В силовом поле "Тихого дона" (М. Шолохов и послевоенная проза: сближения и несходства)

В силовом поле «Тихого дона» (М. Шолохов ипослевоенная проза: сближения и несходства)
В. Саватеев
1
Художественноесиловое поле «Тихого Дона» М. Шолохова многозначно и многофакторно. Преждевсего, это — поле романа, вобравшего в себя открытия русского романа XIX и XXвека, романа социально-психологического, в котором судьбы главных героевнеотрывны от судеб России, от тех проблем, «болей и обид», говоря словамипоэта, которыми живет народ. И при всем этом — романа онтологического,философского, не бытового, а бытийного характера, — какими и были большинстволучших русских и мировых романов. Архитектура такого романа предусматривает какнижние, так и верхние, высшие, этажи — то есть это литература чувства и мысли вих неразрывности, высшем художественном синтезе, когда эмоциональное имыслительное не противоречит и не подавляет, а органически дополняет иуглубляет друг друга.
Далее,при всей своей традиционности и укорененности в русской и мировой художественнойлитературе, это роман глубоко новаторский — и не в облегченно-эпатирующей илиэлитарно-экспериментаторской разновидности, а в самом что ни на естьорганическом и общепонятном виде, когда новаторство рождается на глубине, а нена поверхности, в самой сокровенной сути художника, его миропонимания,эстетики, поэтики, и может быть доступен самому широкому читателю, — разумеется, каждому соответственно своему уровню.
«ТихийДон» — роман теперь уже исторический, но и современный, как никогда ранее. Этосвойство всех великих произведений, которые написаны не с позиций узкойпартийности, а с позиций исторической перспективы, общенародного идеала. Этороман в лучшем смысле этого слова объективный, за что автора нещаднокритиковали, обвиняли в классовой неопределенности. Да, М. Шолохова трудноупрекнуть в прямолинейности, однозначности, но это не пресловутаяамбивалентность, нейтральность или равнодушие автора, а взгляд с высотыпонимания исторических процессов, во многом на уровне интуиции, художественной гениальности,предчувствия. И это, что не менее важно, нежелание льстить власти, угождатьполитической и прочей конъюнктуре, самодостаточность, мужество и достоинстворусского писателя, что, в общем, тоже входит в понятие эстетики как составнаячасть.
Иеще — «Тихий Дон» — роман, как раньше говорили, областнический, казачий,привязанный к определенному географическому региону — по материалу, по языку,по умонастроению, по многим деталям, по своей художественной образности иконкретности. Но, вне всякого сомнения, еще более это роман общерусский,общенациональный, общемировой -как общерусскими и общемировыми были романы«Обломов» И. Гончарова, «Мертвые души» Н. Гоголя, «Дворянское гнездо» И.Тургенева, «Преступление и наказание» и «Братья Карамазовы» Ф. Достоевского,«Война и мир» Л. Толстого, а позже «Жизнь Клима Самгина» М. Горького, «Хождениепо мукам» А. Толстого, «Мы» Е. Замятина, «Мастер и Маргарита» М. Булгакова,«Чевенгур» А. Платонова, «Вор» и «Русский лес» Л. Леонова, романы русскихписателей в эмиграции Б. Зайцева, И. Бунина, И. Шмелева, В. Набокова. Роман М.Шолохова в этом ряду — равный среди первых, а во многом и первый средиравных…
Таковытолько некоторые составляющие художественного силового поля романа «Тихий Дон».Под его благотворное влияние попадали многие писатели не только в тридцатыегоды (это предмет особого исследования), но и активно работавшие в послевоенноевремя — об этом наш разговор. Среди этих писателей были и художественно,мировоззренчески близкие Шолохову, и те, кто сознательно или бессознательноотталкивались, остро полемизировали с ним, но тоже по-своему подвергались его«облучению». Интересно и поучительно и то, и другое — и сближения, инесходства. Обратим внимание лишь на некоторые из них.
2
Драматичнасцена, которой завершается роман «Тихий Дон», — сцена возвращения его главногогероя Григория Мелехова домой… Встреча отца и сына — волнующая до слез,встреча как оправдание того долгого и извилистого пути, который прошел Мелехов:«Все ласковые и нежные слова, которые по ночам шептал Григорий, вспоминая там,в дубраве, своих детей, — сейчас вылетели у него из памяти… Что ж, вот исбылось то немногое, о чем бессонными ночами мечтал Григорий. Он стоял у воротродного дома, держал на руках сына… Это было все, что осталось у него вжизни, что пока еще роднило его с землей и со всем огромным, сияющим подхолодным солнцем миром» [1].
Подобныймотив звучит и в рассказе А. Платонова «Возвращение». Ко времени написанияэтого рассказа А. Платоновым была создана уже большая часть его ныне известныхпроизведений. В их числе — рассказы и повести «Усомнившийся Макар», «РекаПотудань», «Город Градов», «Впрок (Бедняцкая хроника)», до нашего временипролежавшие в столе «Ювенильное море» и «Котлован», роман «Чевенгур» и другие.К тому времени уже в основном сложился неповторимый творческий метод писателя,в котором соединились традиции русского реализма, с его глубоким интересом ксоциальным, философским проблемам, и поиск новых форм, изобразительных средств,особый платоновский стиль, язык; все это вместе взятое обозначало по сутирождение нового типа художественного мышления, во многом созвучного — при всемразличии и глубокой оригинальности — шолоховскому. Но бесспорно и другое: М.Шолохов также не мог пройти мимо художественного опыта А. Платонова. Об этом,на наш взгляд, свидетельствует хотя бы один из лучших рассказов послевоеннойпрозы — «Судьба человека»…
Мотиввозвращения для А. Платонова был не новым; в разных вариантах и контекстах, сразными смыслами он появлялся в творчестве писателя не раз, — в частности, вего рассказе «Река Потудань» (1937). Молодой красноармеец Никита Фирсоввозвращается домой после Гражданской войны. Автор выразительно рисует картины струдом возрождающейся жизни, возвращение к героям надежды и веры в лучшеебудущее. Для Никиты эта надежда связана с его глубоким, искренним чувством кдевушке Любе. Их чувство подвергается испытаниям, и кажется, любви не место втой трудной, беспросветной нужде, которую переживают герои. Но они преодолеваютвсё и чувствуют себя счастливыми. Внешне это сентиментальная история сосчастливым концом. Но столь непритязательный сюжет писатель умеет наполнитьглубоким нравственным и философским содержанием, найти опять-таки внешнепростые и в то же время незабываемые слова и краски, — от всего этого рассказпревращается в исповедь сердца, страдающего и любящего вопреки всему и вся…
Как«жить теперь новой гражданской жизнью?» — таким же вопросом задаются героирассказа «Возвращение»; в чем-то они схожи с героями «Реки Потудань», но вомногом и различны. Переход от военного лихолетья к мирной жизни оказывается ещеболее сложным и трудным. Вначале капитан Иванов, вернувшись домой,«почувствовал тихую радость в сердце и спокойное довольство». Но вскореписатель отмечает, что Иванов «слишком отвык от домашней жизни и не мог сразупонять даже самых близких, родных людей» [2]. Он не может простить свою жену,подозревая ее в измене, хотя она по-прежнему любит его. Однако ему кажется, чтоона обманывает его; он вымещает на ней свои боли и обиды, всю ту злость игоречь, которую оставила в его душе война. Капитан Иванов и ему подобные, дажепобедив, покалечены жестокой войной, ее неизгладимый след остался навсегда в ихусталой душе. Драматизм возвращения с долгой, кровавой войны усугубляется тем,что герой не может понять и принять своего сына Петрушу, который стал не повозрасту серьезным, рассудительным, — «как дед». В этом он тоже упрекает жену ирешает уйти от нее, от семьи.
Рассказнаписан жестко, художественно чрезвычайно экономно и выразительно. Автор,кажется, не оставляет места для «расслабляющей» психологии. Главные герои — Иванов и его жена — словно живут в других мирах, по разным законам, их дорогидолжны неизбежно разойтись. Но в конце рассказа в душе Иванова все жепроисходит душевный, нравственный сдвиг, некий щелчок — «стрелки» путейпереводятся, и «поезда»-герои все же идут на сближение. Этот сдвиг, как и уШолохова, кристаллизуется и совершается под влиянием детей. «Иванов закрылглаза, не желая видеть и чувствовать боли упавших, обессилевших детей, и сампочувствовал, как жарко у него стало в груди, будто сердце, заключенное итомившееся в нем, билось долго и напрасно всю жизнь, и лишь теперь онопробилось на свободу, заполнив все существо теплом и содроганием» [3]. Иванов едване ушел из дома, но он все же возвращается — он «кинул вещевой мешок из вагонана землю, а потом спустился на нижнюю ступень вагона и сошел с поезда на тупесчаную дорожку, по которой бежали ему вслед дети» [4].
Встречаотцов и детей — это передача эстафеты, попытка связать концы и начала, прошлоеи будущее…
Вспомними заключительную шолоховскую фразу — «огромный, сияющий под холодным солнцеммир» — она тоже удивительно напоминает платоновскую стилистику… Все это,думается, позволяет говорить о близости художественной оптики, мировосприятия укаждого из этих двух писателей — при всей внешней непохожести их творческогопочерка.
3
Ещеближе к «Тихому Дону» трилогия К. Федина о революции и Гражданской войне — «Первые радости», «Необыкновенное лето», «Костер».
К.Федин признавал, что вначале замысел его романа «Первые радости» был достаточноузким: писатель намеревался показать становление актрисы, изобразить миртеатра, представителей искусства, характерным было первоначальное названиепроизведения — «Шествие актеров». Однако затем замысел романа расширился, напервый план вышли другие герои, роман приобрел более широкое звучание: в неговместились не только личные судьбы героев, но и приметы сложной общественнойобстановки в России начала столетия, после революции 1905 года, новый подъемреволюционной борьбы…
Всоответствии с изменением замысла в романе широко показана жизнь представителейразличных социальных слоев и профессий. Здесь и простые люди, находящиеся насамом дне жизни (Парабукины), и те, кому с трудом удается удержаться на плаву(содержатель ночлежки Мешков), и хозяева и прожигатели жизни (мануфактурщикШубников), и такие защитники старого режима, как жандармский полковникПолотенцев.
Писательсчитает необходимым активно включать в свое произведение исторические события,которые занимают большое место. Но принципиально важно, что отдельнаячеловеческая особь, герой, его индивидуальность при этом не исчезает, нерастворяется в истории, он остается ее активным действующим лицом. И поэтому неслучайно, что основное внимание писатель уделяет не событийному ряду кактаковому (при всей тщательности и заботе о развитии сюжета), а душевному миругероя, показу его внутреннего роста, психологического состояния.
Разумеется,в трилогии К. Федина иной, чем в «Тихом Доне», расклад сил, проблематика,акценты, иной микроклимат, если можно так выразиться. Он больше вниманияуделяет судьбам творческой интеллигенции (Пастухов, Цветухин); не случайноодним из центральных событий первого романа у него становятся похороны ЛьваТолстого; вообще образ этого писателя как бы пронизывает всю трилогию, являетсясвоеобразным камертоном, по которому выверяют свои нравственные чувства,духовный мир герои, сам автор романов. В свою очередь, для М. Шолохова важнеевсего судьба рядового, хотя и не ординарного человека из народа, подлиннонародного характера в его тесной, неразрывной связи с судьбой своего казачьегоплемени, всего русского народа. Взгляд Шолохова более широк, свободен, стихиен- как его любимый тихий Дон в пору весеннего разлива…
Длягероев Федина, как и для героев романа «Тихий Дон», определяющим является ихотношение к революции. Об этом немало говорят и горячо спорят Цветухин иПастухов, размышляют другие персонажи. Цветухин «не большевик», но он, по егособственному выражению, «большевичит» в искусстве: создает свою драматическуюстудию-театр, ставит в нем пьесу Шиллера «Коварство и любовь»… Кое в чемпохож, но во многом и отличен от него его друг Пастухов. Он тоже «ни к какимпартиям не принадлежал», ему дорога свобода, как он ее понимает; но жизньзатягивает его, словно в воронку, помимо его воли. Он отчаянно сопротивляется,не хочет принадлежать ни к красным, ни к белым. Почему, в самом деле, задаетсяон вопросом, нельзя быть «оливковым» или «ультрамариновым»? Но он все жевынужден сделать выбор. «Выбор, выбор, вот что должен был сделать Пастухов! Всесодержание его жизни, вся его сущность сводится к одному, и это одно — выбор!»[5]. Это осознание пришло к нему после того, как он попадает в плен к белым иего по недоразумению едва не убивают за то, что он якобы красный. В концеконцов он становится на сторону новой власти и теперь по своей воле собираетсянаписать некий «апофеоз» для театра Цветухина. У героев Шолохова проблемавыбора показана еще более остро и драматично; она, по сути, определяет всеповедение Григория Мелехова, многих других героев…
Вэтой связи следует отметить, что Шолохову в большей мере удается сохранитьвысокую степень исторической и художественной объективности в изображениипредставителей двух противоположных лагерей, и прежде всего центрального герояэпопеи — Григория Мелехова. Как известно, это вызвало критическое замечаниеСталина (на котором он, впрочем, не настаивал), а вслед за ним и ожесточенноенеприятие авторской концепции «Тихого Дона» со стороны многих критиков иписателей — «неистовых ревнителей», сторонников классовой четкости иоднозначности. Шолохову не без труда удалось устоять под шквалом этой«дружеской» критики, не отступить от своих художественных принципов, отглавного из них — следовать жизненной правде, а не абстрактным теориям именяющейся злобе дня.
ГероиК. Федина выглядят куда более прямолинейно и схематично; положительныеперсонажи довольно быстро преодолевают свои заблуждения, а отрицательные — поройнеобъяснимо упорствуют в своих ошибках. В результате при чтении нередкосоздается впечатление, что поведение героев романа, их эволюция слишком явноподчиняется не внутренней логике характеров, а навязанному им авторскомузамыслу. Это неизбежно создает ощущение облегченности, упрощенности конфликта,рождает недоверие к некоторым сюжетным линиям.
Вчастности, к концу романа К. Федин все более педалирует положительные чертыцентральных персонажей. Так, Кирилл Извеков, даже будучи уверенным в виновности(саботаже) Шубникова, бывшего мужа Лизы Мешковой и его соперника, отказываетсяподписать приговор, чтобы не вызывать подозрения в «личных мотивах». Правда,при этом сама законность приговора революционной «тройки» (автор дает описаниесуда скорого и беспощадного) у него не вызывает сомнений. Моральнаящепетильность, которую проявляет Извеков, присуща и Рагозину; оба они ведутсебя таким образом, чтобы не дать ни малейшего повода для упрека виспользовании служебного положения, предпочтения личных интересов общественным.Своеобразным апофеозом является концовка романа: героическое поведение Извековавознаграждается признанием его заслуг со стороны высшего партийного и военногоруководства… Подобная «счастливая концовка», как уже отмечалось, противоречитсамим художественным принципам автора «Тихого Дона».
Следуеттакже признать, что в романах К. Федина сцены «войны» гораздо слабее, чем сцены«мира». «Война», как правило, изображена общим планом; в них писатель болеескован, его язык теряет образность, появляется сухая описательность. Вспомним,что аналогичный упрек высказывался в свое время и Шолохову — однакоприменительно к «Тихому Дону» это, думается, лишено оснований…
ПоэтикаК. Федина более организованна, дисциплинированна и — более рационалистична, скованна.Для К. Федина более характерно письмо тяжеловесное, под стать Л. Толстому,благодарным учеником которого считал себя сам писатель. Шолохову тоже близок Л.Толстой, но ему удалось выбраться из пут вязкого, сверхплотного психологизма,иссушающего рефлексирования героев, сохранив при этом толстовскую пластичность,резкость оптической настройки, прямоту, неотводимость взгляда.
Развиваясьв одном русле с Шолоховым, Федин, как уже говорилось, порой утрачивает чувствопластики, реалистической достоверности. Особенно это заметно во второй частитрилогии К. Федина — романе «Необыкновенное лето». Границы повествования здесьзаметно расширяются, произведение все больше обретает очертанияромана-панорамы. Наряду с достоинствами это оборачивается и существеннымипросчетами — все более очевидной поляризацией, идеологизацией героев, известнымсхематизмом основного исторического действия, ослаблением сюжетных связей, что,в свою очередь, приводит к снижению читательского интереса. М. Шолохову, как мызнаем, всего этого удалось избежать.
4
Сущностно,кровно близок к Шолохову всем своим творчеством Л. Леонов. Уже сами названия ихпроизведений — «Тихий Дон» и «Русский лес» — говорят об определенном родствеглавной темы их творчества, философского и художественного мировосприятия. Ородстве, но опять-таки не о внешнем сходстве. Каждый из этих писателейнастолько оригинален и самостоятелен в литературе, что, сравнивая и сближая их,постоянно приходится оговариваться относительно их несходства.
«Русскийлес» в послевоенной литературе — это, в известной мере, знаковое произведение.Л. Леонов во многом поднялся над своим временем, глубоко и самобытно размышляяоб историческом творчестве, о самом смысле человеческого существования, оботношении человека к себе подобным, к обществу, природе, космосу. Но в то жевремя его роман принадлежит своему времени — с его сложными, противоречивымипроблемами и тенденциями, со всей атмосферой общественно-политической,идеологической, литературной борьбы. «В «Русском лесе» отразился пафоспоследних лет; на романе лежит «печать времени, когда он создавался», — справедливо отмечал исследователь Леонова В. Ковалев [6].
Естьнемало общего уже в самой творческой судьбе романов М. Шолохова и Л. Леонова.Как и «Тихий Дон», «Русский лес» был встречен непониманием самого замысла,художественного своеобразия писателя. Лишь позже пришло признание вершинности,новаторского характера произведения Л. Леонова. А поначалу — в чем только необвиняли писателя! И в «витиеватости» языка (А. Тарасенков), и в «надуманностиобразов» (М. Щеглов), и в «достоевщине» (З. Кедрина) и т. д. В газетах мелькализаголовки: «Неоправдавшиеся надежды», «Надуманная книга» и др. Идеи Вихрова исамого Леонова о «непрерывном лесном пользовании» назывались «старой и убогойидеей». Писатель С. Злобин делал вывод, что роман Леонова — это «крупная исерьезная неудача как по содержанию, так и по форме» [7]. М. Шагинян упрекалаЛ. Леонова за то, что вопрос об отношении человека к природе он решал «вполнереакционно», то есть в «пользу» природы [8]. Критиковали роман Леонова илесоводы. Один из них — П. Васильев отмечал: «Образ профессора Вихрова нетипичен для передовых деятелей нашего лесного хозяйства». И далее: «В этойчасти романа, где речь идет о лесе, советского народа нет» и т. д. [9]. И уж,конечно, писателю ставилось в вину, что в романе не показана должным образомроль партийного руководства в лесном деле… Как и Шолохов, Л. Леонов выстоял:не отказываясь «подумать над всем, что было сказано», «исправлять» написанноеон не торопился…
М.Шолохова и Л. Леонова со всей очевидностью сближает отношение к двум социальнымтипам, характерам — народному, демократическому, с одной стороны, илиберальному, с другой. Григорий Мелехов и Иван Вихров находятся в разныхсоциальных группах, они во многом несхожи психологически, но между ними немалои общего — это, прежде всего, их глубоко народные корни, тесная, органическаясвязь с народным бытом, традициями, национальной культурой. Типологическаяобщность, но уже на другой, либеральной, основе объединяет и таких героев, какЕвгений Листницкий из «Тихого Дона», и Александр Грацианский из «Русскоголеса». В каком-то смысле можно сказать, что идеологически они — близнецы-братья; то худшее, что есть в Листницком-младшем лишь в зародыше, впотенции, в Грацианском сгустилось, сконцентрировалось до предела.
И«Тихий Дон», и «Русский лес» — русские национальные романы, с их обостренныминтересом к национальной проблематике, русскому национальному характеру, кпроблеме национальной идентификации героев. У обоих писателей есть многообщего, но имеются и существенные различия в подходах, художественныхконцепциях, образных решениях. В романе Шолохова Бунчук сначала с большойнастороженностью относится к Анне Погудко, прежде всего потому, что, как он самобъясняет, «… за евреями упрочилась слава что евреи тольконаправляют, а сами под огонь не идут» [10]. Однако Бунчук, все более узнаваяАнну, меняет свое настороженное отношение к ней, испытывает искреннее чувство.По мысли автора, своим поведением, геройской смертью в бою с беляками Погудкоопровергает дурную славу о евреях…
Леонов,словно подхватывая эту тему, показывает Грацианского, который как раз относитсяк числу тех, кто только «направляет», а сам «под огонь» не идет, тем самым какбы заново подтверждая то, что опровергла Анна Погудко. Как известно, на Леоноваза Грацианского некоторые «обиделись», увидев в позиции писателя проявлениеюдофобства, русского национализма. Между тем мысль Леонова, как и Шолохова,состоит в том, что каждый человек — будь то русский или еврей — отвечает нетолько за себя, но за свой народ, каждый должен снова и снова подтверждать (илиопровергать) «славу» о своем народе. Леонов заострил эту проблемуответственности индивида за национальную общность, не побоялся сказать о нейпрямо и открыто. Разумеется, и русские люди не одни герои и правдолюбцы, исреди них есть эгоисты, карьеристы и трусы — в книгах Шолохова и Леонова такихтоже немало. Но именно правдивое, в том числе критическое отношение к своемународу дает право этим глубоко русским писателям говорить такую же правду и одругих.
Шолоховаи Леонова также сближает их острое чувство природы, умение осмыслить ее вединстве и неразрывности с человеком, человеческой историей. При этом у каждогоиз писателей это чувство проявляется в разной форме, в разной стилистике, ноодинаково выразительно и символично. Одна из ведущих тем романа Л. Леонова — тема русского леса — вызревала у писателя давно, ее можно найти в его раннихпроизведениях («Соть», «Половчанские сады» и др.). Она приобретаетсимволическое звучание, тесно связана с широкой, разветвленной проблематикойвсего произведения. В знаменитой лекции Вихрова звучит тревога не только олесах, которые вырубают с давних пор на Руси, но и о будущем страны, народа. Тактема леса превращается в тему России, тему патриотизма. В романе Шолохова нетлекции о тихом Доне, но образ этой прекрасной русской реки звучит не менее яркои символично.
Какотмечали большинство исследователей творчества Л. Леонова, «Русский лес» написанярким, образным языком. Автор широко пользуется разговорной речью, черпаетязыковые богатства из фольклора. Языковой рисунок романа органично отражает какиндивидуальные особенности писательской манеры, так и конкретные художественныезадачи, которые художник перед собой ставил. Характеризуя стилистическое иязыковое своеобразие Л. Леонова, Ф. Бирюков, в частности, справедливо писал о«его петлистой, узловатой, заторможенной, “трудной”, громоздкой фразе соригинальным сближением “чистой” поэтической речи и научной», о фразе«подчеркнуто инверсированной, афористичной — и плавно закругленной», а также осочетании «словесных форм высокой стилистической окраски — и просторечия» [11].
УЛеонова, как и у Шолохова, необычайно высока плотность художественного образа,метафоры, неожиданного сравнения, всего текста. Для обоих писателей характернапостоянная, кропотливая работа над словом, языковой эксперимент. В целяхнаибольшей выразительности они упорно ищут и находят все новые краски для своейхудожественной палитры.
«ТихийДон» и «Русский лес» — эпические произведения, но в них сильно личностное,авторское начало; иногда голос автора звучит в них прямо и непосредственно,вмешиваясь в события, дополняя характеристику персонажей. Вот в «Тихом Доне»возвращаются с фронта в родной дом казаки — и мы слышим прямое обращение авторак матери, лирическое и пафосное одновременно: «Рви, родимая, на себе воротпоследней рубахи! Рви жидкие от безрадостной, тяжкой жизни волосы, кусай свои вкровь искусанные губы, ломай изуродованные работой руки и бейся на земле упорога пустого куреня» [12]. Здесь невольно вспоминается, с одной стороны, Н.Гоголь с его «Тарасом Бульбой», а с другой — «Молодая гвардия» А. Фадеева;Шолохов оказывается связующим звеном в этой цепи. На той же линиипреемственности традиций русской литературы находится и творчество Л. Леонова.В его прозе сильны лирические, а также публицистические моменты.
Романы«Тихий Дон» и «Русский лес», каждый по-своему, стали этапными, рубежнымипроизведениями не только в творчестве самих писателей, но и в русскойлитературе своего времени в целом. «Тихий Дон» на долгие годы определилмагистральное направление русской литературы XX века, показал неисчерпаемостьроманной формы, о кризисе которой говорили многие, в «старые меха» влил новоевино. Художественный опыт Шолохова не мог не учитывать Л. Леонов, хотя у него,конечно, свой самостоятельный путь в русской литературе. В свою очередь, роман«Русский лес», все творчество его создателя оказалось востребованным следующимза ним поколением русских писателей, дало импульсы литературе 50-70-х годов.Произведения Леонида Леонова открыли «горизонты “деревенской прозы”, ониготовили почву для того взлета русской литературы, который она переживаетсегодня», — отмечала, в частности, Н. Грознова в 1981 году [13]. В этойэстафете Шолохов и Леонов — партнеры и союзники в борьбе за гуманистическоесодержание литературы, ее реалистические традиции, и это сотрудничество какникогда актуально в наше время. В конечном же счете художественные искания и М.Шолохова, и Л. Леонова направлены, по сути, к одному и тому же — как можноглубже осмыслить «русский дух», национальную идею в ее историческом развитии,как можно ярче запечатлеть ее в художественных образах и символах. И каждый изних по-своему реализовал этот замысел.
5
Досих пор речь шла о притяжении, сближении на основе типологического сходства. Ноне менее интересно и сближение на основе типологического несходства.Отталкивание — тоже своеобразная форма притяжения. Именно этот принцип лежит воснове взаимодействия силового поля «Тихого Дона», всего художественного мираМ. Шолохова с «социально», творчески «неблизкими» ему художниками — такими, вчастности, как В. Набоков, Б. Пастернак, А. Солженицын.
Внешнеавтобиографическая книга В. Набокова «Другие берега» (1953) не имеет никакихточек соприкосновения с эпопеей М. Шолохова. Свою задачу автор «Других берегов»видит в том, чтобы «описать прошлое с предельной точностью и отыскать в немполнозначные очертания, а именно: развитие и повторение тайных тем в явнойсудьбе» [14]. Однако более внимательное чтение книги Набокова позволяет выявитьнам если не точки соприкосновения, то точки пересечения, столкновения — этокасается и самого материала, и авторского подхода к изображаемому, и концептуальногокаркаса обоих произведений.
Всамом деле, «Другие берега», при всем их монологизме, сосредоточенности набиографическом элементе, на субъективном восприятии и воспроизведенииокружающего мира, вбирают в себя и немалый объективный, исторически осмысленный,актуальный материал. Книга охватывает почти сорок лет — с начала века и доВторой мировой войны. Автору присуще стремление философски осмыслитьфундаментальные понятия жизни и смерти человека, смысла существования, законовисторического бытия, наконец, — последнее по месту, но не последнее по значению- по-своему понять суть революционного катаклизма в России. Вся этапроблематика, как и многое другое, поневоле перекликается с проблематикой«Тихого Дона» М. Шолохова. Судьба героя «Других берегов», как и судьба героев«Тихого Дона», оказывается тесно связанной с исторической судьбой России.
В.Набоков постоянно стремится «расставить» во времени свои воспоминания, чувствовремени, образ времени — один из центральных в его книге. Осмыслить,запечатлеть время, остановить мгновение — вот одна из задач писателя, одна изкоренных целей всего искусства, по мысли Набокова. Он восстанавливает своюжизненную хронологию как историк, по обрывкам сохранившихся воспоминаний, наощупь, во многом интуитивно, постоянно сверяя свои давние ощущения с болеепоздними, взрослыми. В его памяти порой на одной полке помещаются и сугубодетские, мелкие, частные ощущения и открытия мира (диван как «первобытнаяпещера»; детские игры и т. д.), и события большого мира, исторические (такие,как русско-японская война). Особенно занимает писателя желание проследитьнекоторые, как ему кажется, магические узлы его жизни, мотивы, в которыхпереплетается узко личное, случайное — с судьбоносным, неотвратимым не толькодля него лично, но и для России, всего мира. «Обнаружить и проследить напротяжении своей жизни развитие таких тематических узоров и есть, думается мне,главная задача мемуариста» [15], вновь уточняет он замысел своей книги.Собственно, в этом без особого труда распознается принцип осознания героя черезисторию, истории — через «частного» человека, личность художника. Подобные«узоры», узлы жизни Григория Мелехова, других героев романа составляют самоесодержание романа «Тихий Дон».
Действиев «Других берегах» движется как бы толчками, от одного эпизода к другому;иногда последовательность хронологии нарушается, в детские впечатлениявторгаются более взрослые, осознанные. Однако это не мешает сохранению невнешней, а некоей внутренней последовательности, сцепленности частей в единоецелое. Жизнь перемешивает высокое с низким, мелкое, незначительное — с важным;таков стиль современной автору жизни, но таков же, по сути, и стиль самогописателя — это своеобразный эклектизм, природная, органичная неразличимость, товысшее «равнодушие», в основе которого — доверие к жизни как таковой, квпечатлению, отдельному факту. В конечном же счете все это должно обрести свойсокровенный смысл, вплестись в «узор», в один из определяющих мотивов его жизникак бы само по себе, без особых авторских усилий. И это во многом объединяеттворческий метод Набокова и Шолохова. Разумеется, жанрово-композиционнаяприрода книги воспоминаний В. Набокова иная, чем у романа Шолохова; однакобесспорно и то, что «Другие берега» написаны больше по законам романной прозы,чем собственно мемуарной. Скрепляющим началом у Набокова, как и в «Тихом Доне»,служит тема судьбы человека во времени, в истории.
Памятькак кладовая творчества, творчество как способ вытеснения, замещения жизненногоопыта — таков важный художественный принцип В. Набокова в «Других берегах».Муза и Мнемозина неотрывны друг от друга — это сообщающиеся сосуды. И есливысыхает один сосуд, иссякает творческий импульс в другом сосуде. В чем-тотакую же тесную, неразделимую — и опасную, даже трагическую — связь Набоковощущает и в своей жизни, разделенной, раздвоенной. От этого появляется ощущениебездомности, которое преследует его. Оно начинается с того момента, когда онвместе со своей подругой Тамарой скитается по музеям в поисках места, где можнобыло бы уединиться, и еще больше обостряется, когда он вынужден жить вэмиграции, переезжая из страны в страну. Мотив бездомности становится одним изцентральных в книге.
… Иногдаему кажется необъяснимым, что он делает здесь, где-то вдали от своей родины, иему хочется побыстрее оказаться дома. «Однако двойник медлит. Все тихо, всеоколдовано светлым диском над русской пустыней моего прошлого» [16]. Он хочетвзять в руку снег — «настоящий на ощупь», и когда наклоняется, чтобы набратьего в горсть, «полвека жизни рассыпается морозной пылью у меня меж пальцев».«Полная луна», «настоящий снег» вызывают у автора острую тоску по России, — ноперед ним «пустыня прошлого», «полвека жизни» просыпалось меж пальцами. Ипоэтому «саней нет как нет», и никуда ему уже не уехать за «спасительныйокеан», домой, в Россию. Пронзительные строки по утраченной Родине, любви к нейзвучат искренне и безнадежно…
Вообщенадо сказать, что патриотизм В. Набокова, в отличие от Шолохова, всегда был,если можно так сказать, с иностранным, в частности с английским, акцентом. Онсам это признает, говоря, что в обиходе таких русских семей, как его, быладавняя «склонность ко всему английскому» [17]. Он научился читать по-английскираньше, чем по-русски. Даже зубы «мы чистили лондонской пастой…», не говоря окексах, нюхательной соли, покерных картах, какао, спортивных пиджаках,теннисных мячах, редкостных фруктах, — все это доставлялось из Английскогомагазина на Невском. Он путешествует по всему свету — для него не были толькогеографическими понятиями Лондон, Нью-Йорк, Биарриц, Рим, многие другие городаи страны, где он побывал неоднократно еще со своими родителями. Его окружалевропейский быт, он получил европейское образование, но за все надо платить.Литература, которую читали дети, также была преимущественно переводная — неотсюда ли критическое отношение к многим русским (уж не говоря о советских)писателям, включая общепризнанных классиков?
ГеройВ. Набокова, конечно, по-своему любит Россию, но это любовь, как ужеговорилось, с привкусом неустранимой горечи неприятия всего, что связано сСоветской Россией. 1917 год он называет «пулеметным годом», которым, по егомнению, «кончилась навсегда Россия, как в свое время кончились Афины илиРим»… [18]. В последних главах книги В. Набоков рассказывает о своихскитаниях в эмиграции — здесь уже почти нет места поэзии, повествованиестановится суше, жестче; память словно спотыкается о камни, разбросанные нажизненном пути. У него «душа вся перевертывается», когда он вспоминает оПетербурге, иногда ему хочется съездить на Родину хотя бы по подложномупаспорту. Но вскоре он понимает, что не сделает этого…
«Япромотал мечту, — признается сам Набоков. — Разглядыванием мучительныхминиатюр, мелким шрифтом, двойным светом я безнадежно испортил себе внутреннеезрение» [19]. Это горькое и во многом справедливое признание: писатель оказалсянеспособным признать, что старой России нет и больше не будет. В душе своей ондавно похоронил Россию, но это в какой-то мере были похороны и самого себя.Набоков весь отдался литературе — как отдаются грозной стихии, чтобы заглушитьв себе боль и страх; литература стала для него лекарством, наркотиком…«Цветная спираль в стеклянном шарике — вот модель моей жизни», — так несколькозагадочно и туманно звучит его самохарактеристика. Спираль же — это«одухотворение круга. В ней, разомкнувшись и высвободившись из плоскости, кругперестает быть порочным» [20]. Вырваться из порочного круга — таким былонепреодолимое стремление В. Набокова — человека и художника. Осуществить этожелание ему в какой-то степени удалось в своем творчестве.
Шолоховкак художник не менее драматичен, чем В. Набоков, однако истоки и суть этогодраматизма иные. Шолохов иначе, чем В. Набоков, ощущал «модель» своей жизни исмысл своего творчества, но и для него реализованность в художественном мире«Тихого Дона», других его произведений была не менее важна и актуальна, чем дляавтора «Других берегов».
6
Характернопризнание Б. Пастернака в одном из писем (Н. П. Смирнову): «… я совсем неговорю, что советская нынешняя литература бледна. Наоборот, наверноона хороша — говорю это совершенно искренне, наверное так именно и надо, таковдух времени. Но я не могу последовать за нею, при всей моей прирожденной ибылой демократичности и революционности в жизни, нормах поведения и поступках,совсем другие силы управляют мною, когда я прихожу к искусству» [21]. Осознаниесвоего «выпадения» из идеологической конструкции, несоответствия официальнотолкуемой «демократичности» и «революционности» — таковы были «другие силы»,которые управляли им. Но ошибочным с его стороны было неразличение такиххудожников, как Шолохов, из общего потока «советской нынешней литературы».Лицом к лицу лица не увидать — таков всеобщий закон аберрации художника, темболее такого субъективного и личностного, каким был Б. Пастернак.
Роман«Доктор Живаго» писатель считал итоговым в своем творчестве, в нем он «хотелдобиться сжатости Пушкина» («проза поэта»). «Хочу налить вещь свинцом фактов.Факты, факты…». Он признавал «давление очень сильной поэтической традиции XXвека». Свой роман Б. Пастернак осознавал как «огромный долг по отношению ксвоим современникам», это «попытка оплатить долг». «Мне казалось, — говорил он,- что я обязан сказать о нашей эпохе — о тех годах, далеких, но все ещеосеняющих нас» [22]. Стремясь запечатлеть прошлое, «отдать должное прекрасным ичувствительным аспектам России тех лет», он был убежден — «в великом цветениибудущего я предвижу воскресение их ценностей».
Обращаетвнимание, что, как и в случае с В. Набоковым, Б. Пастернака разъединяет сШолоховым не столько даже идеологическая «несовместимость», сколько самый фокусавторского внимания, центральный герой, его концепция, взаимоотношения систорией. Шолохов, как уже говорилось, своей основной задачей видел изображениесудьбы человека из народа, из среды хотя и специфической, но всеми корнямисвязанной с народом в его собственном, прямом значении. Пастернак же, как онсам писал, хотел представить в своем романе «московскую жизнь, интеллигентскую,символистскую» [23], а своим главным героем избрал «нечто среднее» между самимсобой, Блоком, Есениным, Маяковским, то есть представителя творческойинтеллигенции, с его сложным отношением к революции, драматическим восприятиемГражданской войны. Можно спорить, насколько его доктор Живаго вобрал в себячерты Блока, Есенина или Маяковского, но в близости его героя к чувствам имыслям самого автора (при всем том, что надо помнить о недопустимостиотождествлять писателя и плод его творческой фантазии) сомневаться не приходится.Автобиографичность доктора Живаго — и не столько внешняя, событийная, скольковнутренняя, духовная — очевидна, не скрывал этого и сам Пастернак. Все это еслии есть у Шолохова (впрочем, как у каждого писателя), то в гораздо болеескрытом, латентном состоянии.
Итак,разные творческие задачи, противоположные авторские позиции, не говоря уж оразличии стилей, особенностей языка, принципов характеристики персонажей и т.д. Но что же тогда сближает Шолохова и Пастернака? Сближение это — хотя ипротиворечивое, неоднозначное — происходит на уровне философском, историческом,на уровне глубочайшего интереса к центральной теме обоих произведений, какойявляется тема исторических судеб России…
Воттолько несколько неслучайных совпадений и перекличек, которые мы находим вроманах Шолохова и Пастернака.
Темереволюции в «Докторе Живаго» противостоят темы родного дома, семьи,внутреннего, духовного мира человека. Революция — это «наводнение» [24]. Носхожий мотив мы обнаруживаем и у Шолохова. Его главный герой также живет стягостным ощущением, что братоубийственная война слишком затянулась, он мечтаето возвращении домой, к своей семье, которая тоже, как и для героя Пастернака,оказывается важнейшей ценностью.
ГеройПастернака не принимает революции, потому что, как он говорит, «у меня неспрашивали согласия на эту ломку» [25].
Схожиемысли и настроения мы находим и у героев Шолохова, и нельзя сказать, чтобы самавтор относился к ним однозначно отрицательно.
Живагопытается объяснить изменение своего отношения к революции тем, что он увидел ипонял: для «вдохновителей революции» главное — «суматоха перемен иперестановок», что «их хлебом не корми, а подай им что-нибудь в масштабеземного шара…» [26]. Между тем, как убежден герой Пастернака, «человек рождаетсяжить, а не готовиться к жизни…». Он — а вместе с ним и автор — обвиняет«вдохновителей революции» в подмене жизни «ребяческой арлекинадой незрелыхвыдумок». Не столь однозначно направленный в одну сторону, но по сути своейэтот мотив приоритета органичности жизни над всем придуманным, искусственнымявственно звучит и в романе Шолохова, опять-таки при явном сочувствии самогоавтора. Далее. Живаго старается сделать свой выбор в Гражданской войне, нопомимо его воли возникает довольно типичная и характерная ситуация, когда его«могли бы уложить с обеих сторон… свои — в наказание за совершенную измену,чужие — не разобрав его намерения» [27]. И опять схожий мотив мы встречаем в«Тихом Доне»…
Логикасобытий все же втягивает Живаго в борьбу, и вот он оказывается на стороне тех,в кого вынужден был еще недавно стрелять… Нечто подобное — и не раз напротяжении всего романа М. Шолохова — происходит с Мелеховым, некоторымидругими героями… В начале произведения Григорий Мелехов — один из немногих,кто перешел на сторону красных, его отец и брат упрекают за это. Но скороГригорий переходит к белым. Одна из причин — расправа Подтелкова над пленнымибелыми офицерами. «… углом сломалась перерубленная кисть» Чернецова, «шашкабеззвучно обрушилась на откинутую голову…». Зарубили есаула: «он хватался залезвие шашек, с разрезанных ладоней его лилась на рукава кровь, он кричал, какребенок… на лице виднелись одни залитые кровью глаза да черный рот,просверленный сплошным криком». Далее — еще более жестокая, кровавая картина:«По лицу полосовали его взлетывающие шашки, по черному рту, а он все еще кричалтонким от ужаса и боли голосом. Раскорячившись над ним, казак, в шинели соторванным хлястиком, прикончил его выстрелом» [28]. «Курчавого юнкера» убиваютвыстрелом в затылок… «Седоватого подъесаула» убили на месте. «… расставаясьс жизнью, выбил он ногами в снегу глубокую яму и еще бы бил, как добрый конь напривязи, если бы не докончили его сжалившиеся казаки». Эта сцена, как инекоторые другие, показывает всю ожесточенность, жестокость братоубийственнойвойны. Этим объясняется откровенный натурализм, вся неприглядность ожесточеннойсхватки… Только в конце сцены звучит слово «расправа» — именно таквоспринимает убийство пленных офицеров Григорий Мелехов. Он даже порывается,чтобы прервать эту расправу, хочет выстрелить в Подтелкова, но егоостанавливают. С этого момента в нем происходит глубокий перелом, душевныйпереворот, который приведет его в стан белых. Об этой расправе Григорийнапомнит Подтелкову.
Укаждой стороны своя правда, нет одной объединяющей правды. Классовая борьбаразъединяет, ведет к крови. Григорий не осуждает прямо ни тех, ни других. Этоне значит, что Шолохов равнодушен, «амбивалентен», но для него человеческаяжизнь дороже классовой ненависти. И здесь Шолохов, как ни в чем другом, близокк Пастернаку, а герой «Тихого Дона» к герою «Доктора Живаго»…
Сопоставлениехудожественных миров М. Шолохова и А. Солженицына, в частности сравнение«Тихого Дона» и «Красного колеса», — при всем своеобразии их концепций ихудожественного воплощения, — задача тем более трудная, что она осложняетсямотивом личного неприятия М. Шолохова А. Солженицыным, поддержкой последнимобвинения Шолохова в плагиате и участием в этой неприличной кампании. И все же,думается, если попытаться отойти от «злобы дня», следует признать очевидное:перекличка «Красного колеса» с «Тихим Доном» очевидна; более того, на мойвзгляд, без «Тихого Дона», как и без «Жизни Клима Самгина», других книгсоветских писателей о революции и Гражданской войне едва ли было бы и «Красноеколесо». При всем их несходстве — а оно очевидно, — перед нами двапротивоположных полюса одной правды о России, о путях ее развития, два взглядана ее драматическую историю, на ее будущность. Кажется, что эти романы как быисключают один другой, но в широкой исторической перспективе они дополняют другдруга. Крайности сходятся для того, чтобы приблизиться к истине. Таков закон нетолько диалектической логики, но и высшей логики художественного творчества.Впрочем, сопоставление «Тихого Дона» и «Красного колеса», как и творчества М.Шолохова и А. Солженицына, — тема для более обстоятельного исследования,неторопливого отдельного разговора. Задачей же этой статьи была постановкасамой проблемы художественного силового поля «Тихого Дона» — романа, оказавшегои продолжающего оказывать несомненное — прямое и косвенное — влияние на русскуюлитературу.
Список литературы
1.Шолохов М. Собрание сочинений: В 8 т. М., 1975. Т. 4. С. 463.
2.Платонов А. Рассказы. Красноярск, 1972. С. 217.
3.Платонов А. Указ. соч. С. 231.
4.Там же.
5.Федин К. Собрание сочинений: В 9 т. М.: ГИХЛ. 1961. Т. 7. С. 345.
6.Ковалев В. Из творческой истории романа «Русский лес» Леонида Леонова //Вопросы советской литературы. М.; Л., 1957. Т. 6. С. 374.
7.Цитир. по: Ковалев В. Из творческой истории романа «Русский лес»… С. 363.
8.См. Ковалев В. Указ. соч. С. 333.
9.Там же. С. 360.
10.Шолохов М. Собрание сочинений: В 8 т. М., 1975. Т. 2. С. 206.
11.Бирюков Ф. Стилистическое и языковое своеобразие // Большой мир. Статьи отворчестве Леонида Леонова. М., 1972. С. 463.
12.Шолохов М. Собр. соч.: В 8 т. Т. 2. С. 183.
13.Грознова Н. Леонов и Шолохов. К проблеме традиций в современной русскойлитературе // Мировое значение творчества Леонида Леонова. М., 1981. С. 129.
14.Набоков В. Собрание сочинений: В 4 т. М., 1990. Т. 4. С. 133.
15.Там же. С. 141.
16.Там же. С. 187.
17.Там же. С. 173.
18.Там же. С. 238.
19.Там же. С. 271.
20.Там же. С. 283.
21.Б. Пастернак об искусстве. М., 1990. С. 344.
22.Карлайл О. Три визита к Борису Пастернаку // Вопросы литературы. 1988. № 3. С.173.
23.См. Б. Пастернак. Материалы к биографии. М., 1990. С. 582.
24.Пастернак Б. Доктор Живаго. Роман. М.: Книжная палата. 1989. С. 142.
25.Там же. С. 187.
26.Там же. С. 227.
27.Там же. С. 253.
28.Шолохов М. Собрание сочинений: В 8 т. Т. 2. С. 252-253.
Дляподготовки данной работы были использованы материалы с сайта www.philology.ru