“Творимая легенда” Ф. Сологуба в критических
отзывах начала ХХ века
М. А. Черепанова
Особенности
идиостиля Ф. Сологуба и многочисленные критические разборы создали определенный
стереотип представлений о творчестве писателя: однотипность тематики
(“певец смерти”), однотонность используемых поэтических средств,
однообразие приемов. И это при том, что сама личность художника и его творения
получили в отзывах современников самые противоречивые оценки – от восторженных
до иронических. “… В глазах утонченных модернистов, в оценке, например,
“Весов”, где он всегда был почетным и желанным гостем, – Сологуб отец
русского модернизма, тонкий и изящный писатель, явно нащупывающий новые пути в
искусстве, редкий стилист, достигающий исключительных красот, русский Бодлэр и
т.д., – для других это поэт извращенник, “страшная, вывихнутая,
исковерканная душа” – так описал ситуацию, сложившуюся вокруг имени
Сологуба в начале века, один из известных критиков тех лет А.Измайлов [ 11.
С.2] . Между двумя крайностями, которые он констатировал, располагаются все
остальные оценки.
Начав
писать “одновременно с Чеховым” [ 21. С.143] , Сологуб приобрел
популярность лишь в середине 1900-х годов. “Не будь Сологуб так талантлив,
как он есть, мимо его произведений прошли бы, не обратив внимания. Его романы и
рассказы очень легко назвать “ерундой”, кривляньем или даже бредом
больного. Так многие и поступали. Но Сологуб талантлив”, – утверждал
критик[ 21. С.143] . Что Сологуб – “без сомнения сильный художник” [
21. С.372] , вынуждены были признать и те, кто не в состоянии был расшифровать
иконографические референции “заумного” сологубовского текста.
Загадочным
казался современникам сам образ поэта. “Сологуба считали колдуном и
садистом”, – вспоминала Н. Тэффи [ 6. С.87] . “Говорили, что он
сатанист, и это внушало жуть и в то же время и интерес”, – писала в своих
мемуарах Л.Рындина [ 6. C/423] . Другой современник писателя, поэт-символист
А.Белый, признавался: “Мне казалось: он какой-то буддийский монах, с
Гималаев, взирающий и равнодушно и сухо на наши дела, как на блошкин
трепых” [ 4. C.484] . Столь же загадочным представлялось и творчество
этого “странного человека” (Тэффи). Вот только несколько высказываний
на эту тему: “Магия какая-то в каждой вещи Сологуба, даже в более
слабой” [ 6. С.95] ; “Впрочем, целиком-то мы и вообще не знаем его:
так он еще загадочен и темен для нас – этот наиболее загадочный из современных
писателей” [ 21. С.120] ; “Многое в нем трудно понять…” [ 11.
С.305] и др. Не случайно часто рецензировавший Сологуба А.Измайлов, возведя
художника на литературный Олимп, однако использовал для характеристики писателя
античный иррациональный образ-символ: “Северный Сфинкс” (так названа
одна из его статей). Но Сологуба любили за его умение задавать вопросы. Философ
Л.Шестов, разделивший с Ф.Сологубом судьбу писателей “для немногих”
(Измайлов), видел в своем собрате по перу и по участи избранника божьего:
“Сологуб – оракул. Его проза не реализм, а одуряющие пары, его поэзия, как
ответы Пифии, – вечная и мучительная загадка” [ 21. С.71] . Этой
особенностью творений мастера критик В.Боцяновский объяснил сложность в
понимании произведений Сологуба. “Трудно, да и пожалуй, и вовсе невозможно
назвать во всей нашей литературе писателя более оригинального и загадочного,
как Федор Сологуб… Каждая новая повесть его, каждый новый роман, всегда очень
похожий на старый и тесно связанный со всем предшествующим, до такой степени
ошеломлял, что многие прямо отказывались не только понимать, но и толковать этого
столь непохожего на других автора” [ 21. С.142] . Современники Сологуба
совершенно справедливо подчеркивали, что творчество писателя не может
вместиться в одну какую-нибудь формулу [ 21] .
Сологуб
вошел в литературу как поэт, но для Сологуба периода его славы – 1907-1913
годов – именно проза играла конститутивную роль. По мнению многих
дореволюционных исследователей творчества художника, Сологуб равен себе, своему
таланту и в поэзии, и в прозе. “Он отличается ровностью творчества, проза
его не слабее его поэзии, и в обеих областях он плодовит”, – А.Блок [ 5.
С.282] . “…Стихи его, действительно, прекрасны, и благоуханная его
проза…” – восхищался И.Джонсон [ 21. С.130] . Прозаические тексты
Сологуба мыслились как своего рода продолжение и интерпретация
“первичных” поэтических текстов. Романы и рассказы художника
прочитывались критиками начала века под углом зрения его поэзии. “Я не
делаю разницы между его стихами и его прозой. У него проза полна той же поэзии,
что и стихотворения”, – совершенно справедливо утверждал В.Боцяновский [
21. С.143] . Не отрицая генетического сходства прозаических и поэтических
текстов Сологуба, иные ценители творчества писателя замечали и то, что
“русский Шопенгауэр” (Волынский) прозой сильнее, чем поэзией, умел выразить
“чудовищное жизни” (Блок). В своих стихах Сологуб, по выражению
Л.Шестова, “бессмысленно воет”, а “в прозе – и того хуже …
хуже, чем животный крик” [ 21. С.60] .
Поколение,
встретившееся с этим мастером на исходе ХХ века, попало в ситуацию, отчасти
зеркальную той, которая сложилась вокруг имени Сологуба на рубеже ХIХ-ХХ веков.
Читатели начала прошлого столетия, зная Сологуба-переводчика, драматурга,
теоретика символизма и прозаика, более ценили Сологуба-поэта. Его считали
“интереснейшим и значительнейшим из лириков современности” [ 21.
С.215] . Но, если верить В.Полонскому, Сологуб как прозаик, беллетрист был
малоизвестен “широким кругам читающей публики” [ 22. С.117] . Тэффи
вспоминала, что Нотович, у которого Сологуб печатался в “Новостях”,
“сурово правил его (Сологуба – Ч.М.) сказочки” [ 6. С.81] .
“Опять принес декадентскую ерунду”, – расстраивался издатель и,
считая себя благодетелем, добавлял: “Ну кто его вообще будет печатать. И
кто будет читать!” [ 6. С.82] . И в 1912 году, когда уже были опубликованы
“Навьи чары”, рецензент “Современного мира” писал:
“Талантливый поэт-лирик и автор не менее талантливого “романа” –
“Мелкий бес”, других произведений, правда, весьма неравного
достоинства, Ф.Сологуб подошел к драме…” [ 2. С.238] .
Из
прозаических произведений широкую популярность среди читателей и критиков
начала ХХ века получил только роман “Мелкий бес”.По крайней мере,
“проб разгадывания” (Джонсон) другого шедевра Сологуба – трилогии
“Творимая легенда” (первоначально “Навьи чары”) – не так
много. Важно отметить, что существует преемственность современных
исследовательских пристрастий и оценок с теми критическими дискуссиями, что
велись вокруг “Творимой легенды” в 1907-1913 годах. Потому
оказывается важным и рассмотрение того, как осваивалась “Творимая легенда”
современниками писателя.
Критик,
знакомый с предыдущими работами мастера, вряд ли мог бы предсказать появление
трилогии. Несмотря на присутствие в ней тем, мотивов и характеров, типичных для
творчества Сологуба в целом, “вся эта огромная книга” [ 13. С.3] –
произведение иного масштаба и в прямом, и в переносном смысле, дающее
возможность оценить истинные размеры сологубовского таланта. Автор
“Тяжелых снов” и “Мелкого беса” позволил себе поместить
созданных им фантастических героев в знакомую среду, пойти на рискованное
сопряжение пространств и времен, “странные прозрения в прежние
перевоплощения” [ 12. С.2] , вывести на сцену Иисуса Христа – одного из
самых литературных (наряду с сатаной) из всех мыслимых литературных персонажей.
Подобная вольность редко обходится без рьяных нападок со стороны блюдущей
каноны критики. “Кажется, ни одно из произведений Сологуба не подвергалось
такому усердному критическому обстрелу, как именно “Навьи чары””
[ 14. С.6] . В центре внимания придирчивых рецензентов оказывались и
содержание, и различные элементы формы сологубовского творения. Х.Баран,
проведший уже в наши дни тщательную работу по разысканию и систематизации
первых критических откликов на “Творимую легенду”, локализовал отзывы
о романе в зависимости от объекта критики [ 3] . Нам кажется интересным
проследить, как изменялось восприятие трилогии и ее автора по мере выхода
романов в свет.
Реакцию
на появление первых частей “Навьих чар” точно сформулировал
А.Измайлов, по признанию Х. Барана, “наиболее доброжелательный, если не
самый тонкий критик трилогии” [ 3. С.235] : “… едва ли он
(читатель) забыл свое смутное и недоуменное впечатление и общую почти
растерянность критики перед этим романом” [ 13. С.3] . Произведение не
было подверстано под ожидаемое: коды отправителя и реципиента не совпали. Это
спровоцировало споры вокруг “Творимой легенды” (1907), мнения
критиков разделились. Та часть критики, которая в целом враждебно встретила
новый роман Сологуба, считала, что произведение достойно пристального внимания
в связи с 1) болезненностью таланта автора и 2) не характерной для Сологуба
небрежностью в исполнении. “Странный, дикий, невероятный роман написал
Сологуб. Здесь все есть, чего бы вы ни захотели”, – сообщал читателям
Измайлов [ 13. С.3] . Любопытно, что в 1904 году в рецензии на сборник
рассказов “Жало смерти” литературный обозреватель “Русской
мысли” писал о “захворавшем творчестве г.Сологуба” [ 26. С.279]
и при этом ничтоже сумняшеся ставил “диагноз”: “Эти экстатические
видения больного человека он передает нам спотыкающимся языком галлюцината,
сопровождая их болезненными гримасами и улыбками” [ 26. С.279] . Впрочем,
критику удалось обнаружить главное – нарочито амбивалентную форму
“поведения” автора, когда сосредоточенная серьезность, озабоченность
“перебиваются” игровой легкостью, сопряженной с веселостью и смехом.
Так вели себя юродивые в Древней Руси.
Творчество
этого писателя может, как и слова юродивых, казаться смешным, нелепым,
несерьезным (Редько, Игнатов и др.) или страшным, философским (Иванов-Разумник,
Шестов, Белый и др.), но оно чуждается ярлыков. Между тем один из них
(“больной роман”) как демонстрация своего негативного отношения сразу
приклеен критикой “Творимой легенде”. “После “Навьих
чар”, – безапелляционно заявлял Измайлов, – положительно нельзя
сомневаться в болезненном надломе таланта автора” [ 11. С.316] . “Я
давно жду появления в русской литературе, – признавался критик, – серьезной
работы врача-психиатра, который бы взглянул на многие наши литературные явления
последних лет не с точки зрения человеческого вырождения, как это делал Макс
Нордау, но с простой точки зрения врача, изучающего неврастеников. “Навьи
чары” – типичнейшее явление этой категории. Эта развинченность
воображения, эта капризная смесь реального с чистой фантастикой, эти невольные
там и здесь проявления не совсем здорового эротического чувства, этот, наконец,
разбросанный и нервный лапидарный стиль, напоминающий небрежный черновик или
заметки записной книжки, – все это несомненно симптомы больного века” [
11. С.316] . Один из “знатоков” российской истории и по
совместительству ценитель сологубовского творчества “интерпретировал”
его как “кликушество” [ 26. С.279] . Интересно, что когда критика
начала века пыталась осмыслить “уродливость” и странность героев
Ремизова (“Часы”) в рамках известных идеологических и художественных
моделей, то она отмечала в его произведениях влияние Ф.Достоевского и
Ф.Сологуба (видимо, как родоначальников “больной” прозы) [ 25] . А
эксцентричность внешней манеры изображения Ремизова тоже определялось словом
“юродство”. “Зачем юродствовать, отчего не говорить человеческим
языком?” – вопрошал критик Гершензон, выражая, очевидно, чувство
большинства читателей Сологуба и Ремизова [ 7. С.770] . Собственную
неспособность оценить оригинальность новой работы Ф.Сологуба, нестандартность
предлагаемой им модели мира критика поспешила завуалировать обвинениями
писателя не только в безумии, но и в патологических наклонностях: “В
последнем своем романе “Навьи чары” г-н Сологуб пошел еще дальше и,
подражая психопату-мистику Гюисмансу, ударился в чистейшее чертобесие. Герой
его романа, бывший доцент Триродов, не только имеет довольно двусмысленное
отношение к садизму, мазохизму, не только занимается блудом с рыжеволосой
учительницей, к которой он совершенно холоден, но практикует форменную
магию…” [ 27. С.89] .Критик не стал ограничивать себя обязательствами
соблюдения такта в отношении книги и автора. Рецензенты марксистского толка,
недовольные самим способом подачи Сологубом политической темы, вообще были особенно
резки в оценке романа. “…Критика до сих пор по существу не выступила
против этой уродливости в литературе и не указала на внутреннюю связь между
эротическим помешательством и мистическим чертобесием и наконец, – самое
главное, – что г-н Сологуб позволил себе связать все эти мистико-эротические
мерзости со святым для нас именем социал-демократии”, – возмущался
Ю.Стеклов [ 27. С.90] . Удивительно, что одни клеймили писателя за упрощенное
или оскорбительное воссоздание окружающей действительности периода первой
русской революции, а другие упрекали его в отсутствии в “Творимой
легенде” легенды как таковой. “В чем заключается “творимая
легенда”? Чем проявляются “навьи чары”? Для чего вообще
нагромождены эти исключимости, представлено несуразное месиво из наивных
“заинтриговывающих” таинственностей?” – не понимал один из
критиков [ 18. С.223] . “Содержание, казалось бы, довольно примитивное и
ничего, напоминающего собою легенды, не дает”, – констатировал другой и
советовал: “Если бы Сологуб взял какую-то таинственную жизнь вне времени и
пространства и украсил бы своей фантазией, то читатель мог попытаться в этом
разобраться” [ 23. С.119] .
Лейтмотивом
уже первых критических отзывов на “Творимую легенду”, по признанию
Х.Барана, стали вопросы композиции текста. Вот выдержки из рецензий на первую и
третью части произведения: “…Попытка соединить, по-видимому,
несоединимое – отклик на злобу дня с самым откровенным фантазированием… Ни
один из старых романистов не рисковал на такое сочетание реальной, прямо “газетной”,
хроникерской правды с цветами фантазии и уклонами мистики” [ 11. С.309] ;
“Необузданная игра фантазии рядом с картинами и образами реальной
жизни” [ 17. С.75] . Будучи в принципе не против самого художественного
приема, “сплетающего фантастику с реализмом в один непрерывающийся
клубок” [ 17. С.75] , критики педалировали мысль о
“дисгармонизме”, печатью которого, по их мнению, отмечен стиль
сологубовского произведения. По мысли В.Кранихфельда, этим приемом часто
пользовался Салтыков-Щедрин и “достигал при этом изумительных
эффектов”, Сологуб же “превратил его в свою специальность” [ 17.
С.75] , и ему перестали удаваться по-настоящему талантливые вещи. Другой критик
утверждал, что у Сологуба в “Творимой легенде” “в соединении
реализма с вымыслом отсутствует главное и необходимое условие – разумность
такого соединения” [ 23. С.119] . Главный упрек состоял в том, что Сологуб
не только сплетал реальность и фантастику в “один непрерывающийся
клубок”, но специально разделял. Как заметил один из исследователей третьей
части романа, “действительность и легенда у Сологуба не проникают друг в
друга, а лишь перемежаются” [ 3. С.353] . Семантическая и композиционная
неоднородность текста объяснялись неумелостью автора (“Все эти неряшливо
нагроможденные друг на друга куски, даже не склеенные и не сшитые, – из которых
состряпана вторая часть “Навьих чар”…” [ 16. С.51-52] ) или
объяснялись задачами словесного эпатажа: “Пестрота почти намеренная. Почти
явные анахронизмы. Намеренное смешение тонов и стилей. Намеренная эксцентричность
языка…” [ 10. С.3] . Какими бы сравнениями и метафорами ни была
награждена “бессвязность” сологубовского произведения (“…не
роман, а груда отдельных глав и заметок…” [ 3. С.261] ; “…словно
в кинематографе, мелькают перед нами картинки, не имеющие никакой связи между
собой…” [ 23. С.118] ; “…прием Сологубова письма –
телеграммочки” [ 3. С.261] ), важно отметить сам факт обнаружения этой
особенности построения романа Сологуба современниками писателя.
В
отличие от своих оппонентов, критики, более благосклонно отнесшиеся к новому
роману художника, оказались менее внимательными к мысли творца и более
эмоциональными, чем того требовало дело анализа. “Интересна “Творимая
легенда”, первая часть романа Федора Сологуба “Навьи чары”. Это
еще начало… И действительно, из грубой и бедной обыденной жизни, с обычными
переживаниями – создается вдохновенная поэтическая творимая легенда”, –
утверждал ценитель творчества Сологуба из “Одесских новостей” и тут
же, освобождая себя от каких-либо попыток критического проникновения в
художественный мир романа, подчеркивал: “… я делюсь только с читателем
тем радостным чувством, которое охватывает при чтении этой вдохновенной,
пламенной книги…” [ 19. С.8] . Венчает это исполненное восхищения произведение
Незнакомца (таков псевдоним критика) достойная метафора: “Эта книга –
медаль. Да, медаль, на одной стороне которой:
Величие
таланта.
А
на другой:
–
Откровение духа и бессмертие поэта!” [ 19. С.8] .
Такая
комплиментарность и вытекающая из нее инерция некритичности, заниженность
анализа, думается, не могли разрушить стену непонимания между Сологубом и его
публикой. И в откликах доброжелателей от критики часто фигурирует
прилагательное “странный” (это наиболее любимый критиками
эпитет-орнанс “Творимой легенды”, самое частотное слово в рецензиях и
эссе), которое так или иначе заставляет воспринимать роман как нечто чужеродное
(“стороннее”). Скупые замечания, окутанные флером околичностей
(“О “Творимой легенде” Федора Сологуба удобнее будет сказать,
когда будет закончен весь роман…” [ 1. С.190] ), снабженные
“смягчающими” фразами типа: “уместнее будет судить, когда в
законченных линиях поднимется все его странное строение” [ 1. С.190] –
или: “…у него есть про запас кое-что получше…” [ 21. С.60] , –
отзывы не могли помочь писателю обрести своего читателя. Сологуб ждал похвалы
от рецензентов и делил своих критиков на “умных” и
“дураков” в зависимости от того, соглашаются ли они с ним или нет [
20] , но, движимые желанием защитить писателя от нападок нечестивых критиков,
доброжелательные критики вовсе не упрочивали контакта “массового
читателя” с “трудным” творчеством Сологуба.
Парадоксальная
ситуация создалась и вокруг третьей части романа: художник предлагал публике
как будто бы то, что, по мысли автора, было адекватным ее ожиданию, но в ответ
получал только глухое непонимание и молчание. Измайлов заметил, что
“Сологуб был готов понять удивление читателя, но отказывается понять его
раздражение” [ 14. С.3] . Ценителям художественного слова не так просто
было угодить: “…Ожидали вкусить нечто необычное… – расстраивался
критик после выхода “Королевы Ортруды”, – а вкусили нечто
обычное” [ 24. С.140] . Вызвала недовольство критики и четвертая часть
романа, “Дым и пепел”, вышедшая отдельно от предыдущих: после длительного
перерыва и в другом альманахе – “Земля” (“Творимая
легенда”, “Капли крови” и “Королева Ортруда”
издавались “Шиповником”). Подробное, не в пример первым трем частям,
исследование мельчайших особенностей русского революционного быта, та
незначительность “поправок”, которые “вносит Сологуб в нашу
ужасную действительность” [ 22. С.235] в этом романе, были оставлены без
внимания консервативным большинством читателей и критиков. Одни рецензенты,
находясь в плену впечатлений от первых частей “Творимой легенды”, не
видели или не хотели видеть “нововведений”. Другие трактовали
“экспансию” жизни в мечту как измену автора своим изначальным
замыслам. “Казалось бы, сказка кончилась, – на самом деле вовсе нет.
Фантазия Сологуба именно здесь разыгрывается вовсю”, – писал критик [ 24.
С.70] . Другой критик романа был недоволен тем, что Сологуб раскрывает секреты,
разоблачает и срывает таинственный покров с того, что в первой части
“Навьих чар” “было закутано вуалью и манило к себе, оставаясь
загадочным” [ 22. С.235] . Вот что говорил по этому поводу критик
Кожевников: “Был чрезвычайно интересен замысел: зачаровать читателя и
заставить его верить; в условиях обывательской действительности показать
Триродова причастным к “великому делу” (термин алхимиков). Никто, как
Сологуб, не был настолько призван, чтобы дать интересному замыслу
художественное осуществление. Несмотря на все неудачи, все же и в “Дыме и
пепле” фантазия автора весьма блестяща. Поэтому разочаровывающее
впечатление, которое производит повесть, тем более скорбно” [ 22. С.235] .
С этим выводом позже согласится и Н.Тэффи: “Конец.. не оправдал
обещанного” [ 6. С.86] . Итак, на этот раз разочарование было всеобщим.
Даже жидкая шеренга бессильных почитателей сологубовского творения была
удручена. “Художественно это одно из слабейших произведений
Сологуба”, – подытожил А.Горнфельд [ 8. С.51] , автор статьи о Федоре
Сологубе, включенной в знаменитую “Русскую литературу 20 века
(1890-1910)” под редакцией профессора С.А.Венгерова, изданную перед
революцией.
Таким
образом, “взаимоотношения”, сложившиеся между “Творимой
легендой” и ее первыми критиками, дают основание полагать, что роман был
прочитан, но не был понят. Недооценка трилогии исказила картину развития
русской прозы. Но надо отдать должное современникам Сологуба: во-первых, они не
остались безразличными к новой книге мастера. Несомненно, прав А.Горнфельд,
утверждавший: “Все, что не есть равнодушие, есть уже победа поэта:
проклинают только силу, и значение поэта только в его индивидуальной силе”
[ 8. С.63] . Во-вторых, – и это, пожалуй, надобно поставить в заслугу
сологубовским противникам -строгие судьи романа с той чуткостью, которая порой
рождается враждебностью, сумели почувствовать, распознать и главную мелодию
произведения и те побочные тоны, выявление которых будет задачей и будущих
комментаторов трилогии Сологуба. Однако, наметив исходные элементы последующего
анализа, дореволюционная критика предпочла отдать на откуп потомкам пристальное
изучение, осмысление, понимание “Творимой легенды” Ф.Сологуба.
Список литературы
Айхенвальд
Ю. Литературные заметки // Русская мысль. 1908. № 1.
Батюшков
Ф. В походе против драмы (По поводу “Заложников жизни” Ф. Сологуба)
// Современный мир. 1912. № 12.
Баран
Х. Поэтика русской литературы начала ХХ века: Сборник. М., 1993.
Белый
А. Начало века. Воспоминания: В 3-х кн. М., 1990.
Блок
А. Творчество Федора Сологуба. Собр.соч.: В 8 т. М.-Л., 1962. Т.5.
Воспоминания
о серебряном веке. М., 1993.
Гершензон
М. “Часы” // Вестник Европы. 1908. № 8.
Горнфельд
А.Г. Федор Сологуб. Русская литература ХХ века (1890-1910): В 2-х т. М.,1917.
Т.2.
Григорьев
И. Литературные наброски // Одесское обозрение. 1907. № 12. 13 декабря.
Измайлов
А. “Королева Ортруда” (Новый роман Ф.Сологуба) // Биржевые ведомости.
1912. № 13175. 3 октября.
Измайлов
А. Литературный Олимп. Характеристики, встречи, портреты, автографы. М., 1911.
Измайлов
А. Новый роман Ф.Сологуба // Русское слово. 1909. №11. 15 (28) января.
Измайлов
А. Новый роман Ф.Сологуба // Русское слово. 1912. №222. 27 сентября (10
октября).
Измайлов
А. (Аякс). У Ф.К.Сологуба // Биржевые ведомости. 1912. №13151. 19 сентября.
Измайлов
А. (Аякс). Ф.Сологуб о своих произведениях // Биржевые новости. 1908. №10761.
16 октября.
Кранихфельд
В. Альманашный листопад (Литературная заметка) // Современный мир. 1909. №9.
Кранихфельд
В. Литературные отклики. Новые личины Передонова. Мой ответ “Русской
Мысли” // Современный мир. 1909. №1.
Неведомский
М. О “навьих” чарах и “навьих” тропах // Современный мир.
1908. №2.
Незнакомец.
Мелочи жизни. Альманах “Шиповник” // Одесские новости. 1907. №7375.
22 ноября (5 декабря).
Неизданный
Ф.Сологуб. М., 1997.
О
Федоре Сологубе. Критика. Статьи и заметки. СПб.,1911.
Отзывы
о книгах // Земля. Альманах. Сб.Х1. Бюллетени литературы и жизни. 1913. №23-24.
Полонский
В. О Леониде Андрееве и Федоре Сологубе // Вестник Знания. 1909. №2.
Редько
А.Е. Еще проблема // Русское богатство. 1910. №1.
Рыстенко
А.В. Заметки о сочинениях А.М.Ремизова. Одесса, 1913.
Сологуб
Ф. Жало смерти. Земле земное. Обруч. Баранчик. Красота. Утешение. Рассказы. М.:
Книгоизд-во “Скорпион”, 1904. Русская мысль. 1904. №9.
Стеклов
Ю. Современный литературный распад, его характер и причины. СПб.,1908.
Для
подготовки данной работы были использованы материалы с сайта http://www.yspu.yar.ru