Поэтика новеллы Сигизмунда Кржижановского«Собиратель щелей»
Голубков С.А.
Творчествописателя Сигизмунда Доминиковича Кржижановского (1887-1950), удивительногополиглота (знал 10 языков), филолога, историка театра, музыковеда, этого“прозеванного гения” (по словам Георгия Шенгели), еще предстоит осмыслить ивсесторонне изучить. Он появился на культурном горизонте ХХ века далеко не влучшее время. Как сам признавался, угодил “с февралевой душой да в октябрьскиедела”. И потом, столкнувшись с безжалостной исторической эпохой, по отношению ксоциальной практике никаких иллюзий не питал. Утопия, каждодневноосуществляясь, воздвигала “громадьё” абсурдов. Художественный язык, выработанныйписателем Кржижановским, оказался удобным инструментом для опознания абсурдногов жизни и измерения степени его масштабности. Кржижановский сталписателем-парадоксалистом и творцом фантасмагорией, способных поразить самоговзыскательного читателя неистощимостью выдумки. Фантасмагорическое он превратилв повседневность, а житейским пустякам и мелочам повседневности он придалстатус самой неправдоподобной фантасмагории.
Кржижановскийпо-андерсеновски “назначает” в персонажи предметные реалии окружающейобыденности. Только на сей раз это рассыпанный инвентарь писательскойтворческой лаборатории: заглавия, эпиграфы, чьи-то фразы, цитаты, буквы,страницы рукописи. Он “опредмечивает” вещи вполне обиходные для писательскоголитературного быта. Датский сказочник, как известно, персонажами своихпроизведений видел самые повседневные бытовые вещицы. Оловянный солдатик издетской игрушки на наших глазах превращался в подлинного героя.
Кржижановскийобращается к возможностям свободного сюрреалистического моделирования,перекомбинирования наличного опыта.
Обратимсяк новелле “Собиратель щелей” (1922). Примечательно, что произведение этописатель часто публично читал. В частности, в Коктебеле у МаксимилианаВолошина. На подаренной гостю акварели Волошин сделал надпись:”ДорогомуСигизмунду Доминиковичу, собирателю изысканнейших щелей нашего растрескавшегосякосмоса” (см. помещенный в комментариях к сборнику “Сказки для вундеркиндов”фрагмент письма Кржижановского к Анне Бовшек от 21 июля 1925 года).
Писательвводит нас, действительно, в странный мир. Мир, способный удивить и самогоповествователя, и, разумеется, читателя. И в самом деле, сначала повествовательудивляется весьма загадочному незнакомцу, нелепо сверяющему (!) свои карманныечасы по намалеванному (то есть явно ненастоящему!) циферблату на вывескечасового магазина, потом он, повествователь, стал недоумевать по поводу самогофакта существования в городе безмерно огромного количества таких нарисованныхчасов. Причем, от взгляда повествователя не ускользает самая главнаястранность: стрелки на многих из них почему-то “показывают” одно и то же время— двадцать семь минут второго. Видимо, позволительно сделать предварительныйвывод: эти циферблаты имеют свой тайный, пока недоступный пониманию повествователяи читателя смысл.
Рассказпостроен по принципу своеобразной “матрешки”: повествование вставлено в другоеповествование. Личный повествователь, от лица которого ведется рассказ, попрофессии писатель, читает собравшимся друзьям свою сказку “Собиратель щелей” —о странном коллекционере, интересовавшемся только всеми возможными в этом мирещелями, которые избороздили поверхность камней, досок, печей, мебели и другихматериальных объектов. Эти щели — свидетельство неуклонно надвигающегосястарения, гибели вещи. Мир, увы, непрочен, пока есть склонные к распространениюи росту коварные щели. Сказочному Старцу дарована Господом власть над всеми,большими и малыми щелями, чтобы он “учил их правде”. В предвечерии Старецвзывает к щелям, и они сползаются пред его очи. “Ползли: и длинная щель,точащая камень скал; и малые витые щелочки, выерзнувшие из стен, скрипучихполовиц, рассевшихся печей; и гигантские зеленотелые щелины с иссохшего ирастрескавшегося лунного диска; и махонькие щелочки, выдернувшиеся из скрипичныхдек. И когда сползлись, стал их Старец учить:
—Худо быть Божьему миру не целу. Вы, щели, раскол вщелили в вещи. А отчего?Оттого, что тела свои щелиные растите, извивы свои холите и ширите. Смиритесь, сестры щели, умерщвляйте плоть свою. Ибо что она: пустоты извитие.Только”.
Старецв сказке проповедует добро, открывает величайший смысл гармоническойцелостности. Однако нет нравственного Абсолюта и в его проповеди. Благиминамерениями, в самом деле, вымощена дорога в ад. “… Однажды приволоклось даже,увязая в лесостволье, и горное ущелье, но Старец на него только рукой замахал —ползи, незваное, ползи назад, Христос с тобою. И ущелье, огорченное, уползлоназад, в кряж. Но, говорят, в эту ночь в одной из горных теснин скалы, внезапносомкнувшись, расплющили лепившуюся у их внутренних срывов деревушку. Правда,часом спустя, скалы снова чудесно раздались, но внутри были лишь развалины датрупы”. Попытка ущелья исправить свой “первородный” грех и вернуть миру чаемуюцелостность оборачивается в данном случае (этаком исключении из правил)нежданной бедой.
Такимобразом, щель как физическое понятие не только становится темой, но иприобретает функцию весьма специфического литературного героя. Более того, она,эта тема, семантически усложняясь, эволюционирует — от чисто художественногофункционирования в фантастической сказке героя-повествователя (где организуетвсю иерархию явных и потенциальных смыслов) до бытования в качестве философскойпроблемы в умозаключениях чудаковатого ученого Готфрида Лёвеникса. Во второйформе своего бытия щель уже переносится из онтологической сферы пространства всферу
времени:Лёвеникса интересуют уже другие, не осязаемо-предметные, а неуловимые временные“щели” — пропуски непрерывного течения времени. Занимаясь опытами попсихофизиологии зрительного восприятия, ученый пришел к выводу об инерциизрения, позволяющей дискретное воспринимать как непрерывное. Собственно, оданной особенности знали и раньше: техника кинопроекции рассчитана именно наэту особенность человеческого зрения. При восприятии бесконечной вереницыстоп-кадров глаз не успевает заметить интервалы темноты, те миги, когдаобтюратор закрывает перемещающийся стык кадров. Но Лёвеникс расширяет своиобобщения — а не дискретно ли всё текущее во времени на земле? Так ли ужнепрерывно светит Солнце? Может быть, в солнечном луче, со счастливым для всегоживого постоянством падающем на земную поверхность, тоже бывают незаметныепропуски? Герой приходит к мрачноватому выводу: ночь даже и днем “существует”вокруг нас, она всегда “готова” выйти из “укрытия”, она в тех тенях, чтообступают предметы. Тень, по Лёвениксу, — нечто большее, чем просто тень. Онаспособна покуситься на целостность Личности, отнять у человека значимую частьего душевного мира. Так, у Лёвеникса, торопившегося на долгожданное свидание слюбимой и случайно вступившего в густую тень от липы (эффект неожиданногопопадания в эту тень был равновелик для героя эффекту кратковременного полногосолнечного затмения — столь неожиданно исчез весь окружающий мир, поглощенныйнепроницаемой тьмой), было отнято сильное и вполне конкретно-адресное любовноечувство. Когда он вновь вышел в полосу света, он стал уже совершенно другимчеловеком, словно забывшим что-то раз и навсегда. Какая-то часть его душевногомира осталась там, в злополучной тени. “До тени десять — пять— три шага: янаступил на нее, и вдруг произошло нечто чудовищное: тень, будто разбуженнаяударом подошвы, качнулась, мгновенно густясь в черный ком, и поползла,разворачиваясь с невероятной быстротой — вверх, вперед, вправо, влево, вниз.Миг, и всё кануло в тень: аллея, деревья, лазурь, солнце, мир, “я”. Ничто.Потом — миг — и опять желтая лента песку; на песке малая и скудная тень, сбоков — шпалеры деревьев, сверху — лазурь. В лазури — диск. Изникнув, всевозникло вновь и было, как до мига, но чего-то не было. Я ясно ощущал: что-тоосталось там: в ничто”.
Послеэтого героя буквально “преследует” врезавшееся в память время случившегося —двадцать семь минут второго. С удивлением ученый начинает отмечать, что ималяры на рекламных щитах рисуют почему-то именно это время. Почему? С какойстати? Не сразу, а исподволь, в ходе напряженных размышлений он приходит квыводу, что в жизни есть свои пропуски, свои миги пустоты, фиксируемые отнюдьне разумом, а лишь бессознательным в человеке. Двадцать семь минут второго,видимо, — один из таких “темных” мигов. Мигов, когда побеждает Ничто. Когданичего не происходит. Мигов забвения, некой жизненной редукции, всеобъемлющейПустоты. Именно бессознательное (храня “информацию” об этих темных мгновениях)диктует свою волю маляру, и он, не отдавая себе никакого отчета, чистомеханически изображает стрелки часов именно в таком положении.
Лёвеникс,продолжая выстраивать далее цепь своих рассуждений, приходит к парадоксальномууже этико-философскому выводу: у человека нет ответственности за содеянное впрошлом, ибо вчерашний “я” и “я” сегодняшний — субъекты, живущие в разныхмирах, в разных пластах времени. Они разделены временными “провалами”, мигамипустоты. Из того мира в мир этот нет “окон”, нет возможности перехода.Нравственные же законы сохраняют свою действенность лишь при непрерывнойвременной связи между прошлым, настоящим и будущим.
Однако,сделав данное открытие путем логических умозаключений, герой, наверное, все-таки до конца не может принять это своей памятливой душой:
“—Ведь та, что ждала тогда за поворотом аллей, помните, не дождалась. Я оборвалбез слов. Письма отсылал нераспечатанными. Как-то случайно, в газете попалось вглаза — ее имя (ее звали София, да, София):”… выбросилась в окно. Причинанеизвест…” — но к чему это я вам?
Онвдруг резко отвернулся. Мне виден был лишь острый выступ плеча и черная тульяшляпы; поля ее чуть вздрагивали.
—Что с вами?
—Ничего. Так. Простите”.
Вероятно,прошлое все-таки не отпускает, какие бы внезапные пропуски не отодвинули всторону пылающие чувства, вдруг теряющие свою единственность, оправданность инужность.
Человек,осознавший это, катастрофически одинок, он в тотальном сиротстве — ему не с кемподелиться своим открытием. Кржижановский выстраивает парадоксальную ситуацию:во всем гигантском мире эти двое — писатель и ученый — буквально в одно и то жевремя подумали об одной проблеме, по-разному, но пришли к пониманию сходныхистин. Среди пестрой толпы они сразу узнали друг в друге “своего”, совсем порусской пословице:”Рыбак рыбака видит издалека”. Вероятно, узнали по обликуодиночества. Правда, следует оговорка — созерцание писателем странногонезнакомца, воззрившегося на нарисованный циферблат, как отмечает повествователь,породило “недоброе смутное предчувствие”. Да и потом у писателя, собравшегосявслух впервые прочитать новую сказку, “настроение пропало”, когда к “дюжинеблагожелателей” вдруг нежданно-негаданно присоединился этот незнакомец (хозяинпредставляет его извиняющимся тоном и предельно кратко:”Он не помешает. Это так— чудак, математик, философ”.
Ивсё же они — свои. Личности из одного типологического ряда. Чудаки. Искателиистины. Альтруисты. Отшельники (не случайно героем сказки писателя становится“дряхлый Отшельник”: он умножает вереницу одиноких и непонятых людей, сколькоже их всего в этом несовершенном мире!).
Атолпа… Что толпа? Она суетливо обтекает их, вовсе не стремясь понять и темболее принять. “Люди, сталкивая друг друга локтями с тротуарных лент, растыкавглаза по витринам, плакатам, афишным столбам, а то и с зрачками в носки своихсапог, не замечали созерцателя. Вокруг шуршали шины, стучалиподошвы. До полудюжины локтей ткнулось в меня. тяжелый куль пнул в плечо; яоторвал глаза от диска: какой-то малец, с лотком на ремне, в рваном картузишке,осклабясь, вогнал в меня глаза. Оставалось идти дальше”.
Воти писателю — кричать в толпу бесполезно. Остается “идти дальше”.
МирКржижановского — мир парадоксов, вымыслов, домыслов, “фантазмов”. Он играетими, как кубиками — одинокий Отшельник среди помельчавших, съеденных бытоммелких людей.
Список литературы
Дляподготовки данной работы были использованы материалы с сайта ermine.narod.ru