Еще раз о хорошем вкусе (Пушкин и современная литература)
О.А. Кутмина, И.Н. Прокопченко, Омский государственный
университет, кафедра русской литературы ХХ века и журналистики
Эта
тема приобретает особую остроту как правило в период юбилея поэта. А между
юбилейными датами и торжествами течет литературный процесс, в котором все
зреет, исподволь и незаметно. И вот приходит время подводить итоги…
Когда
говорят о кризисе современной литературы (а говорят об этом все чаще), то в
вину сегодняшним авторам вменяют прежде всего плохой, дурной вкус, их упрекают
в общем снижении уровня и литературы и культуры в целом. В пример ставят
Пушкина, его эпоху, высокий уровень культуры XIX века. Это подчас приводит к
тому, что борьба современных писателей с навязываемыми извне классическими
идеалами становится своего рода самозащитой. Многие современные исследователи,
теоретики и культурологи, говорят о том, что всякий оригинальный талант
чувствует консервативное влияние литературной традиции и подсознательно бунтует
против нее, вольно или невольно деформируя наследие классиков.
В
нашей статье мы предоставим слово двум современным авторам – Пригову и
Петрушевской.
Так,
Дмитрий Александрович ПРИГОВ (1) утверждает:
Вопрос
о хорошем вкусе – вопрос весьма
мучительный
Тем
более, что народ у нас чрезвычайно
впечатлительный
[1]
Он
подчеркивает, что сама проблема болезненно воспринимается не столько творцами,
сколько публикой. Поэтому дело авторов – доказать, что стремление добиться от
них хорошего вкуса во что бы то ни стало чревато последствиями:
Как
часто [2] желание отстоять и повсеместно утвердить хороший вкус доводит
людей
до ожесточения
Пригов
заблаговременно предупреждает:
…
стремление отстрелять дурной вкус как волка
Весьма
опасная склонность
В
итоге он приходит к парадоксальному выводу:
В
этом деле опаснее всего чистые
и
возвышенные порывы и чувства
Я
уже не говорю о тенденции вообще
отстреливать
культуру и искусство
Стоит,
на наш взгляд, обсудить вопрос о “тенденции вообще отстреливать культуру и
искусство”.
Андрей
Вознесенский в эссе-воспоминании “Голубой зал с черным камнем”
рассказывает о том, как ему пришлось целый год скитаться по стране после своего
выступления на печально известной встрече Хрущева с творческой интеллигенцией в
Кремле. Вознесенский свидетельствует: “Один из поэтов, клеймивший с
трибуны собрания в Союзе писателей, требовал для меня и Евтушенко высшей меры,
как для изменников Родины” [3].
“Впечатлительный
народ” – главный герой Пригова. О нем говорится прямо или косвенно, хотя
сам этот герой иногда остается где-то за кадром. Народ высмеивается за
беспомощность и инфантильность, стремление в трудную минуту обращаться за
помощью к некоему всемогущему существу, не важно, кто им будет: Бог, Пушкин или
кто- нибудь еще – лишь бы помог!
Невтерпеж
стало народу
Пушкин!
Пушкин! Помоги!
За
тобой в огонь и в воду
Ты
нам только помоги (с.91)
Это
стихотворение Пригова подталкивает к выводу, что в 1917 г., после известного
политического переворота национально-психологическая модель не претерпела
существенных изменений: прежняя русская соборность или роевое начало
(Л.Толстой) плавно сменились социалистическим коллективизмом; человек так и
остался несамостоятельным и безответственным, так как он всегда надеялся
“на локоть товарища”, за него всегда Кто-то решал, а ему оставалось
только кротко выполнять чужие приказы. Победоносное шествие чеховской Душечки
“обоего пола” по всей стране!
Итак,
что же отвечает Пушкин (по Пригову) “впечатлительному народу”?
А
из глыби как из выси
Голос
Пушкина пропел:
Вы
страдайте-веселитесь
сам
терпел и вам велю
“Глыбь”
и “высь” создают мифологизированный образ Пушкина- Бога, что
подтверждается и последней сакраментальной строчкой. В другом стихотворении
Пригов называет Пушкина “зимним соловьем”.
Этот
образ также мифологизированный. Образы-мифологемы концептуальны и подчеркивают
всеохватность распространения идеала, и – главное – воплощают диктат тех, кто
этот идеал навязывает. В подавленном сознании (подсознании) рождается образ-
монстр:
Привиделся
сон мне вчера и назавтра:
Чудовище
в виде Большого театра
С
огромною Пушкинскою головой
На
паре двух ножек и с бородой
Большими
устами щипало траву
Я
вовремя спрятал свою голову
В
этом стихотворении, как, впрочем, и в других, Пригов и себя самого включает в
состав народа, о котором непрестанно говорит: покорно идет вместе со всеми,
безропотно несет свой крест, не противопоставляет себя другим, как бы говоря
всякий раз, что он тоже плоть от плоти этой массы и только “утробно”
передает то, что характерно для толпы.
Исследователи
отмечают, что в XX веке сохраняется ориентация авторов на магистральный
монархо-поэтический миф русской литературы. Эта ориентация проявляется в разных
формах – притяжения и отталкивания. Неслучайны постоянные обращения к известным
моделям и канонам. Так, чтобы в шутливой форме представить истоки и саму драму
изгоев советского периода, Пригов использует хрестоматийную модель:
Чем
больше Родину мы любим
Тем
меньше нравимся мы ей
Так
я сказал в один из дней
И
до сих пор не передумал (с.202)
Эти
строчки не только сохранили свою актуальность в наше время, но, пожалуй,
расширился круг людей, которые присоединились бы к этому высказыванию. Таким
образом, можно говорить о том, что Пушкинский стиль становится своего рода
эзоповым, кодовым языком. Кратко, ясно, образно и доступно.
Данный
тезис должно подтвердить и наше обращение к произведениям Людмилы ПЕТРУШЕВСКОЙ.
И.Смирнов
в книге “Порождение интертекста” (1985г.) пишет о том, что автор,
обращаясь к традиции, никогда не ограничивается переработкой одного источника,
но всегда включает в интертекстуальное общение как минимум два предшествующих
текста. Обратившись к “Песням восточных славян” Л.Летрушевской, мы попытались
выявить два “пре-текста”, на которые опирается современный автор,
стремясь к тому, чтобы не просто представить в своем произведении некое
содержание, а совершить тем самым определенный поступок. Учитывая сказанное в
статьях критиков, посвященных “Песням восточных славян” [4], проведя
собственное наблюдение, мы пришли к выводу, что в основе текста современного
автора лежит жанровая форма былички и классический литературный образец –
“Песни западных славян” А.Пушкина.
Термин
“быличка” был введен в оборот Борисом и Юрием Соколовыми всего 50 лет
назад, и он заимствован у белозерских крестьян, которые называли быличкой
небольшой рассказ о леших, домовых, чертях и колдунах.
Быличка
– это меморат, т.е. воспоминания по форме. И в мифологических быличках, возникших,
с точки зрения Мелетинского, на маргиналиях мифологических повествований и
вместе с тем доживших до наших дней, именно в форме мемората рассказывалось о
случаях контакта конкретных людей с разнообразными духами; результат этих
контактов мог быть гибельным или благоприятным для человека (кстати, у
Петрушевской это чаще всего гибель). Былички эти очень разнообразны и в рамках
этого жанра не приобрели определенного стереотипа из-за разнообразия духов в
различных этнографических ареалах.
Вторая
параллель – Пушкин и Петрушевская – достаточно дерзкая. Рядом оказались две
совершенно, казалось бы, несопоставимые фигуры. Пушкин придерживался
карамзинской мысли о том, что “русский писатель должен иметь сердце”,
считал первоосновой всего милосердие и благодать и стыдился всего, что могло бы
задеть его читателя. Петрушевская пишет о том, что видит, а главное – слышит,
нимало этого низкого не стесняясь и не собираясь отказываться от своего во имя
чьих-то чужих идеалов. Но параллели с классикой – эти “знаки высокой
культуры” (по определению М.Липовецкого) ей необходимы. Благодаря им мы
видим контраст между “было” и “есть” (интересно, что же
“будет” дальше, если следовать Петрушевской!?), но при этом
появляется какой-то новый угол зрения, теперь это взгляд как бы из
повествования, из самого текста.
Обратимся
к конкретным сходствам и различиям. “Песни западных славян” написаны
в 1834 г. и представляют собой особый род произведений Пушкина, произведений
фантастических и мистических. В некоторых “песнях …” льется кровь,
героев сковывает холод страха:
Тут
он видит чудное виденье:
на
помосте валяются трупы.
Между
ими хлещет кровь ручьями,
Как
потоки осени дождливой.
Он
идет, шагая через трупы,
кровь
по щиколотку ему досягает… [5]
В
результате соединения мистического сюжета, от которого веет ужасом, и той
любви, которую несет в себе Пушкин, баллады цикла приобретают нейтральный
характер, из быличек с их мрачным, тоскливым исходом они превращаются в легкие
и интересные сказки.
Рассмотрим,
например, восьмую балладу цикла – “Марко Якубович”. Сюжет ее таков.
Марко Якубович с женой Зоей и сынишкой сидят на пороге своего дома. Идущему
мимо бледному незнакомцу Зоя выносит ковшик воды, а тот показывает Марко свою
кровавую рану и велит похоронить себя под зеленой ивой, после чего умирает на
руках Зои. Марко хоронит незнакомца. Вскоре его сын начинает чахнуть – на белой
шее явно виден зуб вурдалака. Разрыли могилу прохожего:
Видят,
– труп румяный и свежий, –
Ногти
выросли, как вороньи когти,
А
лицо обросло бородою,
Алой
кровью вымазаны губы, –
Полна
крови глубокая могила [6].
Мертвец
убегает от Марко. Ребенка растирают могильной землей, творят молитвы. Ровно
через две недели после появления незнакомца Марко и Зою посещают великан,
высокий незнакомец и карлик, но калуер прогоняет их молитвой, “и с тех пор
он уже не возвращался”.
Типичная
баллада, на основе которой можно определить характерные черты всего цикла.
Во-первых, герои – Марко и Зоя – доброжелательны: они готовы помочь первому
встречному, они чтут предсмертную волю, любой прохожий для них – гость.
Во-вторых, они, как, видимо, и жители всей деревни, суеверны: в трудной
ситуации на помощь приходит калуер (скорее всего, это шаман или знахарь).
В-третьих, торжествует в итоге добро: вурдалака раскрывают и изгоняют. Да, мы
ничего не знаем о судьбе мальчика, но ее проясняет примечание: “Лекарством
от укушения упыря служит земля, взятая из его могилы”, т.е. калуер все
сделал правильно, тем самым оставив нас уверенными в том, что с ребенком все в
порядке. И, наконец, самое главное: через всю балладу проходит ключевое слово
“молитва”, которое делает все страхи не такими уж гнетущими.
Получается так: все, что происходит, происходит по воле Бога, следовательно, во
благо человека. Что вообще может случиться плохого, “если в душе
молитва”?!
Что
же у Петрушевской? Новелла называется просто: “Рука” [7].
У
одного полковника во время войны умирает жена. После похорон он обнаруживает,
что потерял партбилет. Во сне он видит жену, которая говорит, что партбилет
выпал, когда он целовал ее в гробу. Теперь он должен забрать его, но только ни
в коем случае не открывать лицо жены, от чего полковник не удерживается. На
аэродроме какой-то летчик предлагает отвезти его в часть, но прилетает в темный
лес. Там ходят люди со страшными ранами, но удивительно чистыми лицами.
Женщина, сидящая у одного из костров, корит его за то, что он не послушался
жену, и грозит отсохшей рукой. Полковника находят на кладбище у могилы жены без
сознания. Его рука “сильно повреждена и теперь, возможно, отсохнет”
Петрушевская
пишет не столько для масс, сколько о массах; она смакует страшные ощущения,
свойственные всем, ощущения, граничащие с психическими аномалиями. Говорят, что
человеческая душа питается собственным счастьем или чужим несчастьем.
Петрушевская обращается ко второму, к тем патологическим моментам, которые хоть
раз испытал каждый: “У меня все в порядке. А вот у соседа-то, у
соседа!”
Все
это напоминает состояние людей в эпоху средневековья, когда их приглашали на
аутодафе.
Большую
роль играет и форма, избранная авторами “Песен …”: у Пушкина текст
стихотворный, изначально плавный и лиричный, “приглушающий”
содержание; у Петрушевской – прозаический текст, пусть и названный
“песней”, но тем не менее остающийся прозаическим, не позволяющий
отвлечься от содержания, уйти в сторону. В итоге можно сказать, что Пушкин
пишет под знаком романтизма, а Петрушевская – в стиле постмодернизма.
Тексты
Пригова и Петрушевской по типу относятся к ризоматическим. Ж. Делез и
Ф.Гуаттари в работе “Ризома” вычленяют три типа книг. Первый –
книга-корень. Она порождает жесткие оси и бинарные оппозиции. (От себя добавим,
что, наверное, это Библия). Второй – корневая система имеет мочкообразный
корень. В этом случае главный корень порождает множество бурно развивающихся
вторичных корней. (Наверное, это классическая литература). Третий – ризома. Это
особая грибница, которая является как бы корнем самой себя. “В ризоме нет
участка, который был бы для какого-то другого участка корневым, осевым”
[8], то есть главенствовал бы как тоталитарный и иерархический.
В
то же время следует согласиться с мнением многих исследователей, да и самих
авторов, что нынешнее время сближается с пушкинским ощущением самодостаточности
поэзии и сознанием, что у поэзии нет более высокой цели, чем сама поэзия. Мы
стоим сейчас на пороге нового века и нового тысячелетия. И если окинуть единым
взором два прошедших столетия и заглянуть в будущее, то обнаружится следующее.
XIX век с его гуманизмом почти укладывается в пушкинские строчки: “И
чувства добрые я лирой пробуждал”. Литература и искусство переливаются,
как молитва, из души в душу. Да и основной литературный жанр эпохи – роман –
определяется прежде всего как произведение о любви. На смену этому мягкому и
лояльному веку пришел жестокий двадцатый. Предыдущие столетия плавно перетекали
один в другой, XX век противопоставил себя своим предшественникам. На смену
культуре пришла цивилизация. Наступила эра дегуманизации искусства. Роман
вытеснился жанром эссе, добрые чувства уступили место интеллекту. Каковы же прогнозы
на будущее? Они более чем утешительны.
Если
автором XX века признали Достоевского, который жил и писал в XIX веке, но
предугадал многие процессы, которые произошли в нашем столетии, то автором XXI
века С.Аверинцев считает французскую писательницу Симону Вэйль [9], которая
жила и писала в нашем столетии; и главное, что характерно для ее произведений,
– они переполнены таким давно забытым и новым для многих чувством, которое
называется ЛЮБОВЬ.
Итак,
подведем итоги. Понятие о хорошем вкусе у разных поколений различное.
Современные авторы предлагают нам свою интерпретацию этого понятия. Думается,
что при этом они стремятся адекватно выразить настроение и дух нашей эпохи. Да,
конечно, правда жизни требует травестирования, снижения… Метадискурс эпохи – вещь
неумолимая, авторы находятся “у времени в плену”. Но самое главное
заключается в том, что и Пригов, и Петрушевская, отвергая “хороший
вкус” в общепринятом смысле этого слова, не принимают его потому, что это
чужой вкус, официальный и потому холодный, они же признают только свое
понимание хорошего тона в литературе, оно выработано ими, они его выстрадали и
отстояли.
В
то же время современные авторы обращаются к известным пушкинским мотивам и
образам, трансформируя и по-своему интерпретируя их. Важен сам факт обращения!
Если сбудутся прогнозы Аверинцева и вопреки всем жестокостям уходящего века
восторжествуют любовь и милосердие – это и будет проявление естественной
эволюции духовного потенциала человечества, продолжение пушкинских традиций:
утверждение веры в человека, в гуманные начала жизни.
Сохраняем
отсутствие авторских знаков препинания.
Список литературы
Дмитрий
Александрович Пригов. Написанное с 1975 по 1989. М., 1997.С. 92. Далее цит.
произведения Пригова по этому изданию с указанием стр. в тексте и сохранением
отсутствия авторских знаков препинания.
Подчеркнуто
нами специально, чтобы утвердить: да, действительно часто.
А.Вознесенский.
Аксиома самоиска. М., 1990. С.176-177.
Работы
М. Липовецкого, Н. Ивановой, Е. Канчукова, Г. Вире, А. Куралеха, Д. Быкова, Н.
Агишевой, С. Бавина.
А.
Пушкин. Песни западных славян // Полн. собр. соч.: В 17 т. Т.3. М., 1995.С.
338.
Там
же. С.350.
Л.
Петрушевская. Песни восточных славян // Собр. соч.: В 5 т. Т.2. М., 1996.С.143.
В.
Курицын. К ситуации постмодернизма // Новое литературное обозрение. 1995. 11.
С. 204.
Cм.
об этом подробнее: С. Аверинцев. Вступительное слово к статье С. Вейль
“Илиада”, или поэма о силе // Новый мир. 1990. 6. С.249.
Для
подготовки данной работы были использованы материалы с сайта http://www.omsu.omskreg.ru/