Сборник Тимура Кибирова «Избранные послания»в социокультурном контексте 1980-х — 1990-х годов
Т.С. Глушакова
КибировТимур. Избранные послания. СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха, 1998. Содержание: Л. С.Рубинштейну. 1987, Любовь, комсомол и весна. Д. А. Пригову. 1987, ХудожникуСемёну Файбисовичу. 1988, Элеонора. 1988, Мише Айзенбергу. Эпистола остихотворстве. 1989, Серёже Гандлевскому. О некоторых аспектах нынешнейсоциокультурной ситуации. 1990, Денису Новикову. 1990, Послание Ленке. 1990,Игорю Померанцеву. Летние размышления о судьбах изящной словесности. 1992, 20сонетов Саше Запоевой.1995, Колыбельная для Лены Борисовой. 1993, Солнцедар. 1994,Возвращение из Шильково в Коньково. 1993-1996.
В1988 году «Послание к Л. С. Рубинштейну» сделало имя его авторашироко известным в узких кругах, связанных с литературным андеграундомпозднесоветской эпохи или испытывающих к этому явлению интерес. За годы,прошедшие с той поры в конце ХХ века, Тимур Кибиров стал своего рода«классиком» современного русского поэтического авангарда. Его имя иего творчество находятся в центре внимания литературных критиков, в кругуквалифицированных читателей, среди литераторов.
Демонстративныйвызов советским языковым и литературным нормам, ироничный тон, центонная манераповествования стали визитной карточкой его поэзии, теми качествами ее, которыесчитались главными и спровоцировали неизбежные выводы: Кибиров — поэт-постмодернист,Кибиров — поэт-концептуалист, Кибиров — поэт-иронист… К настоящему временивысказано немало таких, отнюдь, заметим, не беспочвенных, определений. Но, какпредставляется, по сию пору тайна индивидуальности, диалектика творческогометода Кибирова до конца не раскрыты.
СамТимур Кибиров, пожалуй, только еще более усугубляет неопределенность,открещиваясь от «новомодных» литературных определений его творческойманеры письма и художественного миросозерцания и называя себя поэтомтрадиционным. И это утверждение также выглядит, пожалуй, обоснованным. Мы можемотметить отчетливую ориентацию поэта Кибирова на предшествующие художественныетрадиции. Это прежде всего направления русской поэзии — модерна ХХ века(обэриуты, акмеисты, символисты) и классики ХIХ века (говорная журнальнаяпоэзия 1840-1860-х годов, «школа гармонической точности» пушкинскойпоры, романтики).
Яркостьи сложность творческой личности Кибирова проявили себя и при обращении его кжанру послания.
Помнению М. Л. Гаспарова, послание к середине XIX века просто перестаётсуществовать как жанр. Между тем, в 1998 году Тимур Кибиров, словно быопровергая утверждение известного теоретика литературы, публикует сборник«Избранные послания». Тексты Т. Кибирова, вошедшие в этот сборник,как видно в вышеприведённой справке, создавались с 1987 по 1996 годы.Примечательно, что автор расположил их в хронологическом порядке (это самыезначительные стихи за указанный период). Некоторые из них (например,«Колыбельная для Лены Борисовой», «Двадцать сонетов к СашеЗапоевой», «Путешествие из Шильково в Коньково») впредшествующих публикациях как послания обозначены не были. После выходасборника, в котором намеренно подчёркивается жанровая природа входящих в неготекстов, становится ясно, что послание — очень важный для Кибирова жанр. К томуже сам факт собрания воедино текстов, написанных в течение десятилетия допубликации сборника, под одним жанрово маркированным названием, провоцируетмысль об актуальности жанра именно в этот период (с1987 по 1998-й). Тем более,что ни предшествующий сборник «Парафразис» (1997), ни все последующиесборники Кибирова не имеют столь очевидного жанрового акцента. Почему жедружеское послание оказалось столь актуальным для Кибирова в это десятилетие?Наша статья будет попыткой найти вариант ответа на этот вопрос.
Дружескоепослание в России появляется, коль скоро созревает для этого культурная почва.Это происходит в конце XVIII — начале XIX века. Но исключительный статусдружеское послание получает в кругу членов литературного общества«Арзамас» (1815-1817). Особенность этого историко-литературногопериода заключается в отсутствии стилевого единства, общей поэтической системы.
Этобыл особый этап в истории русской литературы, который удачно определил Ю.Лотман: «Сочетание „уже не“ и „ещё не“ становитсяосновным признаком эпохи»[9 С.6]. В это время — время созреванияоригинальных индивидуальных стилей, представление о мастерстве частосвязывается не с изобретением нового, а с полным и свободным овладением ужесуществующими системами, способностью переключаться из одной поэтическойсистемы в другую, соблюдая поэтический ритуал каждой из них. Наиболееадекватным для подобной стратегии и стало дружеское послание, не имевшеестрогих законов, композиционных, лексических, стилистических ограничений;допускавшее свободу в выборе метра и ритма, возможность эксперимента на уровнехудожественных средств, открытость по отношению к другим жанрам и к чужомуслову вообще. Дружеское послание связывает произведения разных авторов междусобой и рождает эффект единого текста, особого коллективного лиро-эпоса, нафоне которого наиболее полно раскрывает свое духовное содержание творческаяличность. Послание становится фактом литературного быта и центральным жанромлитературы (Тынянов).
Формальнойосновой дружеского послания в арзамасской традиции является относительноразвернутое обращение автора к адресату, причем они находятся в очень близкихотношениях «я — ты» и в бытовом плане (это либо друзья, либовлюблённые), и духовно (им присуща известная общность взглядов). Поэтомустихотворные послания несут в себе черты частной переписки. Они открывают мирконкретного быта (точные детали места, атрибуты домашней обстановки,праздничного стола), создают эффект непринуждённого сиюминутного разговора,эффект постоянного присутствия адресата. Обращаясь к идеалам античности(наследию Анакреонта, Катулла и Горация), послания арзамасцев акцентируютмотивы дружеского общения, чувственных радостей жизни, удовольствия отпоэтических занятий, цель которых — гармоническая точность, но, вместе с тем,вслед за Горацием определяют назначением поэта поиски истины и справедливости.
Впоследствиипослание тяготело либо к открытой, патетической гражданственности — либо ккамерности и интимности тона и темы. Первый случай мы можем назвать с долейусловности линией Горация, второй — линией Катулла. Нередко, впрочем, поэтпытался соединить эти полюса в одно-единое целое.
Легендарныйобраз Катулла явился одним из архетипических, смыслообразующих образов,формирующих в последней четверти ХХ века представление о месте поэта в мире, вобществе. Можно говорить об актуальности жизненной и творческой позиции Катуллав миропредставлении современных литераторов, начиная с И. Бродского. (Как можноговорить и об обилии посланий, писем в поэзии Бродского и других стихотворцевпоследней четверти XX века). Для позднего андеграунда конца 1970-х — начала1980-х гг. пример и опыт кружка Катулла был своего рода уроком. Культурныеформы ранней Римской империи вступали в связь с культурой позднего СССР. Римстановился матрицей мировосприятия, СССР — конкретной реализацией имперскогоархетипа, в том числе в аспекте взаимоотношений поэта и власти. Заявляющийнезависимую по отношению к государству позицию Катулл с его поэзией дружествастановился историческим прецедентом. Так постигалась возможность отгородитьсяот ханжеской идеологии советского государства (хотя, конечно, вариантысамоопределения в этой ситуации были разными).
Водном из интервью Кибирова есть фраза, чётко указывающая на его отношение к этомутворческому опыту: «Я же этим „Древним Римом“ по-настоящемулюбоваться не могу, потому что в нём рабом был» [6]. Это утверждениеотчасти проливает свет на то, почему в его стихах и посланиях присутствуютзнаменательные переклички с темами Катулла, который пишет о беззаботнопроведённом в кругу друзей-поэтов времени:
ДругЛициний! Вчера в часы досуга
Мытабличками долго забавлялись.
Превосходновесело играли.
Мыписали стихи поочерёдно.
Подбиралиразмеры и меняли.
Пили,шуткой на шутку отвечали [12. С.136].
Катуллу,кажется, вторит Кибиров:
Плектрструны коснётся, Лёва,
Чашивспенятся вином.
Айзенбергв венке лавровом.
Всемы вместе за столом
Вчём-то белом, молодые,
Схрусталём и шашлыком,
Ипрелестницы младые
Нампоют, и мы поём —
Таккрасиво, так красиво!
Такневинно, вкусно так!..
ЛевСемёныч, мы в России.
Мрак,бардак да перетак [4. С.17].
Мотившумного застолья друзей-поэтов, созданный Катуллом, у Кибирова присутствует ввиде сновидения («Ты видал ли сон, о Лёва?/ Я видал его не раз!» [4.С.16]). Сон заканчивается пробуждением, свидетельствующим в контесте всегопослания, что беззаботность Катулла для автора равносильна безответственности идаже смерти.
Симптоматичнокибировские послания корреспондируют с некоторыми параллельно возникающими вкультуре явлениями. Как представляется, характерна, в частности, публикация вконце 1990-х гг. книги переводов Катулла, сделанных в течение рядапредшествующих лет модным московским поэтом Максимом Амелиным. Культурнымсимптомом, предшествующим этой публикации (как и публикации сборника Кибирова),можно считать монографию И. В. Шталь, посвящённую Катуллу. Ее авторклассифицирует основные элементы пафоса дружеских посланий римского поэта. Помнению И. В. Шталь, «понимание дружбы как глубоко интимного, нравственногои хрупкого союза для „праздных юношей“ Катулла было полемикой софициальной ханжеской идеологией, попыткой преодолеть собственнуюотверженность, отмежеваться от общественных бурь в сфере узко личныхинтерсов» [12. С.137]. Поиск единомышленников, создание универсальныхпрограмм развития литературного языка и резкое отмежевание, идеологическаянеприязнь к оппонентам — такова была атмосфера «второй культуры» 80-хгг. ХХ века.
Какпишет Борис Иванов, самиздат к началу 1980-х фактически стал «ноpмативнойфоpмой существования новой pусской культуpы. Выpосло поколение автоpов (в ихчисле и Тимур Кибиров. — Т. Г.), котоpые никогда не пеpеступали поpога казенныхсоюзов писателей, художников, никогда не пpедлагали своих pукописейгосудаpственным, паpтийным издательствам. За пpеделами официальной культуpы ужек концу 1960-х сфоpмиpовалась твоpческая сpеда с внутpенними пеpекличками,своими геpоями и анекдотами и даже своим бытом» [3], которая не имела и нехотела иметь ничего общего с советской реальностью. Дистанция между поэтом иофициальным миром, поэтом и широким читателем была реальным фактомсуществования. Она стала именно тем внелитературным рядом, который былнеобходим для появления жанра послания.
Помысли В. С. Баевского, в основе появления послания как жанра лежит формальныйфакт расстояния между автором и адресатом (Гораций в деревне — Август в Риме).Понятие расстояния как стимула для создания послания в практике Кибироваполучает разные осмысления. Оно зависит от конкретной культурной ситуации.Тимур Кибиров, создававший свои послания в атмосфере андеграунда 1980-х,вероятно, ощущал непреодолимую дистанцию, отделявшую его от широкогочитателя-современника. В ситуации 90-х годов понятие расстояния приобретаетиной смысл. Поэт остро чувствует, что от него уходит, казалось бы, только чтообретённый вместе со свободой слова читатель-современник. Широкий читательстановится фигурой проблематичной, удаленной, неочевидной… «Увы!Читатель развращенный/ листает „Инфо-СПИД“ и боле не следит/ за тем,кто, наконец, в сраженьи победит/ свободы ль друг Сарнов иль Кожиновдержавный…» [4. С.102], пишет по этому поводу Кибиров в послании ИгорюПомеранцеву. Видимо, в этом новом смысле в Крымском клубе Игоря Сида на одномиз литературных вечеров в ноябре 1997 года он сетует на «потерючитателя» [5]. И в надежде на отклик последнего в 1998-м выпускаетизвестный сборник.
Мотивпереписки Цветаевой и Пастернака «встреча — невстреча» стал во многомключевым для неофициального художника позднесоветской эпохи. Поэт ОльгаСедакова вспоминает: «Да, во второй (то есть неофициальной. — Т.Г.)культуре мы приобрели отстранённый взгляд на происходящее, взгляд откуда-то сЛуны на „музей мракобесия“, как мы называли нашу официальнуюкультуру. Платой за эту отстранённость стала разлука с современным широкимчитателем, до которого самиздат не доходил. Эта невстреча не компенсируетсязапоздалыми публикациями. В Гераклитову реку второй раз не войдёшь»[1.С.192].
Междутем, дружеское послание предполагает широкого читателя. Ещё в практике карамзинскогосалона, прямым наследником коего был Арзамас, было принято писать интимноедружеское послание с учётом того, что потом оно будет показано или прочитанопублично. Оно даже строится так, что тормошит любого — далёкого и близкого,требует непосредственного ответа, признания своих идейно-эсте-тическихположений. Может быть, «заложник демократической общительности ипотребности в общении» [2.С.210], Тимур Кибиров, используя традиционныестратегии дружеского послания, пытался найти новый, основанный на искренности ивзаимном доверии способ взаимопонимания с широким читателем. Однако нередко егопосещают сомнения в том, насколько реален этот читатель вообще.
Гораздоболее очевидным адресатом казался поэтому для Тимура Кибирова тот«катулловский» кружок единомышленников, который собирался на кухнеМихаила Айзенберга с 1972 по 1986 гг. В него входили литераторы ЕвгенийСабуров, Виктор Коваль, Дмитрий Пригов, Лев Рубинштейн, Сергей Гандлевский,Семён Файбисович. По воспоминаниям последнего, «эти многолетние посиделки…стали чем-то вроде садового товарищества… В кухонной тесноте, болтовне ивыпивании (часто — сильном), чтении стихов, хоровом пении советского ретро…осуществлялась круговая оборона наших садиков от „объективнойреальности“, не только от „системы, но и от расхожих паллиативов:борьбы с ней, заигрывания с ней или выезда из неё…“ [1. С.197].
Замкнутоепространство коммунальной кухни очень часто было тем единственным местом, темкрохотным твёрдым пятачком, где можно было укрыться от „хлябей дурацких…канализации гордой, мятежной, прорвавшей препоны и колобродящей 70 лет навеликом просторе…“ [4. С. 92]. Зачастую только здесь, в лице своихдрузей, „в сфере узко-личных интересов“ поэт обретал единственнореальных читателей, а художник — ценителей мастерства. Круг сидящих за однимстолом единомышленников давал ощущение обратной связи тем, кого не поняла бы ине приняла бы широкая публика и официальная культура, создавал атмосферусвободы творчества, взаимного доверия и искренности.
Духстарого сентименталистского салона был не чужд андеграунду конца 1970-х — начала 1980-х гг. Вторая литературная действительность существовала тогда какмножество небольших дpужеских кpужков, литературных объединений, салонов, малоили почти ничего не знавших дpуг о дpуге. Вот одно из описаний, принадлежащееАлександру Барашу:
НаПушкинской один салон открылся –
там,где атланты еле держат крышу
сооруженияэпохи ренессанс.
Тамсобиралися чердачные поэты
читатьсвои подпольные поэмы,
игромко ржал по вечерам Пегас
[1.С.179].
Навопрос „А вообще зачем вы пишете?“ многие из тех, кто собирался накоммунальных кухнях, ответили бы так же, как Семён Файбисович: „Для себя идля своих друзей“ [11. С.168]. Ради их удовольствия, ради их веселья, радиобщего для всей компании приятного времяпрепровождения. По утверждению ТимураКибирова, тексты сборника были написаны и для того, чтобы быть прочитаннымисреди дружеского застолья сидящему рядом адресату и всем участникам пира.
Подчёркнутоесоединение поэзии с праздностью, досугом, удовольствием общения было не толькопротестом против требований серьёзности и верности официальной идеологии втворчестве, но и одним из способов добиться и сохранить тот высокий поэтическийпрофессионализм, которого требовала отнюдь не советская, а мировая и русскаяклассическая литературная традиция. Тот же Семён Файбисович описывает времясоздания кибировских посланий как время, когда неактуальными оказались все»традиционные представления о профессионализме и, вообще, качестве”[11. С.187].
МысльФайбисовича поясняет Тимур Кибиров: «Я очень много читал стихов графоманов- они… по сути своей ничуть не отличались от хороших стихов советскихпоэтов» [7. С. 13]. А вот «пустячки» и «безделки» [12.С.137], читаемые на кухне Айзенберга, где слушателями были такие жепристрастные и, конечно, не советские поэты, требовали навыков делать своё делохорошо. В этой возможности соединения досуга с профессионализмом, как намкажется, скрывается одна из причин актуальности жанра дружеского послания дляКибирова и той эпохи в целом.
Вкультуре андеграунда 1970-х-1980-х стала ощущаться потребность в обретениинового языка. Как вспоминает Семён Файбисович, «в замкнутой атмосферекухни Айзенберга формировался альтернативный и диссидентско-интеллигентному иквазинонконформистскому тип сознания и поведения, где идеи ответственности занарод, судьбы страны, человечества, искусства, культуры и т.п. переплавлялись видею личной ответственности за качество собственного существования» [1.С.172-199]. Сама возможность появления такого нового типа поведениясвидетельствовала о том, что эзопов язык, который был распространённым вовторой культуре 1960-х — 1970-х гг, изжил себя. И. Уварова-Даниэль вспоминает:”… мы не столько ценили художественные достоинства произведения, сколькоскрытые смыслы, аллюзии, иносказания. Условные знаки, подаваемые автором своемучитателю: о том, что он, писатель, не «за», а «против». Этораздвоённое существование порождало привычку к (…) какой-то косвенностиповедения, «метафоричности» [10. С.205]. Но появилась новаяпотребность — просто называть вещи своими именами, не играя в прятки софициальной культурой.
Реализациейэтой очередной новой простоты наряду с рок-культурой, культурой рок-н-рола(Майк Науменко) стал и «эзопов язык наоборот» дружеских посланийТимура Кибирова: «Лексическая прямизна как бы удваивает естественность еговещей, и та, переливаясь через край, обращается в свою противоположность…Автор имеет в виду не „лисице где-то бог…“, а что-то вроде»широкошумные дубровы…”, но пишет: у-у, суки, мать вашу, ща всехурою!” [8. С.197]. — считает Михаил Айзенберг.
Кибировскиепослания стали примером новой и очередной «внелитературности, интимности,подчёркнутой нарочитой грубости, интимного сквернословия, грубой эротики»[13]. Точнее, осознанием всего вышеперечисленного поэзией. Тогда, по словампоэта, «широкошумные дубровы», также как точная рифмовка, чистотаритма и сравнений воспринимались «в роли блатной фени, (…) особойсоветской литературности, такой цэдээловской, (…) вызывающей отвращение»[7. С.13]. Поэтому обществу нужен был язык, построенный на«минус-приёме», на зеркальном отражении советского литературногоканона. Нужна была «минус-риторика» (Ю. Лотман), субъективновоспринимаемая как сближение с реальностью и простотой, но включающая своегоэстетического противника в собственный культурно-семиотический код иоборачивающаяся сложностью в квадрате. Сложностью, адекватной для новойпёстрой, разношёрстной постмодернистской эпохи.
Такимтипом говорения, возродившим предельную искренность, естественностьпоэтического высказывания, стали дружеские послания Тимура Кибирова.
Список литературы
Андерграундвчера и сегодня // Знамя. 1998. №6.
ЕрмолинЕ. Слабое сердце // Знамя. 2001. №8.
ИвановБ. В бытность Петербурга Ленинградом // Новое литературное обозрение. 1996.№14.
КибировТ. Избранные послания. СПб., 1998.
Крымскийклуб в цитатах www.fortun-ecity.com/boozers/grapes/293/organz/2009.htm
НЕЗАВИСИМАЯ ГАЗЕТА, 01.11.97.
КузнецоваИ. Правила игры // Вопросы литературы. 1996. Выпуск 4. С. 214-225.
КуллэВ. «Я не вещаю — я болтаю». Интервью с Тимуром Кибировым //Литературное обозрение.1998. №1.
Личноедело №. Альманах. Сост. Лев Рубинштейн. М.,1991.
ЛотманЮ. М. Поэзия 1790 — 1810-х годов // Поэты 1790 — 1810 — х годов. Л., 1971.
Уварова-ДаниэльИ. То ли быль, то ли небыль // Новое литературное обозрение. 1997. №25.
ФайбисовичС. Прогулки по общим местам // Новый мир. 2000. №8.
ШтальИ.В. Поэзия Гая Валерия Катулла. М., 1977.
Характеристикапроцитирована из описания Ю. Тыняновым эволюции письма у А.С. Пушкина. См.Тынянов Ю. Литературный факт. М.,1993. С. 132.
Дляподготовки данной работы были использованы материалы с сайта www.yspu.yar.ru