был самым непопулярным. И вот, когда, отправившись в праздники на бега,к чему его обязывало положение — сам он никогда не интересовался бегами ивсегда обрывал пустые разговоры о них во дворце или на пирах, — Тиберий началвпервые обращать внимание на то, какую поддержку получает та или инаяколесница, он с большим беспокойством обнаружил, что громче всех приветствуютвозницу в зеленом. Сеян также сказал ему, что для «зеленых» красныйцвет — символ императора и его сторонников, и теперь Тиберий заметил, что,когда побеждает возница в красном — хотя случалось это редко, — в циркераздается шиканье и свист. Сеян был хитер: он знал, что Германик всегдаподдерживал «зеленого» возницу и что Агриппина, Нерон и Друз в памятьо нем тоже предпочитают этот цвет.
В течение многих леткомандующим войсками на Рейне был некий Силий. Я, кажется, уже упоминал о нем.Да, тот самый военачальник, чьи четыре полка не приняли участия в большоммятеже в Верхней Германии. Он был самый способный из заместителей брата иполучил триумфальные украшения за победы над Германном. Незадолго доописываемых событий он, возглавив объединенные войска Верхней и Нижнейпровинций, подавил опасный бунт французских племен неподалеку от Лиона — места,где я родился. Он не отличался особой скромностью, но и хвастуном его нельзябыло назвать, и если он действительно, как говорили, заявил во всеуслышание,будто, не сумей он найти подход к тем четырем полкам, они присоединились бы кмятежникам, а значит, не будь его, у Тиберия не было бы и империи, — оннедалеко ушел от истины. Но Тиберию это, естественно, не понравилось, хотя быпотому, что, как я уже объяснил, мятежные полки были раньше под его командой.Жена Силия — Созия — была лучшей подругой Агриппины. Случилось так, что вовремя Больших Римских игр, которые были в начале сентября, Силий делал крупныеставки на возницу в зеленом. Сеян крикнул ему с противоположной стороны цирка:
– Я ставлю на красного!Бьюсь с тобой об заклад на любую сумму!
Силий крикнул в ответ:
– Ты ставишь не на тотцвет, мой друг! Красный возница понятия не имеет о том, как держать в рукахвожжи. Он пытается достичь успеха хлыстом. Ставлю тысячу золотых, что выиграетзеленый. Молодой Нерон говорит, что готов поставить полторы тысячи: он горячийпоклонник зеленого.
Сеян многозначительнопосмотрел на Тиберия, который слышал весь этот обмен репликами и был поражендерзостью Силия. Он счел хорошим предзнаменованием то, что во времяпредпоследнего заезда, пересекая линию финиша, возница и зеленом упал икрасному досталась легкая победа.
Через десять дней Силийпредстал перед сенатом по обвинению в государственной измене. Ему вменялось ввину то, что он не принял должных мер на ранних стадиях бунта во Франции и бралсебе в уплату за невмешательство треть добычи, в том, что он воспользовалсясвоей победой для дальнейшего грабежа верных жителей Франции, а затем обложилпровинцию чрезвычайными налогами для возмещения военных издержек. Созия былаобвинена в соучастии в тех же преступлениях. Со времени этого бунта Силий былнепопулярен во дворце. Тиберия тогда сильно порицали за то, что он сам невозглавил кампанию против бунтовщиков и проявлял больше интереса к делам огосударственной измене, чем к подавлению бунта. В качестве оправдания Тиберийсослался в сенате на свой возраст — а Кастор был занят другими важными делами — и объяснил, что он находится в тесной связи со штабом Силия и даст емунеобходимые указания. Все, что касалось французского бунта, задевало Тиберия заживое. Когда французов разбили, один сенатор-острослов, по примеру Галла,выставил Тиберия на посмешище, предложив назначить ему триумф, ведь за победуна самом деле надо благодарить его. Тиберий в ответ высказался в том духе, чтопобеда эта незначительна, и не стоит о ней говорить: он был так недоволен, чтоникто не решился предложить, чтобы Силию назначили триумфальные украшения,которые он, безусловно, заслужил. Силий был разочарован, и слова насчетгерманского мятежа были сказаны им от обиды на неблагодарность Тиберия.
Силий счел ниже своегодостоинства отвечать на обвинения в государственной измене. Он ни о чем недоговаривался с восставшими, а если его солдаты в некоторых случаях не виделиразницы между имуществом мятежников и верных империи граждан, этого можно былоожидать: многие так называемые верные подданные Рима тайком финансировали бунт.Что до обложения налогом, то факты таковы: Тиберий обещал ему специальную суммуиз государственной казны, чтобы покрыть издержки кампании и возместить римскимгражданам, живущим в провинции, ущерб, нанесенный их домам, урожаю и скоту. Вожидании выплаты этих ассигнований Силий обложил налогом часть северных племен,обещая вернуть деньги, когда они будут выданы ему Тиберием, чего так до сих пори не сделано. В результате бунта Силий лишился двадцати тысяч золотых, так каксформировал эскадрон добровольцев, который он вооружил за свой счет и которомуплатил из собственного кармана. Главный обвинитель Силия, один из консулов тогогода, со злобой стал говорить о его вымогательстве. Он был другом Сеяна и сыномвоенного губернатора Нижней провинции, который хотел получить верховноекомандование всеми римскими военными силами, посланными против французов, нодолжен был уступить место Силию. Силий не мог даже привести в качествесвидетельства обещание Тиберия относительно денег, так как письмо, где об этомшла речь, было запечатано печатью со сфинксом. Ну а разговоры о вымогательствене имели отношения к делу — обвиняли-то его в государственной измене.
Под конец Силийвоскликнул:
– Сиятельные отцы, ямногое мог бы сказать в свою защиту, но не скажу ничего, потому что эторазбирательство ведется незаконным образом и приговор вынесен давным-давно. Япрекрасно понимаю, что настоящее мое преступление заключается в словахотносительно того, что, не найди я подход к полкам в Верхней Германии, они быприсоединились к мятежу. Сейчас вы окончательно убедитесь в моей виновности — явам вот что скажу: если бы не «подход» Тиберия к войскам в НижнейГермании, там вообще не было бы мятежа. Друзья, я — жертва алчного,завистливого, жестокого, деспотичного…
Конец его речи потонул вгуле протестов со стороны перепуганных сенаторов. Силий отдал честь Тиберию ивышел, высоко подняв голову. Придя домой, он обнял Созию и детей, передалнежный прощальный привет Агриппине, Нерону, Галлу и остальным друзьям и, зайдяв спальню, вонзил меч себе в горло.
Оскорбления по адресуТиберия сочли свидетельством его вины. Все имущество Силия было конфисковано собещанием, что оно пойдет на возмещение несправедливо назначенного налога, аобвинители получат четверть оставшейся собственности, как того требует закон;деньги же, отказанные ему за верность Августом, должны быть возвращены вгосударственную казну, поскольку они были выплачены по недоразумению. Жителипровинции не отважились настаивать на своих правах, и Тиберию достались тричетверти имущества Силия — к этому времени уже не было разницы между военной,государственной и императорской казной. Впервые Тиберий получил прямую выгодуот конфискации имущества и позволил оскорбление своей личности считатьдоказательством государственной измены.
У Созии было личноедостояние, и, чтобы спасти ей жизнь и избавить ее детей от нищеты, Галлпотребовал отправить ее в изгнание, а собственность разделить пополам междуобвинителями и детьми. Но один свойственник Агриппины, союзник Галла,предложил, чтобы обвинители получили только четверть всего имущества — законныйминимум, — добавив, что Галл — верный приверженец Тиберия, но несправедлив кСозии, ведь всем известно: когда Силий лежал на смертном одре, она упрекала егоза его вероломные и неблагодарные высказывания. Поэтому Созию всего лишьотправили в изгнание. Она уехала жить в Марсель, и поскольку, узнав, что емугрозит смертная казнь, Силий тут же потихоньку передал Галлу и другим друзьямбольшую часть своего достояния в звонкой монете, чтобы они сохранили эти деньгидля его детей, семья его отнюдь не бедствовала. Старший сын Силия, когда вырос,доставил мне немало неприятностей.
С тех пор Тиберий,раньше обвинявший людей в измене под предлогом того, что они богохульствовалипо адресу Августа, стал все чаще проводить в жизнь указ, принятый в первый годего правления, о том, что любые высказывания, направленные против него самого ипорочащие его доброе имя, должны считаться государственным преступлением. Онобвинил одного сенатора, которого подозревал в принадлежности к партииАгриппины, в том, что тот читал вслух бранную эпиграмму, сочиненную на него. Адело было так: однажды утром жена сенатора заметила, что высоко на воротах домаприкреплен какой-то листок. Она попросила мужа прочитать, что там написано, — он был выше нее. Сенатор медленно прочитал, разбирая по буквам:
Хоть пить вино онперестал,
Но выпивает вновь.
Он просто взял другойбокал —
В нем убиенных кровь.
Жена наивно спросила,что это значит, и он ответил: «Опасно объяснять это на людях,дорогая». Возле ворот болтался профессиональный доносчик в надежде, что,когда сенатор прочитает эпиграмму — работу Ливии, он скажет что-нибудькомпрометирующее его. Доносчик тут же отправился к Сеяну. Тиберий лично подвергсенатора допросу, спрашивая, что он имел в виду под «опасно» и накого, по его мнению, написана эпиграмма. Сенатор ходил вокруг да около и недавал прямого ответа. Тогда Тиберий сказал, что, когда он был молод, по Римуциркулировало много пасквилей, обвиняющих его в пьянстве, но впоследствиидоктора предписали ему воздерживаться от вина из-за предрасположенности кподагре, и вот в последнее время опять появились клеветнические стишки, на этотраз обвиняющие его в кровожадности. Тиберий спросил обвиняемого, не были ли емуизвестны эти факты и не думает ли он, что в эпиграмме как раз говорится обимператоре? Несчастный человек ответил, что до него доходили слухи о пьянствеимператора, но он им не верил, так как они не имели под собой оснований, иникак не связывал эти поклепы с эпиграммой у себя на воротах. Тогда егоспросили, почему он не доложил о прежних пасквилях сенату, как ему предписывалэто долг. Сенатор ответил, что тогда, когда он их слышал, произносить илиповторять какую угодно эпиграмму, сколь бы бранной она ни была, написаннуюпротив любого, пусть самого добродетельного, человека, еще не считалосьпреступлением; даже если грубые и оскорбительные стишки были направлены противсамого Августа, вас не обвиняли в государственной измене, лишь бы вы их непечатали. Тиберий спросил, о каком времени он говорит, ведь в конце жизниАвгуст издал закон против таких стихов. Сенатор ответил:
– Это было на третий годтвоего пребывания на Родосе.
– Сиятельные, — воскликнул Тиберий, — почему вы позволяете этому субъекту оскорблять меня?
И сенатора присудили кнаказанию, которому обычно подвергали самых злостных предателей: полководцев,которые за плату проигрывали битву неприятелю, и им подобных, — его сбросили сТарпейской скалы.
Другого человека,всадника, казнили за то, что он сочинил трагедию о царе Агамемноне, в которойцарица, убившая его в ванне, вскричала, замахиваясь топором:
Тиран, я мщу тебе за все–
Здесь преступленья нет!
Тиберий сказал, что подАгамемноном подразумевался он сам и приведенные строки подстрекали к егоубийству. Что придало трагедии, над которой все раньше посмеивались, такнескладно и скверно она была написана, своего рода величие, ведь все ееэкземпляры были изъяты и сожжены, а автор казнен.
25 г. н.э.
За этим судебным деломпоследовало два года спустя другое — я пишу об этом здесь, так как история сАгамемноном напомнила мне о нем — дело Кремуция Корда, который вступил встолкновение с Сеяном из-за сущего пустяка. Однажды дождливым днем, войдя вздание сената, Сеян повесил свой плащ на крючок, куда обычно вешал плащКремуций, и тот, придя позже него и не зная, что плащ принадлежит Сеяну,перевесил его на другой крючок. Плащ Сеяна упал на пол, и кто-то наступил нанего грязными сандалиями. Сеян принялся зло мстить за это Кремуцию, и томустало настолько противно видеть его лицо и слышать его имя, что, когда статуюСеяна установили в театре Помпея, он воскликнул: «Это погубиттеатр!». Поэтому Сеян указал на него Тиберию как на главного сторонникаАгриппины. Но так как Кремуций был почтенный кроткий старик, у которого не былони одного врага на свете, кроме Сеяна, и который открывал рот только в случаекрайней необходимости, обвинение против него было трудно подкрепить уликами,которые мог бы, не стыдясь, принять даже наш запуганный сенат. В конце концовКремуция обвинили в том, что он в письменном виде восхвалял Брута и Кассия,убийц Юлия Цезаря. В качестве улики был предъявлен исторический труд,написанный Кремуцием за тридцать лет до того, который сам Август, приемный сынЮлия, включил, как было известно, в свою личную библиотеку и время от времениим пользовался.
Кремуций горячозащищался против этого нелепого обвинения. Он сказал, что Брут и Кассий такдавно умерли и с тех пор их поступок так часто восхвалялся историками, что,по-видимому, весь этот процесс — розыгрыш, подобный тому, которому недавноподвергся молодой путешественник в Лариссе. Этого юношу публично обвинили вубийстве трех человек, хотя жертвами его были три бурдюка с вином, висевшие удверей лавки, которые он исполосовал мечом, приняв за грабителей. Но этосудебное разбирательство происходило во время ежегодного Праздника смеха, чтооправдывало все происходящее, и юноша любил выпить и уж очень был склоненпускать в ход свой меч — возможно, его и следовало проучить. Но он, КремуцийКорд, слишком стар, чтобы его выставляли подобным образом на посмешище, исейчас не Праздник смеха, а, напротив, четыреста семьдесят шестая годовщинаобнародования закона Двенадцати Таблиц, этого славного памятниказаконодательного гения и незыблемых моральных устоев наших предков. После чегостарик ушел домой и уморил себя голодом. Все экземпляры его книги, кроме двухили трех, которые его дочь спрятала и переиздала много лет спустя, уже послесмерти Тиберия, были изъяты и сожжены. Книга эта не отличалась особенными достоинствамии пользовалась незаслуженной славой.
До тех пор я говорилсебе: «Клавдий, ты ничем не блещешь, и толку от тебя на этом свете мало, ижизнь твоя не очень-то счастливая — не одно, так другое, но ей, во всякомслучае, ничто не грозит». Поэтому, когда старый Кремуций, которого я оченьхорошо знал — мы часто встречались и болтали в библиотеке, — лишился из-затакого обвинения жизни, я был до смерти напуган. Я чувствовал себя как человек,находящийся на склоне вулкана, когда тот внезапно начинает извергать пепел ираскаленные камни. Это было мне предостережением. В свое время я писал кудаболее крамольные вещи, чем Кремуций. В моей «Истории религиозныхреформ» было несколько фраз, которые вполне могли послужить основой дляобвинения. И хотя мое имущество было очень незначительно и доносителям не имелосмысла ставить мне что-нибудь в вину, чтобы получить его четвертую часть, яотдавал себе отчет в том, что все жертвы последних процессов о государственнойизмене были друзьями Агриппины, а я продолжал посещать ее всякий раз, когдаприезжал в Рим. Я не был уверен в том, насколько мое родство с Сеяном послужитмне защитой.
Да, в то самое время япороднился с Сеяном и сейчас расскажу, как это произошло.
ГЛАВА XXIII
Как-то раз Сеян сказал,что мне следовало бы снова жениться, похоже, я не очень-то лажу со своейтеперешней женой. Я ответил, что Ургуланиллу выбрала мне бабка Ливия и я немогу развестись с ней, пока Ливия мне этого не разрешит.
— Конечно, нет, — сказалон, — я вполне это понимаю, но тебе, должно быть, трудно приходится без жены.
— Спасибо, — сказал я, — я вполне управляюсь.
Он сделал вид, будто этовеликолепная шутка, и, громко рассмеявшись, заметил, что я далеко не дурак, нозатем добавил, чтобы я непременно пришел к нему, если у меня возникнет возможностьразвестись. У него есть для меня на примете подходящая женщина — хорошегопроисхождения, молодая и неглупая. Я поблагодарил Сеяна, но мне стало не посебе. Когда я выходил из комнаты, он сказал:
– Друг Клавдий, я хочудать тебе совет. Ставь на красных завтра в каждом заезде и не огорчайся, еслиты потеряешь немного денег, в конечном счете ты все равно выиграешь. И не ставьна зеленых, в наши дни этот цвет приносит несчастье. Не говори никому о моихсловах, это только между нами.
Я почувствовал облегчение:видно, Сеян все же думает, будто следует искать со мной дружбы, но что крылосьза его словами, я понять не мог. На следующий день во время бегов — былпраздник, посвященный Августу, — Тиберий увидел меня в цирке и, будучи вхорошем расположении духа, послал за мной.
Тиберий:
– Что ты поделываешьсейчас, племянник?
Я ответил, заикаясь, чтопишу «Историю древних этрусков», если он ничего не имеет против.
Он:
– Правда? Это говорит отвоем здравом смысле. На свете не осталось ни одного древнего этруска, чтобывозражать против этого, и вряд ли есть хоть один живой этруск, которого бы этозаботило, так что ты можешь писать все, что вздумается. А еще чем ты занят?
– П-пи-ишу «Историюдревних к-к-к-кар-карфагенян», с твоего разрешения.
– Великолепно! А чтоеще? И не трать время на заикание. Я человек занятой.
– В данный м-м-мо-моментя с-с-с-с…
– Сочиняешь«Историю с-с-страны идиотов»?
– Нет, если позволишь,с-с-с-ставлю на красных.
Он пристально посмотрелна меня и сказал:
– Вижу, племянник, чтоты не так уж глуп. А почему ты ставишь на красных?
Я был в затруднении, таккак не мог признаться, что делаю это по совету Сеяна. Поэтому я сказал:
– Мне приснилось, будтозеленого лишили права участвовать в играх, потому что он поднял хлыст на другихв-в-в-возниц, и красный п-п-п-пришел первым; с-с-с-си-ний и б-б-б-белыйостались далеко позади.
Тиберий дал мне кошелекс деньгами и пробормотал на ухо:
– Никому не говори, чтоденьги от меня, просто поставь их на красных, посмотрим, что из этого выйдет.
Это был счастливый длякрасных день, и, держа пари с молодым Нероном при каждом заезде, я выигралоколо двух тысяч золотых. Я счел разумным посетить в тот же день Тиберия.
– Вот твой счастливыйкошелек, государь, с целым выводком кошелечков, которые расплодились от него заэтот день.
– Все мои? — воскликнулон. — Да, мне повезло. Красный — самый хороший цвет, верно?
Типично для моего дядиТиберия. Он не оговорил точно, кому пойдет выигрыш, и я думал, что мне. Но еслибы я проиграл, он бы сказал что-нибудь, чтобы я почувствовал себя егодолжником. Мог бы по крайней мере отдать мне комиссионные.
Когда я в следующий разприехал в Рим, мать была в таком возбужденном состоянии, что я не решалсяраскрыть при ней рот, боясь, как бы она не вспылила и не дала мне затрещину.Насколько я понял, причиной ее расстройства были Калигула, которому недавностукнуло двенадцать, и Друзилла — на год его старше, жившие тогда у нее.Друзилла была заперта в комнате без пищи, а Калигула, хоть и не был наказан,казался всерьез напуганным. Он пришел ко мне вечером и сказал:
– Дядя Клавдий, попросибабушку не говорить про нас императору. Мы не делали ничего плохого, клянусь.Мы просто играли. Ты же не веришь этому про нас. Скажи, что не веришь.
Он объяснил, что именноне надо было говорить императору, и поклялся честью отца, что они с Друзиллойни в чем не виноваты. Я почувствовал себя обязанным по мере моих сил им помочьи, отправившись к матери, сказал:
– Калигула клянется, чтоты ошибаешься. Он клянется честью отца, и если у тебя есть хоть крупицасомнения в его вине, не отмахивайся от клятвы. Что до меня, я не могу поверить,чтобы двенадцатилетний мальчик…
– Калигула — чудовище, иДрузилла тоже, а ты — болван; я верю собственным глазам больше, чем их клятвамили твоей дурацкой болтовне. Завтра я прямо с утра пойду к Тиберию.
– Мать, если тырасскажешь обо всем императору, пострадают не только эти двое. Давай хоть разпоговорим откровенно. Может быть, я и болван, но ты знаешь не хуже меня, чтоТиберий подозревает, будто Агриппина отравила Кастора, чтобы ее старшие сыновьяунаследовали империю, и что он живет в страхе перед внезапным переворотом в ихпользу. Если ты, бабка этих детей, обвинишь их в кровосмешении, думаешь, он ненайдет способа привлечь за это к ответу старших членов семьи?
– Ты был и есть болван,говорю я. Видеть не могу, как у тебя трясется голова и дергается кадык.
Но я понял, что моислова произвели на нее впечатление, и решил, что, если я не буду попадаться ейна глаза до отъезда из Рима, чтобы своим видом не напоминать о моем совете,возможно, Тиберий и не услышит от нее ничего об этом деле. Я уложил вещи иотправился в дом моего шурина Плавтия, чтобы попросить его приютить меня нанесколько дней. (К этому времени Плавтий сделал хорошую карьеру, и через четырегода его ждала должность консула.) Я пришел к нему поздно вечером; он читал усебя в кабинете какие-то судебные бумаги. Жена уже легла, сказал он. Я спросил,как она поживает.
– Последний раз, что яее видел, у нее был расстроенный вид.
Плавтий рассмеялся:
– Ах ты, сельскийжитель, ты разве не слышал? Я уже больше месяца как разошелся с Нумантиной.Когда я сказал «жена», я имел в виду свою новую жену, Апронию, дочьтого самого человека, который не так давно задал взбучку Такфаринату.
Я извинился и сказал,что, видимо, должен поздравить его.
– Но почему ты развелсяс Нумантиной? Мне казалось, вы жили в добром согласии.
– Прекрасно жили. Но,сказать по правде, я в последнее время оказался в трудном положении из-задолгов. Мне сильно не повезло несколько лет тому назад, когда я был младшимсудьей. Ты сам знаешь, что, когда оказываешься в такой должности, тебеприходится во время игр платить из собственного кармана. Начать с того, что япотратил больше, чем мог себе позволить, к тому же, как ты помнишь, мне наредкость не везло. Два раза во время игр была допущена ошибка в ритуале, и ябыл вынужден назавтра все начинать сначала. В первый раз был виноват я сам — япроизнес молитву по устаревшей форме, ее изменили правительственным указом задва года до того. А во второй раз трубачу не хватило дыхания, и пришлосьпрервать сигнал; этого оказалось достаточно, чтобы снова все прекратить, недоведя до конца. Вот мне и пришлось трижды платить гладиаторам и возницам. Стех пор я не вылезал из долгов. Мне надо было что-то предпринять, кредиторыстали переходить к угрозам. Приданое Нумантины было истрачено много лет назад,но мне удалось договориться с се дядей. Он согласился принять ее обратно безденег при условии, что я разрешу ему усыновить нашего младшего сына. Он хочетиметь наследника, а наш мальчик ему по сердцу. Апрония очень богата, так чтовсе мои дела теперь уладились. Конечно, Нумантина вовсе не хотела меняпокидать. Мне пришлось сказать ей, будто я пошел на это лишь потому, что, еслия не женюсь на Апронии, которая в меня влюблена и к которой благоволят водворце, меня обвинят, как мне намекнул некий друг некоего важного лица, вбогохульстве по отношению к Августу. Понимаешь, не так давно один из рабовспоткнулся и уронил алебастровую вазу с вином посередине зала. У меня в рукахбыл хлыст, и, когда я услышал грохот, я накинулся на парня и принялся егохлестать. Я ничего не видел от ярости. Он сказал: «Остановись, хозяин,погляди, где мы». Одна нога этого негодяя была на священном квадратебелого мрамора, на котором стоит статуя Августа. Я тут же бросил хлыст, но менявидели не менее полудюжины вольноотпущенников. Я не сомневаюсь, что могу имдоверять и никто из них не пойдет на меня доносить, но Нумантину этот случайвстревожил, вот я и воспользовался им, чтобы примирить ее с разводом. Междупрочим, все это — только между нами. Я надеюсь, ты не передашь ничегоУргуланилле. Не хочу от тебя скрывать, ее наш развод сильно рассердил.
– Я никогда с ней теперьне вижусь.
– Ну, если увидишься, неговори ей того, что я сказал тебе. Поклянись, что не скажешь.
– Клянусь именембожественного Августа.
– Вот и хорошо. Тыпомнишь комнату, где ты спал в прошлый раз?
– Да, благодарю. Если тызанят, я лягу сейчас. Я проделал сегодня долгий путь из Капуи, а дома менязадали неприятности. Мать буквально выгнала меня за дверь.
Мы пожелали друг другуспокойной ночи, и я поднялся наверх. Вольноотпущенник, как-то странно на меняпоглядев, дал мне лампу; я вошел в спальню, расположенную почти напротивспальни Плавтия, и, запершись, принялся раздеваться. Постель была под пологом.Я снял одежду и вымыл руки и ноги в тазике для умывания, стоявшем в другомконце комнаты. Вдруг позади меня раздались тяжелые шаги, и мою лампу задули.«Тебе крышка, Клавдий, — подумал я, — у него, конечно, есть кинжал».Но вслух я сказал как можно спокойнее:
– Зажги, пожалуйста,лампу, кто бы ты ни был, и мирно обо всем поговорим. А если ты хочешь убитьменя, при свете тебе будет виднее.
– Оставайся на месте, — ответил мне низкий голос.
Послышалось шарканье,ворчанье, шелест надеваемой одежды, затем удар кремнем по стали, и наконецлампа зажглась. Передо мной была Ургуланилла. Я не видел ее с похорон Друзилла,и за эти пять лет она не стала привлекательнее. Она была толще, чем раньше,невероятно толста, с обрюзглым лицом; этот Геркулес в женском облике могодолеть тысячу Клавдиев. У меня довольно сильные руки, но ей достаточно былонавалиться на меня, и она задавила бы меня насмерть.
Ургуланилла подошла комне и спросила:
– Что ты делаешь в моейспальне? Я постарался все ей объяснить и сказал, что это глупая шутка Плавтия — послать меня в спальню, не сказав, что она там. Я чрезвычайно уважаю ее, сказаля, и искренне прошу извинить меня за вторжение; я немедленно уйду и буду спатьв общественных банях.
– Нет, голубчик, раз ужты здесь, оставайся. Я не часто имею удовольствие быть в обществе своегосупруга. Не обманывай себя — убежать тебе не удастся. Ложись и спи, яприсоединюсь к тебе позднее. Я почитаю, пока меня не сморит сон. Я уже многоночей почти не сплю.
– Мне очень жаль, если ятебя разбудил…
– Ложись в постель.
– Я очень сожалею, чтоПлавтий развелся с Нумантиной. Я ничего об этом не знал, пока несколько минутназад мне не сказал об этом вольноотпущенник.
– Ложись и перестаньболтать.
– Спокойной ночи,Ургуланилла. Я, право, очень…
– Ты замолчишь? — Онаподошла и задернула полог.
Хотя я смертельно устали у меня слипалось глаза, я изо всех сил старался не спать. Я был уверен, чтоУргуланилла подождет, когда я усну, и затем задушит меня. А пока она читалавслух скучную книгу, греческую любовную повесть самого идиотского толка, шуршастраницами и медленно, хриплым шепотом произнося по слогам каждое слово:
– «О, муд-рец, — ска-за-ла она, — ты вку-сил сей-час и меда, и желчи. Смот-ри, что-бы сла-достьтво-е-го удо-воль-ствия не об-ра-ти-лась завт-ра в го-речь рас-ка-я-ния!»«Че-пу-ха, — от-ве-тил я, — моя лю-би-мая, ее-ли ты ода-ришь ме-ня ещеод-ним та-ким по-це-лу-ем, я го-тов под-жа-ри-вать-ся на мед-лен-ном ог-не, какку-ри-ца или ут-ка!»
Ургуланилла хмыкнула исказала громко:
– Засыпай, муженек, яжду, когда ты захрапишь.
– Тогда не читай такихволнующих историй, — запротестовал я.
Спустя некоторое время яуслышал, что Плавтий идет к себе в спальню. «О, небеса, — подумал я, — ещенесколько минут, и он уснет и не услышит через две двери моих криков, когдаУргуланилла будет меня душить». Ургуланилла перестала шептать, еебормотание и шелест страниц больше не помогали мне бороться со сном. Ячувствовал, что засыпаю. Я спал. Я знал, что я сплю и должен проснуться. Яяростно боролся со сном. Наконец я очнулся. Послышался тихий стук и шорохбумаги — книга слетела со стола на пол, лампа погасла, в комнате был сильныйсквозняк. Должно быть, открылась дверь. Минуты три я внимательно вслушивался.Тишина. Ургуланиллы в комнате не было.
Я раздумывал, чтопредпринять, как вдруг раздался истошный крик… казалось, кричат совсем рядом.«Пощади! Пощади! — кричал женский голос. — Это дело рук Нумантины! О!О!» Затем донесся грохот от падения какого-то тяжелого металлическогопредмета, звон бьющегося стекла, снова крик, мягкий удар где-то далеко, затемторопливые шаги по коридору. Кто-то вошел в комнату. Дверь тихо прикрылась,щелкнула задвижка. Я узнал тяжелое дыхание Ургуланиллы. Я слышал, как онараздевается и кидает одежду на стул, и вскоре она уже лежала рядом со мной. Япритворился, что сплю. Ургуланилла принялась нащупывать в темноте мое горло. Ясказал, словно не совсем еще проснулся:
– Перестань, детка, мнещекотно. Надо завтра поехать в Рим, привезти тебе благовония.
Затем более осмысленнымголосом добавил:
– О, Ургуланилла! Этоты? Что за шум? Который час? Мы уже давно спим?
– Не знаю, — сказалаона, — я проспала, должно быть, часа три. Скоро рассветет. Похоже, случилосьчто-то ужасное. Пойдем посмотрим.
Мы встали, второпяхнакинули одежду и вышли из комнаты. Плавтий, голый, лишь закутанный впокрывало, стоял посреди взволнованной толпы людей, держащих факелы. Он был внесебя и только повторял:
– Это не я. Я спал. Япочувствовал, что ее вырвали из моих объятий, и слышал ее крики о помощиоткуда-то сверху, словно ее несли по воздуху, а затем грохот, будто что-торухнуло, и удар — когда она упала из окна. Было темно, хоть глаза выколи. Онакричала: «Пощади! Это дело рук Нумантины!»
– Расскажи это судьям, — сказал брат Апронии, делая шаг к нему, — увидишь, поверят ли они тебе. Ты убилее, не отпирайся. У нее проломлен череп.
– Это не я, — повторилПлавтий. — Как я мог это сделать? Я спал. Это колдовство. Нумантина — ведьма.
Рано утром отец Апронииотвел Плавтия к Тиберию. Тот допросил его с пристрастием. Плавтий сказалтеперь, что, пока он спал крепким сном, Апрония вырвалась из его объятий, скриком помчалась по комнате и выпрыгнула в окно. Тиберий велел тут же пронестиего на место преступления. Первое, что он заметил в спальне — его собственныйсвадебный подарок: прекрасный бронзовый с золотом светильник из царскойгробницы, лежавший разбитым на полу. Тиберий взглянул наверх и увидел, что онбыл выдран из потолка.
– Она цеплялась засветильник, и он упал, — сказал Тиберий. — Кто-то нес ее к окну на плечах. Ивзгляните, как высоко в окне пробита дыра. Апрония не сама выпрыгнула, еевыбросили.
– Это колдовство, — сказал Плавтий, — ее несла по воздуху какая-то невидимая сила. Апрония кричалаи обвиняла мою прежнюю жену Нумантину.
Тиберий презрительноусмехнулся. Друзья Плавтия поняли, что его обвинят в убийстве, присудят ксмертной казни, а имущество конфискуют. Поэтому его бабка Ургулания послалаПлавтию кинжал, сказав, что он должен подумать о детях: если он предвосхититприговор, немедля покончив с собой, им оставят имущество. Плавтий был трус и нерешался сам наложить на себя руки. Наконец он лег в ванну с горячей водой,велел врачу вскрыть ему вены и медленно и безболезненно истек кровью. Мне всеэто было крайне неприятно. В первый момент я не обвинил Ургуланиллу в убийстве,ведь меня спросили бы, почему, услышав крики о помощи, я не вскочил с постели ине спас Апронию. Я решил подождать суда и выступить со своим заявлением, толькоесли Плавтию будет грозить смертный приговор. О кинжале я узнал, когда было ужеслишком поздно. Я утешал себя мыслью, что Плавтий жестоко обошелся сНумантиной, и к тому же всегда был мне плохим другом. Чтобы смыть пятно позорас имени Плавтия и оставить по нему хорошую память, его брат обвинил Нумантину втом, что она помрачила его рассудок колдовством. Но Тиберий вмешался в этодело, сказав, что, на его взгляд, Плавтий в то время, бесспорно, находился вздравом уме. И обвинение с Нумантины было снято.
С Ургуланиллой я послетой ночи не обменялся ни словом. Но месяц спустя Сеян неожиданно зашел ко мне,когда проезжал через Капую. Он сопровождал Тиберия на Капри, остров неподалекуот Неаполя, где у Тиберия было двенадцать вилл и куда он частенько ездил развлекаться.
– Теперь ты сможешьразвестись с Ургуланиллой, — сказал Сеян. — Она ждет через пять месяцевребенка, так сообщили мне мои агенты. Можешь поблагодарить за это меня. Мнебыло известно о безумной любви Ургуланиллы к Нумантине. Я случайно увидел молодогораба, грека, который мог сойти за близнеца Нумантины. Я послал его в подарокУргуланилле, и она тут же влюбилась в него. Его зовут Ботер.
Что мне оставалось?Только сказать ему спасибо. Затем я спросил:
– А кто же будет моейновой женой?
– Значит, ты не забыл онашем разговоре? Та, кого я имею в виду, моя сводная сестра Элия. Ты,разумеется, знаешь ее?
Еще бы! Но я скрыл своеразочарование и только спросил, какой интерес молодой прекрасной и умнойдевушке выходить за такого старого, хворого, глупого хромого заику, как я?
– О, — ответил Сеян, нещадя меня, — все это ей безразлично. Она выйдет замуж за племянника Тиберия идядю Нерона, только это ее и интересует. Ты же не думаешь, что она воспылала ктебе любовью. Возможно, она заставит себя родить от тебя ребенка радипродолжения рода, но что касается чувств…
– Другими словами,помимо чести стать твоим зятем, я мог бы с таким же успехом не разводиться сУргуланиллой — жизнь моя не станет от этого лучше.
– Ну, ты управишься, — рассмеялся он. — Судя по тому, как выглядит эта комната, ты не томишься отодиночества. Я вижу, в доме есть хорошая женщина. Перчатки, ручное зеркальце,пяльцы, коробка конфет, красиво подобранные цветы… Элия не будет ревнивойженой. Возможно, у нее тоже есть свои друзья, не знаю, я не сую нос в ее дела.
– Хорошо, — сказал я, — согласен.
– Не похоже, что тыочень признателен за это!
– Не в том дело. Тыпорядком потрудился из-за меня, и я не знаю, как тебя и благодарить. Просто япобаиваюсь. Насколько мне известно, Элия — женщина требовательная, если тыпонимаешь, что я хочу сказать.
Сеян расхохотался:
– У нее язык, какбритва. Но я не сомневаюсь, что за эти годы ты закалился и простой бранью тебяне проймешь. Мать хорошо выдубила тебе шкуру, не так ли?
– Не совсем, — ответиля, — я все еще уязвим.
– Ну, мне пора идти,дорогой Клавдий. Тиберий удивится, куда это я пропал. Значит, по рукам?
– Да, и я очень тебеблагодарен.
– Между прочим, бедняжкуАпронию убила Ургуланилла, верно? Я ожидал такой трагической развязки. Ургуланиллаполучила от Нумантины письмо, где та просила за нее отомстить. Как тыпонимаешь, Нумантина его не писала.
– Я ничего об этом незнаю. Я тогда крепко спал.
– Как Плавтий?
– Гораздо крепче.
– Разумный ты человек.Что ж, до свидания, Клавдий.
– До свидания, ЭлийСеян.
И он уехал.
Я развелся сУргуланиллой, сперва испросив на то разрешения бабки. Ливия писала, что ребенокдолжен быть умерщвлен сразу после рождения: таково ее желание и желаниеУргулании.
Я послал в Геркуланум кУргуланилле верного человека, чтобы он сказал ей о том, какое я получилприказание, и посоветовал, если она хочет спасти ребенка, обменять его, кактолько он родится, на мертвое дитя. Я должен был предъявить мертвого младенца,а чьего, не имело значения, лишь бы он не очень давно умер. Ургуланилла так исделала, а затем забрала его у приемных родителей, давших ей раньше своегоумершего ребенка. Я не знаю, что случилось потом с Ботером, но дитя, девочка,когда выросла, стала, по слухам, как две капли воды похожа на Нумантину.Ургуланилла уже много лет как умерла. Когда это случилось, пришлось сломатьстену дома, чтобы вынести ее колоссальную тушу — мясо и жир, чистый вес,водянки у нее не было. В своем завещании она публично отдала мне даньследующими любопытными словами: «Что бы там ни говорили. Клавдий — недурак». Она оставила мне коллекцию греческих гемм, несколько персидскихвышивок и портрет Нумантины.
ГЛАВА XXIV
25 г. н.э.
Тиберий и Ливия большене встречались. Ливия оскорбила Тиберия, поставив в надписи на статуе Августа,посвященной ему совместно с Тиберием, первым именем свое. Тиберий отомстил ей,сделав единственную вещь, которую она не могла простить: когда из Испанииприбыли посланцы с просьбой разрешить им построить храм ему и его матери, онотказался от имени обоих. Тиберий сказал сенаторам, что, возможно, в минутуслабости он позволил посвятить храм в Азии сенату и его главе (то есть себесамому) в знак отеческой заботы Рима о своих провинциях. В посвятительнойнадписи там упоминается также имя Ливии Августы, верховной жрицы культаАвгуста. Но согласиться на обожествление себя и матери значило бы зайти в своейтерпимости слишком далеко.
– Что до меня, господасенат, даю вам торжественную клятву, что мне совершенно достаточно быть простымсмертным, связанным путами человеческой природы, и занимать среди вас ведущееместо к вашему удовлетворению — если вы действительно мною довольны. Пустьтаким меня и запомнят потомки. Если они будут считать меня достойным моихпредков, блюдущим ваши интересы, равнодушным к опасности, не боящимся личныхврагов, от которых я защищаю благо нашей империи, мне этого достаточно. Любовьи благодарность сената, римского народа и наших союзников — самый прекрасныйхрам, какой я могу себе воздвигнуть; не из мрамора, но из куда более стойкогоматериала, чем мрамор, — храм в сердцах людей. Когда те, в чью честь былипостроены мраморные храмы и кого раньше свято чтили, теряют былую славу,святилища их становятся всего лишь простыми гробницами. А посему я молю небодаровать мне до конца жизни спокойствие духа и способность с ясной головойразбираться во всех делах, человеческих и священных; посему я заклинаю гражданРима и его союзников, чтобы, когда это смертное тело погрузится в вечный покой,они восславили мою жизнь и деяния (если я заслужившую того) благодарностью вдуше, а не внешней пышностью, возведением храмов и ежегоднымижертвоприношениями. Истинная любовь, которую Рим испытывал к моему отцу Августув то время, когда он жил среди нас в человеческом обличии, теперь омрачена какблагоговейным страхом, питаемым по отношению к нему людьми верующими, так ибогохульным употреблением его имени в качестве рыночной клятвы. Кстати,господа, раз уж об этом зашла речь, я предлагаю, чтобы с сегодняшнего дняпроизнесение священного имени Августа в любых случаях, кроме самыхторжественных, считалось преступлением и чтобы этот закон проводился в жизньсамым решительным образом.
Ни слова о чувствахЛивии. А за день до того Тиберий отказался назначить на должность судьи одногоиз ее ставленников, если она не согласится на то, чтобы он предварил назначениеследующими словами: «Этот субъект — избранник моей матери Ливии Августы,чьим докучливым просьбам я был вынужден уступить, вопреки имеющимся у менясведениям о его характере и способностях».
Вскоре после этого Ливияпригласила к себе на целый день всех высокорожденных римлянок. Гостей ждаливсевозможные увеселения: фокусники, жонглеры, акробаты, декламация стихов, атакже всевозможные сласти, засахаренные фрукты, вино и прекрасный алмаз длякаждой гостьи в качестве памятного подарка. Чтобы увенчать прием, Ливияпрочитала несколько писем Августа. Ей было уже восемьдесят три года, голос ееослаб, и она шепелявила, но в течение полутора часов ее слушали, какзавороженные. В первых прочитанных ею письмах содержались высказывания огосударственной политике: казалось, Август писал специально, чтобы предостеречьпротив существующего теперь в Риме положения вещей. Там было несколько весьмауместных замечаний по поводу судебных дел о государственной измене, в частностиследующий абзац:
«Хотя я имеюзаконное право защищаться от всех видов клеветы, я приложу все старания,дорогая Линия, чтобы не разыгрывать такой гнусный спектакль, как судебныйпроцесс, и не обвинять в государственной измене какого-нибудь глупого историка,карикатуриста или coчинителя эпиграмм, сделавшего меня мишенью своего остроумияили красноречия. Мой отец Юлий Цезарь прощал поэту Катуллу самые язвительныесатиры, какие можно себе представить; он написал Катуллу, что если тот хочетдоказать, будто он не подобострастный льстец; как большинство егособратьев-поэтов, то он уже добился своего и может вернуться к другим, болеепоэтическим темам, чем сексуальные отклонения пожилого государственногодеятеля; и не придет ли Катулл на следующий день к обеду вместе с тем, с кемзахочет? Катулл пришел, и с тех пор они с Юлием Цезарем стали верными друзьями.Использовать величие закона, чтобы мстить за мелочные проявления личной злобы,значит публично признаваться в слабости, трусости и низости духа».
Был там и достойныйвнимания абзац о доносителях:
«В том случае, еслия подозреваю, что доноситель выдвигает свои обвинения не из чувства истинногопатриотизма и гражданской порядочности, а желает прямо или косвенно извлечь изних пользу для себя, я не только не принимаю в расчет его показаний, но ставлючерную отметку против его имени и никогда впоследствии не поручаю емуответственный пост…»
Под конец Линияпрочитала несколько весьма поучительных писем. У нее были десятки тысяч сшитыхв виде книг и пронумерованных писем Августа, написанных на протяжениипятидесяти двух лет. Из этих тысяч она выбрала пятнадцать, которые сильнеевсего могли опозорить Тиберия. В первых письмах выражалось недовольство егобезобразным поведением в раннем детстве, его непопулярностью среди соучеников вотрочестве, его скупостью и высокомерием в юности и так далее. Раздражениеписавшего все росло, и все чаще повторялась фраза: «И если бы он не былтвой сын, дорогая Ливия, я бы сказал…» Затем пришел черед сетования нажестокость Тиберия по отношению к войскам («словно он нарочно подстрекаетих к мятежу…») и на его медлительность, когда надо наступать на врага, снелестным для Тиберия сравнением между его методами ведения войны и методамиего брата, моего отца. Дальше следовал гневный отказ взять Тиберия в зятья иподробный перечень его пороков. Затем шли письма, относящиеся к печальнойистории с Юлией; выражения, в которых они были написаны, говорили о крайнемотвращении и даже ненависти Августа к Тиберию. Ливия прочитала также письмо,касающееся отзыва Тиберия с Родоса:
«Дражайшая Ливия.
Я хочу воспользоватьсяэтой сорок второй годовщиной нашего брака, чтобы поблагодарить тебя от всегосердца за те исключительные услуги, которые ты оказала государству с тех пор,как мы объединили свои силы. Если меня величают Отцом отчизны, мне кажетсянелепым, что тебя не величают Матерью отчизны; клянусь, ты сделала в два разабольше, чем я, для государственного переустройства. Почему ты просишь меняподождать еще несколько лет, прежде чем обратиться к сенату с ходатайствомоказать тебе эту честь? Мне остается единственный способ выказать уверенность втвоей бескорыстной верности и глубине твоих суждений — уступить твоимбеспрерывным просьбам отозвать в Рим Тиберия, человека, к которому, признаюсь,я продолжаю испытывать величайшую антипатию, и молю богов, чтобы, уступая тебе,я не причинил непоправимого вреда государству».
Последним Ливия прочиталаписьмо, написанное Августом примерно за год до смерти:
«Вчера, когда яобсуждал государственную политику с Тиберием, дорогая жена, меня внезапноохватило чувство глубочайшего отчаяния и сожаления при мысли о том, что придетвремя и эти глаза навыкате станут грозно сверкать на римский народ, этоткостлявый кулак станет стучать на него, зубы — скрежетать, огромные ноги — топать. Но я на минуту забыл о тебе и нашем милом Германике. Если бы я неверил, что, когда я умру, Тиберий будет следовать твоим указаниям во всехгосударственных делах и, устыдившись Германика, станет по его примеру вести,хотя бы с виду, пристойную жизнь, я бы даже сейчас, клянусь, лишил егонаследства и попросил сенат взять обратно все его почетные титулы. Это нечеловек, а зверь, за ним нужен глаз да глаз».
Когда Ливия кончилачитать, она поднялась и сказала:
– Пожалуй, уважаемые дамы,лучше не говорить мужьям об этих своеобразных письмах. Сказать по правде, я неосознавала, пока не начала читать, насколько… насколько они своеобразны. Япрошу вас хранить молчание — не столько ради себя, сколько ради империи.
Тиберий услышал обо всемэтом от Сеяна, как раз когда собирался занять свое место в сенате, и егоохватили стыд, ярость и страх. Как назло в тот самый день он должен былрассматривать дело о государственной измене, возбужденное против одного изпонтификов, Лентулла, который вызвал подозрения Тиберия, включив в молитвуимена Нерона и Друза, а также голосуя за смягчение приговора Созии. КогдаЛентулл, простодушный старик, известный равно своим высоким рождением, победамив Африке при Августе и своей скромностью и незлобивостью, услышал, что егообвиняют в заговоре против государства, он громко расхохотался. Тиберий, и такрасстроенный и смущенный, потерял голову и, чуть не плача, сказал:
– Если Лентулл тоже меняненавидит, мне лучше умереть.
Галл ответил ему:
– Подбодритесь, вашевеличество… прошу прощения, я забыл, что ты не любишь этого титула… мнеследовало сказать: подбодрись, Тиберий Цезарь! Лентулл смеялся не над тобой, онсмеялся с тобой вместе. Он радовался, что в кои веки в сенат поступилообвинение в измене, не имеющее под собой никаких оснований.
И обвинение противЛентулла было снято. Правда, Тиберий уже успел к тому времени свести в могилуего отца. Тот был невероятно богат и так напуган подозрениями Тиберия, чтопокончил с собой, а в доказательство своей преданности оставил ему все своесостояние; Тиберий не мог поверить, что обездоленный им Лентулл не затаил нанего зла.
Целых два месяца Тиберийне появлялся в сенате; он не мог глядеть сенаторам в глаза, зная, что их женыслышали письма Августа. Сеян предложил Тиберию на время покинуть Рим и пожитьна вилле в нескольких милях от города; он отдохнет от посетителей, каждый деньтолпящихся во дворце, от шума и суеты города — это пойдет на пользу егоздоровью. Тиберий последовал совету Сеяна. Он также принял свои меры противЛивии: отстранил ее «по возрасту» от участия в государственных делах,перестал ставить ее имя на официальных документах, запретил оказывать ей впредьпочести в день рождения и прозрачно намекнул, что тот, кто станет соединять ихимена или восхвалять Ливию в сенате, будет считаться чуть ли не государственнымпреступником. Более активно сводить с ней счеты он опасался. Тиберий знал, чтоу Ливии по-прежнему в руках письмо, написанное им на Родосе, где он обещалповиноваться ей но всем до конца жизни, и что Ливия вполне способна вовсеуслышание его прочитать, пусть даже тем самым она изобличит себя как убийцуЛуция и Гая.
Но эта поразительнаястаруха, как вы увидите, еще не была побеждена. Однажды я получил от неезаписку: «Госпожа Ливия Августа ожидает своего дорогого внука ТиберияКлавдия к обеду по поводу ее дня рождения: она надеется, что он пребывает вдобром здравии». Я ничего не мог понять. Я — ее дорогой внук! Нежныерасспросы о здоровье! Я не знал, смеяться мне или пугаться. Ни разу в жизни меняне приглашали к ней на день рождения. Я даже ни разу не обедал с ней за однимстолом. Я не общался с ней — разве во время церемонии на празднике Августа — покрайней мере десять лет. Какая тут подоплека? Ну, через три дня я все узнаю, апока надо купить ей поистине великолепный подарок. После долгих поисков яприобрел вещь, которую Ливия, без сомнения, должна была оценить, — изящнуюбронзовую чашу с ручками в виде змеиных голов, украшенную сложным узором иззолота и серебра. По моему мнению — куда более тонкая работа, чем коринфскиесосуды, за которые в наши дни коллекционеры дают бешеные деньги. Ее привезли изКитая. В центре чаши был вделан золотой медальон с головой Августа, каким-тообразом попавший в эту чудесную далекую страну. Чаша обошлась мне в пять сотензолотых, хотя была совсем небольшой.
Но прежде чем рассказатьо своем визите и долгой беседе с Ливией, я должен внести ясность в один вопрос,насчет которого я, возможно, ввел вас в заблуждение. Из моего рассказа осудебных процессах и прочих чудовищных вещах вы, вероятно, сделали вывод, чтопри Тиберии империя управлялась из рук вон плохо. Это было далеко не так. ХотяТиберий и не предпринял никаких новых общественных работ, удовлетворившисьзавершением начатых Августом, он держал армию и флот в состоянии боевойготовности, регулярно платил должностным лицам и четыре раза в год требовал отних подробные отчеты, поощрял торговлю, обеспечивал регулярное снабжение Италиизерном, следил за исправностью дорог и акведуков, теми или иными способами ограничивалрасточительство, заботился о твердых ценах на продукты, расправился с пиратамии разбойниками и постепенно создал в государственной казне значительныйрезервный фонд на случай крайней необходимости. Он подолгу не смещал сдолжности губернаторов провинций, если от них была хоть какая-то польза, чтобыне выбивать жизнь из привычной колеи, однако держал их под неусыпным надзором.Один губернатор, желая показать Тиберию свою преданность и расторопность,отправил ему дань в большем количестве, чем следовало. Тиберий отчитал его:«Я хочу, чтобы моих овец стригли, а не брили». В результате, послетого как Германн умер, а Маробода пригласили в Рим и волнения среди германцевулеглись, почти не было стычек с пограничными племенами. Главным врагом оставалсяТакфаринат. В течение долгого времени его называли «Приносящийлавры», так как три военачальника подряд — мой друг Фурий, отец АпронииАпроний и третий, дядя Сеяна по материнской линии, Блез — одерживали над нимпобеды и получали триумфальные украшения. Блез, разгромивший армию Такфаринатаи взявший в плен его брата, был назначен главнокомандующим — редкая честь,обычно оказываемая только членам императорской фамилии. Тиберий сказал сенату,что он рад вознаградить Блеза таким образом, потому что тот — родич его верногодруга Сеяна. И когда три года спустя четвертый полководец Долабелла положилконец африканской войне, вспыхнувшей с удвоенной силой, не только разгромивТакфарината, но и убив его, ему были дарованы только триумфальные украшения,«чтобы лавры Блеза, дяди моего верного друга Сеяна, не утеряли своегоблеска».
26 г. н.э.
Однако я говорил охороших деяниях Тиберия, а не о его слабостях, и действительно, для империи вцелом он был уже двенадцать лет мудрым и справедливым правителем. Никто не сталбы этого отрицать. Червоточина в сердцевине яблока — если здесь простительнаметафора — не доходила до кожицы и не причиняла ущерба мякоти. Из шестимиллионов римских жителей какие-то две или три сотни страдали от ревнивыхстрахов Тиберия. А сколько миллионов рабов, жителей провинций и союзников,которые только номинально считались свободными, извлекали солидную выгоду изимперского строя, усовершенствованного Августом и Ливией и поддерживаемого в ихтрадициях Тиберием! Но я жил, так сказать, в сердцевине яблока, и меня можнопонять, если я уделяю больше места изъевшей его нутро червоточине, чем все ещечистой и ароматной наружной части.
Стоит тебе проявитьслабость, Клавдий, и употребить метафору, что, правда, бывает редко, как тызаходишь слишком далеко. Ты ведь не забыл предостережений Афинодора? Ну ладно,назови Сеяна червем и на этом кончай — пора вернуться к твоему обычномунепритязательному стилю.
Сеян решил сильнейразжечь обуревавший Тиберия стыд, чтобы удержать его за пределами города дольшечем два месяца. Он подговорил одного гвардейского офицера обвинить известногоостряка по имени Монтан в том, что он очернил доброе имя императора. Если дотех пор обвинители остерегались пересказывать какие-либо оскорбления по адресуТиберия, кроме самых общих — жестокий, высокомерный, властный, то этот воякаприписал Монтану наговор весьма своеобразного, но реального толка. Сеянпостарался, чтобы мерзкая «клевета» соответствовала действительности,хотя Монтан, не знакомый, подобно Сеяну, с тем, что происходило во дворце, небыл в ней повинен. Свидетель, лучший инструктор по стрельбе в гвардии, во всегорло выкрикивал приписываемые им Монтану непристойности, не обходя молчаниемдаже самые неприличные слова и фразы и не давая заглушить себя протестамивозмущенных сенаторов.
– Клянусь, что говорюодну правду, — орал он, — и, ради чести Тиберия Цезаря, я не опущу ни одногопункта из мерзкого разговора обвиняемого, случайно услышанного мной ввышеназванный день при вышеназванных обстоятельствах… Обвиняемый заявил затем,что наш милостивый император в результате всех этих оргий и чрезмерногоупотребления возбуждающих средств скоро станет импотентом, и для того, чтобывосстановить его иссякающие силы, примерно каждые три дня в специально убраннойкомнате в подвалах дворца для него устраиваются особые зрелища. Обвиняемыйутверждал, будто их участники, так называемые спинтрии, выплясывают по трое вчем мать родила, задирая ноги до потолка, и…
Он продолжал в такомдухе не менее получаса, и Тиберий не осмеливался его прервать — а возможно,хотел выяснить, сколько людям известно, — пока свидетель не перегнул палку (неважно, что он сказал). Тиберий вскочил на ноги, красный от стыда и гнева, ипотребовал, чтобы ему дали возможность немедленно очистить себя от этихчудовищных обвинений или назначили судебное разбирательство. Сеян пыталсяуспокоить его, но Тиберий продолжал стоять, сердито сверкая глазами, пока Галлне поднялся с места и не напомнил Тиберию, что обвиняют не его, а Монтана, — его доброе имя вне подозрений, и если известие о таком расследовании дойдет допограничных провинций и союзных государств, это будет понято превратно.
Вскоре после тогоФрасилл предупредил Тиберия — по наущению Сеяна или нет, не знаю, — что емунадо как можно скорее покинуть Рим и что возвращение в город грозит емусмертью. Тиберий сказал Сеяну, что переезжает на Капри и оставляет Рим на егопопечение. Он присутствовал еще на одном судебном разбирательстве; на этот разв государственной измене была обвинена моя родственница, Клавдия Пульхра, вдоваВара и, после того как Созию отправили в изгнание, ближайшая подруга Агриппины.Ей вменили в вину прелюбодеяние, торговлю дочерьми и колдовство против Тиберия.Насколько я знаю, она не была виновна ни в одном из этих преступлений. Кактолько Агриппина услышала о том, что грозит Клавдии, она поспешила во дворец ислучайно застала Тиберия во время жертвоприношений Августу. Не успела церемониязакончиться, как она подошла к нему и сказала:
– Тиберий, в твоихпоступках нет никакой логики. Ты приносишь в жертву Августу фламинго и павлинови преследуешь его внуков.
Тиберий медленнопроговорил:
– Я не понимаю тебя.Кого из внуков Августа я преследовал вопреки его воле?
– Я не говорю о Постумеи Юлилле. Я говорю о себе. Ты сослал Созию, потому что она моя подруга. ИКальпурния — потому что он был мой друг. Ты заставил Силия покончить с собой,потому что он был мой друг. А теперь моя дорогая Пульхра тоже обречена, хотя ееединственное преступление — глупая привязанность ко мне. Люди начали менячураться, они говорят, что я приношу несчастье.
Тиберий взял ее за плечии снова сказал:
Не тем ли ты оскорблена,
Что не царица ты?
Пульхру призналивиновной и подвергли смертной казни. Процесс вел человек по имени Афр, котороговыбрали из-за его красноречия. Несколько дней спустя Агриппина неожиданновстретила Афра у театра. У него был пристыженный вид, и он избегал смотреть ейв глаза. Агриппина подошла к нему и сказала:
– У тебя нет причинпрятаться от меня, Афр.
Затем процитировала,кое-что изменив, чтобы строки Гомера отвечали контексту, успокаивающий ответАхиллеса смущенным вестникам Агамемнона, принесшим от него унизительноепослание:
Ближе предстань, ведь нив чем ты не винен,
но царь Агамемнон![6]
Об этом было доложеноТиберию (но не Афром), имя «Агамемнон» вновь вызвало у него тревогу.
Агриппина заболела: онаподумала, что ее отравили. Она отправилась на носилках во дворец, чтобы впоследний раз воззвать к Тиберию о милосердии. Агриппина стала такой худой ибледной, что Тиберий пришел в восторг: пожалуй, она скоро умрет. Он сказал:
– Агриппина, бедняжка,ты, кажется, серьезно больна. Что с тобой?
Она ответила слабымголосом:
– Возможно, я была ктебе несправедлива, когда думала, что ты преследуешь моих друзей за то, что онимои друзья. Возможно, я неудачно их выбираю или ошибочно о них сужу. Но,клянусь, ты не менее несправедлив ко мне, подозревая меня в вероломстве идумая, будто я питаю честолюбивые замыслы прямо или косвенно править Римом. Япрошу об одном — чтобы меня оставили в покое и ты даровал мне прощение за теобиды, которые я тебе нечаянно причинила, и… и…
Она разразиласьрыданиями.
– И что еще?
– О, Тиберий, будь добрк моим детям! И будь добр ко мне! Разреши мне снова выйти замуж. Я так одинока!Со дня смерти Германика я не могу забыть о своих невзгодах. Ночью я не сплю.Если ты позволишь мне выйти замуж, я успокоюсь, не буду больше терзаться, ты ине узнаешь меня и тогда, может быть, перестанешь подозревать меня в заговорах.Я уверена, ты потому только думаешь, будто я затаила против тебя зло, что уменя такой подавленный вид.
– За кого ты хочешьвыйти?
– За доброго,великодушного, скромного человека, не первой молодости, одного из твоих самыхверных приверженцев.
– Как его зовут?
– Галл. Он говорит, чтоготов жениться на мне в любую минуту.
Тиберий круто повернулсяи вышел из комнаты, не сказав больше ни слова.
Через несколько дней онпригласил Агриппину к себе. Тиберий имел обыкновение звать к обеду людей,которым особенно не доверял, и пристально глядеть на них во время трапезы,словно желая прочитать их тайные мысли. Это почти всех приводило взамешательство. Если гость казался напуганным, Тиберий считал этодоказательством его вины. Если он не опускал перед ним глаз, Тиберий считал этоеще большим доказательством вины, которая к тому же усугублялась наглымповедением. Агриппина, все еще больная, с трудом могла проглотить самую легкуюпищу, не испытывая тошноты, и теперь, под пристальным взглядом Тиберия, ейпришлось тяжело. Она не отличалась разговорчивостью, а беседа о сравнительныхдостоинствах музыки и философии не интересовала ее, ей нечего было по этомуповоду сказать. Агриппина делала вид, будто ест, но Тиберий, внимательноследивший за ней, видел, что она отправляет обратно блюдо за блюдом, непритронувшись к еде. Он подумал, что Агриппина подозревает его в намерении ееотравить, и, чтобы проверить это, он выбрал яблоко в стоявшей перед ним вазе и,протянув ей, сказал:
– Дорогая Агриппина, тыпочти ничего не ела. Съешь хотя бы это яблоко. Это очень хороший сорт. Три годаназад царь парфян прислал мне в подарок молодые яблони, и сейчас они в первыйраз принесли плоды.
Почти каждый из насимеет своего «природного врага», если можно так выразиться. Длянекоторых людей мед — страшный яд. Другие заболевают, если дотронутся долошади, войдут в конюшню, просто полежат на тюфяке, набитом конским волосом. Натретьих плохо действуют кошки, заглянув в комнату, они могут сказать:«Здесь была кошка, простите, но я ухожу». Лично я совершенно непереношу запаха цветущего боярышника. Природным врагом Агриппины были яблоки.Она взяла преподнесенный Тиберием плод, поблагодарила с плохо скрытымсодроганием и сказала, что съест его, если можно, когда вернется домой.
– Ну хоть один кусочек,чтобы убедиться, какое оно вкусное.
– Прости меня, но я немогу.
Агриппина протянулаяблоко слуге и велела аккуратно завернуть его в салфетку.
Почему Тиберий тут же непривлек ее к суду за государственную измену, как настаивал Сеян? Потому чтоАгриппина все еще была под покровительством Ливии.
ГЛАВА XXV
Вот я и подошел крассказу об обеде у Ливии. Приветствовала она меня очень любезно и, по всейвидимости, пришла в искреннее восхищение от моего подарка. Во время обеда, закоторым, кроме меня, были только Ургулания и Калигула — высокий бледный мальчикчетырнадцати лет, с прыщавым лицом и запавшими глазами, — она поразила меняостротой ума и ясной памятью. Ливия задала мне вопрос о моей работе, и, когдая, говоря о первой Пунической войне, подверг сомнению некоторые подробности,приведенные поэтом Невием (он тогда служил в армии), Ливия согласилась со мной,но поймала меня на неверной цитате. Затем сказала:
— Теперь ты благодаренмне, внук, за то, что я не разрешила тебе писать биографию отца, не правда ли?Думаешь, ты обедал бы здесь сегодня, если бы я не вмешалась?
Каждый раз, что рабналивал мне вино, я выпивал кубок до дна и теперь, после десятого илидвенадцатого кубка, чувствовал себя храбрым, как лев.
— Весьма благодарен,бабушка. Общество этрусков и карфагенян куда безопасней. Но скажи мне, почему яобедаю сегодня здесь?
Ливия улыбнулась.
— Что ж, признаюсь, твоеприсутствие за столом до сих пор причиняет мне некоторое… Но неважно. Если яи нарушила одно из своих старейших правил, это мое дело, а не твое. Тынедолюбливаешь меня, Клавдий? Будь откровенен.
– Возможно, так жесильно, как ты меня, бабушка. (Неужели это мой голос?)
Калигула фыркнул.Ургулания хихикнула. Ливия рассмеялась.
– Достаточно откровенно.Между прочим, ты обратил внимание на это чудовище? Он вел себя непривычно тихоза едой.
– Кто, бабушка?
– Твой племянник.
– Разве он чудовище?
– Не притворяйся, будтотебе это не известно. Ты ведь и правда чудовище, Калигула?
– Как тебе будет угодно,прабабушка, — сказал Калигула, не поднимая глаз.
– Так вот, Клавдий,слушай, что я о нем скажу: это чудовище, этот твой племянник станет следующимимператором.
Я думал, она шутит, ипроговорил с улыбкой:
– Раз ты это говоришь,бабушка, значит, так и будет. Но почему именно он? Калигула — самый младший всемье и, хотя он выказывает большие природные таланты…
– Ты хочешь сказать, чтовсе шансы на стороне Сеяна и твоей сестрицы Ливиллы?
Я был поражен свободойбеседы.
– Ничего подобного я нехотел сказать. Меня не интересует государственная политика. Я просто имел ввиду, что Калигула еще молод, слишком молод, чтобы быть императором. Этодовольно смелое предположение.
– Отнюдь. Тиберийназначит его своим преемником. Можешь не сомневаться. Почему? Да потому, чтотакова его природа. Тиберий, как и бедный Август, тщеславен и не может вынестимысли о преемнике, который будет популярнее его самого. Но в то же время делаетвсе, чтобы его ненавидели и боялись. Поэтому, когда он почувствует, что житьему осталось недолго, он поищет кого-нибудь, кто хоть немного хуже него. Инайдет Калигулу. У Калигулы на счету уже есть преступление такого высокогокласса, какого Тиберию никогда не достичь.
– Пожалуйста,прабабушка… — умоляюще произнес Калигула.
– Ладно, чудовище,успокойся: пока ты примерно себя ведешь, я буду хранить твой секрет.
– А Ургулания его знает?- спросил я.
– Нет. Только чудовище ия.
– Он добровольно тебепризнался?
– Конечно, нет. Калигулане из тех, кто признается. Я как-то раз обыскивала его спальню, хотелапосмотреть, не замышляет ли он каких-нибудь фокусов — не занимается ли, например,любительски черной магией, не дистиллирует ли яды, ну и прочее в таком духе. Имне попался в руки…
– Пожалуйста,прабабушка…
-… зеленый предмет,который рассказал мне весьма примечательную историю. Но я отдала его обратно.
Ургулания сказала,ухмыляясь:
– Фрасилл предсказал мнесмерть в этом году, так что я буду лишена удовольствия жить в твоецарствование, Калигула, если только ты не поторопишься и не убьешь Тиберия.
Я обернулся к Ливии:
– Он собирается этосделать, бабушка?
Калигула сказал:
– А это безопасно — говорить такие вещи при дяде Клавдии? Или ты собираешься его отравить?Отправить на тот свет?
Ливия ответила:
– О, вполне безопасно икогда он на этом свете. Я хочу, чтобы вы двое получше узнали друг друга. Этоодна из причин сегодняшнего обеда. Послушай, Калигула. Твой дядя Клавдий — единственный в своем роде. Он настолько старомоден, что, поклявшись любить изащищать детей своего брата, он всегда — пока ты жив — будет тебе помогать.Слушай, Клавдий. Твой племянник Калигула — тоже единственный в своем роде. Онтруслив, вероломен, похотлив, тщеславен и лжив, и он сыграет с тобой не однузлую шутку в жизни, но помни одно: он никогда тебя не убьет.
– Почему бы это? — спросил я, снова осушая кубок. Такие разговоры бывают только во сне:интересный, но бредовый.
– Потому что ты — тотчеловек, который отомстит за его смерть.
– Я? Кто это сказал?
– Фрасилл.
– А Фрасилл никогда неошибается?
– Нет. Никогда. Калигулуубьют, и ты отомстишь за его смерть.
Наступило мрачноемолчание; оно длилось, пока не подали десерт. Тут Ливия сказала:
– А теперь, Клавдий, мыпоговорим с тобой наедине.
Остальные двое поднялисьи вышли.
Я сказал:
– Странный какой-то унас был разговор, бабушка. Кто в этом виноват — я? Может быть, я слишком многовыпил? Я имею в виду, что некоторые шутки в наше время опасны. Забавляться такдовольно рискованно. Надеюсь, слуги…
– О, они глухонемые.Нет, вино тут ни при чем. В вине скрыта истина, и разговор наш был вполнесерьезным. Во всяком случае, с моей стороны.
– Но… если тыдействительно считаешь его чудовищем, зачем ты поощряешь его? Почему неподдержать Нерона? Он — прекрасный юноша.
– Потому что не Нерон, аКалигула будет следующим императором.
– Но из него выйдет наредкость плохой император, если он таков, как ты говоришь. И ты, посвятившаявсю жизнь служению Риму…
– Да, но против судьбыне пойдешь. А теперь, когда Рим оказался настолько безумен и неблагодарен, чторазрешил моему негодяю сыну отстранить меня от дел, оскорблять меня — меня,можешь ты это себе представить! — величайшую правительницу, какую знал мир, и ктому же его мать…
Голос Ливии сталпронзительным. Я поспешил переменить тему. Я сказал:
– Успокойся, бабушка,пожалуйста, успокойся. Ты сама говоришь: против судьбы не пойдешь. Но нет ли всвязи с этим чего-нибудь, что ты хотела бы сказать именно мне?
– Да, насчет Фрасилла. Ято и дело советуюсь с ним. Тиберий не знает об этом, но Фрасилл часто здесьбывает. Несколько лет назад он предрек ссору между Тиберием и мной — сказал,что под конец Тиберий восстанет против меня и возьмет всю власть в свои руки. Ятогда не поверила ему. Фрасилл сказал мне еще одно: что хотя я уйду из жизниизверившейся во всем старухой, после смерти меня в течение многих лет будутсчитать богиней. А еще раньше он предвещал, что тот, кто умрет в том году,когда, как я знаю теперь, суждено умереть мне, станет величайшим Божеством мираи что с течением времени все храмы в Риме и во всей империи буду посвященытолько ему. Даже не Августу.
– А когда ты умрешь?
– Через три года.Весной. Я точно знаю день.
– Неужели тебе такхочется стать богиней? Мой дядя Тиберий, похоже, вовсе к этому не стремится.
– А я теперь, когдатруды мои закончены, только об этом и думаю. И почему нет? Если Август — бог,Ливии смешно быть всего лишь его жрицей. Работала-то я, верно? Он был такой женикудышный правитель, как Тиберий.
– Да, бабушка. Но разветебе недостаточно знать, что ты сделала, неужели для тебя так важно поклонениеневежественной толпы?
– Дай мне объяснить,Клавдий. Я вполне с тобой согласна насчет невежественной толпы. Но я думаю нестолько о славе на земле, сколько о том, что меня ждет в другом мире. Ясовершила много дурных поступков — без этого великому правителю не обойтись.Для меня благо империи было превыше любых личных соображений. Чтобы спасти ееот раскола, мне пришлось пойти не на одно злодеяние. Август чуть было непогубил Рим своим дурацким фаворитизмом: Марцелл против Агриппы, Гай противТиберия. Кто спас империю от новых гражданских войн? Я. Неприятная и труднаязадача убрать с дороги Марцелла и Гая выпала мне. И не притворяйся, будто тыникогда не подозревал меня в том, что я их отравила. А что может быть достойнойнаградой для правителя, который совершает подобные преступления на благо своимподданным? Достойной наградой — и это само собой очевидно — может быть толькоодно: обожествление. Ты веришь, что души преступников обречены на вечные муки?
– Меня всегда учили, чтоэто так.
– А бессмертные богимогут не бояться наказания, сколько бы преступлений они ни совершили?
– Да. Юпитер избавилсяот своего отца, убил одного из внуков, женился на собственной сестре и… да, ясогласен… у них у всех подмоченная репутация. И, спору нет, они неподвластныпреисподнему трибуналу, который судит простых смертных.
– Вот именно. Ты видишьтеперь, почему для меня так важно быть богиней. Потому-то, если уж ты хочешьзнать, я терпимо отношусь к Калигуле. Он поклялся, что, если я никому не выдамего тайну, он сделает меня богиней, как только станет императором. Поклянись,что и ты приложишь все силы, чтобы меня как можно скорее обожествили, ведь…о, неужели ты не понимаешь? Ведь пока я не стану богиней, я буду в преисподней,где меня ждут самые ужасные и изощренные муки. Ничто не сможет их отвратить.
В голосе Ливии, потерявшемцарственное высокомерие, зазвучала испуганная мольба; этот внезапный переходудивил меня больше, чем все, что я от нее услышал. Надо было как-то ответитьей, и я сказал:
– Не вижу только, какоевлияние бедный дядя Клавдий может оказать на императора или на сенат.
– Какая разница, видишьты или нет, идиот! Ты поклянешься выполнить мою просьбу? Поклянешьсясобственной головой?
Я сказал:
– Бабушка, я поклянусьголовой — хотя чего она сейчас стоит? — но только при одном условии.
– Ты осмеливаешьсяставить условия мне?
– Да, — сказал я, — осмеливаюсь… после двадцатого кубка, и это очень скромное условие. Тытридцать шесть лет гнушалась мной и не скрывала своего отвращения; не ожидаешьже ты теперь, что я хоть что-нибудь сделаю для тебя, не поставив своих условий.
Ливия улыбнулась.
– И в чем заключаетсятвое скромное условие?
– Существует множествовещей, о которых я хотел бы узнать. Прежде всего я хочу узнать, кто убил моегоотца, кто убил Агриппу, кто убил моего брата Германика и моего сына Друзилла…
— Зачем тебе это?Надеешься, как последний дурак, отомстить мне за их смерть?
— Нет, даже если ты в нейи повинна. Я никогда не мщу, если не вынужден к этому клятвой илинеобходимостью защищаться. Я верю, что зло наказывает само себя. Я хочу одного:знать истину. Я — профессиональный историк, и единственное, что меняпо-настоящему интересует, это как происходит то или иное и почему. Я пишуисторию, скорее чтобы самому получить сведения, нежели сообщать их читателям.
— Я вижу, старый Афинодороказал на тебя большое влияние.
— Он был добр со мной, ия был ему благодарен. Вот я и стал стоиком. Я никогда не вступаю в философскиеспоры — меня это не привлекает, — но мировоззрение стоиков я принял. Ты можешьбыть спокойна, я никому не повторю ни слова из того, что ты мне расскажешь.
Я убедил Ливию вискренности своих слов и в течение четырех часов с лишним я задавал ей самыеобстоятельные вопросы, и она спокойно, без уверток отвечала на них: такуправляющий имением мог бы рассказывать приехавшему ненадолго хозяину о мелкихпотерях в хлеву или в птичнике. Да, она отравила моего деда, нет, отца моегоона не отравляла, несмотря на подозрения Тиберия, — он умер от гангрены, да,она отравила Августа, намазывая ядом фиги, когда они еще были на дереве. Она рассказаламне всю историю с Юлией так, как я уже ее вам изложил, и историю Постума — подробности которой я имел возможность проверить; да, она отравила Агриппу иЛуция так же, как Марцелла и Гая, да, она перехватила мои письма Германику, нонет, его она не отравляла — Планцина сделала это по собственному почину.Правда, она собиралась его убить, так же как моего отца и по той же самойпричине.
— По какой, бабушка?
— Он хотел восстановитьреспублику. Не пойми меня превратно: Германик не собирался нарушать клятвуверности, данную Тиберию, хотя и стремился отстранить меня от государственныхдел. Он надеялся заставить Тиберия сделать этот шаг по доброй воле и поставитьэто ему в заслугу, а самому остаться в тени. Он чуть не уговорил Тиберия, ты жезнаешь, какой Тиберий трус. Мне пришлось работать не покладая рук, подделатькучу документов и лгать на каждом шагу, чтобы не дать Тиберию свалять дурака. Ядаже была вынуждена войти в сговор с Сеяном. Этот республиканизм — какая-тонаследственная болезнь, нет-нет да и проявится. У твоего деда она тоже была.
— И у меня.
— До сих пор? Забавно.Насколько я знаю, молодой Нерон тоже ею болен. Это не принесет ему удачи. Но свами, республиканцами, спорить бесполезно. Вы не желаете видеть, что в нашевремя так же мало шансов учредить республиканское правление, как заставитьсовременных мужей и жен стать, подобно их предкам, чистыми и целомудренными.Все равно что стараться вернуть назад тень на солнечных часах — это простоневозможно.
Ливия призналась, чтовелела задушить Друзилла. И в том, как близок я был к смерти, когда написал оПостуме Германику. Пощадила она меня лишь потому, что ждала, не сообщу ли яГерманику, где находится Постум. Больше всего меня заинтересовал рассказ бабкио способах, которыми она действовала. Я повторил вопрос Постума, какие яды онапредпочитает — быстрые или медленные, и она ответила без малейшего смущения,что предпочитает применять повторные дозы медленных безвкусных ядов, дающих теже симптомы, что и скоротечная чахотка. Я спросил, как ей удавалось так хорошозаметать следы и наносить удар на таких далеких расстояниях: Гай был убит вМалой Азии, Луций — в Марселе.
Ливия напомнила мне, чтони одно замышленное ею убийство не приносило ей прямой и непосредственнойвыгоды. Например, она убила моего деда только после развода, и то не сразу, ине отравляла своих соперниц — Октавию, или Юлию, или Скрибонию. Жертвами еебыли главным образом люди, устранив которых, она подвигала собственных сыновейи внуков ближе к престолу. Ургулания — единственная, кому она поверяла почтивсе свои тайны, но старая наперсница настолько осторожна и ловка и так к нейпривязана, что вряд ли задуманные ими вместе преступления когда-нибудь будутраскрыты, но даже в этом случае ее, Ливию, в них никогда не уличат. Убратьнесколько человек, стоявших у нее на пути и мешавших ее планам, ей оченьпомогли ежегодные исповеди знатных римлянок Ургулании, которые та выслушиваланакануне праздника Доброй богини. Ливия подробно объяснила мне почему.Случалось, что Ургулании признавались не просто в прелюбодеянии, но вкровосмесительных сношениях с братом или сыном. Ургулания заявляла, чтоискупить это может лишь смерть соучастника. Женщина молила найти какой-нибудьдругой способ загладить вину. Ургулания говорила, что, пожалуй, есть еще один,угодный Богине, путь. Виновная может очистить себя тем, что с помощью человека,навлекшего на нее позор, поспособствует отмщению Богини. Не так давно, говорилаУргулания, ей пришлось выслушать столь же отвратительную исповедь от другойримлянки, которая, однако, уклонилась от убийства своего соблазнителя, и потомунегодяй все еще жив, хотя сама женщина и пострадала. «Негодяем»поочередно были Агриппа, Луций и Гай. Агриппу Ургулания обвинила вкровосмесительных сношениях с его дочерью Марцеллиной, чье неожиданноесамоубийство подкрепило ее слова. Гая и Луция — в кровосмесительных сношениях сматерью, до ее изгнания, а репутация Юлии известна. В каждом случае женщинабыла только рада разработать план убийства, а мужчина — осуществить его.Ургулания помогала советом и подходящим ядом. Безопасность Ливии обеспечиваласьтем, что она никак не была связана с убийцей, который, даже если на него упалобы подозрение, даже если бы его поймали с поличным, не мог бы объяснить мотивовубийства, не изобличив самого себя. Я спросил, не терзают ли ее угрызениясовести из-за того, что она убила Августа и отправила в изгнание или уничтожиластолько его потомков. Ливия сказала:
— Я никогда не забывала,чья я дочь!
И это многое объясняет.Отец Ливии, Клавдиан, после битвы при Филиппах был объявлен Августом вне законаи покончил с собой, чтобы не оказаться в его руках.
Короче говоря, Ливиярассказала мне обо всем, что я хотел узнать, кроме причины странных явлений вдоме Германика в Антиохии. Она повторила, что сама она тут ни при чем. Пизон иПланцина ничего ей не говорили, и она так же не в состоянии прояснить этутайну, как и я сам. Я увидел, что дольше настаивать бесполезно, поэтому япоблагодарил бабку за терпенье и, наконец, поклялся головой, что приложу всестарания, чтобы сделать ее богиней.
Перед самым моим уходомЛивия протянула мне небольшой томик и сказала, чтобы я прочитал его, когдавернусь в Капую. Это было собрание сивиллиных пророчеств, исключенных изканона, о которых я писал на первых страницах этой книги, и когда я подошел кпрорицанию, которое называлось «Череда лохматых», я понял, почемуЛивия пригласила меня на обед и заставила поклясться страшной клятвой. Если этобыло на самом деле. Все происшедшее казалось мне пьяным сном.
ГЛАВА XXVI
Сеян отправил Тибериюпослание, где просил вспомнить о нем, если Ливилле будут искать мужа; он,конечно, всего-навсего всадник, но был случай, когда Август хотел отдать завсадника свою единственную дочь, и, если на то пошло, у Тиберия нет болеепреданного слуги, чем он. Он вовсе не стремится стать сенатором, его вполнеустраивает теперешний пост бдительного стража, охраняющего жизнь своегоблагородного господина — императора. Сеян добавил, что этот брак был бысерьезным ударом по партии Агриппины, где его считают самым злейшим врагом. Онипобоятся применить насилие к оставшемуся в живых сыну Ливиллы от Кастора — молодому Тиберию Гемеллу. Недавняя смерть его брата-близнеца, писал Сеян, лежитна совести Агриппины.
Тиберий милостиво емуотписал, что не может пока дать положительного ответа на его просьбу, хотя ичувствует себя многим обязанным ему. Он не думает, что Ливилла, оба мужакоторой были из самых знатных родов Рима, будет довольна, если Сеян останетсявсадником, но если одновременно повысить его в ранге и принять в императорскуюсемью, это у многих вызовет зависть и тем укрепит партию Агриппины. Тиберийдобавил, что, как раз желая избежать зависти, Август и думал выдать свою дочьза простого всадника, человека, удалившегося от дел и никак не связанного сполитикой.
Но кончил он болееобнадеживающе: «Я пока воздержусь и не открою тебе, как именно я намеренупрочить нашу близость. Одно я могу сказать — никакое вознаграждение за твоюпреданность не может быть слишком высоко, и когда возникнет возможность, я сбольшим удовольствием сделаю то, что намерен сделать».
Сеян достаточно хорошознал Тиберия и понял, что обратился с просьбой преждевременно — он написал своепослание под нажимом Ливиллы — и нанес тем немалую обиду. Он решил, что Тибериянадо убедить немедленно уехать из Рима, назначив его самого бессрочнымправителем города, решения которого могут быть обжалованы только передимператором. Будучи командующим гвардией, он имел под своим началом корпуссвязных — императорских гонцов, так что в его руках окажется вся переписка Тиберия.Он будет также решать, кого допускать к императору, и чем меньше у Тибериябудет посетителей, тем лучше. Мало-помалу вся власть окажется в руках правителягорода, и он сможет делать все, что вздумает, не опасаясь вмешательстваимператора.
Наконец Тиберий покинулРим. Предлогом было освящение храма Юпитера в Капуе и храма Августа в Ноле. Новозвращаться он не намеревался. Было известно, что он решился на это из-запредупреждения Фрасилла, а то, что предсказывал Фрасилл, считалось неизбежным исвято принималось на веру. Предполагали, что Тиберий, которому минулошестьдесят семь лет, скоро умрет. (Ну и страшный он был: тощий, сутулый, лысый,с негнущимися суставами, с заклеенными пластырем язвами на лице.) Никто недумал, что ему было суждено жить еще одиннадцать лет. Возможно, потому, что онникогда больше не приезжал в Рим, разве что на пригородную виллу. Но так илииначе, прожил он еще, как оказалось, долго.
Тиберий взял с собой наКапри несколько греческих философов, и отряд отборных солдат, в том числе своихгерманских телохранителей, и Фрасилла, и кучу странных размалеванных созданийнеопределенного пола, и, что самое любопытное, Кокцея Нерву. Капри — остров вНеаполитанском заливе, милях в трех от берега. Климат там мягкий — не холоднозимой, прохладно летом. Высадиться на остров можно только в одном месте, совсех сторон его защищают круглые утесы и непроходимые заросли. Как Тиберийпроводил свободное время — когда не обсуждал с философами поэзию и мифологиюили политику и юриспруденцию с Нервой, — лучше умолчать, даже исторический трудне выдержит этой мерзости. Достаточно сказать, что он привез с собой полноесобрание книг Элефантиды — самую богатую на свете порнографическуюэнциклопедию. На Капри Тиберий мог делать то, чего не имел возможности делать вРиме — заниматься блудом на открытом воздухе среди деревьев и цветов или наберегу моря, не опасаясь чужих ушей. Так как некоторые из его развлечений наприроде были крайне жестоки — ведь страдания его товарищей по играм большевсего доставляли ему наслаждение, — Тиберий считал, что достоинство Капри — удаленность от Рима — превосходит его недостатки. Он не все время жил наострове, иногда ездил в гости в Капую, Байи и Акцию. Но Капри был егоштаб-квартирой.
28 г. н.э.
Через некоторое времяТиберий дал Сеяну полномочия убирать главарей партии Агриппины любыми удобнымиему средствами. Он поддерживал каждодневную связь с Сеяном и одобрял егодействия в письмах сенату. Однажды, во время новогоднего праздника в Капуе,Тиберий, читавший в качестве великого понтифика положенную по ритуалу молитву,вдруг обернулся к стоявшему неподалеку всаднику по имени Сабин и стал обвинятьего в том, что он пытался толкнуть на измену его вольноотпущенников. Один излюдей Сеяна туг же задрал тогу Сабина ему на голову, затем накинул на шею петлюи потащил прочь. Сабин крикнул сдавленным голосом: «Помогите, друзья,помогите!» — но никто не двинулся с места, и Сабин, чья единственная виназаключалась в том, что он был в свое время другом Германика и, попавшись в ловушкуодного из агентов Сеяна, выразил в частной беседе сочувствие Агриппине, был посовокупности улик казнен. На следующий день в сенате прочитали письмо Тиберия,где он писал о казни Сабина и о том, что Сеян раскрыл опасный заговор.«Отцы сенаторы, пожалейте несчастного старика, живущего в постоянномстрахе, ведь даже члены его собственной семьи зломышляют против него».Всем было ясно, что он имеет в виду Нерона и Агриппину. Поднялся Галл и внеспредложение, чтобы император изложил свои страхи перед сенатом и позволил ихрассеять, что, без сомнения, будет нетрудно сделать. Но Тиберий все еще нечувствовал себя достаточно сильным, чтобы отомстить Галлу.
Летом того же года наглавной улице Неаполя произошла случайная встреча между Ливией, которую несли вносилках, и Тиберием, ехавшим верхом. Тиберий только что прибыл с Капри, аЛивия возвращалась из Геркуланума, где была в гостях. Тиберий предпочел бы, нездороваясь, проехать мимо, но многолетняя привычка взяла свое — он натянулповодья и сухо справился, как себя чувствует мать. Ливия сказала:
– Прекрасно, тем болеечто тебя это интересует, мой мальчик. Хочу дать тебе материнский совет: будьосторожен, когда ешь усача на этом твоем острове. Некоторые из тех, что тамловят, очень ядовиты.
– Спасибо, матушка, — сказал Тиберий, — так как предупредила меня ты, я буду свято следовать твоемусовету и есть только тунца и кефаль.
Ливия фыркнула и,обернувшись к бывшему с ней Калигуле, громко произнесла:
– Да, как я уже тебеговорила, мой муж (твой прадедушка, милый) и я бежали по этой самой улицеоднажды ночью шестьдесят пять лет назад (кажется, так), пробираясь к пристани,где нас ждал корабль. В любой момент нас могли арестовать и убить солдатыАвгуста — теперь это кажется странным! Мой старший сын — тогда у нас был всегоодин ребенок — сидел на плечах у отца. И что же сделал этот маленький негодяй?Поднял страшный рев: «О, отец, я хочу обратно в Перу-у-узию!» И выдалнас с головой. Из таверны вышли два солдата и окликнули нас. Мы юркнули втемный подъезд, надеясь, что они пройдут мимо. Но Тиберий продолжал вопить:«Хочу обратно в Перузию!» Я сказала: «Убей его! Убей щенка! Этонаша единственная надежда!» Но мой муж был мягкосердечный болван и непошел на это. Мы спаслись по чистой случайности.
Тиберий, оставшийсябыло, чтобы дослушать историю до конца, вонзил шпоры в бока лошади и в яростиускакал. Больше они не встречались.
Предупреждение Ливиинасчет рыбы имело одну-единственную цель — досадить Тиберию, заставить егодумать, будто его рыбаки или повара ею подкуплены. Ливия знала, что Тиберийочень любит усача и теперь вечно будет разрываться между желанием полакомитьсяи страхом смерти. Эта история имела печальное продолжение. Однажды Тиберийсидел под деревом на западном склоне острова, наслаждаясь легким ветерком, исочинял стихотворный диалог на греческом языке между зайцем и фазаном, гдекаждый из них по очереди доказывал свое право на первое место среди яств. Идеяэта принадлежала не ему, совсем недавно Тиберий наградил одного из своихпридворных поэтов двумястами золотых за подобное сочинение, где первенствооспаривали гриб, конек, устрица и дрозд. Во вступительной части к своей поэмеТиберий отвергал их притязания, говоря, что только заяц и фазан могутпретендовать на корону из петрушки, лишь их достоинства не вызывают сомнений,лишь у них нет никаких изъянов.
Тиберий как раз подыскалуничижительный эпитет для устрицы, когда внезапно услышал шорох в терновнике насклоне утеса, и перед ним появился какой-то человек дикого вида, свзъерошенными волосами. Его мокрая одежда была разорвана в клочья, лицоокровавлено, в руке раскрытый нож. Человек продирался сквозь колючий кустарникс криком: «Взгляни, цезарь, ну разве не красавец?» Из мешка на плечеон вытащил огромного усача и бросил его, все еще трепыхающегося, на траву у ногТиберия. Это был простой рыбак; поймав такую необыкновенную добычу и увидевТиберия на вершине утеса, он решил преподнести рыбу императору. Он привязаллодку к скале, доплыл до утеса, с трудом поднялся по обрывистой тропинке надпропастью до опоясывающих утес колючих кустов и прорубил себе проход через нихножом.
У Тиберия душа ушла впятки. Он засвистел в свисток и крикнул:
– Помогите, помогите!Скорей! Вольфганг! Зигфрид! Адельстан! Убийца! Schnell![7]
– Идем, благороднейший,высокорожденный, дарующий блага вождь! — тут же отвечали германцы. Они стоялина страже справа, слева и позади Тиберия — спереди, естественно, сторожевогопоста не было — и бросились к нему, размахивая ассагаями.
Рыбак не понимал ихязыка и, закрыв складной нож, весело сказал:
– Я поймал его вон утого грота. Как думаешь, сколько он весит? Форменный кит, да? Чуть не вытащилменя из лодки.
Тиберий несколькоуспокоился, но, подумав, что вдруг рыба отравлена, крикнул германцам:
– Не трогайте его!Разрубите эту рыбину пополам и потрите ему ею лицо.
Дюжий Вольфганг обхватилрыбака сзади так, что тот не мог шевельнуться, а остальные двое стали теретьему лицо сырой рыбой. Незадачливый малый закричал:
– Эй, перестаньте! Чтоза шутки! Хорошо еще, что я не предложил императору сперва то, другое, чтолежит у меня в мешке.
– Посмотрите, что там унего, — приказал Тиберий. Адельстан раскрыл мешок и обнаружил там огромнейшегоомара.
– Потри ему лицо и этим,- сказал Тиберий, — да посильнее.
Несчастный потерял обаглаза. Наконец Тиберий сказал:
– Хватит. Можете егоотпустить.
Рыбак сделал нескольконеверных шагов, крича от боли; что еще оставалось, как не скинуть его в море сближайшей скалы?
Я рад сообщить, чтоТиберий никогда не приглашал меня на остров; я и в дальнейшем воздерживался отпоездок туда, хотя все, свидетельствующее о мерзостных развлечениях Тиберия,давно убрано, а его двенадцать вилл, как говорят, очень красивы.
Я попросил у Ливииразрешения жениться на Элии, и она дала его, с усмешкой пожелав мне счастья.Она даже присутствовала на бракосочетании. Свадьба была роскошная — об этомпозаботился Сеян, — и одним из ее последствий было охлаждение между мной иАгриппиной с Нероном, а также их друзьями. Они думали, будто я не смогу ничегодержать в секрете от Элии, а Элия станет рассказывать Сеяну все, что ей удастсяузнать. Это очень меня огорчило, но я видел, что переубеждать Агриппинубесполезно. (В это время она была в трауре по своей сестре Юлилле, умершейпосле двадцатилетнего изгнания на этом жалком островке Тремерии.) Поэтому япостепенно перестал навещать ее, чтобы не ставить нас обоих в неловкоеположение. Мы с Элией лишь номинально были мужем и женой. Когда мы вошли вбрачную опочивальню, она мне первым делом сказала:
– Имей в виду, Клавдий,я не желаю, чтобы ты касался меня, и если нам когда-нибудь придется спатьвместе, как сегодня, между нами будет одеяло; только шевельнешься — вылетишьвон. И еще одно: ты не вмешиваешься в мои дела, я — в твои…
Я сказал:
– Спасибо, ты снялатяжкий камень с моей души.
Элия была ужаснаяженщина. У нее был громкий, напористый голос, как у аукциониста на невольничьемрынке, и такое же, как у него, красноречие. Вскоре я даже не пытался ейотвечать. Само собой, я по-прежнему жил в Капуе. Элия никогда не приезжала тудако мне, но Сеян настаивал, чтобы, бывая в Риме, я как можно чаще показывалсявместе с ней на людях.
У Нерона не было никакихшансов устоять против Сеяна и Ливиллы. Хотя Агриппина постоянно предупреждалаего, чтобы он взвешивал каждое свое слово, у него была на редкость открытаянатура, и скрывать мысли он не умел. Среди молодых патрициев, которых Неронсчитал друзьями, было несколько тайных агентов Сеяна, и они записывали все, чтоНерон говорил по поводу общественных событий. Что еще хуже, его жена, которуюмы звали Елена или Хэлуон, была дочерью Ливиллы и передавала ей все, сказанноеНероном по секрету. Но самую большую опасность представлял его брат Друз, скоторым Нерон делился своими мыслями еще чаще, чем с женой, и который завидовалему, так как Нерон был старший сын и любимец Агриппины. Друз отправился к Сеянуи сказал, что Нерон предложил ему в ближайшую темную ночь вместе отплыть вГерманию, где они попросят защиты у полков — ведь они сыновья Германика — ипризовут их к походу на Рим; конечно, он с негодованием отказался. Сеянпосоветовал Друзу немного обождать — его попросят пересказать все это Тиберию вболее подходящий момент.
Тем временем Сеянраспустил слух, будто Тиберий намерен обвинить Нерона в государственной измене.Друзья Нерона стали отворачиваться от него. Стоило двоим-троим из нихотказаться от приглашений к обеду и холодно ответить на приветствие, когда онивстречались в публичных местах, как все прочие последовали их примеру. Прошлонесколько месяцев, и рядом с Нероном остались только истинные его друзья. Срединих был Галл, который, после того как Тиберий перестал посещать сенат, перенессвои насмешки на Сеяна. С ним он избрал следующую тактику: постоянно вносилпредложения о том, чтобы сенат выражал Сеяну благодарность за его услугигосударству и оказывал особые почести — воздвигал статуи и арки, даровалтитулы, назначал богослужения и публичное празднование его дня рождения. Сенатне осмеливался возражать, сам Сеян, не будучи сенатором, не имел права голоса,а Тиберий не хотел идти против сената и накладывать вето на его решения, боясь,как бы Сеян не подумал, будто он потерял к нему доверие, и не желаявосстанавливать его против себя. Теперь, когда сенату что-нибудь было нужно, кСеяну посылался один из сенаторов с просьбой разрешить им обратиться к Тиберию,и если Сеян был против, вопрос об этом больше не поднимался. Как-то раз,сославшись на то, что потомкам Торквата в ознаменование услуг, оказанных ихпредком государству, сенат пожаловал в качестве семейного отличия золотоеожерелье, а потомкам Цинцинната — золотой завиток, Галл предложил, чтобы Сеян иего потомки были награждены золотым ключом — знаком его верной службыимператору в должности привратника. Сенат единогласно принял это предложение, иСеян, не на шутку встревожившись, написал Тиберию и посетовал, что Галл всепоследнее время злонамеренно предлагает воздать ему почести, чтобы восстановитьпротив него сенат и даже, возможно, чтобы вызвать у императора подозрения,будто у него хватает дерзости питать чересчур честолюбивые замыслы. На этот разпредложение Галла еще более коварно — это намек на то, что доступ к императоруякобы зависит от человека, использующего свою власть в целях личногообогащения. Сеян умолял, чтобы Тиберий изыскал какую-нибудь возможностьналожить вето на это предложение и заставил Галла замолчать. Тиберий ответил,что не может наложить вето на декрет, не нанося вреда доброму имени Сеяна, носкоро предпримет шаги, которые утихомирят Галла. Пусть Сеян не волнуется, егописьмо говорит об истинной преданности и глубине суждений. Но намек Галла попалв цель. Тиберий внезапно осознал, что, в то время как все происходящее на Каприизвестно Сеяну и даже в большой степени контролируется им, сам он знает о делахСеяна лишь то, что тот соизволит ему сообщить.
29 г. н.э.
Я подошел теперь кповоротному пункту моей истории — смерти бабки Ливии, когда ей было восемьдесятшесть лет. Она могла бы прожить еще не один год, так как полностью сохраниласлух и зрение и способность двигаться, не говоря об уме и памяти. Но впоследнее время она стала страдать от простуд, вызванных воспалением носа, икогда зараза перекинулась на легкие, она слегла в постель. Ливия призвала меняво дворец — я случайно оказался в Риме. Было ясно, что конец ее близок. Онанапомнила о клятве.
– Я не успокоюсь, покане исполню ее, — сказал я.
Когда умирает оченьстарая женщина, причем не кто-нибудь, а твоя бабка, скажешь что угодно, лишь быей угодить.
– Но я думал, Калигулавсе для тебя устроит.
Несколько минут Ливиямолчала. Затем проговорила с бессильной яростью:
– Он был здесь десятьминут назад. Он стоял и смеялся надо мной. Он сказал, пусть я провалюсь впреисподнюю и буду гореть там синим пламенем — ему наплевать. Он сказал, что,раз дни мои сочтены, ему нет нужды держаться за меня, а клятва ничего не значит,ведь она была дана поневоле. Он сказал, что не я, а он будет всемогущимбожеством, о котором говорится в предсказаниях. Он сказал…
– Не волнуйся, бабушка.Ты еще над ним посмеешься. Когда ты станешь царственной небожительницей, а емув преисподней миносовы подручные будут ломать на колесе кости до скончаниявремен…
– Подумать только, что яназывала тебя дурачком, — сказала Ливия. — Я умираю, Клавдий. Закрой мне глазаи положи в рот монету, которую найдешь у меня под подушкой. Перевозчик ее узнает.Он отнесется ко мне с должным уважением…
И она умерла. Я закрыл ейглаза и положил в рот монету. Я никогда еще не видел таких монет. На лицевой еестороне Август и Ливия в профиль смотрели друг на друга, на обратной былатриумфальная колесница.
Мы не говорили с Ливией оТиберии. Я вскоре узнал, что его загодя предупредили об ее состоянии, чтобы онуспел отдать свой последний долг. Тиберий написал сенату, прося прощения за то,что не навестил ее, но он был крайне занят, и во всяком случае на похороны онприедет. Тем временем сенат присудил Ливии самые редкие почести, в том числетитул Матери отчизны, и даже предложил сделать ее полубогиней. Но Тиберийотклонил почти все их декреты, объяснив в письме, что Ливия, как исключительноскромная женщина, была не склонна искать общественного признания своих заслуг иособенно ненавистна была для нее мысль о религиозном поклонении ей послесмерти. Письмо кончалось размышлениями о неуместности вмешательства женщин вполитику, «для которой они не подходят и которая пробуждает в них самыедурные качества, такие, как самонадеянность и раздражительность, вообщесвойственные женскому полу».
Конечно, Тиберий неприехал в Рим на похороны, хотя, единственно с целью ограничить их великолепие,участвовал во всех приготовлениях. Он занимался этим так долго, что, как нивысохло от старости и болезни тело Ливии, оно дошло до крайней степени распада,пока его возложили на погребальный костер. Ко всеобщему удивлению, хвалебнуюречь произнес Калигула, хотя это следовало сделать Тиберию, а в случае егоотсутствия — его наследнику, Нерону. Сенат постановил построить в память Ливииарку — впервые в истории Рима женщине была оказана подобная честь. Тиберийразрешил оставить этот декрет в силе и сказал, что построит арку за свой счет,а затеям «забыл» об этом. Что до завещания Ливии, то большую частьимущества унаследовал, естественно, Тиберий, но столько, сколько было разрешенопо закону, она оставила членам своей семьи и другим, пользующимся ее довериемлицам. Тиберий не отдал ни одному человеку то, что она отказала. Сам я долженбыл получить после смерти Ливии двадцать тысяч золотых.
ГЛАВА XXVII_
Мне бы никогда и в головуне пришло, что я буду жалеть о Ливии. В детстве я вечер за вечером молилсявластителям преисподней, чтобы они забрали ее к себе. А сейчас я принес бысамые роскошные жертвы — белых быков, антилоп пустыни, дюжины ибисов ифламинго, — чтобы вернуть ее. Стало ясно, что лишь страх перед матерью все этовремя удерживал Тиберия в каких-то границах. Прошло всего несколько дней послеее смерти, и он нанес удар по Агриппине и Нерону. Агриппина к этому времени ужеоправилась от болезни. Тиберий не обвинял их в государственной измене. Оннаписал сенату, жалуясь на крайнюю испорченность Нерона и «высокомерие иинтриги» Агриппины, и предложил принять жесткие меры, чтобы призвать их кпорядку.
Когда письмо былопрочитано, в сенате надолго воцарилась тишина. Каждый задавал себе вопрос,какую поддержку окажут граждане Рима семье Германика, которую Тиберий избралочередной жертвой, и не безопаснее ли пойти против Тиберия, чем против всегонаселения города. Наконец поднялся один из друзей Сеяна и сказал, что онидолжны считаться с пожеланиями императора и издать тот или иной декрет противупомянутых им лиц. В сенате был официальный протоколист, который вел протоколызаседаний, и его слово имело большой вес. До сих пор он безропотно голосовал запредложения Тиберия, и, по словам Сеяна, на него можно было положиться — какему скажут, так он и сделает. Однако на этот раз протоколист выразил протест.Он сказал, что сейчас не стоит поднимать вопрос о том, как держится Агриппина иведет себя Нерон. Он считает, что император был введен в заблуждение и написалсвое письмо слишком поспешно; им не следует утверждать никакого декрета, чтобыимператор мог на досуге еще раз все обдумать, прежде чем выдвигать такиесерьезные обвинения против членов своей семьи. Это будет отвечать не только их,но и его собственным интересам. Тем временем известие о письме распространилосьпо всему городу, хотя все, что происходит в сенате, считается секретным, покане появятся официальные указы императора, и у здания сената собралась огромнаятолпа, всячески выражавшая свою приверженность Агриппине и Нерону. «Даздравствует Тиберий! Письмо поддельное! Да здравствует Тиберий! Это работаСеяна!» — кричали они.
Сеян срочно отправилпосланца к Тиберию, который переехал на виллу в нескольких милях от Рима наслучай, если возникнут беспорядки. Сеян доложил, что сенат отказалсяудовлетворить требование, выраженное в письме, что народ на грани бунта,называет Агриппину истинной Матерью отчизны, а Нерона — спасителем, и еслиТиберий не будет действовать твердо и решительно, то еще до наступления ночипроизойдет кровопролитие.
Тиберий, хотя и былнапуган, последовал совету Сеяна и написал сенату угрожающее письмо, обвиняяпротоколиста в не имеющем себе равных оскорблении императора и попрании егодостоинства и требуя, чтобы все это дело было отдано целиком и полностью в егоруки, раз самим им его интересы безразличны. Сенат уступил. После того какгвардия под звуки труб прошла через город с мечами наголо, Тиберий объявил,что, если бунтарские демонстрации не прекратятся, он урежет вдвое количестводарового зерна. Затем сослал Агриппину на Пандатерию, тот самый островок, гдекогда-то томилась в заключении ее мать Юлия, а Нерона — на Понцу, другойкрошечный скалистый островок на полпути между Капри и Римом, но вдали отпобережья. Тиберий сказал сенату, что оба пленника чуть было не ускользнули изРима в надежде толкнуть на измену верные рейнские войска.
Прежде чем отправитьАгриппину в изгнание, Тиберий велел привести ее к нему и глумливо спросил, какона намерена править своим могущественным царством, унаследованным от матери(его добродетельной покойной жены), и будет ли она посылать послов к своемусыну Нерону в его царство, чтобы вступить с ним в военный союз. Агриппина неотвечала. Тиберий разозлился и заорал, что ждет ответа, и когда она и тутпродолжала молчать, велел капитану гвардейцев ударить ее по спине. Тогда онанаконец заговорила:
— Кровавый пакостник — вот твое имя. Я слышала, так тебя называл Теодор из Гадары, твой учительриторики на Родосе.
Тиберий выхватил укапитана виноградную лозу и хлестал Агриппину до тех пор, пока она не лишиласьчувств. В результате этого ужасного избиения Агриппина ослепла на один глаз.
Вскоре Друз тоже былобвинен в происках среди рейнских полков. Для подтверждения этого Сеянпредъявил письма, по его словам, перехваченные, а в действительности подложные,а также письменное свидетельство Лепиды, жены Друза (с которой у Сеяна былаинтрижка), показавшей, будто Друз просил ее войти в контакт с моряками Остии,которые, как он надеялся, еще помнят, что они с Нероном внуки Агриппины. Сенатпередал дело Друза на усмотрение Тиберия, и тот заточил юношу в отдаленноймансарде дворца под надзор Сеяна.
Следующей жертвой сталГалл. Тиберий написал сенату, что Галл завидует Сеяну и делает все возможное,чтобы иронической хвалой и другими злонамеренными способами вызвать к немунемилость императора. Сенаторы были так встревожены полученным в тот деньизвестием о самоубийстве протоколиста, что немедленно послали к Галлучиновника, чтобы тот его арестовал. В доме Галла чиновнику сказали, что Галланет в Риме, он в Байях. В Байях его направили на виллу императора, и действительноГалл был там на обеде у Тиберия. Тиберий пил за здоровье Галла, и тот отвечал,как положено верному подданному; в пиршественном зале была такая дружеская ивеселая атмосфера, что чиновник пришел в смущение и не знал, что сказать.Тиберий спросил, зачем он явился.
– Арестовать одного изтвоих гостей, цезарь, по повелению сената.
– Которого? — спросилТиберий.
– Азиния Галла, — отвечал чиновник, — но это, должно быть, ошибка.
Тиберий принял серьезныйвид.
– Если сенат имеетчто-то против тебя, Галл, и прислал этого чиновника тебя арестовать, боюсь,придется кончать наш приятный вечер. Я не могу идти против сената. Но я скажутебе, как я сделаю — ведь мы пришли с тобой к полному согласию, — я напишусенату и попрошу в виде личного одолжения не предпринимать по отношению к тебеникаких шагов, пока они не получат от меня известия. А это значит, что тыбудешь под простым арестом, на попечении консулов, — без кандалов и томуподобного. Я добьюсь твоего оправдания, как только смогу.
Галл был вынужден поблагодаритьТиберия за великодушие, но не сомневался, что его ждет ловушка и Тиберийотплачивает за издевку издевкой; он не ошибся. Галла отвезли в Рим и поместилив подвальном помещении здания сената. Ему не разрешали никого видеть, дажеслугу, и посылать письма друзьям и домашним. Пищу ему давали через решетку вдвери. В подвале было темно — свет проникал через ту же решетку — и пусто, наполу лежал один тюфяк. Галлу сказали, что он находится здесь временно, чтоскоро приедет Тиберий и решит его дело. Но дни переходили в месяцы, месяцы вгоды, а Галл по-прежнему оставался в подвале. Пища была скудная; Тиберийназначил такой рацион, чтобы Галл страдал от голода, но не мог от него умереть.Ему не дали ножа или другого острого предмета, так как опасались, как бы он невоспользовался им, чтобы покончить с собой, не дали ничего, чем бы он могзанять себя — ни письменных принадлежностей, ни книг, ни игральных костей. Онполучал очень мало воды для питья, для мытья ему не давали воды совсем. Если оГалле заговаривали в присутствии Тиберия, старик отвечал, ухмыляясь: «Яеще не помирился с Галлом».
Услышав об аресте Галла,я пожалел, что только что поссорился с ним. Это была литературная ссора. Галлсочинил абсурдную книгу под названием «Сравнение моего отца АзинияПоллиона и его друга Марка Туллия Цицерона как ораторов». Если бы онсравнивал их по моральным качествам, или по политическим талантам, или даже поучености, первенство Поллиона было бы неоспоримо. Но Галл пытался доказать, чтоего отец обладал более отточенным слогом и превзошел Цицерона в ораторскомискусстве. Это было нелепо, и я написал небольшую книжицу, где так и утверждал.Книжка эта вышла вскоре после моего критического разбора заметок самогоПоллиона о Цицероне и сильно рассердила Галла. Я бы охотно воздержался отопубликования этой книги, если бы мог этим хоть немного облегчить жизньнесчастного Галла в тюрьме. С моей стороны, было глупо, я полагаю, так думать.
Наконец Сеян мог доложитьТиберию, что партия «зеленых» разгромлена, и ему больше не о чембеспокоиться. Тиберий сказал Сеяну, что решил в награду женить его на своейвнучке Елене (чей брак с Нероном он расторг), и намекнул на дальнейшие милости.И тут моя мать, которая, не забывайте, была также матерью Ливиллы, вмешалась вэто дело. После смерти Кастора Ливилла стала жить у нее и постепенно настолькопотеряла осторожность, что мать узнала о ее тайной переписке с Сеяном. Матьвсегда была очень бережлива, а в старости ей доставляло особое удовольствиекопить огарки, чтобы выплавлять из них новые свечи, продавать помои крестьянам,откармливавшим свиней, и, смешивая угольную пыль с какой-то жидкостью, делатьиз нее лепешки, которые, высохнув, горели не хуже угля. Ливилла же была весьмарасточительна, и мать все время бранила ее. Однажды, проходя мимо комнатыЛивиллы, мать увидела, что раб выходит из нее с мусорной корзиной, полнойбумаги.
— Куда ты идешь, мальчик?- спросила она.
— К топке, хозяйка,приказ госпожи Ливиллы.
Мать сказала:
— Что за безрассудство — набивать топку совершенно хорошей бумагой! Ты знаешь, сколько она стоит? В трираза больше пергамента. На некоторых из этих листков почти ничего не написано.
— Госпожа Ливилластрого-настрого приказала мне…
— Госпожа Ливилла была,видимо, очень занята своими мыслями, когда приказывала тебе уничтожить такуюценную вещь. Дай мне корзинку. Чистые куски можно использовать дляхозяйственных списков. Мотовство до добра не доведет.
Мать взяла бумагу к себев комнату и только собралась отрезать исписанные куски, как ей пришло в головувообще вывести чернила с листов. До сих пор она честно старалась не читатьнаписанное, но когда она принялась соскребать чернила, глаза ее невольнопобежали по строчкам, и она вдруг поняла, что перед ней черновики или неудачныеначала письма к Сеяну. Начав читать, мать не могла остановиться, и, еще незакончив, она уже все знала. Ливилла была вне себя от ревности, ведь Сеянсогласился жениться на ком-то другом, мало того — на ее собственной дочери! НоЛивилла пыталась скрыть свои чувства — каждый следующий черновик письма былтоном ниже. Сеян должен действовать без промедления, писала она, пока Тиберийне заподозрил, что он не намерен жениться на Елене, а если он еще не готовубить Тиберия и захватить власть, не отравить ли ей самой свою дочь?
Мать послала заПаллантом, который выискивал для меня в библиотеке кое-какие историческиесведения об этрусках, и велела ему пойти к Сеяну и от моего имени попроситьразрешения поехать на Капри, чтобы преподнести Тиберию мою «ИсториюКарфагена». (Я только что окончил эту работу и послал матери рукописныйэкземпляр, прежде чем ее публиковать). На Капри Паллант должен был проситьимператора, опять от моего имени, принять посвященный ему труд. Сеян охотно далсвое разрешение, так как знал, что Паллант — один из наших семейных рабов, и ничегоне заподозрил. Но в двенадцатый том мать вклеила письма Ливиллы и свое письмо собъяснениями; она велела Палланту следить, чтобы никто не прикасался к книгам(все они были запечатаны), и отдать их Тиберию в собственные руки. Паллантдолжен был добавить к моим приветствиям и просьбе разрешить мне посвятить мойтруд императору следующие слова: «Госпожа Антония также преданноприветствует императора: по ее мнению, книга ее сына не представляет дляимператора интереса; исключение составляет двенадцатый том, где содержитсяочень любопытное отступление, которое, как она полагает, покажется емузанимательным».
Паллант заехал в Капую,чтобы сообщить мне, куда он направляется. Он сказал, что нарушает этимстрожайший приказ моей матери, но, в конце концов, его настоящий хозяин — я, ане она, хоть она и считает себя его госпожой; он боится невольно вовлечь меня вбеду и уверен, что я вовсе не собирался посвящать свою книгу императору. Я былозадачен, в особенности когда он упомянул о двенадцатом томе, поэтому, пока онумывался и менял одежду, я сломал печать. Когда я увидел, что туда быловложено, я ужасно перепугался и даже подумал, уж не сжечь ли мне книгу вместе списьмами. Но это было не менее опасно, чем оставить все как есть, и я сноваскрепил печатью. Мать пользовалась дубликатом моей печати, который я дал ей дляделовых бумаг, никто бы не догадался, что я открывал книгу, даже Паллант. ЗатемПаллант поспешил на Капри и на обратном пути сказал мне, что Тиберий взялдвенадцатый том и удалился с ним в лес. Он разрешает мне посвятить ему свойтруд, сказал император, но я должен воздержаться от преувеличенных восхвалений.Это меня немного успокоило, но Тиберию нельзя было доверять, особенно когда онказался к тебе расположенным. Естественно, я очень тревожился насчет того, чтоможет произойти, и сердился на мать — ведь, впутав меня в ссору между Сеяном иТиберием, она подвергала мою жизнь страшной опасности. Я даже подумал, нескрыться ли мне куда-нибудь? Но куда? Скрыться было некуда.
31 г. н.э.
Первое, что случилосьпосле того, — заболела Елена. Теперь-то мы знаем, что она была совершенноздорова, но Ливилла предложила ей на выбор — лечь в постель, притворившись,будто она больна, или слечь в постель, заболев на самом деле. Ее перевезли изРима в Неаполь, где климат считается лучше. Тиберий разрешил отложить свадьбуна неопределенное время, но называл Сеяна своим зятем, точно она состоялась.Тиберий возвел Сеяна в ранг сенатора, назначил, одновременно с собой, вторымконсулом и понтификом. Но то, что он сделал потом, перечеркнуло все этимилости: он пригласил Калигулу на несколько дней на Капри, а потом отправил егов сенат с весьма важным письмом. В письме говорилось, что он беседовал смолодым человеком, его наследником, и нашел, что тот ничем не схож со своими братьямипо характеру и темпераменту, поэтому он не поверит никаким обвинениям вбезнравственности или в отсутствии преданности, если их станут на неговозводить. Он вверяет Калигулу заботам Элия Сеяна, своего сотоварища поконсульству, и просит оградить его от всякого зла. Тиберий также назначилКалигулу понтификом и жрецом Августа.
Когда в Риме услышалипро это письмо, там поднялось ликование. Поручая Калигулу попечению Сеяна,решили все, Тиберий предупреждал его, что вражда с семьей Германика зашласлишком далеко. То, что Сеян получил звание консула, сочли плохим для негопредзнаменованием. Сам Тиберий сейчас был консулом в пятый раз, и всепредшественники Сеяна, разделявшие с императором это звание — Вар, Гней Пизон,Германик, Кастор — умерли при печальных обстоятельствах. Вновь возниклинадежды, что скоро все беды нации окажутся позади: ими будет править сынГерманика. Возможно, Тиберий убьет Нерона и Друза, но он явно решил пощадитьКалигулу. Сеян не станет императором. Все, кого Тиберий прощупывал по поводусвоего выбора, явно одобряли то, что его преемником будет Калигула, — убедивсамих себя, будто он унаследовал все добродетели отца; и Тиберия, всегдараспознававшего реальное зло и сказавшего в глаза Калигуле, что он ядовитыйзмееныш, и по этой самой причине пощадившего его, это немало позабавило и оченьобрадовало. Он мог воспользоваться растущей популярностью Калигулы, чтобыдержать в узде Сеяна и Ливиллу.
Тиберий до известнойстепени доверился Калигуле и дал ему поручение узнать в дружеской беседе сгвардейцами, кто из их командиров имеет в лагере самое большое влияние послеСеяна, а затем удостовериться, так ли он жесток и бесстрашен, как тот. Калигуланарядился в женское платье, надел парик и, взяв для компании двух проститутокпомоложе, стал заходить в пригородные таверны, где по вечерам пили солдаты. Сгусто накрашенным лицом и накладным бюстом Калигула сходил за женщину: высокуюи не очень привлекательную, но все же женщину. В тавернах он говорил, будтоживет на содержании у богатого лавочника, который дает ему кучу денег, и потомуугощал всех вокруг. Щедрость сделала его популярным. Вскоре Калигула уже зналобо всем, что творилось в лагере; чаще всего в разговорах всплывало имя ротногокапитана Макрона. Макрон был сыном одного из вольноотпущенников Тиберия и, судяпо всему, самым жестоким человеком в Риме. Солдаты с восхищением говорили о егокутежах и распутстве, о том, как он верховодит остальными офицерами, какникогда не теряется в трудном положении. Даже Сеян побаивается его, Макрон — единственный человек, который осмеливается ему возражать. Поэтому однаждывечером Калигула познакомился с Макроном и потихоньку назвал ему свое имя;затем они вышли вдвоем из таверны, и между ними был долгий разговор.
Тиберий стал одно задругим писать сенату странные письма: то он говорил, что болен, чуть ли неумирает, то — что он внезапно поправился и срочно собирается в Рим. Не менеестранно он писал о Сеяне, перемежая непомерные похвалы раздраженными упреками,и у всех создалось впечатление, что он впадает в детство. Сеяна эти письмапоставили в тупик, он не знал, устраивать ли переворот немедленно или оставитьвсе по-старому — положение его было все еще прочным, — пока Тиберий не умретили не появится возможность лишить его участи по причине слабоумия. Сеян хотелпоехать на Капри и собственными глазами увидеть, как обстоят дела. Он написалТиберию, испрашивая разрешения его посетить. Тиберий ответил, что, будучиконсулом, Сеян обязан оставаться в Риме, достаточно и того, что сам онпостоянно отсутствует. Тогда Сеян написал, что Елена серьезно больна и умоляетего навестить ее в Неаполе — может ли он приехать к ней, хотя бы на один день?А из Неаполя лишь час на веслах до Капри. Тиберий ответил, что Елену лечатлучшие доктора, надо набраться терпения; он сам собирается в Рим в ближайшиедни и хочет, чтобы Сеян его там, как положено, встретил. Примерно в это жевремя Тиберий не разрешил начать дело против бывшего губернатора Испании,которого Сеян обвинял в вымогательстве, на том основании, что показания свидетелейпротиворечивы. Никогда раньше в подобных случаях Тиберий не отказывал Сеяну вподдержке. Сеян перепугался. А тут и его консульский год закончился.
В день, назначенныйТиберием для прибытия в Рим, Сеян ждал во главе батальона гвардейцев передхрамом Аполлона, где заседал сенат, так как здание сената было тогда наремонте. Неожиданно к нему подъехал Макрон и приветствовал его. Сеян спросил,почему он покинул лагерь. Макрон ответил, что Тиберий прислал ему письмо,которое он должен передать сенату.
— Почему тебе? — подозрительно спросил Сеян.
— Почему бы и нет?
— Но почему не мне?
— Потому что в письмеговорится о тебе.
Затем Макрон шепнул емуна ухо:
— Сердечно поздравляю,командир. В письме для тебя есть сюрприз. Тебя сделают народным трибуном. Этозначит, что ты станешь следующим императором.
Сеян не думал, чтоТиберий на самом деле появится в Риме, но его молчание в последнее время сильнотревожило Сеяна. Сейчас, не помня себя от радости, он бросился в храм
Макрон скомандовалгвардейцам «смирно!» и сказал:
— Ребята, императорназначил меня командующим вместо Сеяна. Вот мои полномочия. Возвращайтесьобратно в лагерь, вы свободны. А в лагере скажите всем остальным, что теперь заглавного Макрон, и каждому, кто умеет выполнять приказы, перепадет по тридцать золотых.Кто здесь старший офицер? Ты? Уведи отсюда людей. И не подымайте лишнего шума.
Гвардейцы ушли, а Макронвызвал начальника городской стражи, который уже был предупрежден, чтобы тот далвзамен них охрану. Затем Макрон зашел в зал заседаний следом за Сеяном, вручилконсулам письмо и тут же вышел, не дожидаясь, пока его начнут читать. Онубедился, что стражники расставлены как надо, и поспешил вслед за гвардейцами влагерь, чтобы не допустить там беспорядков.
Тем временем известие отом, что Сеяна назначают трибуном, разнеслось по всему залу, и сенаторыпринялись наперебой его поздравлять. Один из консулов призвал всех к порядку ипринялся читать письмо. Начиналось оно, как обычно, с извинений Тиберия поповоду его отсутствия на заседании (неожиданные дела и плохое здоровье), затемон перешел к общим вопросам, от них — к упрекам Сеяну за то, что он поспешилпредъявить экс-губернатору обвинение, не имея твердых улик. Здесь Сеянулыбнулся, так как обычно, выразив свое недовольство, Тиберии оказывал ему какую-нибудьновую милость. Но письмо продолжалось в том же духе, упрек следовал за упреком,каждый новый абзац был резче, чем предыдущий, и улыбка сползла с лица Сеяна.Сенаторы, поздравлявшие его, в растерянности замолчали, один или двое, сидевшиерядом с ним, под каким-то предлогом перешли на другую сторону зала. В концеписьма говорилось, что Сеян виновен в грубых нарушениях законности, что двоеего друзей — его дядя Юний Блез, одержавший победу над Такфаринатом, и еще один- должны быть наказаны, а сам Сеян должен быть арестован. Консул,предупрежденный накануне Макроном, чего желает от него Тиберий, громко сказал:
— Сеян, подойди сюда.
Сеян не поверил своимушам. Он ждал конца письма, где говорилось бы о назначении его трибуном.Консулу пришлось дважды его позвать, прежде чем он понял.
— Кто? Я? Ты имеешь ввиду меня?
Как только враги Сеянаосознали, что он наконец повержен, они принялись громко свистеть и шикать; егодрузья и родственники, опасаясь за собственную жизнь, присоединились к ним.Сеян внезапно оказался один. Консул задал вопрос, последует ли сенат советуимператора. — Да, да! — хором закричали сенаторы.
Вызвали начальникаохраны, и когда Сеян увидел, что его гвардейцы исчезли, а на их месте городскаястража, он понял, что проиграл. Сеяна повели под конвоем в тюрьму. Его окружилатолпа горожан, узнавших о том, что происходит; с криками и улюлюканием онизабрасывали его грязью. Сеян закутал голову тогой, но его пригрозили убить,если он не откроет лица, а когда он подчинился, комьев грязи стало еще больше.В тот же день сенат, видя, что гвардейцы не появляются, а толпа вот-вотворвется в тюрьму и устроит над Сеяном самосуд, решил, чтобы оставить заслугуза собой, приговорить Сеяна к смертной казни.
Калигула тотчас известилоб этом Тиберия при помощи сигнального огня. У Тиберия уже стояла наготовефлотилия, чтобы отвезти его в Египет, если что-нибудь пойдет не так. Сеянаказнили, тело его бросили на Ступени слез, где толпа глумилась над ним три дняподряд. Когда пришло время скинуть тело в Тибр, оказалось, что голову ужеотрубили и унесли в общественные бани, где играют ею в мяч, а от туловищаосталась одна половина. Улицы Рима были буквально засыпаны осколками егобесчисленных статуй, стоявших во всех общественных местах.
Дети Сеяна от Апикатытакже были присуждены к смерти декретом сената. У него был одинсовершеннолетний сын, другой — еще мальчик и девочка, которую в свое времяпомолвили с моим сыном Друзиллом, — ей только минуло четырнадцать. Младшегомальчика по закону нельзя было казнить, поэтому, опираясь на прецедентгражданской войны, его перед казнью заставили надеть взрослое платье; девочка,будучи девственницей, тем более находилась под защитой закона. Для казнидевочки, единственная вина которой заключалась в том, что она была дочь своегоотца, не нашлось прецедента. Когда ее вели в тюрьму, она, не понимая, чтопроисходит, кричала: «Не надо в тюрьму, выпорите меня, если хотите, и я небуду больше». Видимо, на ее совести был какой-то детский проступок. Чтобыизбежать несчастья, которое постигнет Рим, если казнят девственницу, Макронприказал главному палачу изнасиловать ее. Узнав об этом, я сказал про себя:«Рим, ты погиб. Столь ужасное злодеяние нельзя искупить», — и призвалбогов в свидетели, что, пусть я и родственник императора, я стоял в стороне отгосударственных дел и ненавижу преступления не меньше, чем они, хотя и бессиленза них отомстить.
Когда Апиката услышала,что сделали с ее детьми, и увидела, как надругаются над их телами на Ступеняхслез, она покончила с собой. Но сперва написала Тиберию письмо, говоря, чтоКастора отравила Ливилла и что Ливилла с Сеяном хотели узурпировать власть. Онавинила во всем Ливиллу. Моя мать не знала, что смерть Кастора — дело рукЛивиллы. Тиберий призвал мою мать на Капри, поблагодарил за огромные услуги,оказанные государству, и показал письмо Апикаты. Он сказал, что даст материлюбую награду — ей стоит только попросить, — конечно, в разумных пределах. Матьответила, что ей не надо никаких наград, она просит одного — чтобы имя их родане было покрыто позором, чтобы ее дочь не казнили и не кидали тело на Ступенислез.
— Как же иначе тогда еенаказать? — резко спросил Тиберий.
— Предоставь ее мне, — ответила мать. — Я накажу ее сама.
Поэтому против Ливиллы небыло возбуждено судебное дело. Мать заперла ее в комнате рядом со своей иуморила голодной смертью. День за днем, ночь за ночью она слышала отчаянныекрики и проклятия дочери, становившиеся постепенно слабее, но держала ее там, ане в каком-нибудь отдаленном подвале, пока Ливилла не умерла. Сделала она такне из любви к мучительству — страдания Ливиллы причиняли ей жестокую боль, — ночтобы наказать себя за то, что она воспитала такую чудовищную дочь.
За смертью Сеянапоследовал целый ряд казней, пострадали все его друзья, не успевшие вовремяпереметнуться на другую сторону, и многие из тех, кто это сделал. Те, кто неопередил события, покончив с собой до казни, были сброшены с Тарпейской скалына Капитолийском холме. Имущество их конфисковали. Обвинителям почти ничего неперепадало — Тиберий делался все более расчетливым. По совету Калигулы онвыдвигал ложные обвинения против тех свидетелей, которые должны были извлечь издела наибольшую выгоду, и таким образом получал возможность конфисковать и ихдостояние. Было казнено около шестидесяти сенаторов, двухсот всадников и болеетысячи простолюдинов. Моя связь через брак с семьей Сеяна могла стоить мнежизни, не будь я сыном своей матери. Мне было разрешено развестись с Элией иудержать восьмую часть ее приданого, но я вернул ей все полностью. Она, наверно,сочла меня дураком. Я сделал это в качестве, так сказать, компенсации за то,что забрал у нее нашу дочку Антонию сразу, когда она родилась. Элия решилаисполнить свой долг жены, как только почувствовала, что положение Сеянастановится шатким. Она думала, что это послужит ей защитой, если Сеян потеряетвласть: вряд ли Тиберий велит казнить ее с ребенком от своего племянника вочреве. Я рад был развестись с Элией, но не стал бы отбирать у нее ребенка, еслибы не мать, которая хотела иметь внучку в своем единоличном владении.
Единственным изродственников Сеяна, избежавшим казни, был его брат, и произошло это по тойстранной причине, что он осмеял лысину Тиберия. На последнем ежегодномпразднике в честь Флоры, который он возглавлял, все церемонии исполнялись тольколысыми людьми, а вечером гостей провожали из театра пять тысяч обритых наголодетей с факелами в руках. Прибывший на Капри сенатор доложил об этом Тиберию вприсутствии Нервы, и, чтобы произвести на того хорошее впечатление, Тиберийсказал:
— Я прощаю его. Если ЮлийЦезарь не обижался на шутки по поводу своей лысины, кто я, чтобы это делать?
Я полагаю, что, когдаСеян пал, Тиберий решил всем на удивление вновь проявить великодушие к егобрату.
Но Елену, только за то,что она притворилась больной, наказали, выдав ее за Бланда, выскочку, дедкоторого, провинциальный всадник, приехал в Рим в качестве учителя риторики.Все сочли это низким поступком со стороны Тиберия, потому что Елена была еговнучка и этим браком он обесчестил собственный род. Говорили, что не надодалеко ходить, чтобы встретить рабов среди предков Бланда.
Тиберий понял, чтогвардейцы, которым он щедро заплатил по пятьдесят золотых монет на каждоговместо обещанных Макроном тридцати, его единственная надежная защита противнарода и сената. Он сказал Калигуле:
— В Риме нет человека,который не сожрал бы меня с потрохами.
Гвардейцы, чтобы выказатьпреданность Тиберию, заявили, что их обидели, поручив не им, а городской стражевести Сеяна в тюрьму, и в знак протеста вышли из лагеря и принялись грабитьпригороды Рима. Макрон дал им потешиться одну ночь, но тех, кто не вернулся влагерь через два часа после того, как на рассвете протрубили сбор, пороли чутьне до смерти.
32 г. н.э.
Через некоторое времяТиберий объявил амнистию. Никого больше не станут судить за прежниеполитические связи с Сеяном, и если теперь, когда причиненное им зло полностьюотомщено, кто-нибудь в память о его хороших деяниях вздумает надеть по немутраур, возражений против этого не будет. Многие так и сделали, думая, что угодятэтим Тиберию, но они ошибались. Вскоре все они были привлечены к суду по самымбездоказательным обвинениям — чаще всего в кровосмешении — и казнены. Вы можетеспросить, как случилось, что после этой резни вообще остался хоть один сенаторили всадник, — я отвечу: Тиберий поддерживал численный состав обоих сословийпостоянным приемом новых членов. Чтобы попасть в сословие всадников, былодостаточно родиться свободным, иметь хорошую репутацию и столько-то тысячзолотых; желающих было хоть отбавляй, несмотря на огромный вступительный взнос.Алчность Тиберия все росла: он требовал, чтобы богатые люди оставляли ему внаследство по крайней мере половину своей собственности; в случае, если ониэтого не делали, он объявлял завещание недействительным из-за какой-нибудьюридической ошибки и забирал себе все имущество; наследники не получали ничего.Он больше не тратил денег на общественные работы — даже не завершил постройкухрама Августа — и урезал бесплатную раздачу зерна и суммы, выдаваемые из казнына устройство зрелищ. Он регулярно платил армии, и только. Что касаетсяпровинций, то Тиберий вообще больше ничего для них не делал, — раз налоги идань поступали без перебоев, он даже не брал на себя труд назначить новогогубернатора, когда старый умирал. Однажды к нему приехала депутация из Испаниис жалобой на то, что у них уже четыре года нет губернатора, а штат старогогубернатора бессовестно грабит страну, Тиберий сказал:
— Надеюсь, вы не проситеу меня нового губернатора? Новый губернатор привезет с собой новый штатчиновников, и ваше положение станет еще хуже. Я расскажу вам одну историю.Однажды на поле боя лежал тяжело раненный воин и ждал, когда врач перевяжет емурану, которую облепили мухи. Его товарищ, раненный не так тяжело, увидел мух ихотел их согнать. «Не надо! — вскричал первый. — Не тронь их. Эти мухи уженапились моей крови, и мне не так больно, как было сперва; если ты их сгонишь,их место займут те, что еще голодны, и мне придет конец».
Тиберий позволил парфянамопустошить Армению, задунайские племена вторглись на Балканы, а германцыпересекали Рейн и устраивали набеги на Францию. Под самыми необоснованнымипредлогами он конфисковал имущество ряда союзных вождей и царьков во Франции,Испании, Сирии и Греции. Он отнял у Вонона его сокровища (вы помните Вонона,того самого бывшего царя Армении, из-за которого Германик поссорился с ГнеемПизоном?), отправив к нему своих агентов: те сперва помогли ему бежать изКиликии, куда его сослал Германик, а затем, нагнав в пути, убили.
Примерно в это время доносителистали обвинять богатых людей в том, что, давая ссуды, они запрашивают больше,чем им причитается, — по закону можно было брать лишь полтора процента с общейсуммы. Правило это давно вышло из употребления, и вряд ли нашелся бы хоть одинсенатор, который его не преступал. Но Тиберий подтвердил, что оно остается всиле. К нему отправилась депутация с просьбой дать полтора года, чтобы людипривели свои финансовые дела в соответствие с буквой закона, и Тибериимилостиво удовлетворил эту просьбу. В результате все сразу потребовали уплатыдолгов, и это повлекло за собой большую нехватку ходячей монеты. А ведь вызваноповышение ссудного процента было прежде всего тем, что в императорской казнележали мертвым грузом огромные запасы золота и серебра. Началась финансоваяпаника, цены на землю страшно упали. Надо было как-то облегчить положение. Вконце концов Тиберий был вынужден ссудить банкирам без процентов миллионзолотых из государственной казны, чтобы было что давать под земельныезакладные. Тиберий и этого бы не сделал, если бы не Кокцей Нерва, у которого онвсе еще время от времени спрашивал совета; Нерва, живя на Капри, где от неготщательно скрывались оргии Тиберия и куда почти не доходили новости из Рима,был, пожалуй, единственным человеком в мире, верящим в великодушие идобродетель императора. Тот, например, объяснил Нерве (как рассказывал мнечерез несколько лет Калигула), что его размалеванные любимцы — бедные сиротки,которых он пожалел, и большинство из них не совсем нормальны, что объясняло их странныйвид и поведение. Но неужели Нерва действительно был так наивен, чтобы этомуповерить, или так близорук?
ГЛАВА XXVIII
Чем меньше будет сказаноо последних пяти годах правления Тиберия, тем лучше. Я не могу заставить себяписать в подробностях о Нероне, которого уморили голодом; или об Агриппине,сперва обрадовавшейся падению Сеяна, но затем увидевшей, что участь ее от этогоне стала легче, и переставшей принимать пищу: какое-то время ее кормилинасильно, но в конце концов дали умереть; или о Галле, который погиб отчахотки; или о Друзе, переведенном с дворцовой мансарды в темный подвал иоднажды найденном мертвым — горло его было забито шерстью из матраса, которыйон грыз, не в силах стерпеть голодные муки. После их смерти Тиберий писалсенату радостные письма — об этом я не могу умолчать, — где обвинял Агриппину вгосударственной измене и в прелюбодеянии с Галлом и сожалел, что «поддавлением государственных дел он все время откладывал суд над Галлом и тот умердо того, как его вина была доказана». Что до Друза, то Тиберий называлюношу самым распутным и коварным негодяем, какого он когда-либо знал. Тиберийвелел гвардейскому офицеру, сторожившему Друза, прочитать во всеуслышаниезапись того, что Друз говорил в тюрьме. Никогда раньше в сенате не читалиничего вызывающего столь же тягостное чувство. Было ясно, что Друза били,мучили и оскорбляли не только сам этот офицер, но простые солдаты и рабы, чтокаждый день, отбирая крошку за крошкой, каплю за каплей, ему давали все меньшееды и питья. Тиберий даже велел огласить проклятия Друза, который исступленно,хотя и вполне связно, поносил его перед смертью. Друз обвинял Тиберия валчности, вероломстве, бесстыдной порочности, в том, что он испытывалнаслаждение, истязая людей, в убийстве Германика и Постума и целом ряде другихпреступлений (большую часть которых Тиберий действительно совершил, хотя ни ободном из них до сих пор не упоминалось публично); Друз молил богов, чтобы всенеизмеримые страдания, которые Тиберий причинил другим, тяжким грузом давили нанего день и ночь, наяву и во сне, чтобы он пал под их бременем в свой смертныйчас, а после смерти был приговорен к вечным мукам преисподним трибуналом.Сенаторы прерывали чтение восклицаниями, делая вид, будто они в ужасе отвероломства Друза, но за всеми их ахами и охами скрывалось удивление тем, чтоТиберий по собственному почину обнажает перед всеми свои пороки и злодеяния. Вто время Тиберий (как мне рассказал потом Калигула), терзаемый суевернымистрахами и бессонницей, очень жалел сам себя и рассчитывал на искреннеесочувствие сенаторов. Он со слезами на глазах сказал Калигуле, что вынужден былубить его родных из-за их непомерного честолюбия и из-за того, что, по примеруАвгуста (он так и сказал: Августа, а не Ливии), он ставит спокойствие империи вышеличных чувств. Калигула, не проявлявший никаких признаков горя или гнева из-зажестокого обращения Тиберия с его матерью и братьями, выразил старику своесоболезнование и тут же принялся рассказывать о новой форме разврата, о которойузнал недавно от каких-то сирийцев. Это был единственный способ подбодритьТиберия, когда его начинала мучить совесть. Лепида, предавшая Друза, ненадолгоего пережила. Ее обвинили в прелюбодеянии с рабом, и, не имея возможностиотрицать свою вину (ее застали с ним в постели), она покончила жизньсамоубийством.
Калигула большую частьвремени проводил на Капри, но изредка по поручению Тиберия ездил в Рим, чтобыприглядеть за Макроном. Макрон исполнял теперь все обязанности Сеяна и делалэто очень хорошо, но у него хватило ума довести до сведения сената, что ему ненадо никаких почестей и что любой сенатор, вздумавший их предложить, вскореокажется на скамье подсудимых по обвинению в государственной измене,кровосмешении или подлоге. Тиберий назначит Калигулу своим преемником понескольким причинам. Во-первых, будучи сыном Германика, он пользовалсяпопулярностью у народа, который вел теперь себя тихо и мирно, боясь, как быбеспорядки не повлекли за собой смерти их любимца. Во-вторых, Калигулавеликолепно умел прислуживаться и был одним из немногих людей, достаточнопорочных, чтобы Тиберии чувствовал себя рядом с ним добродетельным. Ав-третьих, Тиберий не думал, что Калигула на самом деле когда-нибудь станетимператором. Фрасилл, которому Тиберий по-прежнему полностью доверял (так какеще не было ни одного события, противоречащего его предсказаниям), уже давносказал ему: «Калигула с таким же успехом может стать императором, какпроскакать верхом на коне через пролив между Байями и Путеолами».
Фрасилл сказал также:«Через десять лет Тиберий Цезарь все еще будет императором».
Так оно и оказалось,только речь шла о другом Тиберии Цезаре.
Тиберий узнал от Фрасилламногое, хотя кое-что тот от него скрывал. Тиберий знал, например, какая судьбаждет Гемелла, который только считался его внуком, так как в действительностиотцом мальчика был Сеян, а не Кастор. Тиберии сказал однажды Калигуле:
— Я делаю тебя главнымнаследником. Гемелла я делаю наследником второй степени на случай, если тыумрешь, но это только формальность. Я знаю, что ты убьешь Гемелла, но потомдругие убьют тебя.
Он сказал это,рассчитывая пережить их обоих. Затем добавил, цитируя какого-то греческоготрагика:
— «Когда я будумертв, пусть огонь поглотит землю».
Но Тиберий еще не былмертв. Доносители по-прежнему занимались своим делом, и с каждым годом всебольшее число людей подвергалось казни. Не осталось почти ни одного сенатора,занимавшего свое место в сенате при Августе. Макрон был куда более жесток, чемСеян, и проливал кровь без сожаления. Сеян был хотя бы сыном всадника, отецМакрона родился рабом. Среди новых жертв оказалась и Планцина, у которой послесмерти Ливии не осталось защиты. Она была очень богата, и ее вновь обвинили вотравлении Германика. Пока была жива Агриппина, Тиберий не позволял привлекатьПланцину к суду, ведь известие об этом доставило бы Агриппине радость. Я неогорчился, услышав, что тело Планцины бросили на Ступени слез, хотя она, недожидаясь казни, покончила с собой.
Однажды, обедая сТиберием, Нерва отказался от предложенных ему блюд, сказав, что он не голоден,у него пропал аппетит. До тех пор Нерва прекрасно себя чувствовал и был вхорошем настроении: судя по всему, он ничуть не тяготился отшельнической жизньюна Капри. Сперва Тиберий подумал, что Нерва накануне принял слабительное и даетотдых желудку, но когда на второй и третий день повторилось то же самое,Тиберий испугался, уж не решил ли Нерва уморить себя голодом. Он сел рядом сНервой и стал умолять его, чтобы тот объяснил, почему он не ест. Но Нерва лишьпопросил прощения и повторил, что не голоден. Возможно, Нерва сердится на негоза то, что он не сразу последовал его совету устранить финансовый кризис,подумал Тиберий и спросил:
— У тебя появитсяаппетит, если я отменю все законы, ограничивающие процент на ссуды, и назначуопределенную цифру, которую ты сочтешь достаточно низкой?
— Дело не в этом, — сказал Нерва, — я просто не хочу есть.
На следующий день Тиберийсказал Нерве:
— Я написал сенату. Мнерассказали, что два или три человека зарабатывают себе на жизнь доносами направонарушителей. Мне никогда и в голову не приходило, что, награждая заверность государству, я побуждаю людей подстрекать своих друзей напреступления, а потом выдавать их, но, по-видимому, так происходило не раз. Яприказал сенату немедленно казнить любого, кто добывает деньги таким позорнымспособом, если это будет доказано. Может быть, ты теперь поешь?
Когда Нерва поблагодарилего и похвалил его решение, но сказал, что аппетит совершенно покинул его,Тиберии впал в отчаяние.
– Ты умрешь, если нестанешь есть, Нерва. Что я тогда буду делать? Ты знаешь, как я ценю твою дружбуи советы. Пожалуйста, пожалуйста, поешь, Нерва, я тебя умоляю. Если ты умрешь,весь мир будет думать, что это дело моих рук, и уж во всяком случае, что тыуморил себя голодом из ненависти ко мне. О, не умирай, Нерва! Ты — мойединственный настоящий друг!
Нерва сказал:
– Просить меня естьбесполезно, цезарь. Мой желудок не принимает пищу. И, конечно, никто не станетвозводить на тебя такую напраслину. Все знают, какой ты мудрый правитель идобрый человек, а меня, я уверен, ни у кого нет оснований считатьнеблагодарным, не так ли? Если я должен умереть, я умру, вот и все. Смерть — наш общий удел, а мне к тому же послужит утешением мысль, что я не пережилтебя.
36 г. н.э.
Это не убедило Тиберия,но вскоре Нерва так ослабел, что не мог отвечать на вопросы, и на девятый деньумер.
Умер и Фрасилл. Егосмерть возвестила ящерица. Пробежав по каменному столу, за которым Фрасилл иТиберий завтракали на солнцепеке, ящерица уселась на указательном пальцестарика.
– Ты пришла позватьменя, сестричка? — спросил Фрасилл. — Я ждал тебя.
Затем обернувшись кТиберию, добавил:
– Моя жизнь подошла кконцу, цезарь. Прощай! Я ни разу не солгал тебе, ты лгал мне многократно. Непрозевай свою ящерицу.
Фрасилл закрыл глаза, ичерез несколько минут его не стало.
Еще до смерти ФрасиллаТиберий завел у себя самое диковинное животное, какое видели в Риме. Когда тамвпервые появились жирафы и носороги, они вызвали всеобщее восхищение, но это,хоть и меньше размером, поражало куда сильней. Его привезли с острова заИндией, который называется Ява, оно было похоже на ящерицу размером с теленка,с уродливой головой и зубцами на спине, как пила. Впервые увидев его, Тиберийзаметил, что больше не будет сомневаться в существовании чудовищ, которых, попреданию, убили Геркулес и Тезей. Называлось оно бескрылый дракон, и Тиберийкаждый день кормил его из собственных рук тараканами, дохлыми мышами и подобнойгадостью. От чудища отвратительно пахло, у него были мерзкие повадки и злобныйнрав. Дракон и Тиберий прекрасно понимали друг друга. Услышав слова Фрасилла,Тиберий решил, будто тот хотел сказать, что дракон его укусит, поэтому велелпоместить его в клетку с частой решеткой, чтобы чудище не могло просунуть междупрутьями свою уродливую голову.
37 г. н.э.
Тиберию уже шелсемьдесят девятый год, от постоянного употребления мирриса и прочихвозбуждающих средств он стал совсем немощным, но одевался щеголевато и старалсяказаться моложе своих лет. Теперь, когда Нерва и Фрасилл умерли, ему сталоскучно на Капри, и в начале марта следующего года он решил бросить вызов судьбеи поехать в Рим. Он двинулся туда не спеша, с частыми остановками; последнееместо, где он заночевал, была вилла на Аппиевой дороге, откуда уже виднелись городскиестены. Но на следующий день после того, как он туда прибыл, дракон подал емупредсказанное Фрасиллом предупреждение. Днем, когда Тиберий пошел покормитьего, он увидел, что тот лежит в клетке мертвый, а по нему во множестве бегаютбольшие черные муравьи, стараясь отщипнуть кусочки мягкой плоти. Тиберий счелэто предвестием того, что если он поедет дальше, то умрет и толпа разорвет накуски его тело. Поэтому Тиберий сразу же повернул обратно. По пути он схватилпростуду из-за восточного ветра и еще усугубил ее на играх, устроенныхсолдатами гарнизона в одном из городков, которые он проезжал. На аренувыпустили дикого кабана и попросили Тиберия метнуть в него со своего местадротик. Он кинул, не попал, рассердился на себя и велел подать другой. Тиберийвсегда гордился своим умением метать копье и не хотел, чтобы солдаты считали,будто его одолела старость. Пытаясь попасть в кабана, он метал дротик задротиком, хотя поразить свою цель на таком расстоянии явно не мог, разгорячилсяи наконец, обессилев, был вынужден остановиться. Кабан остался цел и невредим,и Тиберий приказал выпустить его на волю в награду за то, как ловко онувертывался от его ударов.
Болезнь перекинулась напечень, но Тиберий продолжал путь. Он добрался до Мизена, находящегося упротивоположного Капри конца Неаполитанского залива; там расположена базаЗападного флота. Штормило, и, к неудовольствию Тиберия, пересечь залив былонельзя. Однако на мизенском мысу у него была великолепная вилла — когда-то онапринадлежала известному эпикурейцу Лукуллу. Тиберий со всей свитой остановилсятам. Его сопровождали Калигула и Макрон. Чтобы показать, что с ним все впорядке, Тиберий устроил большой пир для местных властей. Они пировали уженесколько часов, когда личный врач Тиберия попросил разрешения покинутьзастолье и заняться кое-какими делами, связанными с врачеванием, — некоторыетравы лучше действуют, если их собирать в полночь или когда луна находится втой или иной фазе. Поэтому Тиберий привык, что по этой причине его врач уходитиногда во время трапезы из-за стола. Врач взял руку Тиберия, чтобы еепоцеловать, но держал куда дольше, чем следовало, и Тиберий вполне справедливоподумал, что врач щупает ему пульс, желая увидеть, насколько он ослабел. Внаказание он велел тому снова сесть на место и не отпускал пирующих до утра,чтобы доказать, что он совершенно здоров. На следующий день Тиберий был вполном изнеможении, и по Мизену поползли перекинувшиеся затем в Рим слухи, чтоон умирает.
Еще раньше Тиберийсказал Макрону, что желает привлечь к суду несколько наиболее уважаемыхсенаторов, которых он невзлюбил, и приказал любыми средствами добитьсясмертного приговора. Макрон записал их как соучастников преступления вобвинительный акт, который он готовил против жены одного из бывших агентовСеяна, отвергшей его авансы, за что Макрон затаил на нее зло. Всех этихсенаторов обвинили в прелюбодеянии с ней и в употреблении имени Тиберия всуе.Запугав вольноотпущенников и подвергнув пытке рабов, Макрон добыл нужные емупоказания — вольноотпущенники и рабы к этому времени уже забыли, что такоеверность по отношению к хозяевам. Начался судебный процесс. Но хотя Макрон сампроводил допрос свидетелей и пытал рабов, на столе, как заметили друзьяобвиняемых, не лежало, как обычно, императорское письмо, санкционирующее егодействия, из чего они заключили, что в список, данный ему Тиберием, Макрондобавил одного или двух своих личных врагов. Главной жертвой этих, явнонелепых, обвинений был Аррунций, самый старый и почтенный член сената. За годдо смерти Август сказал, что, если не Тиберий, императором может быть толькоон. Тиберий уже однажды пытался обвинить Аррунция в государственной измене, нобезуспешно. Старый сенатор был единственным связующим звеном с веком Августа. Впрошлый раз доносители вызвали такую бурю негодования — хотя никто несомневался, что они действуют по наущению Тиберия, — что их самих судили,обвинили в лжесвидетельстве и приговорили к смерти. Все знали, что недавно уМакрона был с Аррунцием спор из-за денег, и разбирательство дела было отложенодо тех пор, пока Тиберий не подтвердит полномочий Макрона. Тиберий непотрудился ответить на запрос сената, поэтому Аррунций и все остальныенекоторое время находились в тюрьме. Наконец Тиберий прислал необходимоеподтверждение и был назначен день суда. Аррунций решил покончить с собой еще доокончания дела, чтобы спасти свое имущество от конфискации и внуков — отнищеты. Он прощался со старыми друзьями, когда пришло известие о том, чтоТиберий серьезно заболел. Друзья стали умолять Аррунция отложить самоубийстводо последнего момента, потому что, если известие это верное, у него есть всешансы пережить Тиберия и получить прощение у его преемника. Аррунций сказал:
– Нет, я живу слишкомдолго. Моя жизнь была нелегка, когда Тиберий делил власть с Ливией. Она сталапочти невыносимой, когда он делил власть с Сеяном. Макрон оказался большимнегодяем, чем Сеян, и, попомните мои слова, Калигула, получив воспитание наКапри, будет еще худшим императором, чем Тиберий. Я не могу на старости летделаться рабом нового хозяина, да еще такого, как он.
Аррунций взял перочинныйнож и вскрыл на запястье вену. Его слова всех поразили, ведь Калигулапользовался огромной любовью народа, люди ждали, что он станет вторым Августоми даже превзойдет его. Никто не винил Калигулу за то, что он притворяетсяверным Тиберию, напротив, все восхищались тем, как ловко ему удалось пережитьбратьев и скрывать свои истинные — так полагали — чувства.
Тем временем у Тиберияпочти остановился пульс, и он впал в кому. Врач сказал Макрону, что житьимператору осталось самое большее два дня. Среди приближенных подняласьсуматоха. Макрон и Калигула были в полном согласии. Калигула уважал Макрона заего популярность у гвардейцев, а Макрон уважал Калигулу за его популярность увсего народа; каждый рассчитывал на поддержку другого. К тому же Макрон былобязан Калигуле своим возвышением, а Калигула завел интрижку с женой Макрона,на что тот смотрел сквозь пальцы. Тиберий уже один раз кисло заметил по поводутого, что Макрон ищет дружбы Калигулы:
– Что ж, ты правильноделаешь, поворачиваясь спиной к заходящему солнцу и лицом — к восходящему.
Макрон и Калигулапринялись рассылать послания командирам разных полков, где говорилось, чтоимператор быстро теряет силы и назначил Калигулу своим преемником, в знак чегодал ему перстень с печатью. Действительно, Тиберии, придя ненадолго в себя.велел позвать Калигулу и стащил с пальца перстень. Но тут же передумал, опятьнадел перстень, а затем крепко сжал руки, словно боялся, что его отберут. Когдаон вновь впал в забытье и не выказывал больше признаков жизни, Калигуласпокойно снял перстень и теперь, с гордым видом расхаживая по комнатам,хвастливо совал перстень под нос всем, кого он встречал, и выслушивал ихпочтительные поздравления.
Но Тиберий все еще был жив.Он застонал, пошевелился, сел на постели и позвал слуг. Он ослаб, так как давноничего не ел, но в остальном был самим собой. Он уже не раз так развлекался:делал вид, будто умер, а потом оживал. Тиберии снова позвал. Никто его неуслышал, слуги были в кладовой, пили за здоровье Калигулы. Но вскоре в комнатуумирающего шмыгнул предприимчивый раб, чтобы посмотреть, нельзя ли тамчто-нибудь стянуть. В комнате было темно, и он страшно перепугался, когдаТиберий закричал:
– Проклятие! Кудаподевались все слуги? не слышат разве, что я их зову? Я хочу хлеба с сыром,омлет, парочку говяжьих котлет и бокал хиосского вина. Немедленно! Тысячафурий! Кто украл мой перстень?
Раб вылетел из комнаты ичуть не столкнулся с проходившим мимо Макроном.
– Император жив,господин, он требует еду и свой перстень.
Новость разнеслась подворцу, последовала смехотворная сцена. Толпившиеся вокруг Калигулы людибросились врассыпную. Послышались крики: «Благодарение богам, известиебыло ложным! Да здравствует Тиберий!» Калигула не знал, куда деваться отстыда и страха. Он сдернул перстень с пальца и оглядывался по сторонам, ища,где бы его спрятать.
Один Макрон не потерялголовы:
– Вздор! — вскричал он.- Раб сошел с ума. Вели распять его, цезарь! Старый император был мертв уже частому назад!
Он шепнул что-тоКалигуле, и тот с благодарностью и облегчением кивнул. Затем Макрон поспешил вкомнату Тиберия. Тиберий уже поднялся на ноги и теперь со стонами и проклятиямиковылял к дверям. Макрон подхватил его обеими руками, бросил на кровать изадушил подушкой. Калигула стоял рядом.
Сенаторы, разделявшие сАррунцием заточение, были освобождены, но большинство из них потом жалело, чтоони не последовали его примеру. Кроме сенаторов, в тюрьме находилось околопятидесяти мужчин и женщин, которым тоже было предъявлено обвинение вгосударственной измене. Люди эти не имели никакого отношения к сенату, это былив основном лавочники, которые уклонялись от уплаты «отступных денег»- офицеры Макрона теперь взимали их со всех городских корпораций. Дела этихлюдей уже были закончены, всех присудили к смертной казни, и приговор должныбыли привести в исполнение в тот самый день, когда пришло известие о смертиТиберия. Узники обезумели от радости при мысли, что теперь они спасены. НоКалигула был в Мизене, вовремя обратиться к нему не успели, а начальник тюрьмыбоялся потерять свое место, если по собственному почину отложит казнь. Поэтомуих всех до одного казнили, а тела, как водится, бросили на Ступени слез.
Это вызвало вспышкународного гнева.
– Тиберий жалит, какдохлая оса! — закричал кто-то. На перекрестках стали сходиться горожане воглаве со старшинами корпораций; они молили Матерь-Землю и преисподний трибуналне давать телу и душе этого чудовища Тиберия никакого покоя до скончания времен.Погребальная процессия двигалась в Рим под эскортом гвардейцев; Калигула, какподобает ближайшему родственнику, шел пешком. Со всех сторон ему навстречустекались люди, но не в трауре, а в праздничном платье; со слезами на глазахони благодарили небо за то, что оно сохранило хоть одного сына Германика, чтобыправить ими. Старые крестьянки кричали:
– О, наш ненаглядныйКалигула! Наш птенчик! Наше дитятко! Наша звездочка!
За несколько миль доРима Калигула поскакал вперед, чтобы подготовить все для торжественного въездапогребальной колесницы в город. Как только он уехал, собралась большая толпа изагородила Аппиеву дорогу досками и глыбами строительного камня. Когдапоявились первые верховые из эскорта, их встретили улюлюканьем, свистом икриками:
– В Тибр Тиберия!
– Скиньте его соСтупеней слез!
– Вечное проклятиеТиберию!
Главарь толпы закричал:
– Солдаты! Мы, римляне,не разрешаем везти в город этот смрадный труп! Он навлечет на нас несчастье!Везите его в Ателлу и поджарьте его там в амфитеатре!
Я должен объяснить, что«поджаривали», вернее, сжигали наполовину, а не полностью, тела нищихи прочих горемык; Ателла же был городок, известный тем, что с самых давних порво время праздника урожая ряженые разыгрывали там соленый сельский фарс. УТиберия была в Ателле вилла, и он почти каждый год присутствовал на этомпразднике. Он обратил невинные, хоть и грубоватые, народные шутки в изощренноенепотребство и заставил жителей Ателлы построить амфитеатр, чтобы показыватьтам фарсы, переработанные и поставленные им самим.
Макрон приказалгвардейцам прорвать преграду; несколько горожан было убито и ранено, два-трисолдата упали, сбитые с ног булыжниками. Калигула предотвратил дальнейшиебеспорядки, и тело Тиберия, как и положено, сожгли на Марсовом поле. Калигулапроизнес надгробное слово. Оно было сухим и ироничным и очень всем понравилось,потому что в нем много говорилось об Августе и Германике и очень мало — оТиберии.
На пиру в тот же самыйвечер Калигула рассказал историю, которая заставила всех прослезиться иупрочила его репутацию. Однажды утром в Мизене, сказал Калигула, как всегда, нев силах заснуть от мыслей о судьбе матери и братьев, он решил, будь что будет,наконец отомстить их убийце. Он схватил кинжал, принадлежавший отцу, и смелонаправился в комнату Тиберия. Император, мучимый кошмаром, со стонами металсяна постели. Калигула медленно занес кинжал, чтобы его поразить, но тут в ушах унего зазвучал божий глас: «Правнук, остановись. Грех убивать его».«О божественный Август,- возразил ему Калигула, — он убил мою мать ибратьев, твоих потомков. Разве мне не следует за них отомстить, даже если всеотвернутся от меня за отцеубийство?» Август ответил: «Благородныйюноша, коему суждено стать императором, нет нужды совершать то, что ты задумал.По моему приказанию фурии еженощно мстят ему во сне за дорогих тебелюдей». Калигула положил кинжал на стол рядом с кроватью и вышел. Он необъяснил, что произошло на следующее утро, когда Тиберий проснулся и увиделкинжал; все предположили, что Тиберий не осмелился об этом упомянуть.
ГЛАВА XXIX
Калигула сталимператором; было ему тогда двадцать пять лет от роду. Редко когда в мировойистории — а возможно, и никогда — нового правителя приветствовали с такимэнтузиазмом, редко когда было так легко удовлетворить скромные чаяния народа,который мечтал лишь о мире и безопасности. Полная казна, превосходно обученнаяармия, великолепная административная система, которую ничего не стоило привестив абсолютный порядок, — несмотря на небрежение Тиберия, империя все еще беззадержки двигалась вперед под воздействием толчка, данного Ливией, — при всехэтих преимуществах, не говоря уж о любви и доверии, которые достались ему внаследство как сыну Германика, и огромном облегчении, которое принесла всемсмерть Тиберия, какой прекрасный был у него шанс войти в историю под именем«Калигула Добрый», или «Калигула Мудрый», или«Калигула-Спаситель»! Но писать так — пустое дело. Ведь будь Калигулатем, за кого его принимали, он бы никогда не пережил своих братьев и не был быизбран Тиберием в преемники. Вспомни, Клавдий, с каким презрением относился кподобным недопустимым допущениям Афинодор; он обычно говорил: «Если бытроянский конь ожеребился, нам было бы сейчас куда легче прокормитьлошадей».
Сперва Калигуле казалосьзабавным поддерживать то несообразное с действительностью представление о своемхарактере, какое было у всех, кроме меня, моей матери, Макрона и ещеодного-двух человек; он даже совершил несколько соответствующих своей славепоступков. К тому же Калигула хотел упрочить свое положение. У него было двапрепятствия на пути к полной свободе действий. Одним был Макрон, опасный своейвластью над гвардией. Другим — Гемелл. Когда огласили завещание Тиберия(засвидетельствованное для большей секретности несколькими вольноотпущенникамии безграмотным рыбаком), оказалось, что старик, просто из вредности, вместотого, чтобы назначить Калигулу наследником первой степени, а Гемелла — второй,на случай, если с Калигулой что-нибудь случится, сделал их сонаследниками,которые должны были попеременно управлять империей. Однако Гемелл еще не достигсовершеннолетия и поэтому не являлся даже членом сената, а Калигула уже былпонтификом и младшим магистратом, получив это звание на несколько лет раньшеустановленного законом срока. Поэтому сенат охотно разделил точку зренияКалигулы, заявившего, что, когда Тиберий писал завещание, он вряд ли был вздравом уме, и без всяких возражений отдал власть в руки Калигулы. Если неговорить о Гемелле, которого Калигула лишил также его доли в императорскойказне на том основании, что императорская казна может принадлежать лишьимператору, Калигула выполнил все пункты завещания Тиберия и без промедлениявыплатил всем оставленные им деньги.
Гвардейцы должны былиполучить по пятьдесят золотых на человека; чтобы обеспечить себе их поддержку,когда придет время избавиться от Макрона, Калигула удвоил эту сумму. Он отдалжителям Рима отказанные им четыреста пятьдесят тысяч золотых, прибавить по тризолотых на каждого; он сказал, что хотел сделать это, когда достигсовершеннолетия, но старый император ему запретил. Армии получили такую жесумму, как завещанная им ранее Августом, причем без проволочки. Более того,Калигула выплатил деньги по завещанию Ливии, давно списанные как безнадежныйдолг всеми, кому они были оставлены. Для меня самыми интересными в завещанииоказались два пункта: по одному из них я получил исторические труды, обещанныемне в свое время Поллионом, но не отданные, и ряд других ценных книг, а такжедвадцать тысяч золотых, другой касался старшей весталки, правнучки Випсании, — ей было отказано сто тысяч золотых, которые она вольна была тратить по своемуусмотрению — на себя или на коллегию весталок. Старшая весталка, будучи такжеправнучкой Галла, расплавила все золотые и сделала из них большой ларец для егопраха.
Получив солидные суммыпо завещаниям Ливии и Тиберия, я стал вполне обеспеченным человеком. Калигулаеще сильнее удивил меня, вернув мне пятьдесят тысяч золотых, которые я добылдля Германика во время мятежа, — он слышал об этом от своей матери. Он непожелал принять моих отказов и сказал, что делает это в память об отце, и еслия буду и дальше упрямиться, он настоит на том, чтобы мне были выплачены также инакопившиеся за эти годы проценты. Когда я рассказал Кальпурнии о том, как я разбогател,на лице у нес отразилась скорее печаль, чем радость.
– Это не принесет тебесчастья, — сказала она. — Куда лучше жить скромно, как это было до сих пор, чемрисковать, что доносители отберут все твое состояние, обвинив тебя вгосударственной измене.
Кальпурния, как выпомните, была преемницей Акте и отличалась редкой для своих семнадцати летрассудительностью.
Я:
– Что ты имеешь в виду,Кальпурния, какие доносители? Доносителей в Риме больше нет и судебныхпроцессов по обвинению в государственной измене тоже.
– Я что-то не слышала,чтобы доносителей выпроводили вместе со спинтриями.
(Раскрашенные«сиротки» Тиберия были изгнаны из Рима. Чтобы доказать своюнеиспорченность, Калигула выслал всю эту компанию на Сардинию, остров снездоровым климатом, и велел честно трудиться, чтобы заработать себе на хлеб.Когда им сунули в руки кирки и лопаты и велели строить дороги, часть из нихпросто легли на землю и умерли, но остальных, даже самых изнеженных иутонченных, хлыстом заставили работать. Вскоре им повезло: на остров неожиданнонапали пираты, захватили их, отвезли в Тир и продали в рабство богатымвосточным распутникам.)
– Они не осмелятся вновьвзяться за свои старые штучки, Кальпурния.
Она отложила вышивание.
– Клавдий, я не политики не ученый, но у меня, хоть я и проститутка, есть голова на плечах, и простыецифры я складывать умею. Сколько денег оставил старый император?
– Около двадцати семимиллионов золотых. Это огромная сумма.
– А сколько новыйимператор выплатил по завещаниям и дарственным?
– Около трех с половиноймиллионов. Да, не меньше.
– А сколько за то время,что он правит, было завезено пантер, медведей, львов и тигров, и диких быков, идругого зверья для травли в цирке и в амфитеатрах?
– Тысяч двадцать.Возможно, больше.
– А сколько другихживотных было принесено в жертву в храмах?
– Не знаю.Приблизительно между одной и двумя сотнями тысяч.
– Все эти фламинго иантилопы из пустынь, и зебры, и бобры из Британии, наверно, недешево емуобошлись. А тут еще надо покупать диких зверей и платить «охотникам»,которые убивают их на арене, и гладиаторам — я слышала, что гладиаторы сейчасполучают в четыре раза больше, чем при Августе, — и устраивать публичные пиры итеатральные представления — говорят, когда он вернул в Рим актеров, сосланныхстарым императором, он рассчитался с ними за все те годы, что они не играли.Неплохо, да? А сколько он потратил на скаковых лошадей, знают одни боги! Тудада сюда — немного, верно, у него осталось от тех двадцати семи миллионов.
– Боюсь, ты права,Кальпурния.
– Считай, миллионов семьза три месяца как не бывало! Надолго ли ему хватит денег при таких темпах, дажеесли все богачи завещают ему целиком свое достояние? Императорские доходы сталименьше, чем в те времена, когда делами заправляла твоя бабка и просматривалавсе счета.
– Надо полагать, когда унего улягутся первые восторги из-за того, что он может неограниченно тратитьденьги, он станет более бережливым. У Калигулы есть хороший предлог для всехэтих трат; он говорит, что при Тиберии деньги лежали в казне мертвым грузом, иэто оказало самое губительное воздействие на торговлю. Он хочет снова пуститьнесколько миллионов в оборот.
– Что ж, ты лучше знаешьего, чем я. Возможно, он и остановится вовремя. Но если он будет соритьденьгами с такой скоростью, через год-два у него не уцелеет и медной монетки.Как ему пополнить казну? Вот почему я говорю о доносителях и судебныхпроцессах.
– Кальпурния, пока уменя еще есть чем заплатить, я куплю тебе жемчужное ожерелье. Ты не менее умна,чем красива. Надеюсь, что ты столь же осторожна.
– Предпочитаю наличные,- сказала она, — если тебе все равно.
И на следующий же день ядал ей пятьсот золотых. Кальпурния, проститутка и дочь проститутки, была болееумной, верной мне, доброй и честной, чем любая из тех четырех патрицианок, накоторых я был женат. Вскоре я начал советоваться с ней о всех своих делах имогу сказать, что ни разу не пожалел об этом.
Не успели закончитьсяпохороны Тиберия, как Калигула сел на корабль и, несмотря на штормовую погоду,отплыл на острова, где были похоронены его мать и Нерон; он собрал ихполусожженные останки, привез в Рим, сжег их до конца и благоговейно захоронилв гробнице Августа. Он учредил новый ежегодный праздник с гладиаторскими играмии гонками колесниц в память матери и ежегодные жертвоприношения ее духу и духамбратьев. Он переименовал сентябрь в германик — по примеру того, какпредшествующий месяц был назван в честь его прадеда. Он осыпал мою мать такимколичеством почестей, перечислив их в едином декрете, какие не были оказаныЛивии за всю ее жизнь, и назначил ее верховной жрицей Августа. Затем Калигулаобъявил всеобщую амнистию, вернул всех отправленных в изгнание и выпустил изтюрем политических заключенных. Он даже собрал множество судебных материалов,относящихся к процессам его матери и братьев, и публично сжег их на рыночнойплощади, поклявшись, что он их не читал и тем, кто выступал доносителем иликаким-либо иным путем усугубил печальную участь дорогих его сердцу людей,нечего бояться, так как все свидетельства тех ужасных дней уничтожены. На самомделе Калигула сжег копии, оригиналы он оставил себе. По примеру Августа онстрожайшим образом пересмотрел состав обоих сословий и вывел из них тех, когоон счел недостойными там быть, а по примеру Тиберия — отказался от всехпочетных титулов, кроме титула императора и народного трибуна, и запретилвоздвигать себе статуи. Я спрашивал себя, долго ли продлится такое егонастроение и долго ли он сможет выполнять обещание, данное сенату, когда тотоблекал Калигулу императорской властью, делить ее с сенаторами и быть их вернымслугой.
Через шесть месяцевпосле начала его правления, в сентябре, истек срок консульства тогдашнихконсулов, и Калигула на некоторое время взял себе консульские полномочия. Кто,по-вашему, был назначен им вторым консулом? Не кто иной, как я! И я, ктодвадцать три года назад молил Тиберия о настоящем посте, а не мишурныхпочестях, сейчас охотно отказался бы от этого назначения. И не потому, что яхотел вернуться к работе (я лишь недавно закончил и пересмотрел «Историюэтрусков» и еще не начал ничего нового), просто я совершенно забыл всепроцессуальные правила, юридические формулы и прецеденты, которые с такимтрудом зубрил много лет назад, и всегда чувствовал себя в сенате неловко. К томуже, редко бывая в Риме, я не знал, на какие пружины нужно нажимать, чтобыбыстро добиться тех или иных результатов, не знал и того, в чьих рукахнаходится реальная власть. Почти сразу же у меня начались неприятности сКалигулой. Он поручил мне заказать статуи Нерона и Друза, которые должны былибыть воздвигнуты и освящены на рыночной площади; в греческой мастерской, скоторой я об этом договорился, поклялись, что статуи будут готовы в началедекабря. За три дня до срока я поехал посмотреть на работу. Негодяи еще и неначинали ничего делать под предлогом, что они только сейчас получили мраморподходящего цвета. Я вышел из себя (как со мной нередко бывает в подобныхслучаях, но я обычно быстро остываю) и сказал им, что, если они немедленно невозьмутся за дело и не будут работать день и ночь, я выкину их всех — хозяина,управляющего и работников — за пределы Рима. Возможно, это заставило ихнервничать; хотя статую Нерона закончили накануне церемонии и он был похож какдве капли воды, у статуи Друза неосторожный скульптор сломал руку в запястье.Существуют способы починить поломку такого рода, но шва не скрыть, и я не могпредставить Калигуле испорченную работу, да еще при таком важном событии.Поэтому я туг же отправился к Калигуле и сказал ему, что статуя Друза вовремя готоване будет. Ну и разбушевался же он! Он угрожал, что опозорит меня, лишит званияконсула, и не желал слушать никаких объяснений. К счастью, на следующий деньКалигула решил сложить с себя консульские полномочия и попросил меняпоследовать его примеру в пользу людей, которые еще до нас были выдвинуты наэтот пост; так что угроза его оказалась пустой, а через четыре года я вновь былизбран консулом с ним в паре.
Мне полагалисьапартаменты во дворце, и из-за суровых речей Калигулы, ополчившегося (по примеруАвгуста) на безнравственность, в каких бы формах она ни проявлялась, я не могвзять туда Кальпурнию, хотя и не был женат. Ей, к моему большомунеудовольствию, пришлось остаться в Капуе, где я лишь изредка ее навещал.Нравственность самого Калигулы, по-видимому, не подлежала критике. Ему ужестала надоедать жена Макрона Энния, с которой Макрон развелся по просьбеКалигулы, чтобы тот мог жениться на ней, и теперь каждый вечер он отправлялсяна поиски любовных приключений с компанией веселых юнцов, которых Калигулапрозвал «разведчиками». В нее обычно входили три молодых штабныхофицера, два известных гладиатора, актер Апеллес и Евтих, лучший возничий вРиме, выигрывавший на бегах почти все заезды. Калигула сделался горячимприверженцем «зеленых» и рассылал по всему свету гонцов в поискахсамых быстроходных лошадей. Он находил любой повод для колесничных состязанийи, если не препятствовала погода, устраивал по двадцать заездов в день.Калигула получал кучу денег, подбивая богатых людей ставить против него надругие цвета, что они из вежливости и делали. Но эти деньги были, какговорится, каплей в море его трат. Переодевшись в чужое платье, Калигула вместес удалыми «разведчиками» каждую ночь уходил из дворца и посещал самыегрязные притоны, вступая в стычки с городской стражей и устраивая шумныеэскапады, которые начальник стражи благоразумно старался замять.
Все три сестры Калигулы- Друзиллла, Агриппинилла и Лесбия — были замужем за патрициями, но он настоялна том, чтобы они переехали во дворец. Агриппинилле и Лесбии он позволял взятьс собой мужей, но Друзилла должна была жить одна; ее муж. Кассий Лонгин, былотправлен губернатором в Малую Азию. Калигула требовал, чтобы к его сестрамотносились с величайшим уважением, и дал им все привилегии, полагающиесявесталкам. Он велел присоединить их имена к своему и публичных молитвах о егоздравии и безопасности и даже включить в клятву, которую произносилидолжностные лица и жрецы при посвящении в сан и назначении на должность:”… да будет Его жизнь и жизнь Его сестер для меня дороже моей собственнойжизни и жизни моих детей”. Калигула относился к ним так, словно они былиего жены, а не сестры, и это очень всех удивляло.
Любимицей его былаДрузилла. Хотя она избавилась от мужа, вид у нее всегда был несчастный, и чемнесчастней она казалась, тем внимательней и заботливей становился Калигула. Онвыдал ее для вида за своего родича Эмилия Лепида, вялого, разболтанного юношу,младшего брата той Эмилии, дочери Юлиллы, на которой я чуть было не женился вотрочестве. Этого Эмилия Лепида, известного под именем Ганимед из-за своейженственной внешности и раболепия перед Калигулой, очень ценили в компании«разведчиков». Он был на семь лет старше Калигулы, но Калигулаобращался с ним как с тринадцатилетним мальчиком, и тому, по-видимому, этонравилось. Друзилла его терпеть не могла. Но Агриппинилла и Лесбия то и дело сосмехом и шутками забегали к нему в спальню и всячески дурачились с ним. Ихмужья, казалось, ничего не имели против. Для меня жизнь во дворце была оченьбеспорядочной. И не в том дело, что я лишился привычного комфорта и слуги былиплохо обучены, и не в том, что здесь не соблюдались обычные формы вежливости поотношению к гостям. А в том, что я никогда не знал наверное, какие отношениясуществовали между тем-то и тем-то лицом: сначала Агриппинилла и Лесбия,по-видимому, обменялись мужьями, затем стало похоже, что Лесбия находится винтимной связи с Апеллесом, а Агриппинилла — с возничим. Что касается Калигулыи Ганимеда… но я уже достаточно сказал, чтобы показать, что я понимаю под«беспорядочным» образом жизни. Я был среди них единственным пожилымчеловеком и совершенно не понимал молодого поколения. Гемелл тоже жил водворце; это был запуганный болезненный мальчик, который обгрызал ногти до мяса:обычно он сидел где-нибудь в уголке и рисовал сатиров и нимф для ваз. Ничегобольше я о нем сказать не могу. Раз или два я пытался с ним заговорить- мнебыло жаль его, ведь он, как и я, был здесь чужаком; но, возможно, он думал,будто я хочу вызвать его на откровенность и заставить так или иначе осудитьКалигулу, потому что отвечал он мне односложно. В день, когда он достигсовершеннолетия, Калигула объявил его своим приемным сыном и назначил«главой юношества», но все это было далеко не то, что делить с Калигулойимператорскую власть.
38 г. н.э.
Калигула заболел, ицелый месяц жизнь его висела на волоске. Доктора назвали его болезньвоспалением мозга.
Смятение римлян было таквелико, что возле дворца день и ночь стояла многотысячная толпа, дожидаясьсведений о его здоровье. Люди тихо переговаривались между собой; до моего окнадолетал приглушенный шум, словно где-то вдали по гальке бежал ручей. Тревогагорожан выражалась подчас самым удивительным образом. Некоторые жители Римавешали на дверях домов объявление, что, если смерть пощадит императора, ониклянутся отдать ей взамен свою собственную жизнь. С общего согласия уже вполумиле от дворца прекращались уличные крики, грохот повозок и музыка. Такогоеще не бывало, даже во время болезни Августа, той, от которой, как полагали,излечил его Муза. Но бюллетени день за днем гласили: «Без перемен».
Однажды вечером ко мнепостучалась Друзилла.
– Дядя Клавдий, — сказала она. — Император хочет тебя немедленно видеть. Не задерживайся. Идискорей.
– Зачем я ему нужен?
– Не знаю. Но, радивсего святого, постарайся его ублажить. У него в руке меч. Он убьет тебя, еслиты скажешь не то, что он хочет услышать. Сегодня утром он наставил острие мнепрямо в горло. Он сказал, что я его не люблю. Мне пришлось без конца клясться,что я люблю его. «Убей меня, если хочешь, мой ненаглядный», — сказалая. О, дядя Клавдий, зачем только я родилась на свет. Он сумасшедший. Всегдатаким был. Он хуже, чем сумасшедший. Он одержимый.
Я отправился в спальнюКалигулы, увешанную тяжелыми портьерами и устланную толстыми коврами. Возлепостели еле горел ночник. Воздух был спертый. Калигула приветствовал меняворчливым тоном:
– Тебя не дождешься. Явелел поторопиться.
Больным он не выглядел,только бледным. По обе стороны кровати стояли на страже с топориками в рукахдва здоровенных глухонемых.
Я сказал, приветствуяего:
– Я спешил изо всех сил.Если бы не хромота, я был бы у тебя еще до того, как ринулся с места. Какаярадость видеть тебя бодрым и слышать твой голос, цезарь! Могу я взять на себясмелость надеяться, что тебе лучше?
– А я вовсе и не болел.Только отдыхал. Со мной произошла метаморфоза. Это самое великое религиозноесобытие в истории. Не удивительно, что Рим притих.
Я догадался, что привсем том он ждет от меня сочувствия.
– Надеюсь, чтометаморфоза не была болезненной, император?
– Очень болезненной,словно я сам себя рожал. Роды были очень трудными. К счастью, я все уже забыл.Почти все. Я родился развитым не по летам и ясно помню восхищение на лицахповивальных бабок в то время, как они купали меня после моего появления, и вкусвина, которое они влили мне в рот, чтобы придать сил.
– Поразительная память,император. Но могу я смиренно спросить, какой именно характер носит та славнаяперемена, что с тобой произошла?
– Разве это не видно итак? — сердито спросил Калигула.
Произнесенное Друзиллойслово «одержимый» и моя последняя беседа с Ливией, когда она лежалана смертном одре, подсказали мне, как надо себя вести. Я пал ниц, как передбожеством.
Минуты через две яспросил, не поднимаясь с полу, удостоен ли был кто-нибудь поклоняться емураньше меня. Калигула сказал, что я первый, и я рассыпался в благодарностях.Калигула задумчиво покалывал мне затылок кончиком меча. Я решил, что мояпесенка спета:
Калигула:
– Не скрою, я все еще нахожусьв человеческом облике, поэтому неудивительно, что ты не сразу заметил моюбожественную суть.
– Не понимаю, как я могбыть так слеп. Твое лицо сияет в полумраке, как светильник.
– Да? — спросил он синтересом. — Встань с пола и подай мне зеркало.
Я протянул емуполированное металлическое зеркало, и он согласился, что лицо его светитсяярким светом. Придя в хорошее настроение, Калигула принялся откровенничать.
– Я всегда знал, что этослучится, — сказал он. Я всегда чувствовал, что я не простой смертный. Подумайтолько: когда мне было два года, я подавил мятеж в армии отца и спас Рим. Этотак же удивительно, как истории, которые рассказывают о детстве Меркурия илиГеркулеса, который в колыбели душил змей.
– А Меркурий всего лишьукрал несколько быков, — сказал я, — да бренчал на лире. Тут и сравниватьнечего.
– Больше того, в восемьлет я убил отца. Даже Юпитер не смог этого сделать. Он только изгналстарикашку.
Я принял его слова затот же бред наяву, но спросил деловым тоном:
– Убил отца? Почему?
– Он мне мешал. Хотел,чтобы я ему повиновался. Я, юный бог! Представляешь?! Вот я и запугал его досмерти. Я потихоньку натаскал всякой падали в наш дом в Антиохии и засунул подпол. И рисовал заклинания на стенах. И спрятал у себя в комнате петуха, чтобыотправить отца на тот свет. И я украл у него Гекату. Погляди, вот она! Я всегдадержу ее под подушкой.
Калигула поднял вверхзеленый яшмовый талисман.
У меня сердце облилоськровью, когда я узнал его. С ужасом в голосе я сказал:
– Так, значит, это былты? И в запертую комнату через оконце залез тоже ты и сделал все те надписи?
Калигула гордо кивнул ипродолжал болтать:
– Я убил не толькородного отца, но и приемного — Тиберия. И если Юпитер сожительствовал только содной своей сестрой, Юноной, то я спал со всеми своими сестрами. Мартинасказала, что мне следует так поступить, если я хочу быть таким, как Юпитер.
– Значит, ты хорошо зналМартину?
– Еще бы. Когда родителибыли в Египте, я навещал ее каждый вечер. Она была очень умная женщина. Я тебееще одно скажу. Друзилла тоже богиня. Я возвещу об этом тогда же, когда и осебе. Как я люблю Друзиллу! Почти так же, как она любит меня.
– Могу я спросить,каковы твои священные намерения? Твоя метаморфоза, без сомнения, глубокопотрясет Рим.
– Разумеется. Преждевсего я нагоню на всех священный трепет. Я больше не позволю, чтобы мнойкомандовали суматошные старики. Я им покажу… Ты ведь помнишь свою бабкуЛивию? Ну и смех. Она почему-то вообразила, будто предвечный бог, пришествиекоторого предсказывают на Востоке уже тысячу лет, не кто иной, как она. Ядумаю, ее сбил с толку Фрасилл, вот она и поверила, что речь идет о ней.Фрасилл никогда не лгал, но любил вводить в заблуждение. Понимаешь, Ливия зналапредсказание лишь в общих чертах. Божество это должно быть мужчиной, а неженщиной, и место его рождения не Рим, хотя оно и будет править Римом (яродился в Антии), и, хотя появится оно в мирные времена (как я), ему сужденостать причиной бесчисленных воин после смерти. Умрет этот бог молодым, народ спервабудет любить его, потом — ненавидеть: конец его будет печальным, все от негоотвернутся. «Слуги будут пить его кровь». А после смерти он станетправить всеми богами мира, даже в неведомых нам сейчас странах. Кто же это,если не я? Мартина говорила, будто на Ближнем Востоке за последнее время быломного чудес, которые не оставляют сомнений в том, что бог этот наконец родился.Особенно волнуются евреи. Они почему-то считают, что это касается их большевсех. Я думаю, причина в том, что я однажды посетил вместе с отцом Иерусалим ивпервые проявил там свою божественную суть.
Калигула приостановился.
– Мне бы очень хотелосьоб этом узнать, — сказал я.
– О, ничего особенного.Просто шутки ради я зашел в один дом, где их священнослужители и богословыобсуждали теологические вопросы, и неожиданно закричал: «Вы — куча старыхобманщиков! Вы ничего в этом всем не смыслите». Это их как громомпоразило, и один седобородный старик сказал: «О Дитя, кто ты? Тот, когонам предвещали?» «Да», — смело ответил я. Он сказал, рыдая отвосторга: «Тогда учи нас!» Я ответил: «Вот еще! Это ниже моегодостоинства», — и выбежал из дома. Видел бы ты их лица! Нет, Ливия былапо-своему умная и ловкая женщина — Улисс в юбке, как я однажды назвал ее прямов лицо, — и когда-нибудь я, возможно, и обожествлю ее, но это не к спеху.Важной богини из нее не получится. Возможно, я сделаю ее покровительницейсчетоводов и бухгалтеров — у нее были большие способности по этой части. Азаодно подкину ей отравителей, вот же Меркурий — покровитель не только купцов ипутешественников, но и воров.
– Это вполнесправедливо, — сказал я. — Но больше всего меня сейчас волнует другое: кому мнепоклоняться? Какое имя ты примешь? Можно ли, например, называть тебя Юпитер?Или ты еще более велик, чем он?
Калигула:
– О, конечно, болеевелик, но пока мое имя останется в тайне. Хотя, пожалуй, я думаю, на какое-товремя я стану зваться Юпитером — Латинским Юпитером, чтобы меня не путали сэтим греческим старикашкой Зевсом. С ним мне придется выяснить отношения в самоеближайшее время. Слишком долго он гнул свою линию!
Я спросил:
– Как получилось, чтотвой отец не был божеством? Я еще не слышал о боге, не имеющим божественногоотца.
– Очень просто. Моимотцом был Август. Божественный Август.
– Но ведь он тебя не усыновлял,не так ли? Он усыновил твоих старших братьев, а ты должен был продолжать родсвоего отца.
– Я не говорю, что онбыл моим приемным отцом. Я имею в виду, что я его родной сын, родившийся от егокровосмесительной связи с Юлией. Это единственно возможное решение вопроса.Иначе и быть не могло. Не Агриппина же моя мать. Думать так просто нелепо. Ееотец был никто.
Я не был настолько глуп,чтобы указывать на то, что, раз Германик ему не отец, его сестры,следовательно, ему не сестры, а племянницы. Я потакал ему, как советовалаДрузилла.
– Это самый великий деньмоей жизни, — сказал я. — Разреши мне удалиться и принести тебежертвоприношение. Я совсем обессилел. Твое божественное дыхание слишком прянодля моих ноздрей. Я чуть не теряю сознание.
В комнате было ужаснодушно. С первого дня, что он слег в постель, Калигула не разрешал открыватьокна.
Калигула:
— Иди с миром. Я хотелтебя убить, но теперь раздумал. Передай «разведчикам», что я — бог ичто у меня светится лицо, но больше ничего не говори. Насчет всего остального,что ты от меня узнал, я налагаю на твои уста печать священного молчания.
Я снова распростерся ници, пятясь, ползком удалился. В коридоре меня остановил Ганимед и спросил, какиеновости. Я сказал:
— Он только что сделалсябогом, и очень важным, по его словам. У него светится лицо.
— Плохие новости для нас,простых смертных, — воскликнул Ганимед. — Но все к тому шло. Спасибо, приму эток сведению и передам другим. А Друзилла знает? Нет? Тогда я ей тоже скажу.
— И сообщи ей, что онастала богиней, — попросил я, — на случай, если она сама этого не заметила.
Я вернулся к себе вкомнату и подумал: «Все, что ни случается, — к лучшему. Люди скоро поймут,что Калигула безумен, и его упрячут под замок. У нас не осталось ни одногосовершеннолетнего потомка Августа, который мог бы стать императором, кромеГемелла, а Гемелл не завоевал популярности и не обладает сильным характером.Возродится республика. Тесть Калигулы — самый подходящий человек, чтобы еепровозгласить. Никто не пользуется таким большим влиянием в сенате. Я буду егоподдерживать. Если бы только мы могли избавиться от Макрона и поставить на егоместо приличного командира, все было бы просто. Гвардейцы — самое большоепрепятствие на нашем пути. Они знают, что республиканский сенат не потерпел бы,чтобы они получали в дар по сто пятьдесят золотых на душу. Да, когда Сеянупришло в голову образовать из гвардейцев нечто вроде личной армии дяди Тиберия,это привело империю к восточному абсолютизму. Нам следует уничтожить лагерь ирасквартировать гвардейцев, как прежде, по частным домам».
Но — поверите ли? — божественность Калигулы ни у кого не вызвала сомнений. Какое-то время ондовольствовался тем, что известие об этом распространялось лишь в частномкругу, и официально все еще считался смертным. Если бы каждый простирался привиде его ниц, это испортило бы его развлечения с «разведчиками» илишило бы множества удовольствий. Но в течение десяти дней после выздоровления,встреченного всеобщей радостью, Калигула воздал себе все людские почести, какиебыли оказаны Августу за всю его жизнь, и еще парочку в придачу. Он был ЦезарьДобрый, Цезарь — Отец Армий, Милостивый и Могущественный Цезарь и даже Отецотчизны — титул, от которого Тиберий твердо отказывался до конца своих дней.
Первой жертвой террораоказался Гемелл. Калигула послал за одним из полковников гвардии и сказал ему:
– Немедленно убей этогопредателя, моего сына.
Полковник пошел вкомнату Гемелла и отрубил мечом ему голову.
Следующей жертвой сталтесть Калигулы. Он был из рода Силанов; Калигула женился на его дочери Юнии, ноона умерла родами за год до того, как он стал императором. Силан отличался отсвоих собратьев-сенаторов тем, что был единственным среди них, кого Тиберийникогда не подозревал в измене, и заявлял, что его судебные решения обжалованиюне подлежат. Теперь Калигула отправил ему письмо: «К завтрашнему утру тыдолжен умереть». Несчастный человек попрощался с семьей и перерезал себегорло. Калигула объяснил в письме к сенату, что Гемелл умер смертью предателя:во время его, Калигулы, недавней опасной болезни мальчишка ни разу не молился оего здоровье и старался снискать расположение его телохранителей. К тому жевсякий раз, как его приглашали во дворец к обеду, он принимал противоядие,боясь, что его отравят, он весь пропах этими снадобьями. «Но разве естьпротивоядие против цезаря?» Его тесть, писал далее Калигула, такжеизменник: он отказался выйти с ним вместе в море в тот день, когда он отплыл наПандатерию и Понцу, чтобы забрать останки матери и брата; он остался на берегув надежде узурпировать власть, если буря потопит корабль. И сенат принял этиобъяснения. На самом же деле Силан так плохо переносил качку, что чуть неумирал от морской болезни всякий раз, как садился на корабль, даже в тихуюпогоду, и Калигула сам милостиво отверг предложение Силана сопровождать его вовремя той поездки. А Гемелл страдал от упорного кашля, и от него пахлолекарством, которое он принимал, чтобы смягчить горло и не мешать застольнойбеседе.
ГЛАВА XXX
Когда мать узнала обубийстве Гемелла, она очень опечалилась и, приехав во дворец, потребоваласвидания с Калигулой; он принял ее с угрюмым видом, так как чувствовал, что онабудет его бранить. Мать сказала:
– Внук, могу я говоритьс тобой наедине? Речь пойдет о смерти Гемелла.
– Только не наедине, — ответил он. — Все, что ты хочешь сказать, можешь говорить при Макроне. Если этодействительно так важно, я должен иметь свидетеля.
— Тогда я лучше помолчу.Это наши семейные дела, они не для ушей сына рабов. Отец этого молодчика былодним из моих виноградарей. Я продала его своему деверю за сорок пять золотых.
— Будь добра, сообщи мнебез проволочек, о чем ты собиралась со мной говорить, и не оскорбляй моихприближенных. Не знаешь разве, что я могу всех на свете заставить делатьпо-моему?
— Ты не обрадуешься,когда это услышишь.
— Выкладывай.
— Как хочешь. Я пришласказать, что убийство бедняжки Гемелла — бессмысленное и беспричинноепреступление, и я отказываюсь от всех почестей, полученных из твоих, обагренныхневинной кровью, рук.
Калигула рассмеялся исказал Макрону:
– Я думаю, лучшее, чтоможет сделать эта старая дама, это пойти домой, попросить нож у одного из своихвиноградарей и перерезать себе голосовые связки.
Макрон:
– Я всегда советовал тоже самое своей бабке, но старая ведьма не желала меня слушать.
Мать пришла ко мне.
– Я собираюсь уйти изжизни, Клавдий, — сказала она. — Все мои дела в порядке. Остались неуплаченныминесколько мелких долгов, отдай их точно в срок. Не обижай челядь — они вернослужили мне, все до одного. Мне жаль, что теперь некому будет присматривать затвоей дочкой; было бы неплохо, если бы ты снова женился и у нее была бы мать.Она хорошая девочка.
Я:
– Что? Ты хочешь убитьсебя? О, мать, не делай этого!
Она мрачно улыбнулась.
– Моя жизнь принадлежитмне, не так ли? С чего бы тебе отговаривать меня от того, что я задумала? Врядли ты будешь по мне скучать.
– Ты — моя мать, — сказал я. — У человека бывает всего одна мать.
– Я удивлена тем, что тытакой преданный сын. Я не была тебе очень любящей матерью. Кто мог этого отменя ожидать? Ты обманул все мои надежды — болезненный, слабый, робкий,придурковатый ребенок. Что ж, боги жестоко наказали меня за то, что я неуделяла тебе внимания. Мой сын, мой прекрасный Германик убит, бедные мои внукиНерон, Друз и Гемелл — убиты, дочь мою Ливиллу я своими собственными рукаминаказала за ее чудовищные прегрешения — это было для меня тяжкой мукой, еще ниодна мать не испытывала таких мук, — все мои четыре внучки сбились с пути, аэтот мерзкий богохульник Калигула… Но ты его переживешь. Ты, верно, ивсемирный потоп переживешь.
В голосе ее, сперваспокойном, зазвучали привычные сварливые нотки.
Я спросил:
– Мать, неужели дажесейчас у тебя не найдется для меня доброго слова? Разве я когда-нибудьсознательно обидел или ослушался тебя?
Но она пропустила моислова мимо ушей.
– Я жестоко наказана, — повторила она. Затем сказала: — Я желаю, чтобы ты пришел ко мне через пятьчасов. К тому времени все будет готово. Я рассчитываю, что ты исполнишьположенный обряд. Я не хочу, чтобы ты присутствовал при моем последнемиздыхании. Если я еще буду жива, когда ты придешь, подожди в передней, покаБрисеида тебя не позовет. Не сбейся, когда будешь произносить прощальное слово,с тебя станется. Все указания насчет похорон будут написаны. Ты будешь на нихсамым близким из моих родственников. Я не хочу никаких похвальных речей. Незабудь отрубить мне правую руку и сжечь ее отдельно, как положено присамоубийстве. И никаких благовоний в погребальном костре; так часто делают,хотя и вопреки закону, и я всегда считала это расточительством. Я отпускаюПалланта на волю, так что не забудь: в похоронной процессии он должен быть вшапке вольноотпущенника. Постарайся хоть раз в жизни довести церемонию доконца, ничего не перепутав.
И это все, если несчитать сухого «прощай». Ни поцелуя, ни слез, ни благословения.
Я в точности выполнилвсе пожелания матери, как и положено послушному сыну. Но не странно ли — датьсвободу моему рабу Палланту! Так же она поступила и по отношению к моейБрисеиде.
Несколько дней спустя,глядя на ее погребальный костер из окна столовой, Калигула сказал Макрону:
– Ты поддержал меняпротив этой старухи. Я награжу тебя, ты получишь самое почетное назначение вимперии. Назначение, которым, согласно установленному Августом закону,удостаиваются лишь люди кристальной честности: я назначу тебя губернаторомЕгипта.
Макрон был в восторге; впоследнее время его беспокоило то, как относится к нему Калигула, а если онуедет в Египет, он будет в безопасности. Как и сказал Калигула, назначение этобыло важным: губернатор Египта мог уморить Рим голодом, перестав снабжать егозерном, а гарнизон можно было так усилить за счет местных новобранцев, что емубыло бы нетрудно отразить вторжение любой посланной в Египет армии.
Так Макрона освободили откомандования гвардией. Вначале Калигула не определил никого на его место, икомандиры девяти батальонов командовали ею — каждый один месяц — по очереди.Калигула объявил, что по истечении девяти месяцев самый способный и преданныйему командир получит пост командующего навсегда. Но по секрету он обещал этотпост командиру батальона, из солдат которого состояла дворцовая стража, — некому иному, как доблестному Кассию Херес, чье имя вы не могли забыть, даже еслине очень внимательно читали эту книгу, — человеку, который убил германскогозаложника в амфитеатре, кто вывел свою роту, когда германцы вырезали почти всюармию Вара, кто затем спас мост через Рейн, кто мечом проложил себе путь средимятежников в Бонне и кто нес на своих плечах Калигулу одним ранним утром, когдаАгриппина с друзьями должна была пешком покинуть лагерь под его защитой. Кассийпоседел, хотя ему не было еще и шестидесяти, и немного горбится, руки егодрожали после лихорадки, от которой он чуть не умер в Германии, но он по-прежнемупревосходно владел мечом и считался самым храбрым человеком в Риме. Как-то разодин старый гвардеец помешался в уме и принялся в неистовстве бегать с копьемнаперевес по дворцовому двору. Ему казалось, что он сражается смятежниками-французами. Все бросились врассыпную, кроме Кассия, который, хоть ибыл невооружен, не тронулся с места, а когда сумасшедший кинулся на него,спокойно скомандовал, словно на плацу: «Рота, стой! Сложить оружие!»- и безумный солдат, для которого подчинение приказам стало второй натурой,остановился как вкопанный и положил копье на землю. «Рота, кругом! — сноваскомандовал Кассий. — Шагом марш!» Так Кассию удалось его обезвредить.Этот самый Кассий и стал первым временным командующим гвардейцев и держал их вузде в то время, когда судили Макрона.
Дело в том, чтоназначение Макрона губернатором Египта было всего лишь уловкой со стороныКалигулы, такой же уловкой, как та, к которой прибег Тиберий, желая устранитьСеяна. Макрона арестовали, когда он садился в Остии на корабль, и привезлиобратно в цепях. Его обвинили в том, что он виновен в смерти Аррунция и ещенескольких ни в чем не замешанных римских граждан. К этому обвинению Калигуладобавил еще одно, а именно: что Макрон сыграл роль сводника, стараясь вызвать внем страсть к своей жене Эннии, — соблазн, против которого ему, при егоюношеской неопытности, было трудно устоять. Макрона и Эннию принудили ксамоубийству. Я поразился тому, как легко Калигула избавился от Макрона.
Однажды Калигула вкачестве великого понтифика сочетал браком мужчину из рода Пизона и женщину поимени Орестилла. Та приглянулась Калигуле, и, когда церемония была закончена игости — большинство римских патрициев — собрались за пиршественным столом и,как это водится в подобных случаях, шумно веселились, Калигула вдруг крикнулновобрачному: «Эй, ты там, хватит целовать эту женщину. Она — мояжена». Затем поднялся и в наступившей тишине велел гвардейцам схватитьОрестиллу и препроводить ее во дворец. Никто из пораженных гостей не осмелилсяпротестовать. На следующий день Калигула женился на Орестилле; муж ее былвынужден присутствовать на бракосочетании и быть посаженым отцом. Калигулаприслал сенату письмо, где сообщил, что отпраздновал свадьбу в духе Ромула иАвгуста — имея в виду, наверное, похищение Ромулом сабинянок и женитьбу Августана бабке Ливии (в присутствии моего деда). Через два месяца он развелся сОрестиллой и отправил ее и ее мужа в изгнание под тем предлогом, что онипрелюбодействовали у него за спиной. Орестиллу сослали в Испанию, Пизона — наРодос. Пизону разрешили взять с собой всего десять рабов, а когда он попросил ввиде милости позволить ему удвоить это число, Калигула сказал: «Берисколько хочешь, но на каждого лишнего раба будет лишний стражник».
Друзилла умерла. Яуверен, что ее убил Калигула, но улик у меня нет. Мне передавали, что, когда онтеперь целовал женщин, он приговаривал: «Ах, какая белая и нежная шейка! Астоит мне приказать — раз! — и ее разрубят пополам». Если шейка былаособенно белой и нежной, он иногда не мог избежать искушения отдать этот прикази посмотреть, как сбудется его похвальба. Но я думаю, что в случае с Друзиллойон сам нанес удар. Как бы там ни было, никому не было позволено увидеть еетело. Калигула заявил, что Друзилла умерла от чахотки, и устроил ей необычайнопышные похороны. Ее обожествили под именем Пантея, построили множество храмов,высокородные римляне и римлянки были назначены ее жрецами и жрицами; ежегодныйпраздник в ее честь был более роскошным, чем любой другой праздник в календаре.Человек, якобы видевший, как дух Друзиллы был принят на небе Августом, получилдесять тысяч золотых. В дни публичного траура по ней, объявленного Калигулой,считалось тяжким преступлением, караемым смертью, смеяться, петь, бриться,ходить в бани и даже обедать в кругу семьи. Суды были закрыты, не совершалисьбракосочетания, не было воинских учений. Калигула приговорил к смертной казничеловека, продававшего на улицах горячую воду, и еще одного за то, что онвыставил на продажу бритвы. Охватившее всех уныние было так велико, чтоКалигула сам не мог его выдержать (а может быть, его мучили угрызения совести?)и однажды ночью покинул город и отправился в Сиракузы в сопровождении одноголишь почетного караула. Дел у него там никаких не было, он просто хотелотвлечься. Доехал он всего лишь до Мессины, где как раз началось небольшоеизвержение Этны. Зрелище это так напугало Калигулу, что он тут же повернулобратно. Когда Калигула возвратился в Рим, там все пошло по-старому, снованачались игры гладиаторов, гонки колесниц и травля диких зверей. Калигула вдругвспомнил, что люди, обещавшие во время его болезни отдать за него жизнь, всееще живы, и заставил их покончить с собой, не только потому, чтоклятвопреступление — грех, но главное, чтобы Смерть не сочла их сделку недействительной.
Как-то раз за ужином,довольно много выпив, я заявил, что вывел правило насчет того, как переходит понаследству женская красота; я утверждал, будто передается она через поколение,от бабушки к внучке, и приводил тому примеры. К сожалению, закончил я, сказав:«Самая прекрасная женщина, какую я видел в отрочестве, возродилась сейчасв лице своей внучки и тезки — Лоллии, жены губернатора Греции. Они похожи какдве капли воды. За исключением одной-единственной дамы, имени которой я неназову, так как она здесь присутствует, Лоллия, по моему мнению, самаяпрекрасная из всех ныне живущих женщин». Исключение это я сделал лишь изтактичности, так как Лоллия была во много раз красивее моих племянниц Лесбии иАгриппиниллы, да и любой другой бывшей там дамы. Я не был в нее влюблен, простоя заметил однажды, что ее красота — совершенна, и вспомнил, что точно такое жевпечатление давным-давно произвела на меня ее бабка. Калигула заинтересовалсямоими словами и стал расспрашивать меня о Лоллии. Не сознавая, что я и таксказал больше, чем следовало, я наговорил еще. В тот же вечер Калигула написалмужу Лоллии, приказывая ему вернуться в Рим, где его ожидают исключительныепочести. Ожидал же его развод с Лоллией, которую он своими руками должен былотдать в жены императору.
Еще одно случайноезамечание, сделанное мною как-то за ужином, произвело на Калигулу неожиданныйэффект. Кто-то упомянул об эпилепсии, и я сказал, что, согласно коринфскимлетописям, Ганнибал был эпилептик и что Александр и Юлий Цезарь оба были подверженыэтой таинственной болезни, которая, по-видимому, неизбежно сопутствуетполководческому гению. Калигула насторожил уши. Спустя несколько дней он оченьправдоподобно изобразил в сенате эпилептический припадок — упал на пол и кричалво все горло, так что на губах его пузырилась пена (мыльные пузыри, скореевсего).
Римляне все еще былидовольны жизнью. Калигула по-прежнему устраивал для них театральныепредставления, гладиаторские бои, гонки и травлю диких зверей и разбрасывалденьги с ораторского амвона и верхних окон дворца. Горожанам было безразлично,какие браки он заключал или расторгал, каких приближенных предавал казни.Калигула не мог вынести, если в театре или в цирке было хоть одно свободноеместо, а в проходах не толпился народ, поэтому в дни представлений онприостанавливал судебные заседания и временно отменял траур, чтобы никто не моготговориться и не прийти. Калигула также ввел несколько новшеств: разрешалприносить с собой на представление подушки, а в жаркую погоду надеватьсоломенные шляпы и сидеть босиком — даже сенаторам, которым было положеноподавать другим пример благочиния.
Когда мне наконец удалосьна несколько дней приехать в Капую, чуть не впервые за год, Кальпурния почтисразу спросила:
– Ну и сколько, Клавдий,осталось в казне от тех двадцати семи миллионов?
– Меньше пяти миллионов,я думаю. Но Калигула строит прогулочные корабли из кедра, покрывает их золотом,усыпает драгоценными камнями, делает в них ванны и цветники; он начал возводитьшестьдесят новых храмов и поговаривает о том, чтобы прорыть канал черезКоринфский перешеек. Он принимает ванны из нарда и фиалкового масла. Два дняназад он подарил Евтиху, возничему зеленых, двадцать тысяч золотых за то, чтотот выиграл гонки против сильных соперников.
– А зеленые всегдавыигрывают?
– Всегда. Или почтивсегда. Недавно первым пришел красный, и зрители шумно приветствовали его. Имнадоело, что выигрывают одни зеленые. Император был в бешенстве. На следующийдень и возничий, и его упряжка оказались мертвы. Отравлены. Такие вещислучались и раньше.
– Скоро твои дела будутсовсем плохи, мой бедный Клавдий. Кстати, не хочешь ли ты проверить счета? Годбыл неудачный, как я писала тебе. Скот передох, рабы воруют без зазрениясовести, скирды хлеба горят. Ты стал бедней на две тысячи золотых. Иуправляющий тут не виноват. Он делает, что может, и он, во всяком случае,честен. Все это потому, что здесь нет тебя, чтобы самому присматривать захозяйством.
— Ничего не поделаешь, — сказал я. — Говоря по правде, я сейчас больше беспокоюсь за свою жизнь, чем заденьги.
— С тобой плохообходятся?
— Да. Все время куражатсянадо мной. Мне это очень неприятно. И главный мой мучитель — император.
— Что они тебе делают?
— О, придумывают всякиештуки. Устраивают ловушки, подвешивают над дверью ведра с водой, кладут впостель лягушек или мерзких, воняющих миррисом мальчишек-педерастов; ты ведьзнаешь, что я не терплю ни лягушек, ни педерастов. Если я ложусь вздремнутьпосле обеда, они кидаются в меня косточками от фиников, или надевают на рукитуфли и завязывают шнурки, или звонят у меня над ухом, словно случился пожар. Ия совсем не могу работать. Стоит мне начать, они опрокидывают на листычернильницу. И что бы я ни сказал, поднимают меня на смех.
— Ты — единственный, ктослужит мишенью их насмешек?
— Я — их излюбленнаямишень. Официальная.
— Клавдий, ты сам непредставляешь, как тебе повезло. Следи внимательно, чтобы тебя не спихнули сэтого места. Не давай никому его захватить.
– Что ты хочешь этимсказать, девочка?
– То, что люди неубивают тех, над кем смеются. Они бывают жестоки по отношению к своим жертвам,они пугают и грабят их, но не убивают.
Я сказал:
– Кальпурния, ты наредкость умна. Послушай меня. У меня все еще есть кое-какие деньги. Я куплютебе красивое шелковое платье и золотую коробочку для притираний, и мартышку, икулек коричных конфет.
Она улыбнулась:
– Я предпочитаю получитьэтот подарок наличными. Сколько ты собирался потратить?
– Около семисот золотых.
– Прекрасно. Они намскоро будут очень кстати. Спасибо, добрый мой Клавдий.
Когда я вернулся в Рим,я услышал, что в городе были беспорядки. Однажды ночью Калигулу разбудилотдаленный шум — это собравшиеся у амфитеатра горожане, распихивая и толкаядруг друга, старались пробиться поближе к воротам, чтобы, когда их откроют,занять первые ряды даровых мест. Калигула послал роту гвардейцев с дубинкаминавести порядок. Гвардейцы, злые из-за того, что их подняли с постелей,колотили дубинками направо и налево и убили немало людей, в том числе нескольковесьма состоятельных горожан. Чтобы высказать свое неудовольствие тем, что сонего был дважды нарушен — причем во второй раз, когда люди с криком разбегалисьот гвардейцев, шум был гораздо громче, — Калигула появился в амфитеатре лишьпод вечер, когда все утомились от ожидания и проголодались. Когда зеленыйвыиграл первый заезд, никто не аплодировал, мало того — раздалось шиканье.Калигула в ярости вскочил с места: «О, будь у вас на всех одна шея, я быперерубил ее!»
На следующий деньпредстояли гладиаторские бои и травля диких зверей. Калигула отменил прежниедоговоренности и заслал в амфитеатр самых жалких животных, каких сумел скупитьна оптовом рынке, — шелудивых львов и пантер, больных медведей и старых,изнуренных диких быков, из тех, что посылают в гарнизонные города в отдаленныхпровинциях, где зрители не особенно разборчивы, а выходящие на арену любителипредпочитают зверей похуже. Люди, которыми Калигула заменил объявленных наафишах, были под стать животным: тучные, неповоротливые, страдающие одышкойветераны. Некоторые из них, возможно, были хороши в свое время — в давнопрошедший золотой век Августа. Публика принялась свистеть и осыпать ихнасмешками. Этого-то Калигула и ждал. Он велел арестовать тех, кто больше всехшумел, и вывести их на арену — может, у них получится лучше? Шелудивые львы ипантеры, больные медведи и изнуренные быки быстро с ними расправились.
Популярность Калигулыпошла на убыль. Говорят, что толпа любит праздники. Спору нет. Но когда годпревращается в один долгий праздник и у людей не остается времени заниматьсяделами, а удовольствие становится принудительным, то это другой разговор. Гонкиколесниц всем приелись. Хорошо Калигуле, ведь он был лично заинтересован вупряжках и возничих и даже иногда сам правил. Он неплохо управлялся с вожжами ихлыстом, а остальные возничие следили за тем, чтобы не обогнать его.Театральные представления тоже сильно надоели. Все пьесы похожи одна на другую,во всяком случае, на мой взгляд, различают их лишь знатоки. Калигула считалсебя знатоком и к тому же питал пристрастие к Апеллесу, трагическому актеру,филистимлянину, который написал многие из пьес, где обычно сам играл. Одну изних, особенно восхищавшую Калигулу — так как он внес кое-какие предложениянасчет роли Апеллеса, а тот их учел, — показывали много раз подряд, пока она ненабила всем оскомину. Еще больше Калигула благоволил к Мнестеру, исполнявшемуглавные партии в мифологических балетах, бывших тогда в моде. Он обычно целовалМнестера на глазах у всей публики всякий раз, когда тот делал особенно удачное па.Как-то раз один из всадников раскашлялся на представлении и был вынужден выйти,так как не мог унять кашель. Шум, который он поднял, протискиваясь мимо чужихколен, извиняясь, кашляя и пробираясь через битком набитые проходы к выходу изамфитеатра, помешал Мнестеру, и тот остановился посреди одного из самыхизысканных своих танцев под нежные звуки флейты и стал ждать, пока всеуспокоятся. Калигула пришел в бешенство; он велел привести к нему всадника ипобил его собственной рукой. Затем отправил его в Танжер с запечатаннымпосланием царю Марокко. Царь (мой родственник — его мать была моей теткойСеленой, дочерью Антония от Клеопатры) был крайне изумлен содержанием письма.Там было написано: «Не откажи в любезности отослать подателя сего обратнов Рим». Все сословие всадников сильно возмутилось этим случаем: Мнестербыл всего лишь вольноотпущенник, а вел себя как одержавший победу полководец.Калигула стал брать частные уроки красноречия и танцев у Апеллеса и Мнестера испустя некоторое время начал появляться на сцене в их ролях. Произнеся монологв какой-нибудь трагедии, он иногда оборачивался и кричал Апеллесу, стоявшему закулисами: «Превосходно, не правда ли? Ты бы сам не сыграл лучше». Апосле того как, танцуя в балете, делал какой-нибудь удачный пируэт, оностанавливал музыку, поднимал руку, чтобы призвать всех к тишине, и повторялего без аккомпанемента.
Подобно Тиберию, укоторого был любимый дракон, Калигула завел себе любимца коня. Раньше его звалиПорцелл (что значит «Поросенок»), но Калигула решил, что это имянедостаточно красиво, и переименовал коня в Инцитата — «Быстроногого». Инцитат всегда приходил на бегах первым, и Калигулатак его обожал, что сделал сперва гражданином Рима, затем сенатором и наконецзанес в списки кандидатов на пост консула. Инцитат получил собственный дом ислуг, у него была мраморная спальня, где лежал большой соломенный тюфяк,менявшийся каждый день, стояла кормушка из слоновой кости и золотое ведро дляпитья, а на стенах висели картины известных художников. Всякий раз, что Инцитатвыигрывал гонки, его приглашали вместе с нами к обеду, но он предпочитал чашуячменного пива рыбе и мясу, которыми всегда потчевал его Калигула. Мы должныбыли раз двадцать пить за его здоровье.
Деньги уходили всебыстрей и быстрей, и наконец Калигула решил навести экономию. Как-то раз онсказал: «Какой смысл сажать в тюрьму за подлог, кражу и нарушениеобщественного порядка? Преступникам там не сладко, но и мне приходитсятратиться на их кормежку и стражу. А если я их выпущу, они снова примутся засвое. Я сегодня объеду тюрьмы и разберусь в этом деле». Так он и поступил.Калигула отобрал самых закоренелых, как он считал, преступников и велел ихказнить. Тела их разрубили на части и скормили диким зверям, ждавшим своейочереди быть убитыми в амфитеатре, — двойной расчет. Теперь Калигула каждыймесяц обходил тюрьмы. Преступность слегка снизилась. Однажды казначей КалигулыКаллист сообщил ему, что в государственной казне остался всего один миллионзолотых, а в императорской — полмиллиона. Калигула понял, что мало сократитьрасходы, надо увеличить доходы. Начал он с торговли жреческими должностями имагистратурами, а также монополиями, и это сильно пополнило казну, но все женедостаточно, и тогда, как и предвидела Кальпурния, он прибег к помощи доносителей,чтобы обвинить богатых людей в истинных или вымышленных преступлениях изаполучить их имущество. Когда Калигула стал императором, он отменилсмертельную казнь за государственную измену, но оставалось множество другихпреступлений, караемых смертью.
После казни первойгруппы осужденных Калигула устроил особенно великолепную травлю диких зверей.Но зрители были в дурном настроении. Они шикали, свистели, ворчали и не желалидаже смотреть на арену. Затем в дальнем от императорской ложи конце цирка раздалсякрик: «Выдай нам доносителей! Выдай нам доносителей!» Калигулаподнялся, чтобы восстановить тишину, но рев толпы заглушил его голос. Онотправил гвардейцев с дубинками туда, где орали громче всего, и они принялисьдубасить людей по головам, но шум, и еще более яростный, возник в другом месте.Калигула перепугался. Он поспешно покинул амфитеатр, велев мне заменить его нараспорядительском месте. Мне это вовсе не улыбалось, но когда я встал, чтобыобратиться к толпе, все вежливо замолчали и даже крикнули:«Feliciter», что значит: «Удачи тебе», и я вздохнул соблегчением. В отличие от Калигулы, у которого такой громкий голос, что егослышно с одного края Марсова поля на другой, я говорю тихо, и мне пришлосьпопросить кого-нибудь повторять за мной мои слова. Мнестер вызвался мне помочь,отчего моя речь прозвучала куда эффектнее.
Я объявил, чтоимператора, к сожалению, вызвали по срочному государственному делу. Тут всерасхохотались. Мнестер сопровождал свои слова красноречивыми жестами,показывающими, насколько важным и безотлагательным было это государственноедело. Затем я сказал, что обязанности распорядителя перешли, увы, к моейнедостойной особе. Мнестер безнадежно пожал плечами и покрутил указательнымпальцем у виска — более выразительно передать смысл моих слов было трудно.
— Давайте продолжатьигры, друзья, — добавил я.
И тут сразу же поднялсякрик:
— Выдай нам доносителей!
Но я спросил, а Мнестерповторил, вложив в это все свое обаяние:
— А если императорсогласится выдать их, что тогда? Кто-нибудь донесет на них?
Вместо ответа послышалсянеясный гул. Я задал еще один вопрос. Я спросил, кто более тяжкий преступник — доноситель или доноситель на доносителя? Или доноситель на доносителя надоносителя? Я сказал, что чем дальше идти по такому пути, тем он будет болеегнусным, тем большее число людей окажется замарано грязью. Лучшая политика — несовершать ничего, что могло бы дать доносчикам основания для доносов. Если бывсе, сказал я, вели истинно добродетельную жизнь, проклятое племя вымерло бысамо собой из-за недостатка пищи, как мыши на кухне у скупца. Вы непредставляете, какой смех вызвали мои слова. Чем шутка проще и глупее, тембольше нравится толпе. (Никогда мне так не аплодировали, как однажды, когда ятоже заменял Калигулу в цирке на распорядительском месте. Зрители сердитотребовали, чтобы появился обещанный заранее, но не выходивший на аренугладиатор по имени Голубь. Я сказал: «Терпение, друзья. Сперва поймайтеголубя, а уж потом ощипывайте его!» А по-настоящему остроумные шутки до нихне доходят.)
– Давайте продолжатьигры, друзья, — повторил я, и на этот раз крики прекратились. Бои оказалисьочень удачными. Два гладиатора одновременно убили друг друга ударом меча вживот, что случается очень редко. Я велел принести мне их оружие, чтобы сделатьиз него ножички; такие ножички считаются лучшими талисманами при эпилепсии.Калигула оценит этот подарок — если простит меня за то, что я успокоил толпу,когда ему это не удалось. Он так перепугался, что поспешно выехал из Рима вАнтий и не возвращался в течение нескольких дней.
Но все обошлось.Калигула был доволен ножичками, которые дали ему возможностьпоразглагольствовать о необыкновенных свойствах его болезни, а когда онспросил, что в его отсутствие произошло в амфитеатре, я сказал, будто я предупредилтолпу о том, что их ждет, если они не раскаются в своем вероломстве инеблагодарности. Я сказал, что после этого мятежные крики сменились мольбами опощаде, и у всех сделался испуганный и пристыженный вид.
– Да, — проговорилКалигула, — я был с ними слишком мягок. Я решил не уступать им ни на йоту.Отныне мой девиз — «Непреклонная твердость».
И, чтобы не позабыть обэтом решении, он теперь каждое утро упражнялся перед зеркалом в спальне, корчагрозные рожи и испуская жуткие вопли в своей личной ванной, где было хорошееэхо.
Я спросил Калигулу:
– Почему ты не объявишьпублично о своей божественной сути? Ничто не приведет их в такой трепет.
Он ответил:
– Мне еще надо кое-чтосовершить в моем смертном обличий.
Первое, что он совершил,- приказал начальникам портов Италии и Сицилии задержать все суда большеопределенного водоизмещения и, оставив груз в залог, отправить порожними подконвоем военных кораблей в Неаполитанский залив. Никто не мог понять, чтоозначает этот приказ. Предполагали, что Калигула задумал вторжение в Британию ихочет использовать эти суда в качестве транспортных. Но ничего подобного.Калигула просто решил опровергнуть слова Фрасилла, будто он с таким же успехомможет стать императором, как пересечь верхом залив между Байями и Путеолами. Онсобрал около четырех тысяч судов — из них тысяча была построена специально дляэтого случая, — и поставил их на якоре в два ряда борт к борту через весь заливот доков в Путеолах до его виллы в Байях. Носы кораблей смотрели наружу, кормойкаждую пару сцепили между собой. Так как носы были слишком высоки для его цели,Калигула велел их подровнять, спилив сидение рулевого и носовое украшение, чтоочень огорчило моряков, — ведь фигура на носу корабля считается егобогом-хранителем. Затем Калигула велел уложить деревянный настил через всекорабли, накидать на доски землю, увлажнить ее и утрамбовать; в результатеполучилась твердая широкая дорога в шесть тысяч шагов длиной от края до края.Когда появились новые корабли, вернувшиеся из плавания на Восток, Калигулавелел связать их вместе так, чтобы образовалось пять «островов»,которые присоединили к «дороге» на расстоянии в тысячу шагов один отдругого. По сторонам «дороги» построили множество лавок, и Калигулаприказал старшинам корпораций в десятидневный срок обеспечить их товарами ипродавцами. На «дорогу» была подведена питьевая вода и посажены сады,на «островах» устроены поселения.
К счастью, во время этихприготовлений погода была тихая и на море стоял полный штиль. Когда все былоготово, Калигула надел нагрудник Александра (Август считал себя недостойнымносить перстень Александра, а Калигула надел ни мало ни много как егонагрудник), а поверх него — пурпурный шелковый плащ, стоявший колом от золотойвышивки с драгоценными камнями; в руки он взял меч Юлия Цезаря, боевой топор,который, как считалось, принадлежал Ромулу, и щит, которым, по преданию, владелЭней, оба — хранившиеся в Капитолии (и то и другое, по моему мнению, подделка,но такая давняя, что их можно считать настоящими); на голову он надел венок издубовых листьев. После того как были принесены искупительные жертвы: Нептуну — тюлень, так как это плавающее животное, богу зависти — павлин, на случай, если,как сказал Калигула, кто-либо из богов ему позавидует, он сел на Инцитата ипоскакал по «мосту» в Путеолы. Следом скакала вся конная гвардия,позади нее — отряд кавалерии, отозванный из Франции, за ним шли двадцать тысячпехотинцев. Когда Калигула достиг последнего «острова» недалеко отПутеол, он велел трубить сигнал атаки и ринулся на город так яростно, словнопреследовал разгромленного врага.
Калигула провел вПутеолах ночь и большую часть следующего дня, как будто отдыхал после битвы.Вечером он вернулся обратно в триумфальной колеснице с позолоченными колесами ибоками, в которую были запряжены Инцитат и кобыла Пенелопа, на которой Калигулаженил своего любимца согласно положенному ритуалу. Калигула был в том жевеликолепном наряде, с одной лишь разницей — на голове вместо дубового венкакрасовался лавровый. Следом за колесницей ехал длинный обоз, груженный«военной добычей» — мебелью, статуями и украшениями, взятыми в домахбогатых купцов. Пленников у Калигулы представляли заложники, которых мелкимвосточным царькам надлежало присылать в Рим как гарантию своего хорошего поведения,и все рабы, каких от только сумел заполучить, одетые в национальные костюмы, сцепями на руках и ногах. Затем в разукрашенных колесницах следовали друзьяКалигулы в нарядных вышитых тогах, воздающие ему хвалу. За ними шла армия и,наконец, процессия из двухсот тысяч граждан в праздничном платье. На холмах,окружающих залив, горело бесчисленное множество костров, и каждый солдат игорожанин в процессии нес зажженный факел. Это был самый эффектный спектакль,какой видел мир, и, по-моему, самый бессмысленный. Но как все веселились! Намысе Мизен к юго-западу от вилл загорелся сосновый лес — еще одно великолепноезрелище. Как только Калигула достиг земли, он потребовал подать ему золотойтрезубец и другой шелковый плащ, расшитый серебряными рыбами и дельфинами. Экипированныйтаким образом, он сел на самый большой из своих пяти прогулочных кораблей,ждавший его у берега, и гребцы отвезли его к среднему «острову»,превосходившему размерами все остальные. Большая часть войска сопровождала егона военных судах.
Калигула сошел с корабля,поднялся на увешанный шелковыми полотнищами помост и принялсяразглагольствовать, обращаясь к проходившей мимо него толпе. Специальнопоставленные стражники не давали никому останавливаться, так что никто, кромедрузей Калигулы, находившихся возле помоста — в числе которых оказался и я, — исолдат на ближайших военных судах, не слышал больше одной-двух фраз. Средипрочего Калигула назвал Нептуна трусом за то, что тот без сопротивленияпозволил надеть на себя оковы, и пообещал в ближайшем будущем еще крепчепроучить старика. (Похоже было, что он совсем забыл об искупительной жертве,принесенной им морскому царю). Что до императора Ксеркса, некогда, во времясвоего неудачного похода против Греции, построившего мост через Геллеспонт, тоКалигула даже думать о нем не может без смеха. Он сказал, что этотпрославленный мост был в два раза короче его «моста» и куда менеепрочный. Затем Калигула объявил, что намерен дать каждому солдату по двазолотых, чтобы они выпили за его здоровье, а всем остальным, кто там был, попять серебряных монет.
Приветственные крики несмолкали в течение получаса, что, по-видимому, удовлетворило его. Калигулаостановил их и велел начать раздачу денег. Толпа двинулась мимо него в обратномпорядке; приносили и опорожняли мешок за мешком. Часа через два деньгикончились, и Калигула сказал тем, кому ничего не досталось, чтобы они выместилисвое разочарование на тех, кто успел все захватить себе. Это, естественно,привело к свалке. А как пили, какие горланили песни, какие отпускали шутки,какая поднялась потеха, какие вспыхивали потасовки! Ни одна ночь не можетсравниться с той, что последовала за этим днем. Сам Калигула под воздействиемхмельного был склонен к довольно злым проделкам. Во главе«разведчиков» и телохранителей-германцев он носился по«острову» вдоль ряда лавок, спихивая людей в воду. Море было такимспокойным, что только мертвецки пьяные да старики и дети не сумели спастись.Утонуло всего двести.или триста человек.
Около полуночи Калигулаустроил нападение на один из небольших «островов», сперва разрушивмост по обе стороны от него, а затем отталкивая один за другим корабли, изкоторых он состоял, пока обитателя «острова», лишившись всех путейспасения, не сгрудились на крошечном пятачке посредине. Последняя атака былаоставлена флагманскому кораблю. Калигула стоял, размахивая трезубцем, наполубаке, откуда он устремился на еще оставшихся в живых перепуганных людей исбросил их всех в море. Среди жертв этого морского сражения был самыйудивительный участник триумфальной процессии Калигулы — Елеазар, парфянскийзаложник, самый высокий человек в мире — рост его равнялся одиннадцати футам.Однако сила его не соответствовала росту, голос напоминал рев верблюда, у негобыла слабая спина, и говорили, что он придурковат. По происхождению он былеврей. Калигула велел сделать из его тела чучело, нарядить в военные доспехи ипоставить у дверей своей спальни для устрашения убийц.
ГЛАВА XXXI
Это двухдневноеразвлечение совершенно опустошило государственную и императорскую казну. Малотого, Калигула не только не вернул суда владельцам, но, велев починить«мост», уехал в Рим и занялся другими делами. Нептун, вдоказательство того, что он вовсе не трус, наслал с запада сильный ветер ипотопил около тысячи кораблей. Примерно столько же сорвалось с якоря и быловыброшено на берег. Около двух тысяч благополучно переждали шторм на месте, нопотеря чуть не половины торгового флота привела к нехватке судов для привозазерна из Египта и других областей Африки, а следовательно, и к серьезнойнехватке продовольствия в Риме. Калигула поклялся, что отомстит Нептуну. Чтобыраздобыть деньги, он прибегнул к новым, весьма остроумным способам, забавлявшимвсех, кроме его жертв, их друзей и слуг. Например, юношей, которых он штрафамии конфискациями довел до такой глубокой нужды, что они стали его рабами,Калигула отправлял в школы гладиаторов. Когда кончался срок учения, он посылалих в амфитеатр сражаться за свою жизнь. Тратился он при этом лишь на их стол икров; будучи рабами, они не получали платы. Если их убивали, на том делу былконец. Если они одерживали победу, Калигула продавал их с аукциона магистратам,в чью обязанность входило устраивать подобные состязания — масса людей помимоволи удостоилась этого почетного поста, — и всем, кто хотел участвовать вторгах. Калигула поднимал цены до самой несообразной величины, так как стоилокому-нибудь почесать голову или потереть нос, как Калигула делал вид, будтопринимает это за знак того, что ему предлагают надбавку. Мой нервный тик привелменя к большой неприятности — у меня на руках оказались три гладиатора по дветысячи золотых каждый. Но мне еще повезло; судье по имени Апроний, уснувшему вовремя аукциона, Калигула продал гладиаторов, которых никто не хотел покупать,повышая цену всякий раз, что голова Апрония падала на грудь; проснувшись, онобнаружил, что должен заплатить ни мало ни много как девяносто тысяч золотых затридцать совершенно не нужных ему гладиаторов. Один из гладиаторов, которых якупил, был очень хорош, но Калигула побился со мной об заклад против него набольшую сумму. Когда наступил день боя, мой гладиатор едва стоял на ногах и еголегко победили. Оказалось, что Калигула велел подмешать какие-то снадобья в егоеду. Многие богатые люди участвовали в этих аукционах и по собственному починуназначали за гладиаторов высокие цены не потому, что нуждались в них, а потому,что надеялись, раскошелившись сейчас, спастись в дальнейшем от облыжногообвинения, которое будет им грозить потерей не только денег, но и самой жизни.
Забавная вещь произошлав тот день, когда победили моего гладиатора. Калигула поспорил со мной натысячу золотых, которые заставил меня поставить против его пяти тысяч, что впредстоящем бою между пятью гладиаторами, вооруженными сетью и трезубцем, итаким же числом «преследователей» — гладиатором, вооруженных мечом ищитом, выиграют «преследователи». Я смирился с тем, что потеряю своиденьги, но как только бой начался, я заметил, что гладиаторы с трезубцамиподдаются противникам — видимо, они были подкуплены. Я сидел рядом с Калигулойи сказал ему:
– Похоже, что тывыиграешь, но, по-моему, эти ребята сражаются спустя рукава.
И действительно,гладиаторы с трезубцем и сетью один за другим сдались, и в конце концов всепятеро лежали на арене лицом в песок, а над каждым из них стоял«преследователь», подняв меч. Зрители опустили вниз большие пальцы взнак того, что побежденные заслуживают смерти. Калигула, бывший распорядителем,мог по своему усмотрению последовать совету публики или нет. Он ему последовал.
– Убейте их, — вскричалон, — они и не пытались выиграть!
Ничего не скажешь, неповезло беднягам, ведь Калигула обещал им сохранить жизнь, если они дадут себяпобедить; я был далеко не единственный, кого он принудил на них поставить, — онвыиграл бы восемьдесят тысяч золотых, если бы победу одержали«преследователи». Что же было дальше? А вот что: один из побежденныхгладиаторов так вознегодовал на этот обман, что внезапно сцепился со своимпротивником, свалил его на землю, схватил сеть и лежавший неподалеку трезубец икинулся прочь. Вы не поверите, но в результате я выиграл пять тысяч золотых!Сперва этот взбешенный гладиатор убил двух «преследователей»,которые, стоя к нему спиной над умерщвленными жертвами, отвечали на приветствиятолпы, затем, по очереди, остальных трех, в то время как они бежали к нему,каждый на несколько шагов позади другого. Калигула расплакался от досады ивоскликнул:
– О, чудовище! Погляди,он убил пять искусных многообещающих юношей этой мерзкой острогой!
Когда я говорю, чтовыиграл пять тысяч золотых, я имею в виду, что я выиграл бы их, если бы у меняне хватило такта объявить наше пари недействительным.
– Разве это бой, когдаодин убивает пятерых? Где тут справедливость?! — сказал я.
До этого времениКалигула всегда отзывался о Тиберии как о форменном негодяе и поощрял всехдругих делать то же самое. Но однажды он произнес ему в сенате длиннуюхвалебную речь: Тиберия, мол, неправильно понимали, и он не позволит никому ислова худого сказать против своего названного отца.
– Я — император, и втаком качестве имею право его критиковать, если захочу, но у вас этого праванет. По сути дела, это равносильно государственной измене. На днях один изсенаторов официально заявил, будто Тиберий убил моих братьев Нерона и Друзапосле того, как посадил их в тюрьму на основании ложных обвинений. Надо жепридумать такое!
Затем Калигула вынулсудебные материалы, которые якобы сжег, и стал читать оттуда длинные выдержки.Из них следовало, что сенат не усомнился в показаниях, собранных Тибериемпротив его братьев и единодушно проголосовал за то, чтобы юноши были переданы вруки императора и наказаны. Некоторые сенаторы даже выступили против нихсвидетелями. Калигула сказал:
– Если вы знали, чтофакты, с которыми Тиберий знакомил вас (сам приняв их на веру), ложны, тоубийцы вы, а не он; а теперь, когда он умер, вы осмеливаетесь перекладывать нанего собственное вероломство и жестокость. Если вы все время считали, что фактыэти истинные, значит, он не убийца, и вы очернили его доброе имя. А если выдумали, что они ложные и Тиберий знает это, то вы не менее виновны, чем он, ктому же еще и трусы.
Калигула грознонахмурился, подражая Тиберию, громко постучал, как тот, кулаком по столу, чтонапомнило всем ужасные процессы по обвинению в государственной измене, и произнесхриплым голосом — точь-в-точь как Тиберий:
– Хорошо сказано, мойсын! Никому из этих шавок нельзя доверять. Погляди, какого божка они сотворилииз Сеяна, перед тем как обратились против него и разорвали на куски! Онипоступят так же с тобой, если будут иметь хоть какую-то возможность. Все ониненавидят тебя и молят небо о твоей смерти. Мой тебе совет: руководствуйсятолько своими интересами и прежде всего думай об удовольствиях. Никто не любит,чтобы им командовали, и единственный способ сохранить власть — держать в страхевсю эту шваль. Следуй моему примеру. Чем хуже ты будешь с ними обращаться, тембольше они будут тебя чтить.
Затем Калигула заявил,что снова вводит смертную казнь за государственную измену, приказалвыгравировать свою речь на бронзовой доске и повесить эту доску на стене сенатанад местами консулов и поспешно покинул зал. Больше в этот день сенат ничем незанимался — все были подавлены. Но назавтра мы принялись расточать Калигулехвалы, называя его праведным и благочестивым правителем, и подписали декрет оежегодных жертвоприношениях в благодарность за его милосердие. А что еще мымогли сделать? У Калигулы за спиной стояла армия, он был волен в нашей жизни исмерти, и пока не найдется человек достаточно смелый и умный, чтобы устроитьпротив него успешный заговор, нам оставалось лишь ублажать императора инадеяться на лучшее. На пиру через несколько дней Калигула неожиданноразразился диким хохотом. Никто не понимал, что его так рассмешило. Консулы,сидевшие по обе стороны от него, спросили, не будет ли он столь милостив и неразрешит ли он им разделить его веселье. В ответ на это Калигула захохотал ещегромче.
– Нет, — сказал он,давясь от смеха, и вытер глаза. — В том-то все и дело. То, над чем я смеюсь,вовсе не покажется вам смешным. Я смеялся при мысли, что стоит мне толькокивнуть, и вам обоим туг же перережут горло.
Против двадцати самыхбогатых, по слухам, людей Рима было выдвинуто обвинение в государственнойизмене. Их лишили возможности покончить с собой до суда и всех приговорили ксмертной казни. Один из них, старший магистрат, оказался совсем бедным.
«Идиот, — сказалКалигула. — Зачем он делал вид, будто у него есть деньги? Я попался на егоудочку. Ему совсем ни к чему было умирать».
Я помню только одногочеловека, обвиненного в государственной измене, которому удалось спастись. Этобыл Афр, выступавший в роли обвинителя моей родственницы Пульхры, адвокат,славившийся своим красноречием. Афр написал на подножии статуи Калигулы,которую поставил у себя в доме, что в свои двадцать семь лет Калигула ужевторой раз занимает пост консула. Калигула увидел в этом насмешку над своеймолодостью и упрек в том, что он получил пост, которого по закону еще не былдостоин, и обвинил Афра в государственной измене. Он сочинил длинную, тщательнопродуманную обвинительную речь и произнес ее в сенате, пустив в ход все своекрасноречие (и отрепетировав заранее каждую интонацию и каждый жест). Калигулаимел привычку хвалиться, что он — лучший адвокат и лучший оратор в мире, исейчас больше стремился превзойти Афра в ораторском искусстве, чем добиться егоосуждения и конфисковать его деньги. Афр это понял и притворился, что онпоражен и восхищен тем, как блестяще Калигула ведет процесс. Он повторял следомза Калигулой один за другим все выдвинутые против него пункты обвинения,превознося их с профессиональной беспристрастностью и бормоча вполголоса:«Да, на это нечего возразить», и «Он исчерпал это доказательстводо конца», и «Настоящая дилемма», и «Как он поразительновладеет языком». Когда Калигула кончил и с торжествующей улыбкой сел наместо, Афра спросили, не хочет ли он что-нибудь сказать. Он ответил:
– Лишь то, что мне,по-моему, очень не повезло. Я рассчитывал использовать свой дар слова, чтобыхоть немного отвести от себя гнев императора за мою непростительную беспечностьс этой проклятой надписью. Судьба кинула кости против меня. В руках императораабсолютная власть, неопровержимые доказательства моей вины и красноречие, втысячу раз превосходящее мое; даже если бы я избежал приговора и изучалораторское искусство до ста лет, я не сумел бы с ним сравняться.
Афра присудили к смерти,но на следующий же день отсрочили исполнение приговора.
Кстати, о костях. Когдабогатые жители провинций приезжали в Рим, их всегда приглашали во дворец наобед и дружескую игру в кости. Их удивляла и приводила в смятение удачливостьимператора: у него раз за разом получался «венерин бросок», и онобдирал их как липку. Да, Калигула всегда и во всем играл нечестно. Например,он отнял консульские полномочия у консулов и наложил на них огромный штраф натом основании, что они устроили традиционный праздник в честь победы при Акции,одержанной Августом над Антонием. Калигула заявил, что они оскорбили этим егопредка Антония. (Между прочим, на одно из освободившихся мест Калигула назначилАфра.) На обеде за несколько дней до праздника он сказал нам, что накажетконсулов независимо от того, как они поступят: если они отменят праздник, ониоскорбят этим его предка Августа. И тут Ганимед совершил роковую ошибку. Онвскричал:
– Ах, как ты умен,милый! Им ни так, ни так от тебя не уйти. Но если у этих идиотов есть хотькапля ума, они все же станут отмечать этот праздник, ведь больше всех при Акциипотрудился Агриппа, а он тоже твой родственник, так что они окажут честь двум твоимпредкам из трех.
Калигула произнес:
– Ганимед, нашей дружбеконец.
– О, — воскликнулГанимед, не говори так, милый! Я не сказал ничего обидного для тебя.
– Выйди из-за стола, — приказал Калигула.
Я сразу догадался, в чембыла ошибка Ганимеда. Причем двойная ошибка. Ганимед, родственник Калигулы поматеринской линии, был потомком Августа и Агриппы, но не Антония. Все егопредки принадлежали к партии Августа. Так что ему лучше было вообще не говоритьна эту тему. К тому же Калигула не любил, когда ему напоминали, что в числе егопредков был Агриппа, человек из ничем не примечательного рода. Но пока чтоКалигула не предпринял против Ганимеда никаких мер.
Калигула развелся сЛоллией, обвинив ее в том, что она бесплодна, и женился на женщине по имени Цезония,которая не отличалась ни молодостью, ни красотой. Она была дочерью командирагородских стражников и женой пекаря или кого-то в этом роде, которому она ужеродила троих детей. Но в ней было что-то необъяснимым образом привлекавшееКалигулу, что — не мог объяснить никто и меньше всего он сам. Калигула не разговорил, что вырвет у нее секрет своей неодолимой тяги к ней, даже если дляэтого придется прибегнуть к пытке. Болтали, будто Цезония завоевала его припомощи приворотного зелья, от которого он затем сошел с ума. Но это толькодогадка, а сходить с ума он начал задолго до того, как ее встретил. Так илииначе, Цезония от него забеременела, и Калигула, как я уже сказал, женился наней; он был вне себя от гордости, что станет отцом. Вскоре после этого Калигулавпервые публично заявил о том, что он бог. Это произошло, когда он посетилвместе с Апеллесом храм Юпитера на Капитолийском холме.
— Кто более великий бог — Юпитер или я? — спросил он Апеллеса.
Апеллес, думая, чтоКалигула шутит, и не желая богохульствовать в храме, задержался с ответом.Калигула подозвал свистом двух телохранителей-германцев и велел содрать сАпеллеса одежду и выпороть перед статуей Юпитера.
— Не торопитесь, — сказалон германцам. — Помедленнее, чтобы сильнее проняло.
Они секли Апеллеса, покатот не потерял сознание, привели в себя, побрызгав святой водой, и снова секли,пока не засекли до смерти. После этого Калигула направил сенату письмо, гдевозвестил о своей божественной сути, и приказал немедленно начать строительствонового святилища возле храма Юпитера — «чтоб я мог обитать рядом с моимбратом». Он поставил там свою статую в три раза больше натуральнойвеличины, сделанную из чистого золота, которую ежедневно облачали в новоеодеяние.
Вскоре Калигулапоссорился с Юпитером. Слышали, как он говорил ему сердито: «Если ты непонимаешь, кто здесь хозяин, убирайся в Грецию». Юпитер якобы попросилпрощения, и Калигула сказал: «Очень мне нужен твой жалкий Капитолийскийхолм! Я перееду на Палатин. Он куда лучше расположен. Я построю там достойныйменя храм, ты, старый, жалкий мошенник». Другая любопытная вещь произошла,когда Калигула посетил Храм Дианы вместе с бывшим губернатором Сирии Вителлием.Вителлий добился в провинции большого успеха, форсировав Евфрат и неожиданнонапав на царя парфян, который собирался вторгнуться в Сирию. Застигнутый наневыгодных для битвы позициях, тот был вынужден подписать унизительный для негомир и отдать сыновей в заложники. Я забыл упомянуть, что старший из них был вколеснице Калигулы, когда тот скакал через залив. Так вот, Калигула завидовалВителлию и умертвил бы его, если бы я не предупредил Вителлия (он был мойдруг), что ему надо сделать. Когда он высадился в Брундизии, его уже ждало таммое письмо. Как только Вителлий прибыл в Рим и был допущен к Калигуле, он палниц перед ним, как перед богом. Это было еще до того, как Калигула официальновозвестил всем, что он божество, поэтому он решил, что поклонение Вителлия-искренно. Вителлий сделался закадычным другом Калигулы и всячески старалсявыразить мне свою благодарность. Как я уже сказал, Калигула был в храме Дианы иразговаривал с богиней — не со статуей, но с ее духом. Он спросил Вителлия,видит ли он Диану или один лишь лунный свет. Вителлий затрепетал всем телом,словно в священном страхе, и ответил, не поднимая глаз от пола:
— Только вы, боги,достойны лицезреть друг друга.
Калигула был доволен.
— Она прекрасна,Вителлий, и часто приходит во дворец разделить со мной ложе.
Примерно в это время яснова попал в беду. Сперва я подумал, будто все это подстроил Калигула, чтобыизбавиться от меня. Я до сих пор не уверен, что это не так. Один мой знакомый,с которым я часто играл в кости, подделал завещание и в том числе мою печать,которую я якобы поставил как свидетель. К счастью для меня, он не заметил, чтос одного края агата, служившего мне печатью, была трещинка, всегда оставлявшаяслед на воске. Когда меня неожиданно арестовали за сговор с целью обмана ипрепроводили в суд, я подкупил солдата, чтобы он отнес потихоньку мое письмоВителлию: я умолял его спасти мне жизнь, как некогда я спас жизнь ему. Я просилнамекнуть о трещинке Калигуле, который вел разбирательство этого дела, и иметьнаготове мою печать для сравнения с подделанной. Но все надо было подстроитьтак, чтобы Калигула сам увидел между ними разницу и поставил это в заслугусамому себе. Вителлий с большим тактом провел это дело. Калигула обнаружилтрещину, похвастался своей зоркостью и освободил меня, сурово предупредив,чтобы я впредь получше выбирал себе знакомых. Человеку, совершившему подлог,отрубили руки и повесили их ему на шею как предостережение для других. Если быменя признали виновным, я лишился бы головы. Калигула так и сказал мне в тотвечер за ужином. Я ответил:
– О, милосердный бог,право, я не понимаю, почему тебя так тревожит, буду ли я жить.
Племяннику всегдаприятна лесть из уст дяди. Калигула наклонился ко мне и спросил, подмигнув всемсидящим за столом:
– Могу я спросить, восколько именно ты ценишь сейчас свою жизнь?
– Я уже подсчитал: водну медную монетку.
– Как ты пришел к такойскромной цифре?
– Жизнь каждого человекаимеет свою цену. Выкуп, заплаченный родичами Юлия Цезаря пиратам, захватившимего в плен и угрожавшим убить, составлял — хотя просили они сперва куда больше- всего двадцать тысяч золотом. Значит, жизнь Юлия Цезаря и стоила на самомделе двадцать тысяч золотых. На мою жену Элию однажды напали разбойники, но онаоткупилась от них аметистовой брошью, стоившей пятьдесят золотых. Значит, ижизнь ее имела ту же цену. Моя жизнь была спасена благодаря трещине в агате,весящем, если я не ошибаюсь, полграна. Агат такого качества стоит, вероятно, небольше чем одна серебряная монета за двадцать гран. Следовательно, этатрещинка, если суметь ее найти, что нелегко, или найти на нее покупателя, чтоеще труднее, должна стоить не более чем одну сороковую часть серебряной монеты,то есть одну медную монетку. Значит, и жизнь моя стоит столько же.
– Если ты найдешь на неепокупателя! — захохотал Калигула в восторге от собственного остроумия.
Как все хлопали ему, я — в том числе! Еще долго после этого меня звали не Тиберий Клавдий, а ТерунцийКлавдий: «терунций» по-латыни — самая мелкая медная монетка, равнаяодной сороковой серебряной монеты.
Для поклонения Калигулепонадобились жрецы. Он сам был свой верховный жрец, а подчиненными ему жрецамион назначил меня, Цезонию, Вителлия, Ганимеда, четырнадцать экс-консулов исвоего благородного друга Инцитата. Каждый из нас должен был заплатитьвосемьдесят тысяч золотых за эту честь. Он помог Инцитату раздобыть нужные деньги,обложив от его имени ежегодной данью всех лошадей Италии; если они не платили,их отправляли на живодерню. Цезонии достать деньги для вступительного взноса онпомог тем, что обложил от ее имени налогом всех женатых мужчин за право спатьсо своими женами. Ганимед, Вителлий и прочие были богатыми людьми; хотя бывалислучаи, когда им приходилось себе в убыток продавать свое имущество, чтобынезамедлительно достать сто тысяч наличными, у них оставалось еще достаточно.Чего нельзя было сказать о бедном Клавдии. Прежние шуточки Калигулы, когда онвсучивал мне гладиаторов и заставлял втридорога платить за стол и кров водворце, оставили мне всего тридцать тысяч золотых наличными; что донедвижимости, которую я мог бы продать, то у меня не было ничего, кроме небольшогопоместья в Капуе и дома в Риме, перешедшего ко мне от матери. Я выплатилКалигуле эти тридцать тысяч и сказал ему в тот же день за обедом, что я объявило продаже моего имущества и отдам ему остальные пятьдесят тысяч, когда найдупокупателя.
– Больше мне продаватьнечего, — добавил я.
Калигула счел этовеликолепной шуткой.
– Нечего продать? Почемуж? А твоя одежда?
К этому времени я ужепонял, что самое благоразумное — делать вид, будто я и вправду придурковат.
– О боги! — воскликнуля. — Я совсем о ней забыл. Будь добр, предложи ее своим гостям, я уверен, чтотебе удастся ее сбыть, ты ведь лучший аукционист в мире.
Я принялся скидывать ссебя платье, пока не остался нагишом, если не считать салфетки, которой япоспешно прикрыл чресла. Калигула продал кому-то мои сандалии за две сотнизолотых, тогу — за тысячу и так далее, и всякий раз я шумно выражал свойвосторг. Наконец он захотел продать салфетку. Я сказал:
– Моя природнаяскромность не помешала бы мне принести в жертву последний лоскут, если быполученные за него деньги помогли заплатить остаток моего взноса. Но в данномслучае мне мешает нечто более сильное, чем скромность.
Калигула нахмурился:
– Что это? Что сильнеескромности?
– Мое уважение к тебе,цезарь. Это твоя собственная салфетка. Та, которой ты милостиво разрешил мнепользоваться во время нашей превосходной трапезы.
Этот фарс уменьшил мойдолг всего на три тысячи. Но он убедил наконец Калигулу в моей бедности.
Мне пришлось отказатьсяот комнат во дворце и места за императорским столом и поселиться на время состарой Брисеидой, бывшей служанкой матери; я попросил ее сторожить мойгородской дом до тех пор, пока на него не найдутся желающие. Туда приехала комне Кальпурния, и — верите ли? — у милой девочки в целости и сохранности былиденьги, которые я дал ей вместо ожерелий, мартышек и шелковых платьев, и онапредложила их мне взаймы. Более того, скот мой вовсе не пал, а скирды несгорели, как она раньше сказала мне. Это было просто уловкой, чтобы повыгоднееих продать и отложить деньги на непредвиденный случай. Кальпурния вернула ихмне — две тысячи золотых — до последней монеты, а также дала полный отчет осделках, подписанных управляющим. Так что мы жили не так уж плохо. Но, чтобыподдержать легенду о моей нищете, я каждый вечер, взяв в руки кувшин, ходил,опираясь на клюку (и это — вместо носилок!), чтобы купить вина в таверне.
Старая Брисеида частоповторяла:
– Господин Клавдий, людидумают, будто я вольноотпущенница твоей матери. Но это не так. Я стала твоейрабыней, когда ты подрос, и ты, а не она, отпустил меня на волю, правда?
Я отвечал:
– Конечно, Брисеида.Когда-нибудь я всем об этом сообщу.
Она была славнаястаруха, всем сердцем преданная мне. Мы жили вчетвером в двух комнатах (кроменас троих — еще старый раб, помогавший по хозяйству) и прекрасно проводиливремя, если принять все во внимание.
Ребенок Цезонии,девочка, родился через месяц после того, как Калигула женился на ней. Онсказал, что это — чудо. Он взял ребенка, возложил на колени статуи Юпитера — это было еще до их ссоры, — словно хотел показать, что и тому принадлежит честьотцовства, затем положил ее на руки статуи Минервы и дал пососать мраморнуюгрудь богини. Калигула назвал дочку Друзиллой по имени своей умершей сестры,которое после ее обожествления было переменено на «Пантея». Он такженазначил ребенка жрицей. Чтобы раздобыть деньги на вступительный взнос,Калигула обратился с просьбой о помощи к римлянам; жалуясь на бедность ибольшие траты, которые он вынужден делать как отец, он стал собирать деньги вфонд, который назвал фондом Друзиллы. Он поставил кружки для сборапожертвований на всех перекрестках Рима с надписями: «Еда Друзиллы»,«Питье Друзиллы», «Приданое Друзиллы», — и никто неотваживался пройти мимо гвардейцев, стоявших рядом с кружками на посту, неопустив туда хоть несколько медных монет.
Калигула обожал своюмаленькую Друзиллу, которая так же, как и он в спое время, была развита не полетам. Ему нравилось учить ее собственной «непреклонной твердости»,причем начал он эти уроки, когда она только-только стала ходить и говорить.Калигула хвалил девочку, когда она мучила котят и щенят и пыталась выцарапатьноготками глаза своим маленьким товарищам по играм.
– Да, в том, кто твойотец, моя куколка, сомнений быть не может, — посмеиваясь, повторял он, когдаэто многообещающее дитя особенно отличалось. А однажды он наклонился к ней примне и лукаво сказал:
– А за первое настоящееубийство, которое ты совершишь, моя драгоценная, даже если ты убьешьвсего-навсего твоего бедного старого дедушку Клавдия, я сделаю тебя богиней.
– А ты сделаешь менябогиней, если я убью маму? — пролепетал бесенок. — Я не люблю маму.
Деньги требовалисьКалигуле и для его золотой статуи. Он раздобыл их, издав эдикт, где говорилось,что он будет принимать подарки к Новому году у главных ворот дворца. Когданастал назначенный день, Калигула послал в город отряды гвардейцев, и те,угрожая оружием, согнали толпы горожан на Палатинский холм и заставили ихбросить все, что у них было при себе, в огромные, специально поставленные тамбочки. Римлян предупредили, что если они попробуют скрыться от гвардейцев илиутаить хоть одну медную монетку, их немедленно подвергнут смерти. К вечеру дветысячи огромных бочек были полны до краев.
Примерно в это времяКалигула заявил Ганимеду и Агриппиниллс с Лесбией:
– Как вам не стыдно, вы,трутни! Что вы делаете, чтобы заработать себе на хлеб? Вы обыкновенныепаразиты. Вы не знаете разве, что все мужчины и женщины в Риме трудятся в потелица, чтобы меня поддержать? Последний носильщик, каждая разнесчастнаяпроститутка с радостью отдают мне одну восьмую того, что они получают.
Агриппинилла сказала:
– Но, братец, ты жеотобрал у нас под тем или иным предлогом все наши деньги. Разве этого недостаточно?
– Достаточно? Конечно,нет. Полученные в наследство деньги вовсе не то, что заработанные честнымтрудом. Вы, детки, приметесь у меня за работу.
И вот Калигулараспространил в сенате листки, извещавшие, что в такой-то вечер во дворцеоткроется для избранной публики особый бордель на все вкусы, который будетобслуживаться особами самого знатного происхождения. Входной билет — всего однатысяча золотых. Напитки бесплатно. С прискорбием должен сообщить, чтоАгриппинилла и Лесбия не очень протестовали против позорного предложенияКалигулы, мало того, сочли, что их ждет неплохое развлечение. Однако онинастаивали, чтобы он позволил им самим выбирать себе клиентов и не брал слишкомбольших комиссионных с того, что они заработают. К моему великомунеудовольствию, меня тоже вовлекли в это дело, нарядив комическим привратником.Калигула в маске, изменив голос, играл роль содержателя публичного дома ипускал в ход их обычные мошеннические трюки, чтобы лишить гостей иудовольствия, и денег. А когда те протестовали, он звал меня в качествевышибалы. У меня очень сильные руки, сильней, чем у большинства людей, а вот отног мало проку, поэтому, когда я неуклюже ковылял к гостям, а затем неожиданнопринимался колотить их палкой — если мне удавалось их схватить, — это вызывалобурное веселье. Вдруг Калигула напыщенно продекламировал строки Гомера:
Смех несказанныйвоздвигли блаженные жители неба,
Видя, как с кубкомГефест по чертогу вокруг суетится[8].
Это был отрывок изпервой песни «Илиады», там, где хромоногий бог ковыляет по Олимпу, авсе другие боги смеются над ним. Я лежал в это время на полу, дубася мужаЛесбии, — не часто мне выпадал случай отплатить за старые обиды. Когда Калигулакончил, я поднялся на ноги и сказал:
Рек — и от наковальнивеликан закоптелый поднялся
И, хромоногий,медлительно двигал увечные ноги[9],–
и захромал к столу сугощением. Калигула был в восторге и процитировал еще две строки, которые идутраньше описания «несказанного смеха»:
… потщися могучегосладкими тронуть словами,
И немедленно к намОлимпиец милостив будет[10].
Отсюда и пошло мое,данное им, прозвище Вулкан, которое я был рад получить, так как оно несколькозащищало меня от его капризов.
Затем Калигулапотихоньку вышел, снял маскарадный костюм и вернулся в своем обличии через тудверь, у которой он поставил меня. Он притворился, будто страшно удивлен ивозмущен тем, что происходит, и снова принялся декламировать Гомера — исполненные стыда и гнева слова Улисса, возмущенного распущенностью женщин водворце:
Он под покровом лежал. Вворота, он увидел, служанки,
Жившие в тайной любви сженихами, толпой побежали,
С хохотом громким,болтая, шумя и крича непристойно.
Вся его внутренностьпламенем гнева зажглась несказанным.
Долго не знал он,колеблясь рассудком и сердцем, что делать —
Встать ли и, вслед забесстыдными бросившись, всех умертвить их?
Или остаться, дав волю впоследний им разе женихами
Свидеться? Сердце жезлилось его; как рычит, ощетинившись,
Злобная сука, щенятоксвоих защищая, когда их
Кто незнакомый берет, иза их покусаться готовясь,
Так на бесстыдниц егораздраженное сердце роптало.
В грудь он ударил себя исказал раздраженному сердцу.
«Сердце, смирись;ты гнуснейшее вытерпеть силу имело
В логе циклопа, в товремя, когда пожирал беспощадно
Спутников он злополучныхмоих, — и терпенье рассудку
Выход из страшной пещерыдля нас, погибавших, открыло»[11].
– Под«циклопом» понимайте «Тиберий», — сказал он. Потом хлопнулв ладоши, призывая гвардейцев, которые бегом прибежали на его зов. — Немедленнопришлите сюда Кассия Херею!
Послали за Кассием, иКалигула сказал ему:
– Кассий, славный герой,ты, кто служил мне боевым конем, когда я был ребенком, мой самый старый и самыйверный друг, видел ли ты когда-нибудь такое печальное и унизительное зрелище?Мои сестры торгуют своим телом у меня во дворце, мой дядя Клавдий стоит удверей и продает впускные билеты! О, что сказали бы бедные мать и отец, если быони дожили до этого дня!
– Арестовать их всех,цезарь? — горячо спросил Кассий.
– Лучше «остаться,дав волю в последний им раз с женихами свидеться…»[12], — ответил,словно отчаявшись, Калигула и зарычал, как «злобная сука». Кассиюбыло велено увести гвардейцев обратно.
Это была не последняяоргия такого рода, устроенная во дворце; впоследствии Калигула заставилсенаторов, присутствовавших на первом «приеме», приводить с собой жени дочерей в помощь Агриппинилле и Лесбии. Но вопрос, где и как раздобытьденьги, становился все острее, и Калигула решил посетить Францию и посмотреть,что там можно сделать.
Он собрал огромноевойско, затребовав по отряду из каждого полка регулярной армии, формируя новыеполки и набирая рекрутов где только мог. Из Италии он вышел во главе стапятидесяти тысяч человек, а во Франции увеличил армию до четверти миллиона.Вооружать и экипировать это огромное войско пришлось городам, через которые онопроходило, необходимое продовольствие Калигула реквизировал там же. Иногда онскакал в галоп и заставлял армию шагать по сорок восемь часов подряд, чтобы неотстать от него, иногда двигался со скоростью одной-двух миль в день, любуясьокрестностями из носилок, которые несли на плечах восемь дюжих солдат, и то идело останавливаясь, чтобы сорвать цветок.
Калигула предуведомил освоем приезде в письмах, приказывая всем должностным лицам высоких рангов как всамой Франции, так и в рейнских провинциях, прибыть в Лион, где он намеревалсясосредоточить все военные силы. Среди тех, кто подчинился этому приказу, былГетулик, один из лучших офицеров моего милого Германика, командовавшийпоследние несколько лет четырьмя полками в Верхней Германии. Он был оченьпопулярен среди солдат, так как сохранил традицию не применять жестокихнаказаний, и дисциплина в его полках держалась на любви к нему, а не на страхе.Популярен он был не только в Верхней, но и в Нижней провинции, в полках, которымикомандовал его тесть Апроний — Гетулик женился на сестре Апроний, которую, какполагали, мой шурин Плавтий выбросил из окна. После убийства Сеяна Гетуликугрозила смерть, так как он обещал отдать дочь замуж за сына Сеяна, но онизбежал этого, написав Тиберию дерзкое письмо. Он заявил, что до сих пор, покакомандование полками у него в руках, император может рассчитывать на еговерность и верность его солдат. У Тиберия хватило благоразумия оставить его впокое. Но Калигула завидовал его популярности и, как только Гетулик приехал вЛион, его арестовали.
Калигула не предложилмне участвовать в этом походе, поэтому я знаю о том, что там произошло, извторых рук и не могу писать об этом в подробностях. Мне стало известно лишь то,что Ганимед и Гетулик были обвинены в заговоре — Ганимед-де посягал на жизньимператора, а Гетулик был его пособником — и казнены без суда. Считалось, чтоЛесбия и Агриппинилла (муж последней незадолго перед тем умер от водянки) тожеучаствовали в заговоре. Их сослали на остров у берегов Африки, невдалеке отКарфагена. Это был очень жаркий, бесплодный остров, где единственным занятиембыло ныряние за губками; Калигула велел сестрам выучиться этому промыслу, таккак сам он дольше содержать их не может. Но прежде чем отправиться на остров,они должны были пройти пешком под стражей от Лиона до Рима, неся по очереди вруках урну с прахом Ганимеда. Это было им наказание за многократноепрелюбодейство с Ганимедом, как объяснил Калигула в написанном высоким слогомписьме к сенату. И тут же принялся распространяться о собственнойснисходительности. Ведь они хуже обыкновенных проституток, ни у однойпорядочной проститутки не хватило бы наглости заломить такую цену, какуютребовали — и получали — Лесбия и Агриппинилла за участие в оргиях, а он их дажене казнил!
Я не имел основанийжалеть племянниц. Они были по-своему так же дурны, как Калигула, и относилисько мне крайне недоброжелательно. Когда у Агриппиниллы за три года до тогородился ребенок, она спросила Калигулу, как бы он посоветовал его назвать.Калигула сказал: «Назови его Клавдием, и он обязательно станеткрасавцем». Агриппинилла так разозлилась, что чуть не ударила Калигулу:вместо этого она обернулась и плюнула в мою сторону, а затем разрыдалась.Младенца назвали Луций Домиций[13]. Лесбия была слишком горда, чтобы обращатьна меня внимание или как-то показать, что она меня замечает. Если мывстречались в узком коридоре, она обычно продолжала идти прямо посредине, незамедляя шага, и я вынужден был прижиматься к стене. Мне приходилось напоминатьсебе, что это дети моего милого брата и что я обещал Агриппине сделать всевозможное ради них.
На мои плечи быловозложено довольно затруднительное для меня поручение — поехать во главеделегации из четырех экс-консулов в Лион, чтобы поздравить Калигулу сраскрытием заговора. Это была моя первая самостоятельная поездка во Францию, илучше бы я ее не совершал. Мне пришлось взять у Кальпурнии деньги на дорожныерасходы, так как на мое поместье и дом до сих пор не нашелся покупатель, аждать, что Калигула очень мне обрадуется, я вряд ли мог. Я отплыл из Остии исошел на берег в Марселе. После того как Калигула отправил в изгнание моихплемянниц, он продал с аукциона драгоценности, украшения и наряды, которые онипривезли с собой, и получил за них очень высокую цену: он тут же распродал и ихрабов, а затем и вольноотпущенников под видом рабов. Покупали их богатые жителипровинции, которым хотелось похвастаться: «Да, это и это принадлежалосестрам императора. Я купил все эти вещи лично у него». Успех навелКалигулу на новую мысль. Старый дворец, где жила некогда Ливия, стоялзаколоченный. Там было полно ценной мебели и картин и реликвий, оставшихсяпосле Августа. Калигула послал за этим добром в Рим, возложить на меняответственность за их благополучное и незамедлительное прибытие в Лион. Онписал:
«Пришли все сушей,а не морем. Я еще в ссоре с Нептуном». Письмо это пришло накануне тогодня, когда я должен был отплыть, поэтому я перепоручил это дело Палланту.Трудность заключалась в том, что все свободные лошади и повозки были изъяты дляобоза новой армии. Но Калигула отдал приказ, значит, и тягловая сила, иперевалочные средства должны были быть изысканы. Паллант отправился к консулами показал им письмо Калигулы. Они были вынуждены реквизировать почтовые кареты,фургоны булочников и даже кляч, вертящих мельничные жернова, что причинило всембольшие неудобства.
40 г. н.э.
Так вот и получилось,что как-то майским вечером, перед заходом солнца, Калигула, сидевший напарапете моста в Лионе и занятый воображаемой беседой с тамошним речным богом,увидел, как издалека по дороге к нему приближаюсь я. Он узнал мои носилки подоске для игры в кости, которую я к ним приладил: я коротаю долгий путь, играясам с собой. Калигула закричал сердито:
– Эй, ты, там, где повозки?Почему с тобой нет повозок?
Я крикнул в ответ:
– Благослови тебя небо,цезарь! К сожалению, повозки придут только через несколько дней. Они двигаютсясушей через Геную. Я с моими спутниками прибыл по воде.
– Так и обратноотправишься по воде, голубчик, — ответил он. — Пожалуй-ка сюда.
Когда я приблизился кмосту, два германских солдата стащили меня с носилок, отнесли к среднемупролету и посадили на парапет спиной к реке. Калигула подбежал и столкнул меня.Я перевернулся два раза в воздухе и полетел вниз — казалось, я пролетел тысячуфутов, пока не коснулся воды. Помню, я сказал себе: «Родился в Лионе, умерв Лионе». Рона — река очень холодная, очень глубокая и очень быстрая.Тяжелая тога облепила мне руки и ноги, но я все же умудрился не пойти ко дну идаже выбраться на берег за излучиной, в полумиле от моста. Я куда лучше плаваю,чем хожу, у меня сильные руки, и так как я довольно толстый — я мало двигаюсь илюблю поесть, — я держусь на воде, как пробка. Кстати, мой племянник вообще неумел плавать.
Калигула был оченьудивлен, когда несколько минут спустя увидел, что я ковыляю по дороге, и громкозахохотал над моим видом — я весь перепачкался в вонючей тине.
– Где ты был, дорогойВулкан? — крикнул он.
Ответ был у менянаготове:
– То громовержец
… меня, побужденногосердцем на помощь,
Ринул, за ногу схватив,и низвергнул с небесного прага:
Несся стремглав я весьдень и с закатом блестящего солнца
Пал на божественныйЛемнос, едва сохранивший дыханье.
Там синтийские мужи менядружелюбно прияли[14], —
под «Лемносом»понимай «Лион», — сказал я.
Калигула сидел напарапете, а перед ним лежали ничком в ряд остальные трое членов нашейделегации. Ноги Калигулы стояли на шеях двух из них, а кончик меча упирался вспину третьего — мужа Лесбии, который с рыданиями молил о пощаде.
– Клавдий, — простоналон, услышав мой голос. — Уговори императора нас отпустить, мы явились лишьпринести ему наши поздравления.
– Мне нужны повозки, ане поздравления, — сказал Калигула.
Казалось, Гомер написалотрывок, из которого я перед этим уже процитировал несколько строк, специальнодля этого случая. Я сказал мужу Лесбии:
– “… Претерпи иснеси, как ни горестно сердцу!” Я же молю тебя только
… не дай на себе тыувидеть
Зевса ударов; бессилен ябуду, хотя и крушася,
Помощь подать: тяжелоОлимпийцу противиться Зевсу![15]
Калигула был в восторге.Он спросил экс-консулов, моливших о пощаде:
– Во сколько вы ценитесвою жизнь? В пятьдесят тысяч золотых за каждого?
– Сколько ты скажешь,цезарь, — еле слышно отвечали они.
– Тогда выплатите этусумму бедному Клавдию, как только вернетесь в Рим. Его хорошо подвешенный языкспас вам жизнь.
После этого он разрешилим подняться и заставил, не сходя с места, подписать обязательство о выплатемне в трехмесячный срок ста пятидесяти тысяч золотых. Я сказал Калигуле:
– Всемилостивейшийцезарь, ты нуждаешься в деньгах больше, чем я. Ты не откажешься принять от менясто тысяч золотых, когда я их получу, в знак благодарности за мое собственноеспасение? Если ты соизволишь принять дар, у меня еще останутся пятьдесят тысяч,и я смогу расплатиться с тобой, внеся полностью вступительный взнос. Меня оченьбеспокоит этот долг.
Калигула сказал:
– Как тебе будет угодно,лишь бы ты обрел спокойствие духа, — и назвал меня своей «золотой монеткой».
Так что Гомер выручилменя. Но несколько дней спустя Калигула предупредил, чтобы я больше нецитировал Гомера:
– Этого автора сильнопереоценили. Я собираюсь изъять его книги и сжечь их. Почему бы мне неосуществить на практике рекомендации Платона? Ты помнишь его«Государство»? Его доводы весьма убедительны. Платон считал, чтопоэтов вообще нельзя пускать в его идеальное государство, так как, говорил он,все они лгут. И он совершенно прав.
Я спросил:
– Собираешься ли ты, обожественный цезарь, сжечь стихи других поэтов, кроме Гомера?
– Непременно. Всех, когослишком высоко оценили. Для начала — Вергилия. Он очень скучен. Хочет бытьГомером, но у него это не получается.
– А историков?
– Да. Ливия. Ещескучнее. Хочет быть Вергилием, но у него это не выходит.
ГЛАВА XXXII
Калигула потребовал датьему результаты последнего официального имущественного ценза и, изучив его,вызвал в Лион самых богатых людей Франции, чтобы обеспечить хорошие цены, когдаиз Рима прибудет дворцовое добро. Перед началом аукциона он произнес речь.Калигула сказал, что он — несчастный банкрот, обремененный огромнойзадолженностью, но он надеется, что ради блага империи его дорогие друзья изпровинции и благодарные союзники примут в расчет его трудное финансовое положение.Он просит их предлагать настоящую цену за фамильные вещи, которые он, к своемуприскорбию, вынужден продать с торгов.
Мало того, что Калигулавыучил все обычные трюки аукционистов, он придумал еще немало новых фокусов,куда более хитрых, чем те, что были доступны простым рыночным торговцам, укоторых он заимствовал свой жаргон. Например, он продавал один и тот же предметнескольким покупателям, каждый раз по-иному расписывая его историю идостоинства. Под «настоящей» ценой Калигула понимал «диктуемуючувством» цену, которая всегда оказывалась в сто раз больше, чемдействительная. Он говорил, к примеру: «Это было любимое кресло моегопрадедушки Марка Антония», или: «Божественный Август пил на своейсвадьбе из этой чаши», или: «В этом платье моя сестра, богиня Пантея,была на приеме, данном царю Ироду Агриппе в ознаменование его освобождения изтюрьмы…» и так далее. И он продавал «кота в мешке», как он этоназывал, — небольшие предметы, завернутые в материю. Когда Калигуле удавалосьобманом всучить кому-нибудь за две тысячи золотых старую сандалию или кусокчерствого сыра, он был невероятно доволен собой.
Аукцион всегда начиналсяс резервированной цены; Калигула кивал кому-нибудь из богатых французов иговорил: «Ты, кажется, предложил за этот алебастровый ларец сорок тысяч?Благодарю. Но посмотрим, нельзя ли получить за него больше. Кто скажет сорокпять тысяч?» Сами понимаете, что страх подгонял покупателей. Калигулаободрал всех, кто там собрался, до нитки и, чтобы отметить это, устроилвеликолепный десятидневный праздник.
Затем Калигула направилсвой путь в рейнские провинции. Он заявил, что намерен объявить германцамвойну, которая кончится их поголовным истреблением. Его священный долг — завершить дело, начатое дедом и отцом. Калигула послал за Рейн два полка, чтобыустановить местонахождение ближайшего противника. Было взято около тысячипленных. Калигула осмотрел их и, отобрав триста крепких юношей для своейохраны, выстроил остальных в один ряд у скалы. На обоих концах оказалось полысому человеку. Калигула отдал Кассию приказ: «Убей их всех — от одноголысого до другого — в отмщение за смерть Вара». Известие об этой бойнедостигло германцев, и они ушли в свои непроходимые леса. Когда Калигула вместесо своей армией переправился на другой берег, он никого там не обнаружил. Впервый же день похода Калигула, чтобы развлечься, отправил несколько германскихтелохранителей в соседний лес, и к ужину те принесли известие, что«враг» совсем близко. Калигула ринулся в атаку во главе«разведчиков» и эскадрона гвардейской кавалерии. Он привел обратнозахваченных жителей, заковав их в цепи, и объявил, что им одержанасокрушительная победа над превосходящими силами противника и взято многопленных. Калигула наградил своих товарищей по оружию новым военным орденом«Зоркий глаз», представлявшим собой золотой обруч, украшенныйсолнцем, луной и звездами из драгоценных камней.
На третий день походадорога подошла к узкому ущелью. Армии пришлось построиться в колонну. Кассийсказал Калигуле:
— Вот в почти таком жеместе, цезарь. Вар попал в засаду. Мне не забыть этого до самой смерти. Я шелво главе своей роты, и только мы достигли поворота дороги, вроде того, ккоторому мы сейчас подходим, как вдруг из-за группы елей, вон как та, впереди,раздался оглушительный боевой клич, и на нас со свистом обрушились три иличетыре сотни ассагаев…
— Мою кобылу, быстро! — впанике вскричал Калигула. — Расступись!
Он спрыгнул с носилок,вскочил на Пенелопу (Инцитат оставался в Риме для участия в гонках) и помчалсягалопом обратно, к концу колонны. Через четыре часа он снова был у Рейна, номост оказался забит повозками, а Калигула так стремился поскорее попасть надругую сторону реки, что он сошел с лошади, сел в кресло и велел солдатампередавать себя с рук на руки от повозки к повозке, пока не очутился вбезопасности на противоположном берегу. Он тут же велел армии повернуть назад,объявив, что противник слишком труслив, чтобы принять бой, и поэтому он будетискать новых побед в ином месте. Когда армия вновь собралась в Кельне, Калигулапошел маршем вниз по Рейну, затем пересек его и направился к Булони,расположенной ближе всех остальных портов к Британским островам. Случилось так,что сын Кинобелина, короля Британии, поссорился в это время с отцом и, услышаво приближении Калигулы, покинул страну, переправился через пролив с несколькимисторонниками и отдал себя под защиту Рима. Калигула, уже сообщивший сенату ополном покорении Германии, теперь написал, что царь Кинобелин прислал к немусына в знак признания владычества Рима над всем Британским архипелагом — отостровов Силли до Оркнейских островов.
От начала до конца этойэкспедиции я находился при Калигуле; нелегкое это было дело — ублажать его. Онжаловался на бессонницу и говорил, что его враг Нептун донимает его постояннымшумом волн в ушах, а ночью является ему и грозит трезубцем. Я сказал:
– Нептун? Я бы на твоемместе не позволил этому нахалу себя запугать. Почему ты не накажешь его, какнаказал германцев? Ты ведь, если память мне не изменяет, однажды уже обещал емуэто сделать, если он и впредь будет издеваться над тобой. Сколько можнопроявлять снисхождение? Это большая ошибка.
Калигула посмотрел наменя, тревожно прищурив глаза.
– Ты думаешь, я безумен?- спросил он, помолчав.
Я боязливо рассмеялся.
– Безумен, цезарь? Тыспрашиваешь, считаю ли я тебя безумным? Да ты образец здравомыслия для всегообитаемого мира.
– Знаешь, Клавдий, — сказал он доверительно, — очень трудно быть богом в людском обличье. Я частодумаю, уж не схожу ли я с ума. Говорят, в таких случаях хорошо помогаетчемерица из Антикиры. Как ты считаешь?
Я сказал:
– Один из величайшихгреческих философов, но я сейчас не могу припомнить, кто именно, пользовалсячемерицей, чтобы его ясный разум стал еще ясней. Но если ты спрашиваешь моегосовета, я скажу: «Не надо тебе никакой чемерицы. Твое сознание ясно, какгорное озеро».
– Да, — сказал он, — ноя хотел бы спать больше трех часов в ночь.
– Ты и три часа спишьиз-за своего людского обличия, — сказал я. — Боги вообще не спят.
Калигула успокоился и наследующий день стянул всю армию на побережье для битвы с Нептуном; впередистояли лучники и пращники, затем германцы из вспомогательных войск с ассагаямии наконец, позади всех, французы. Кавалерия была на флангах; на песчаных дюнахрасположились осадные орудия, баллисты и катапульты. Никто и понятия не имел,что будет дальше. Калигула въехал верхом на Пенелопе в море, пока вода не дошлаей до колен, и закричал:
– Нептун, старинный врагмой, защищайся! Вызываю тебя на смертный бой. Ты вероломно погубил флот моегоотца, не так ли? Испробуй свою мощь на мне, если осмелишься.
И прочитал строку изГомера, ту, где Аякс борется с Улиссом:
– «Ты подымай, илия подыму; А решит Олимпиец!»[16]
На берег накатиласьбольшая волна. Калигула презрительно рассмеялся и пронзил ее мечом. Потомспокойно вернулся на берег и велел трубить сигнал наступления. Лучникивыпустили стрелы, пращники метнули камни, копьеносцы — дротики и копья,пехотинцы вошли в воду до подмышек и принялись рубить волны, кавалеристыкинулись в море с флангов и проплыли несколько шагов, размахивая саблями,баллисты извергали каменные ядра, а катапульты — огромные дротики и бревна сжелезными наконечниками. Затем Калигула сел на военный корабль, велел броситьякорь там, куда не долетали ядра, и принялся выкрикивать нелепые угрозы поадресу Нептуна и плевать за борт. Нептун не сделал никаких попыток защититьсебя или ответить, если не считать того, что одного солдата ущипнул омар, адругого обожгла медуза.
Наконец Калигулаприказал трубить отбой и велел солдатам вытереть кровь с мечей и собратьтрофеи. Трофеями были морские ракушки на берегу. Каждый солдат должен былнабрать их полный шлем и высыпать в общую кучу. Затем ракушки рассортировали,запаковали в ящики и отправили в Рим как доказательство его неслыханной победы.Солдаты сочли все это превосходной забавой, а когда Калигула к тому же выдал внаграду по четыре золотых на человека, они приветствовали его оглушительнымикриками. В знак победы Калигула также выстроил очень высокий маяк наподобиезнаменитого александрийского маяка, что оказалось великим благом для моряков вэтих опасных водах.
Затем Калигула повел всевойско обратно вверх по Рейну. Когда мы подошли к Бонну, он отозвал меня всторону и хмуро шепнул:
– Полки так и не былинаказаны за оскорбление, которое они мне нанесли, взбунтовавшись против отца,когда меня не было в лагере. Ты помнишь, мне пришлось вернуться и навести здесьпорядок?
– Прекрасно помню, — ответил я. — Но ведь это было так давно. Прошло двадцать шесть лет; вряд лиуспело много солдат из тех, кто служил тогда. Ты и Кассий Херея, пожалуй,единственные ветераны, оставшиеся в живых после того ужасного дня.
– Тогда я казню лишькаждого десятого, — сказал Калигула.
Солдатам Первого иДвадцатого полков было приказано собраться в одном месте, причем разрешеноиз-за жаркой погоды оставить оружие в палатках. Гвардейской кавалерии такжеприказали явиться туда и взять с собой не только сабли, но и пики. Я заметилсержанта, который, судя по возрасту и количеству шрамов, вполне мог быть участникомбитвы при Филиппах. Я спросил:
– Сержант, ты знаешьменя?
– Нет, прошу прощения,не знаю. Похоже, что ты — экс-консул.
– Я — брат Германика.
– Право? Никогда незнал, что у него есть брат.
– Да, я не военный ивообще не очень важная персона. Но я хочу сказать вам, солдатам, одну важнуювещь. Держите при себе мечи, когда пойдете днем на сбор.
– Почему, если мне будетпозволено спросить?
– Потому что они ваммогут пригодиться. Вдруг нападут германцы? Вдруг еще кто-нибудь…
Он пристально на меняпосмотрел и увидел, что я не шучу.
– Большое спасибо, япередам всем твои слова.
Пехотинцев собраливместе.перед трибуналом, и Калигула, грозно нахмурясь, топая ногой иразмахивая руками, обратился к ним с речью. Он начал с того, что напомнил им о некоейночи ранней осенью много-много лет назад, когда небо было затянуто тучами…Здесь некоторые солдаты стали украдкой проскальзывать прочь через проход,оставшийся между двумя эскадронами кавалерии. Они отправились за оружием.Другие, не таясь, вытащили спрятанные под плащами мечи. Калигула, должно быть,это заметил, так как внезапно переменил тон прямо посреди фразы и принялсяпроводить сравнение между теми тяжелыми, к счастью забытыми, временами итеперешним славным, изобильным и победоносным правлением.
– Ваш маленький дружокстал мужчиной, — сказал он, — и могущественнейшим императором на свете. — Дажесамый свирепый враг не осмеливается бросать вызов его непобедимым войскам.
Тут выскочил вперед мойстарый сержант.
– Все пропало, цезарь! — вскричал он. — Противник пересек реку у Кельна — триста тысяч человек. Ониотправились грабить Лион… а затем они перейдут через Альпы и разграбят Рим.
Никто не поверил этойбессмысленной истории, кроме Калигулы. Он позеленел от страха, спрыгнул стрибунала, схватил поводья, плюхнулся в седло и с быстротой молнии исчез излагеря. Следом за ним помчал грум, и Калигула, обернувшись, крикнул ему:
– Слава богам, что уменя есть Египет! Там мне ничто не грозит. Германцы — плохие моряки.
Как все смеялись! Новдогонку за Калигулой поскакал один из полковников и довольно скоро его нагнал.Он заверил императора, что опасность преувеличена. Реку пересек, сказал он,лишь небольшой отряд, да и его отбросили назад; наш берег полностью очищен отврага. Калигула остановился в ближайшем городе и отправил в сенат письмо,сообщая, что все его походы увенчались победой и он со своим славным войскомвозвращается в Рим. Калигула сурово упрекал остававшихся дома трусов за то, чтоони, судя по всему, продолжали вести обычный образ жизни — театры, бани, пиры,- в то время как он подвергался жесточайшим невзгодам, ел, пил и спал, какобыкновенный рядовой.
Сенаторы не знали, какего умилостивить, ведь Калигула строго-настрого запретил сенату оказывать емукакие-либо почести по собственному почину. Они все же отрядили к нему посланцевс поздравлениями по поводу его блистательных побед и мольбами поспешить обратнов Рим, где его так недостает. Калигула страшно рассердился на то, что ему неназначили триумфа, даже вопреки его приказаниям, и на то, что в послании сенатаего называли не Юпитер, а всего лишь — император Гай Цезарь. Он похлопал порукояти меча и вскричал: «Поспешить обратно? Само собой, поспешу, и вот сэтим в руках!»
Калигула началприготовления к тройному триумфу — в честь победы над Германией, над Британиейи над Нептуном. В качестве британских пленных он мог воспользоваться сыномКинобеллина и его сторонниками, к которым он прибавил команды несколькихбританских торговых судов, задержанных в Булони. Германские пленники у негобыли — целых триста человек настоящих и самые высокие французы, каких он сумелнайти, в белокурых париках и германском платье, болтающие между собой натарабарском, якобы германском, языке. Но, как я уже говорил, сенаторы боялисьназначить ему официальный триумф, поэтому ему пришлось довольствоватьсянеофициальным. Калигула въехал в город в том же облачении, в каком скакал череззалив в Байи, и только заступничество Цезонии, которая была разумной женщиной,спасло сенаторов от гибели. Калигула наградил римлян за их прошлые щедрыепожертвования, осыпая их с крыши дворца градом серебряных и золотых монет; ноон прибавил к ним раскаленные железные диски, чтобы напомнить гражданам Рима,что император не простил их за беспорядки в амфитеатре. Солдатам было сказано,что они могут сколько угодно шуметь и бесчинствовать, и сколько влезет пить заобщественным счет. Они не только воспользовались этим разрешением, норазграбили множество лавок и сожгли дотла квартал проституток. Порядок не могливосстановить целых десять дней.
Это произошло всентябре. Все то время, что Калигула отсутствовал, на Палатинском холме междухрамом Кастора и Поллукса и дворцом Калигулы поспешно возводили новый храм,доходивший до самой рыночной площади. Приехав, Калигула превратил храм Кастораи Поллукса в вестибюль к новому храму, велев проделать проход между статуямибогов. «Божественные близнецы — мои привратники», — хвастливо говорилон. Затем Калигула отправил письмо губернатору Греции с приказом изъять изхрамов и отослать в Рим все самые известные статуи богов. Он намеревался отсечьим головы и заменить их скульптурными изображениями собственной головы. Большевсего Калигула жаждал заполучить колоссальную статую Юпитера Олимпийского. Онвелел построить специальный корабль для ее перевозки. Но перед самым спуском наводу в корабль попала молния. Во всяком случае, такова была официальная версия- я думаю, что на самом деле суеверная команда сама сожгла корабль. Тут ЮпитерКапитолийский раскаялся в своей ссоре с Калигулой (так Калигула нам сказал) иумолял его вернуться и жить рядом с ним. Калигула ответил ему, что новый храмуже практически закончен, но, поскольку Юпитер так смиренно просит у негопрощения, он пойдет на компромисс — построит мост над долиной и соединит двахолма. И он сделал это; мост проходил над самой крышей храма, посвященногоАвгусту.
Калигула был публичнопризнан Юпитером. Он был не только Латинский Юпитер, но и Юпитер Олимпийский,мало того, он воплощал в себе всех остальных богов и даже богинь, которых онобезглавил и наградил своей головой. Иногда он был Аполлоном, иногда Меркурием,а иногда Плутоном; в каждом отдельном случае он носил соответствующий наряд итребовал соответствующих жертвоприношений. Я видел, как он расхаживал,изображая Венеру, в длинном газовом одеянии, рыжем парике, туфлях на высокомкаблуке, с накладным бюстом и размалеванным лицом. Он выступал в качествеДоброй Богини на ее ежегодном декабрьском празднике; стыд и срам. Его любимцемтакже был Марс, но чаще всего Калигула оставался Юпитером; он ходил тогда вмасличном венке и ярко-голубом шелковом плаще, нацепив бороду из тончайшейзолотой проволоки, держа в руке кусок янтаря с зазубренными краями, которыйизображал молнию. Однажды в таком наряде он произнес речь с ораторского амвонана рыночной площади.
– Я намереваюсь в скоромвремени, — сказал он, — построить для себя город на вершине Альп. Мы, боги,предпочитаем горные вершины душным речным долинам. Я смогу обозревать оттудавсю свою империю — Францию, Италию, Швейцарию, Тироль и Германию. Если я увижу,что где-нибудь внизу готовится заговор, я пошлю всем в предупреждение раскатгрома, вот так! (Он грозно зарычал.) Если на это не обратят внимания, я поражупредателя молнией, вот так! (Он метнул кусок янтаря в толпу. Тот ударился остатую и отскочил, не причинив никому вреда.)
Находившийся в толпечужеземец, сапожник из Марселя, приехавший осматривать достопримечательностиРима, разразился смехом. Калигула велел его схватить и привести к ораторскомуамвону. Наклонившись к нему и грозно нахмурясь, он спросил:
– Кто я, по-твоему?
– Пустозвон, — сказалсапожник.
Калигула не поверилсвоим ушам.
– Пустозвон? — переспросил он. — Я- пустозвон?
– Да, — сказал француз.- Я всего лишь бедный французский сапожник, и я первый раз в Риме, но ничегодругого я сказать не могу. Если бы кто-нибудь у меня дома говорил то, чтоговоришь ты, его назвали бы пустозвоном.
Калигула подхватил егосмех.
– Бедный дурачок, — сказал он. — Конечно, назвали бы. Но ведь это говорю я!
Все расхохотались, какбезумные, но над кем они смеялись, над Калигулой или сапожником, было неясно.Вскоре после этого Калигула соорудил «небесную» машину. Он поджигалфитиль, раздавался раскат «грома», вспыхивала «молния», ииз машины летели камни в ту сторону, куда он ее направлял. Но я знаю издостоверных источников, что, когда ночью гремел настоящий гром, Калигулапрятался под кровать. Насчет этого есть одна забавная история. Однажды, когдаон шествовал по улицам в обличий Венеры, началась гроза. Калигула принялсякричать: «Отец, отец, пощади свою красавицу дочь!»
Деньги, которые онпривез из Франции, скоро кончились, но Калигула изобрел новые способы увеличитьсвой доход. Его излюбленным приемом было обследовать в судебном порядкезавещания людей, не оставивших ему ничего в наследство. Он доводил до сведениясуда о всех благодеяниях, оказанных им завещателям, и заявлял, что то ли онизабыли про благодарность, то ли, когда писали завещание, не были в здравом уме;он предпочитает думать последнее. Затем он аннулировал завещание и назначал себяосновным наследником. Он обычно приходил в суд рано утром и писал на доскесумму, которую намеревался получить в тот день, чаще всего двести тысячзолотых. Когда он ее получал, он закрывал судебное заседание. Однажды утромКалигула издал новый эдикт о часах торговли различных лавок. Он велел начертатьего крошечными буквами на небольшом листке и прибить выше человеческого ростана колонне посреди рыночной площади, где никто не потрудился его прочитать, недогадываясь, как он важен. В тот же день были переписаны имена нескольких сотторговцев, невольно нарушивших эдикт. Когда началось судебное разбирательство.Калигула разрешил тем, кто был в состоянии это сделать подать суду просьбу,чтобы им позволили ради смягчения приговора назначить его сонаследником совместнос собственными детьми. Мало кто смог этим воспользоваться. Теперь зажиточныелюди, как правило, уведомляли императорского казначея, что Калигула назначаетсяих основным наследником. Но и тут они просчитались. Калигула стал пользоватьсяларцом с лекарствами, полученным в наследство от бабки Ливии, и как-то разотправил в подарок тем, кто недавно включил его в свое завещание, корзинки сзасахаренными фруктами. Завещатели скоропостижно умерли, все до одного.Калигула также вызвал в Рим моего родича, царя Марокко, и убил его, сказав безоколичностей: «Мне нужно твое состояние, Птоломей».
Во время отсутствияимператора в Риме осудили сравнительно мало людей, тюрьмы пустовали, а значит,не хватало жертв для диких зверей. Калигула возместил эту нехватку за счетзрителей, причем сперва им отрезали язык, чтобы они не могли позвать на помощьдрузей. У Калигулы становилось все больше причуд. Как-то раз жрец должен былпринести ему в жертву молодого бычка — в тот день Калигула выступал в ролиАполлона. Обычная процедура заключалась в том, что прислужник оглушал животноеударом каменного топора по лбу, а жрец перерезал ему горло. Калигула вошел вхрам, переодетый прислужником, и задал положенный по ритуалу вопрос:«Можно?» Когда жрец ответил: «Бей», — Калигула опустилтопор и размозжил ему голову.
Я все еще жил в бедностис Кальпурнией и Брисеидой. и, хотя долгов у меня не было, денег не было тоже,не считая небольшого дохода с поместья. Я не забывал показывать Калигуле, как ябеден, и он милостиво разрешил мне оставаться в сословии сенаторов, хотя ябольше не имел на это права по своему имущественному положению. Но я чувствовалсебя с каждым днем все менее прочно. Однажды в октябре в полночь меня разбудилоглушительный стук в парадную дверь. Я высунул голову в окно спальни.
– Кто там? — спросил я.
– Тебя немедленнотребуют во дворец.
Я сказал:
– Это ты, Кассий Херея?Ты не знаешь, меня убьют?
– Мне приказанонемедленно привести тебя к нему.
Кальпурния заплакала,Брисеида тоже, и обе нежно расцеловали меня на прощание. В то время как онипомогали мне одеться, я поспешно говорил им, как распорядиться оставшимся уменя небольшим имуществом, что делать с маленькой Антонией, как устроитьпохороны и так далее. Это была очень трогательная сцена, но я не осмеливался еезатягивать. Скоро я уже хромал рядом с Кассием по пути во дворец. Кассий сказалугрюмо: «Вместе с тобой вызвали еще двух экс-консулов». Он назвал мнеих имена, и я перепугался еще больше. Это были богатые люди, как раз из тех,кого Калигула обычно обвинял в заговоре против себя. Но при чем тут я? Я пришелво дворец первым. Двое остальных прибежали почти сразу за мной, задыхаясь отспешки и страха. Нас провели в зал суда и велели сесть на похожем на эшафотпомосте напротив трибунала. За нами, переговариваясь вполголоса на своем языке,стояла стража из германских солдат. Комната была погружена во мрак, если несчитать две небольшие масляные лампы на трибунале. Окна позади, как я заметил,были завешены черными занавесями, вышитыми серебряными звездами. Мы молчапожали друг другу руки. В прошлом я много натерпелся от этих людей, но ктовспоминает о таких мелочах, когда у порога стоит смерть? Так мы просидели вожидании до самого рассвета.
Внезапно раздался звонцимбал и веселые звуки гобоев и скрипок. Из двери сбоку трибунала вышли гуськомрабы, каждый — с двумя светильниками, которые они поставили на столы у стен; итут громкий голос евнуха запел известную песню «Когда ночныестражи…». Рабы удалились. Послышался звук шагов, и в комнату «впорхнула»высокая неуклюжая фигура в женской розовой тунике, с короной из искусственныхроз на голове. Это был Калигула.
Розовоперстая богиня
Отдернет ночи звездныйполог…
При этих словах Калигулараздвинул занавеси, и мы увидели первый проблеск рассвета: затем, когда евнухдошел до того места, где розовоперстая Заря тушит один за другим светильники,Калигула и это изобразил в своем танце. Пуф. Пуф. Пуф.
И где влюбленные таятся,
Застыв в тенетах нежнойстрасти…
Тут с ложа, которого мыне заметили, так как оно было в алькове, «богиня Заря» совлекла нагихдевушку и мужчину и жестами показала, что им пора расставаться. Девушка была наредкость красива. Мужчина оказался евнухом, который пел. Они разошлись в разныестороны с горестным видом. Когда прозвучал последний куплет:
Заря, Богиня, всех тыкраше,
Ты поступью своею чудной
Тревоги усмиряешьнаши… —
у меня хватило умапростереться на полу. Остальные поспешили последовать моему примеру. Калигула,сделав антраша, убежал со сцены, и вскоре нас позвали позавтракать с ним. Ясказал:
– О, бог богов! Никогдав жизни я не был свидетелем танца, который доставил бы мне такое женаслаждение. Мне не хватает слов, чтобы описать его прелесть.
Остальные присоединилисько мне и воскликнули:
– Какая жалость, чтотакое несравненное представление было дано перед такой крошечной аудиторией!
Калигула самодовольносказал, что это была только репетиция. А представление он даст в одну изближайших ночей в амфитеатре, собрав туда весь город. Я не совсем представлял,как он сможет повторить сцену с занавесями в огромном открытом амфитеатре, ноблагоразумно промолчал. Завтрак был очень вкусный, и старший экс-консул,сидевший на полу, попеременно ел пирог с дроздами и целовал ногу Калигулы. Яподумал о том, как обрадуются Кальпурния и Брисеида, когда я вернусь, и тутКалигула, бывший в прекрасном настроении, вдруг сказал:
– Хорошенькая девушка,не правда ли, Клавдий, старый греховодник?
– Очень хорошенькая,божественный.
– И до сих пордевственница, насколько мне известно. Ты не хочешь на ней жениться? Я невозражаю. Она мне было приглянулась, но, смешное дело, мне не нравятся незрелыеженщины, да и зрелые тоже, если на то пошло, кроме Цезонии. Ты ее узнаешь?
– Нет, бог богов.Сказать по правде, я смотрел только на тебя.
– Она твоя родственница,Мессалина, дочь Барбата. Старый сводник даже слова не сказал, когда я попросилприслать ее ко мне. Какие они все трусы, Клавдий!
– Да, божественный бог.
– Ну и прекрасно, завтрая вас поженю. А сейчас я, пожалуй, отправлюсь в постель.
– Тысяча благодарностей.Прими мое глубочайшее почтение.
Калигула протянул мнедля поцелуя другую ногу. Он исполнил свое обещание и на следующий день наспоженил. Он взял одну десятую приданого как плату за услугу, но в остальном велсебя достаточно пристойно. Кальпурния была в восторге, что я остался жив, исделала вид, будто моя женитьба ее не трогает. Она сказала деловым тоном:
– Все хорошо, дорогой. Явернусь в поместье, стану присматривать там за хозяйством. Ты не будешь скучатьпо мне с такой хорошенькой женой. А раз у тебя завелись деньги, тебе придетсяснова жить во дворце.
Я сказал, что жену мненавязали, и я буду очень, очень скучать по своей Кальпурнии. Но она отмахнуласьот моих слов: Мессалина в два раза ее красивее, в три раза умней, да к тому жеродовита и богата. Я уже в нее влюблен, сказала Кальпурния.
Я чувствовал себянеловко. Все эти четыре тяжких года Кальпурния была моим единственным настоящимдругом. Чего только она не делала для меня! И все же она была права: ядействительно влюбился в Мессалину, и Мессалина должна была стать моей женой.Для Кальпурнии больше не было места.
Уезжала она в слезах. Ятоже плакал. Я никогда не был увлечен ею, но я знал, что она — мой самый верныйдруг, и если я буду в ней нуждаться, всегда придет мне на помощь. Нет нуждыговорить, что, получив приданое, я про нее не забыл.
ГЛАВА XXXIII
Мессалина была наредкость красивая девушка, стройная и проворная, с черными, как гагат, глазамии копной черных кудрявых волос. Она почти все время молчала и улыбалась загадочнойулыбкой, сводившей меня с ума. Она была так рада ускользнуть от Калигулы и такбыстро сообразила, какие преимущества принес ей наш брак, что держалась со мнойочень нежно, и я вообразил, будто она любит меня не меньше, чем я ее. Впервые сдетства я был по-настоящему влюблен, а когда не очень умный и не оченьпривлекательный мужчина пятидесяти лет влюбляется в очень привлекательную иочень умную пятнадцатилетнюю девушку, ничего хорошего его обычно не ждет.Поженились мы в октябре, в декабре она забеременела. Мессалина, по-видимому,привязалась к маленькой Антонии, которой шел тогда десятый год, и я вздохнул соблегчением: наконец-то у девочки появилась мать, которая к тому же по возрастугодилась ей в подруги и могла объяснить, как надо вести себя в обществе, ивывезти в свет, чего Кальпурния была сделать не в состоянии.
Нас с Мессалиной опятьпригласили жить во дворце. Мы прибыли туда в неудачный момент. Купец по имениБасс расспрашивал начальника дворцовой стражи о привычках Калигулы — правда ли,что он бродит ночью по галереям, так как его мучит бессонница? В какое времяэто бывает? Какие галереи он предпочитает? Сколько телохранителей егосопровождает? Начальник стражи сообщил об этом Кассию, а Кассий — Калигуле.Басса арестовали и подвергли допросу. Он был вынужден признаться в намеренииубить Калигулу, но даже под пытками утверждал, что у него нет пособников. ТогдаКалигула послал за его стариком отцом, приказав явиться на казнь сына. Старик,не подозревавший о планах Басса и об его аресте, пришел в ужас, увидев на полустонущего сына с переломанными костями. Но он взял себя в руки и поблагодарилКалигулу за то, что тот милостиво призвал его закрыть сыну глаза.
– Закрыть сыну глаза!Вот еще! Да у него сейчас и глаз не будет, у этого убийцы. Я выколю их. И твоитоже. Отец Басса сказал:
– Пощади нашу жизнь,цезарь. Мы — только орудие в руках могущественных людей. Я назову тебе всеимена.
Это заинтересовалоКалигулу, а когда старик назвал в числе заговорщиков командующего гвардией,начальника германцев, Каллиста-казначея, Цезонию, Мнестера и еще три-четыреимени, он позеленел от страха.
– А кого они хотелисделать императором вместо меня? — спросил он.
– Твоего дядю Клавдия.
– Он тоже участвует взаговоре?
– Нет. Они просто хотелииспользовать его как подставное лицо.
Калигула поспешно вышелиз комнаты и велел позвать к нему командующего гвардией, начальника германцев,казначея и меня. Он спросил, указывая на меня пальцем:
— Разве этот годится вимператоры?
Все ответили удивленно:
— Нет, если ты сам так нескажешь. Юпитер. Тогда Калигула улыбнулся жалостной улыбкой и воскликнул:
— Я — один, а вас трое.Двое из вас вооружены, а я безоружен. Если вы ненавидите меня и хотите убить,убивайте и объявите этого бедного идиота императором вместо меня.
Мы все упали перед нимниц, и военные протянули ему с пола оружие, говоря:
– У нас этого и в мысляхне было, о повелитель! Разве мы предатели? Если не веришь, убей нас.
Представляете, ондействительно готов был нас убить! Но пока он колебался, я сказал:
— О всемогущий,полковник, вызвавший меня сюда, сказал мне о том, какое обвинение выдвинулпротив этих преданных тебе людей отец Басса. То, что это ложь, видно самособой. Если бы Басс действовал по их наущению, зачем бы ему было расспрашиватьо твоих привычках? Разве он не мог бы получить все необходимые сведения от нихсамих? Нет, просто отец Басса решил спасти жизнь сына и свою собственную жизньгрубой ложью.
По-видимому, мои доводыубедили Калигулу. Он протянул мне руку для поцелуя, велел нам всем троим встатьи вернул владельцам мечи. Басс и его отец были разрублены германцами на куски.Но Калигула не мог избавиться от страха, что его убьют, и страх этот вскоре ещеусугубился дурными предзнаменованиями. Сперва в сторожку привратника при дворцепопала молния. Затем Инцитат, приглашенный как-то вечером на ужин, встал надыбы, и у него слетела подкова, разбившая алебастровую чашу Юлия Цезаря ирасплескавшая на пол вино. Самым зловещим было то, что произошло в Олимпии,когда по приказанию Калигулы храмовые прислужники стали разбирать статуюЮпитера на части, чтобы перевезти ее в Рим. Прежде всего должны были снятьголову, чтобы она послужила меркой для головы Калигулы ей на смену. К потолкухрама прикрепили блок, обвязали шею Юпитера веревкой и только собрались потянуть,как по всему храму прокатился громовой хохот. Прислужники в панике бросилисьбежать. Никого достаточно смелого, чтобы занять их место, найти не удалось.
Поскольку«неколебимая твердость» Калигулы заставила всех трепетать при одномупоминании его имени, Цезония посоветовала ему проявлять большеснисходительности, чтобы римский народ любил, а не боялся его. Она понимала,настолько опасно его положение, а ведь если с ним что-нибудь случится, она тожелишится жизни, разве что станет известно, какие она прилагала старания, чтобысмягчить жестокость императора. Калигула же вел себя на редкость безрассудно.Он отправился по очереди к командующему гвардией, казначею и начальникугерманцев и доверительно сказал каждому из них: «Тебе я верю, но остальныезамышляют заговор против меня, считай их моими смертельными врагами». Тесообщили об этом друг другу, и когда действительно был организован заговор, онизакрыли на это глаза. Калигула сказал, что он считает правильным совет Цезониии благодарит за него, он, несомненно, последует ему, когда помирится со своиминедругами. Он созвал сенат и обратился к нам в следующем тоне: «Скоро, моивраги, я дам вам всем амнистию и буду царствовать с любовью и миром тысячу лет.Таково предсказание. Но прежде чем наступит золотая эра, по полу этого зданияпокатятся головы и кровь фонтаном будет бить в потолок. Вас ждут безумные пятьминут». Мы бы предпочли, чтобы сначала настала золотая эра, а уж потом — «безумные пять минут».
Организовал заговорКассий Херея. Он был солдат старой школы, привыкший слепо повиноваться приказамстарших по званию. Дело должно было дойти до крайности, чтобы человек такогосклада подумал о заговоре против своего главнокомандующего, которому онторжественно присягал на верность. Калигула безобразно обошелся с Кассием. Онтвердо обещал ему пост командующего гвардией, а затем без всяких объясненийотдал его офицеру, совсем недолго служившему в армии и не имевшему никакихзаслуг, в награду за то, что тот отличился во время попойки во дворце: вызвалсяосушить огромный кувшин вина, не отнимая его от губ, и сделал это — я неспускал глаз, — мало того, не изверг вино обратно. Кроме того, Калигуланазначил его сенатором. Кассию поручались самые неприятные дела — сбор налогов,которые на самом деле не подлежали выплате, конфискация собственности занесовершенные преступления, казнь невинных людей. И, наконец, Калигула заставилего подвергнуть пытке прекрасную, к тому же высокорожденную, девушку по имениКвинтилия. История была такова. К Квинтилии сваталось несколько молодых людей,но тот, кого прочил ей в мужья ее опекун, совсем ей не нравился. Девушкаумоляла опекуна разрешить ей выбрать себе мужа среди остальных, и онсогласился. Был назначен день свадьбы. Отвергнутый претендент, один из«разведчиков», отправился к Калигуле и выдвинул против своегосоперника обвинение, сказав, что тот богохульствовал, называя своегоавгустейшего повелителя «лысая дама». В качестве свидетельницы онназвал Квинтилию. Девушку и ее нареченного привели к Калигуле. Оба отрицалисвою вину. Обоих было приказано вздернуть на дыбу. Кассий не смог скрыть своегоотвращения, так как по закону пытать можно было только рабов. Заметив это,Калигула велел ему самому, своими руками, поворачивать блок. Квинтилия неиздала ни стона, не произнесла ни слова во время этого испытания, а послесказала Кассию, который не мог удержаться от слез:
– Бедный полковник, я непитаю к тебе зла. Порой очень тяжело повиноваться приказам.
Кассий ответил сгоречью:
– Лучше бы я умер в тотдень вместе с Варом в Тевтобургском лесу.
Квинтилию снова привелик Калигуле, и Кассий доложил, что она ни в чем не призналась и даже ни разу незастонала. Цезония сказала Калигуле:
– Это потому, что оналюбит этого человека. Любовь побеждает все. Можешь разрезать ее на части, она всеравно его не выдаст.
Калигула спросил:
– А ты была бы ради менятакой же храброй?
– Сам знаешь, что да, — сказала Цезония.
Поэтому жениха Квинтилиине пытали: он получил помилование, а самой Квинтилии дали в счет приданоговосемь тысяч золотых из имущества «разведчика», казненного залжесвидетельство. Но Калигула прослышал про слезы Кассия во время пытки и сталдразнить его старым плаксой. И это было еще не самое худшее, что он говорил.Сделав вид, будто он верит, что Кассий — сентиментальный престарелый педераст,Калигула все время отпускал по его адресу грязные шуточки в присутствии другихгвардейских офицеров, которые были вынуждены им смеяться. Каждый день в полденьКассий являлся к Калигуле за паролем. Раньше тот говорил «Рим», или «Август»,или «Юпитер», или «Победа», или что-нибудь в этом роде, нотеперь, чтобы досадить Кассию, Калигула придумывал всякую чепуху, вроде«Сандалии», или «Щипцы для завивки», или «Поцелуйменя, сержант», или «Любовь, только любовь», и Кассий должен былпередавать эти пароли остальным офицерам и терпеть их насмешки. Он решил убитьКалигулу.
Калигула стал ещебезумнее. Однажды он вошел ко мне в комнату и сказал без всяких предисловий:
– У меня будет триимператорских города, но Рим в их число не войдет. Один в Альпах, другой — вместо Рима — в Антии, ведь я там родился, и он заслуживает этой чести, к томуже он расположен на море, а третьим станет Александрия, на случай, еслигерманцы захватят два первых. Александрия — очень просвещенный город.
– Да, божественный, — смиренноответил я.
И тут он вдруг вспомнил,что его назвали лысой дамой — у него на макушке действительно светилась лысина,- и закричал:
– Как ты смеешьнаходиться в моем присутствии с такой уродливой шапкой волос на голове? Этобогохульство!
Он обернулся кгерманским телохранителям:
– Отрубите ему голову!
Я опять подумал, что мояпесенка спета. Но у меня хватило присутствия духа резко сказать германцу,который устремился ко мне с мечом в руках:
– Что ты делаешь, идиот!Бог не говорил «отрубите», он сказал: «остригите». Беги заножницами, да побыстрей.
Калигула опешил. Он,возможно, и правда подумал, что сказал «остригите». Он разрешилгерманцу принести ножницы, и меня остригли наголо. Я попросил разрешенияКалигулы посвятить ему состриженные волосы, и он милостиво дал на это согласие.После чего всем во дворце, за исключением германцев, велели остричься наголо.Когда очередь дошла до Кассия, Калигула сказал:
– Ах, какая жалость!Такие миленькие кудерки, и полковник так ими гордится!
В тот вечер Кассийвстретил мужа Лесбии. Он был близким приятелем Ганимеда, и, судя по тому, чтообронил в то утро Калигула, жить ему оставалось недолго. Муж Лесбии сказал:
– Добрый вечер, КассийХерея, мой друг. Какой сегодня пароль?
Муж Лесбии ни разу ещене называл Кассия «мой друг», поэтому Кассий внимательно на негопосмотрел.
Муж Лесбии — его звалиМарк Виниций — снова сказал:
– Кассий, у нас многообщего, и, когда я говорю «друг», я это и имею в виду. Какой сегодняпароль?
– «Кудерки», — ответил Кассий. — Но, мой друг Марк Виниций, если я действительно могу считатьтебя своим другом, дай мне пароль «Свобода», и мой меч в твоемраспоряжении.
Виниций обнял его.
– Мы не единственные,кто готов пустить в ход мечи ради свободы. Тигр тоже с нами.
«Тигр» — настоящее имя его было Корнелий Сабин — был гвардейский полковник, которыйобычно сменял Кассия, заступая вместо него на службу.
41 г. н.э.
На следующий деньначались Палатинские игры. Этот праздник в честь Августа был учрежден Ливией всамом начале правления Тиберия и отмечался ежегодно в южном дворе старогодворца. Начинался он с жертвоприношений Августу и символической процессии, азатем в течение трех дней шли всякие увеселения: театральные спектакли, пение,танцы, выступления фокусников и тому подобное. Для зрителей воздвигалисьдеревянные трибуны на шестьдесят тысяч мест. Когда праздник заканчивался,трибуны разбирали и прятали до следующего года. На этот раз Калигула продлилпраздник с трех дней до восьми, перемежая представления гонками колесниц вцирке и потешными морскими боями на искусственном озере. Он хотел развлекатьсядо самого отъезда в Александрию, назначенного на двадцать пятое января.Калигула отправлялся в Египет, чтобы осмотреть достопримечательности, чтобыраздобыть денег при помощи своей «неколебимой твердости» и техтрюков, которые он пустил в ход во Франции, чтобы составить планы перестройкиАлександрии и, наконец, чтобы, как он хвастался, приделать новую головуСфинксу.
Итак, праздник начался.Калигула совершил жертвоприношение Августу, но делал это довольно небрежно, снадменным видом, как хозяин, который из-за каких-то чрезвычайных обстоятельстввынужден прислуживать одному из своих рабов. Когда церемония окончилась,Калигула объявил, что, если у присутствующих здесь граждан есть к нему просьбы,которые в его власти выполнить, он окажет им эту милость. Последнее времяКалигула был сердит на римлян за то, что они не проявили достаточногоэнтузиазма на устроенной им травле диких зверей, и наказал их тем, что закрылна десять дней городские амбары с зерном; но, возможно, он уже их простил, таккак в тот день разбрасывал с крыши дворца деньги. Поэтому со всех сторонраздались радостные крики: «Больше хлеба, меньше налогов, цезарь! Большехлеба, меньше налогов!» Калигула пришел в ярость. Он послал вдоль скамейвзвод германцев, и те снесли не меньше сотни голов. Этот случай обеспокоилзаговорщиков; он напомнил им о жестокости германцев и их фанатическойпреданности Калигуле. К этому времени в Риме вряд ли оставался хоть одинчеловек, который не мечтал бы о смерти императора и не отправил бы его срадостью, как говорится, к праотцам, но для своих телохранителей Калигула былсамый великий герой на свете. И если он наряжался в женское платье, или,пустившись в галоп, покидал на марше армию, или заставлял Цезонию раздеватьсядонага и похвалялся перед ними ее красотой, или сжигал свою самую красивуювиллу в Геркулануме на том основании, что там два дня прожила пленницей егомать на пути в изгнание на остров, где она затем умерла, — эти необъяснимыепоступки лишь подтверждали его божественность и делали его еще более достойнымпоклонения. Германцы глубокомысленно кивали друг другу и говорили: «Да,все боги такие. Никогда нельзя сказать, что они сделают. Туискон и Манн у насдома, на нашей дорогой и милой родине, такие же в точности».
Кассия не пугалаопасность, ему было все равно, что случится с ним самим, лишь бы убитьКалигулу, но остальные заговорщики, настроенные менее решительно, сталиподумывать о мести германцев, которую они навлекут на себя, убив их героя. Ониначали искать отговорки, и Кассий не мог заставить их принять определенный пландействий. Они предлагали положиться на случай. Кассий встревожился. Он назвалих трусами и обвинил в том, что они стараются выиграть время. Он сказал, что насамом деле они хотят, чтобы Калигула уехал в Египет целым и невредимым.Наступил последний день праздника. Кассий с большим трудом уломал остальныхзаговорщиков согласиться на вполне осуществимый план, и тут Калигула вдругобъявил, что праздник будет продлен еще на три дня. Он сказал, что намерениграть и петь в пьесе, которую он сочинил для жителей Александрии, но считаетнесправедливым не показать ее сперва своим соотечественникам.
Это дало более трусливымзаговорщикам новый предлог для проволочки.
– Но, Кассий, этосовершенно меняет дело. Теперь все куда легче. Мы можем убить его в последнийдень праздника, когда он уйдет со сцены. Это куда удобнее. Или когда пойдет нанее. Что тебе больше нравится.
Кассий отвечал:
– Мы составили план ипоклялись привести его в исполнение. Мы должны следовать ему, это очень хорошийплан. Без единого изъяна.
– Но у нас теперьпредостаточно времени. Почему не подождать еще три дня?
Кассий сказал:
– Если вы не осуществитенаш замысел сегодня, как поклялись, мне придется действовать в одиночку. У менямало шансов справиться с германцами, но я сделаю, что смогу. Если они станутменя одолевать, я закричу: «Виниций, Аспренат, Бубон, Аквила, Тигр, почемувы не здесь, как вы мне клятвенно обещали?»
Поэтому им пришлосьсогласиться привести в исполнение первоначальный план. Виниций и Аспренатдолжны были уговорить Калигулу уйти в полдень из театра, чтобы искупаться впруду и перекусить. Перед этим Кассий, Тигр и другие офицеры, участвовавшие взаговоре, должны были незаметно выскользнуть через служебный вход, обойтиздание театра и подойти к крытой галерее, ведущей из театра прямо в новыйдворец, а Аспренат и Виниций должны были убедить Калигулу воспользоваться этимкоротким путем.
В тот день играли«Улисса и Цирцею», и Калигула обещал по окончании пьесы раздаватьфрукты, пирожки и деньги. Естественно, он делал бы это со своего места возлеворот в театр, поэтому зрители стали собираться заранее, чтобы сесть к немупоближе. Когда открыли ворота, толпа наперегонки кинулась к крайним скамьям.Обычно женщины сидели вместе в одной части театра, отдельные сидения былиотведены для всадников, сенаторов, знатных иностранцев и так далее. На этот развсе перемешалось. Я видел, как опоздавший сенатор был вынужден сесть междурабом-африканцем и женщиной с крашенными в шафрановый цвет волосами, в темномплаще, какие носят профессиональные проститутки. «Тем лучше, — сказалКассий Тигру. — Чем большая здесь неразбериха, тем больше у нас шансов науспех».
Кроме германцев и самогоКалигулы чуть не единственным человеком во дворце, кто ничего не слышал озаговоре, был бедный Клавдий. Произошло это потому, что бедного Клавдия тожесобирались убить, ведь он был дядей Калигулы. Вся семья Калигулы должна былабыть убита. Заговорщики, по-видимому, боялись, что я объявлю себя императором иотомщу за смерть племянника. Они решили восстановить республику. Если бы толькоидиоты открылись мне, эта история имела бы совсем другой конец. Ведь я былболее ревностным республиканцем, чем любой из них. Но они мне не доверяли иобрекли меня на смерть. Ну не жестоко ли это? Даже Калигула в некотором смыслебольше знал о заговоре, чем я, так как получил из храма Фортуны Антийскойпредостережение: «Берегись Кассия». Но он неправильно его понял,решив, что речь идет о первом муже Друзиллы — Кассии Лонгине, и вызвал его изМалой Азии, где тот был губернатором. Калигула подумал, что Лонгин затаил нанего зло за убийство Друзиллы, к тому же вспомнил, что тот был потомком Кассия,который участвовал в убийстве Юлия Цезаря.
Я пришел в театр ввосемь часов утра и обнаружил, что привратник уже занял для меня место междукомандующим гвардией и начальником германцев. Командующий перегнулся через меняи спросил:
– Ты слышал новость?
– Какую? — сказалначальник германцев.
– Сегодня играют новуютрагедию.
– Как она называется?
– «Смертьтирана».
Начальник германцевкинул на него быстрый взгляд и, нахмурясь, произнес:
Молчи, товарищ мой,
Иначе грек услышит нас стобой.
Я сказал:
– Да, программуизменили. Мнестер покажет нам «Смерть тирана». Ее не играли многолет. Это про царя Кинира, который не захотел вступить в войну с Троей и былубит за свою трусость.
Представление началось;Мнестер был в великолепной форме. Когда он умирал на руках у Аполлона, онзабрызгал всю сцену «кровью» из небольшого пузыря, спрятанного у негово рту. Калигула послал за ним и расцеловал в обе щеки. Кассий и Тигр проводилиМнестера в актерскую уборную, словно для того, чтобы защитить от назойливыхпоклонников. Затем вышли через служебный вход. Остальные заговорщики,воспользовавшись суматохой во время раздачи денег, — следом за ними. Аспренатсказал
– Это было изумительно.А теперь как насчет купанья и легкого завтрака?
– Нет, — сказалКалигула, — я хочу посмотреть акробаток. Говорят, они очень хороши. Думаю, чтоя досижу до конца. Это последний день.
Он был в чрезвычайноблагодушном настроении.
Виниций поднялся. Онхотел предупредить Кассия, Тигра и остальных, чтобы они не ждали. Калигулапотянул его за плащ.
– Не убегай, приятель.Ты должен посмотреть этих девушек. Одна исполняет танец, который называется«танец рыбы»; когда на нее смотришь, кажется, будто ты самглубоко-глубоко под водой.
Виниций сел иполюбовался танцем рыбы. Но сперва ему пришлось посмотреть от начала до концанебольшую мелодраму под названием «Лавреол, или Главарь разбойников»,где убийство шло за убийством. Актеры — не из лучших — раздобыли, в подражаниеМнестеру, пузыри с краской. Вы не представляете, какое море «крови»они вылили на сцену! Когда танец рыбы окончился, Виниций снова поднялся.
– Сказать по правде,божественный, я бы и рад был остаться, но меня призывает Очистительница. Видно,я съел какую-то гадость.
Пусть плавно выйдут этиподношенья —
Не слишком быстро, нобез промедленья.
Калигула рассмеялся:
– Только не вини в этомменя, дорогой. Ты — один из моих лучших друзей. Я ни за что на свете не стал быприправлять твою еду.
Виниций вышел черезслужебный вход и подошел к Кассию и Тигру, ждавшим во дворе.
– Лучше вернитесь, — сказал он. — Он будет смотреть представление до конца.
Кассий сказал:
– Прекрасно. Давайтевернемся. Я готов убить его там, где он сидит. Надеюсь, вы меня поддержите.
В этот самый момент кКассию подошел гвардеец и сказал:
– Мальчики наконецприбыли, полковник.
Дело в том, чтонекоторое время назад Калигула отправил письмо в греческие города Малой Азии,приказывая каждому из них прислать в Рим по десять высокорожденных мальчиков,чтобы они танцевали на празднике национальный танец с мечами и пели гимн в егочесть. Это был только предлог, чтобы заполучить их в свои руки: они будутценными заложниками, когда Калигула обратит свой гнев против Малой Азии.Мальчики должны были прибыть на несколько дней раньше, но на Адриатикештормило, и они задержались в Корфу. Тигр сказал:
– Немедленно сообщи этоимператору.
Гвардеец поспешил втеатр.
А меня все сильней мучилголод. Я шепнул Вителлию, сидевшему позади:
– Неплохо было бы, еслибы император вышел перекусить, и мы могли последовать его примеру.
Туг подошел гвардеец исообщил о прибытии греческих мальчиков. Калигула сказал Аспренату:
– Великолепно. Онисмогут выступить сегодня днем. Мне надо немедленно их увидеть и прорепетироватьгимн. Пойдемте, друзья! Сперва репетиция, затем купанье, завтрак, а потом сновасюда.
Мы вышли. Калигулаостановился у ворот, чтобы распорядиться насчет дневного представления. Я покрытой галерее пошел вперед с Вителлием, двумя военачальниками и сенатором поимени Сенций. У входа я заметил Кассия и Тигра. Они не поздоровались со мной,как с остальными, это показалось мне странным. Когда мы дошли до дворца, ясказал:
– Ну и голоден же я! Яслышу по запаху, что готовят оленину. Надеюсь, эта репетиция не затянетсянадолго.
Мы были в вестибюлепиршественного зала. «Странно, — подумал я, — ни одного капитана, здесьтолько сержанты. Я вопросительно обернулся к своим спутникам, но — еще однастранность — обнаружил, что все они исчезли. И тут вдалеке послышались крики ивизг, затем снова крики. Я не мог понять, что происходит. Кто-то пробежал мимоокна, крикнув: „Все кончено! Он мертв!“ Спустя две минуты от театрадонесся ужасающий рев, словно там началась резня. Рев тянулся и тянулся, но вотон затих, а затем послышалось громовое „ура“! Я кое-как поднялся всвою библиотеку и, дрожа всем телом, рухнул на стул.
Бюсты Геродота, Полибия,Фукидида и Азиния Поллиона смотрели на меня со своих постаментов. Ихбесстрастные черты словно говорили: „Настоящий историк должен быть вышеполитических смут своего времени“. Я решил вести себя как настоящийисторик.
ГЛАВА XXXIV
А произошло вот что.Калигула вышел из театра. Его ждали носилки, чтобы отнести в новый дворецкружным путем между двумя рядами гвардейцев. Но Виниций сказал:
— Давай пойдем напрямик.По-моему, греческие мальчики ждут там у входа.
— Хорошо, пошли, — согласился Калигула.
Кое-кто из зрителей хотелпоследовать за ним, но Аспренат отстал и оттеснил их обратно.
— Император не желает,чтобы его беспокоили, — сказал он, — убирайтесь! — и велел привратникам закрытьворота.
Калигула подошел к крытойгалерее. Навстречу ему вышел Кассий и спросил:
— Какой сегодня пароль,цезарь?
Калигула сказал:
— Что? А, да, пароль.Кассий. Я дам тебе прекрасный пароль: „Юбка старика“.
Тигр спросил из-за спиныКалигулы: „Можно?“ — это был условный сигнал.
— Бей! — крикнул Кассий,выхватывая из ножен меч и изо всех сил ударяя Калигулу.
Он хотел рассечь емучереп до подбородка, но, ослепленный яростью, промахнулся и попал между шеей игрудью. Главный удар пришелся по ключице. Калигула пошатнулся от боли иизумления. Он в ужасе оглянулся по сторонам, затем повернулся и побежал. ОднакоКассий успел еще раз ударить его и рассек ему челюсть. Затем Тигр повалилКалигулу на землю ударом по голове, но тот медленно поднялся на ноги.
— Бей снова! — закричалКассий.
Калигула возвел глаза кнебу, на лице его отразилась мука.
– О, Юпитер! — взмолилсяон.
– Изволь! — вскричалТигр и отсек ему руку.
Последний удар остриеммеча в пах нанес капитан по имени Аквила, но и после этого еще десять мечейвонзились в грудь и живот Калигулы, чтобы не было сомнений в его конце. Капитанпо имени Бубон погрузил руку в рану Калигулы на боку и облизал пальцы.
– Я поклялся, что будупить его кровь! — крикнул он.
Собралась толпа,поднялась тревога: „Германцы! Идут германцы!“ У убийц не было никакихшансов противостоять целому батальону германцев. Они кинулись в ближайшеездание; им оказался мой старый дом, временно взятый у меня Калигулой под жильедля иностранных послов, которых он не хотел селить во дворце. Заговорщики пошлив парадную дверь и выбежали через черный ход. Все, кроме Тигра и Аспрената.Тигр сделал вид, что он тут ни при чем, и присоединил свой голос к германцам,взывавшим о мщении. Аспренат вбежал в крытую галерею, где германцы схватили иубили его. Убили они также двух сенаторов, которые случайно попались им по пути.Но это был лишь небольшой отряд германцев. Весь остальной батальон вошел втеатр и закрыл за собой ворота. Они намеревались отомстить за смерть своегогероя, вырезав там всех до одного. Отсюда те крики и визг, которые я слышал.Никто из зрителей не знал, что Калигула убит; они даже не знали, что на егожизнь покушались. Но намерения германцев были достаточно ясны, так как онипохлопывали и поглаживали свои ассагаи и разговаривали с ними, точно с живыми,как принято у них перед тем, как пустить в ход это ужасное оружие. Спасения небыло. Вдруг со сцены раздался сигнал трубы „Внимание!“, за которымпрозвучали шесть нот, означающих „Императорский приказ“. На сценувышел Мнестер и поднял руку. И сразу же шум умолк — слышались лишь тихие рыданияи приглушенные стоны, — так как, согласно приказу Калигулы, всякий, ктоосмеливался издать хоть звук, когда на сцене появлялся Мнестер, тут жеподвергался смерти. Германцы тоже перестали похлопывать и поглаживать ассагаи ипрекратили заклинания. Сигнал трубы превратил их в статуи.
Мнестер вскричал:
– Он не умер, граждане!Ничего подобного. Убийцы напали на него, и под их ударами он упал на колени.Вот так! Но тут же снова поднялся. Вот так! Мечи не могут одержать победу наднашим божественным цезарем. Раненый, окровавленный, он все же встал на ноги.Вот так! Он поднял свою августейшую голову и прошел божественным шагом — воттак! — сквозь ряды трусливых растерянных убийц. Его раны зажили, свершилосьчудо! Сейчас он на рыночной площади обращается с горячей речью к своим подданнымс ораторского амвона.
Раздалось громовое»ура!”, германцы вложили мечи в ножны и вышли из театра.Своевременная ложь Мнестера (подсказанная ему, по правде говоря. ИродомАгриппой, царем иудеев, единственным человеком в Риме, кто не растерялся в тотроковой день) спасла шестьдесят тысяч жизней, а возможно, и больше.
Но во дворце к этомувремени уже узнали, что в действительности произошло, и там начался переполох.Несколько старых солдат решили воспользоваться удобным случаем и стали рыскатьпо комнатам в поисках поживы, делая вид, будто разыскивают убийц. На всехдверях во дворце были золотые ручки, равные по стоимости солдатскому жалованиюза полгода, которые легко было сбить ударом меча. Я услышал крики: «Убейих, убей их! Отомстим за цезаря!», — и спрятался за занавесями. В комнатупошли два солдата. Они заметили мои ноги.
– Выходи, убийца. От насне спрячешься.
Я вышел и пал ниц.
– Н-не у-убивайтем-меня, г-господа, — сказал я. — Я ни-ни в ч-чем н-не в-виноват.
– Кто этот старикан? — спросил один из солдат, недавно переведенный во дворец. — У него совсембезобидный вид.
– Ты что, не знаешь? Этобрат Германика, инвалид. Он — ничего. Совершенно безвредный. Поднимайся, друг.Мы тебя не тронем.
Имя этого солдата былоГрат.
Они заставили меня спуститьсявместе с ними в пиршественный зал, где сержанты и капралы держали военныйсовет. Молодой сержант стоял на столе, размахивая руками, и кричал:
– К черту республику!Наша единственная надежда — новый император. Любой император, лишь бы намудалось убедить германцев его признать!
– Инцитат, например, — предложил кто-то и заржал.
– Да, клянусь богами!Лучше старая кляча, чем никто. Нам нужно немедленно найти кого-нибудь, чтобыуспокоить германцев, не то они все тут разнесут.
Мои двое солдат протолкалисьчерез толпу, таща меня за собой.
– Эй, сержант! Посмотри,кто тут у нас! — крикнул Грат. — Нам, кажется, повезло. Это старый Клавдий. Чемне император? Лучшего человека на это место во всем Риме не сыщешь, хоть он иприхрамывает чуток и малость заикается.
Громкое«ура!», смех и крики:
– Да здравствуетимператор Клавдий!
Сержант извинился:
– Прости, господин, мыдумали, тебя нет на свете. Но ты нам подходишь по всем статьям. Поднимите егоповыше, ребята, чтобы всем было видно.
Два дюжих капрала схватилименя за ноги и посадили себе на плечи.
– Да здравствуетимператор Клавдий!
– Опустите меня! — вярости закричал я. — Опустите меня! Я не хочу быть императором! Я отказываюсьбыть императором! Да здравствует республика!
Но они толькорасхохотались:
– Надо же такое сказать!Не хочет быть императором, говорит! Стесняется!
– Дайте мне меч! — закричал я. — Я лучше покончу с собой!
К нам подбежалаМессалина.
– Соглашайся, Клавдий.Ради меня. Ради нашего ребенка. Нас всех убьют, если ты откажешься! Цезонию ужеубили. А дочку ее схватили за ноги и размозжили голову о стену!
– Все будет хорошо,господин, когда ты попривыкнешь, — сказал, улыбаясь, Грат. — Императорам не такуж плохо живется, право слово.
Больше я не протестовал.Что толку спорить с судьбой? Подгоняемый солдатами, я чуть не бегом направилсяв Большой двор под аккомпанемент глупейшего гимна, сочиненного, когда Калигуластал императором: «Поем Германика приход, он город наш от бедспасет». (Одно из моих имен тоже Германик.) Меня заставили надеть золотойвенок Калигулы из дубовых листьев, отнятый у одного из мародеров. Чтобы неупасть, я крепко вцепился в плечи капралов. Венок то и дело сползал на ухо. Ячувствовал себя дурак дураком. Говорят, что я был похож на преступника,которого ведут к месту казни. Собранные вместе трубачи играли«Императорский салют».
На нас лавинойнадвигались германцы. Они узнали от сенатора, вышедшего к ним навстречу вглубоком трауре, что Калигула действительно умер, были в ярости оттого, что ихобманули, и хотели вернуться в театр, но театр опустел, и теперь они не знали,как поступить дальше. Поблизости не осталось никого, кроме гвардейцев, агвардейцы были вооружены. «Императорский салют» положил конецколебаниям: они кинулись вперед с криком:
– Хох! Хох! Да здравствуетимператор Клавдий! — и, яростно потрясая ассагаями в знак своей верности, сталипротискиваться через толпу гвардейцев, стремясь поцеловать мне ноги.
Я крикнул, чтобы они неприближались, и они тут же пали передо мной ничком на землю. Раз за разом меняобносили вокруг двора.
Как по вашему, какиемысли и воспоминания пролетали у меня в голове в этот поворотный момент? Думалли я о предсказании сивиллы, об упавшем мне в руки волчонке, о совете Поллионаили сне Брисеиды? О деде и свободе? Об отце и свободе? О трех своихпредшественниках — Августе, Тиберии и Калигуле, об их жизни и смерти? Обопасности, все еще угрожающей мне со стороны заговорщиков, сената и гвардейцевв лагере? О Мессалине и нашем нерожденном ребенке? О бабке Ливии и обещании ееобожествить, если я когда-нибудь стану императором? О Постуме и Германике? ОбАгриппине и Нероне? О Камилле? Нет, вы никогда не угадаете, какие мыслипроносились у меня в уме. Но я буду откровенен и сам скажу вам это, хотяпризнание не делает мне чести. Я думал: «Так, значит, я — император. Какаячепуха! Но теперь я по крайней мере смогу заставить людей читать мои книги.Стану устраивать публичные декламации для больших аудиторий. Книги-то неплохие,на них ушло тридцать пять лет тяжелого труда. Это не будет нечестно. Поллионсобирал себе слушателей, давая великолепные обеды. Он был очень разумныйисторик и „последний из римлян“. В моей „Истории Карфагена“полно занимательных эпизодов. Я уверен, что она всем понравится».
Вот что я думал. Думал ятакже о том, что теперь, когда я стал императором, у меня появилась возможностьпознакомиться с секретными архивами и выяснить, какие события на самом делепроизошли в том или ином случае. Сколько запутанных историй еще надо распутать!Какой чудесный жребий для историка! Как вы видите, я действительно не упустилсвоих возможностей. И даже привилегией опытных историков подробно излагатьразговоры, зная только их суть, я почти не воспользовался.
1 Здесь и далее стихи впереводе М. Карп.
2 Вергилий.«Энеида», VI, 853. Пер. С. Ошерона.
3 Марк Порций Катон.«Земледелие», 2, 7. Пер. М. Сергеенко.
4 Sine die (лат.) — безуказания даты следующего заседания.
5 Непутать этого Нерона с тем, который впоследствии стал императором. — Примеч.автора.
6 Гомер.«Илиада», 1, 334–335. Пер. Н. Гнедича.
7 Быстро! (нем.)
8 Гомер.«Илиада», 1, 599–600.
9 Там же, XVIII, 410-411.
10 Там же, 1, 582-583.
11 Гомер.«Одиссея», XX, 6–21. Пер. В. Жуковского.
12 Там же, 11-12.
13 Впоследствии императорНерон. (Примеч. автора.)
14 Гомер. «Илиада»,1, 590–594.
15 Гомер.«Илиада», 1, 586-589.
16 Гомер.«Илиада», XXIII, 724.