Ф.М.Достоевский. «Подросток». (1875)
Тарасов Ф. Б.
Всвоем новом романе Достоевский показывает разложение родовых, семейных иобщественных связей в капитализирующейся России, дает свою версиювзаимоотношений «отцов и детей» и как бы подспудно полемизирует сЛ.Н. Толстым, противопоставляя традиционным семействам Иртеньевых, Ростовых,Болконских «случайное семейство» Версилова. «Я уже давно, — отмечал он, — поставил себе идеалом написать роман о русских теперешних детях,ну и, конечно, о теперешних их отцах, в теперешнем их взаимном соотношении…Пока я написал лишь „Подросток“, — эту первую пробу моей мысли. Нотут дитя уже вышло из детства и появилось лишь неготовым человеком, робко идерзко желающим поскорее ступить свой первый шаг в жизни. Я взял душубезгрешную, но уже загаженную страшною возможностью разврата, раннею ненавистьюза ничтожность и „случайность“ свою и тою широкостью, с которою ещецеломудренная душа уже допускает сознательно порок в свои мысли, уже лелеет всердце своем, любуется им еще в стыдливых, но уже дерзких и бурных мечтахсвоих…» (I, 22, 7 — 8).
Неготовостьили, как часто выражался писатель, недоделанность целомудренной в своей основе,но уже испорченной общей жизненной атмосферой души Подростка, ищущего справедливостина неправедных путях, и становится предметом художественного анализа писателя.В образе Аркадия Долгорукова, как и в образе Родиона Раскольникова рельефновоплощена пульсация «темной основы нашей природы», в границах которойнаправленность воли, особенности характера и своеобразие навязчивой«идеи» соотносятся друг с другом в неразрывном целостном единстве. Вподготовительных материалах к произведению автор подчеркивал: «ОЧЕНЬВАЖНОЕ. Подросток во весь роман не покидает своей идеи о Ротшильде окончательно.Эта idea fixa есть его выход изо всего, из всех вопросов и затруднений. Онаоснована на чувстве гордости, формирующейся в идее уединения… Во всем романевести так, чтобы придать этой идее значение в романе главнейшее» (I, 16,97). Затруднения, униженность и оскорбленность юноши обострила в нем гордость,которая сызмальства впиталась в его переживания: «С самых первых мечтаниймоих, то есть чуть ли не с самого детства, я иначе не мог вообразить себя какна первом месте, всегда и во всех оборотах жизни» (II, 7, 222).
Когдаже воображаемое не совпадает с действительностью, уязвленное самолюбиезаставляет Подростка отъединяться от тех, кто как-либо превосходит его. Вообщеон не любит людей, общение с которыми становится для него тяжелым занятием чутьли не с двенадцатилетнего возраста и от которых он все больше замыкается, какчерепаха, «в свою скорлупу», уходит в свой угол, погружается в своюидею. «Мне нельзя жить с людьми», признается он, «вся цель моейжизни — уединение». Но, живя в скорлупе”, «углу»,«идее», Аркадий Долгорукий, как и Раскольников, не может полностьюотъединиться от людей, поскольку он связан с ними своей эгоистическойгордостью, стремлением к первенству и господству над ними.
Вусловиях новых общественных отношений наиболее подходящим средством дляодновременного уединения и возвышения служило богатство. «Богатство, — отмечал Достоевский в записной книжке, — усиление личности, механическое идуховное удовлетворение, стало быть отъединение личности от целого» (Ф.М.Достоевский об искусстве, с. 460). Потому именно богатые люди, особеннопроцветавшие в Америке, пленили воображение Подростка, когда он по ночам мечталоб уединенном могуществе. «К себе, к себе! — восклицает он в разговоре сКрафтом. — Все порвать и уйти к себе!.. В Америку! К себе, к одному себе! Вот вчем вся „моя идея“…» (II, 7, 205).
Свойственное«темной основе нашей природы» и выражающееся в разных формахэгоцентрического сознания «к себе» ассоциируется в уме Подростка сфигурой Ротшильда, ибо, став подобным ему, «я уже тем самым разом выхожуиз общества». Он считал, что такой выход из общества может позволить емувзять верховную власть над ними: “…я жаждал могущества всю моюжизнь…”. Пример ничем не ограниченного своеволия, тайного ощущения силы,способной с высоты денежного могущества править миром, Аркадий Долгорукийнаходит в образе пушкинского «скупого рыцаря». Этот образ отражает иважную для Достоевского предельную закономерность в сфере эгоистическойгордости: чем выше Я, тем ниже все остальное, которое необходимо духовнооскопить или физически уничтожить (поскольку без соответствующего приниженногофона подобное самовозвышение не удостоверяет себя и не замечается окружающими)и тем самым потерять и в себе собственно человеческие черты. «Скупойрыцарь» и сравнивает себя с демоном, которому «все послушно», онже — ничему. Тайное мечтание непослушного демона находит высшее наслаждение втом, что он может принизить и поработить как раз противоположное его духу — добродетель, вольный гений, музы и т.п. Сердечные грезы настраивают Подросткана такое же наслаждение: «Мне нравилось ужасно представлять себе существо,именно бесталанное и серединное, стоящее перед миром и говорящее ему с улыбкой:вы Галилеи и Коперники, Карлы Великие и Наполеоны, вы Пушкины и Шекспиры, вы фельдмаршалыи гофмаршалы, а вот я — бездарность и незаконность, и все-таки выше вас, потомучто вы сами этому подчинились» (II, 8, 225).
Следуетзаметить, что ротшильдовская идея, на первый взгляд неожиданно, но по сутизакономерно перекликается с шигалевской идеей в «Бесах», в реализациикоторой предполагалось всякого гения потушить еще в младенчестве, привести всехк «одному знаменателю» и полному «равенству» и которую ПетрВерховенский оценивает следующим образом: «Шигалев гениальный человек! Унего хорошо в тетради… Цицерону отрезывается язык, Копернику выкалываютсяглаза, Шекспир побивается каменьями — вот шигалевщина!..» (II, 7, 381).Примечательно, что в обоих случаях, несмотря на разницу в«капиталистической» и «социалистической» логике,наблюдается своеобразная «игра на понижение», проистекающее из«темной основы нашей природы» завистливое устремление того, кто был«ничем», стать «всем». «В том-то и „идея“моя, в том-то и сила ее, что деньги — это единственный путь, который приводитна первое место даже ничтожество», (II, 8, 222) — так характеризуетАркадий Долгорукий еще одну сторону своего выбора. Если для достижениямогущества, насыщения гордости и удовлетворения эгоистического сознания черезнаполеоновскую идею требовался хотя и безнравственный, но все-таки талант,необходимы были определенные достоинства и доблести, то ротшильдовская идеяобеспечивала статус необыкновенного человека, говоря словами героя«Преступления и наказания», самой обыкновенной «вши»,которая с миллионом в кармане может, по замечанию Достоевского, делать все, чтоугодно. Писатель особо выделил в подготовительных материалах к романупривлекательность для молодого человека этого свойства его «идеи»:«Его, главное, утешает в его системе наживы — бесталанность ее. Именно то,что не нужно гения, ума, образования, а в результате все-таки первый человек,царь всем и каждому и может отомстить всем обидчикам» (I, 16, 115).
В«Подростке» встречается своеобразное рассуждение владельца ссуднойкассы Стебелькова о перемене ролей в обновляющемся обществе: «Я — второйчеловек. Есть первый человек и есть второй человек. Первый человек сделает, авторой человек возьмет. Значит, второй человек выходит первый человек, а первыйчеловек — второй человек… Была во Франции революция, и всех казнили. ПришелНаполеон и все взял. Революция — это первый человек, а Наполеон — второйчеловек. А вышло, что Наполеон стал первый человек, а революция стала второйчеловек. Так или не так?» (II, 8,355). Продолжая аналогию Стебелькова,можно сказать, что развитие истории делало наполеонов вторыми, а ротшильдов — первыми людьми.
Вчерновиках Достоевский характеризует «идею Ротшильда» как новоеявление и «неожиданное следствие нигилизма» в обществе без«оснований» и «преданий», теряющем религиозные убеждения инравственные устои. При воцарявшемся «беспорядке» (этим словомпервоначально обозначалось название романа) «игра на понижение»становилась естественным соблазном для «вторых», стремившихся стать«первыми» с помощью извращающей силы денег (ср. выстраданное мнение ГаниИволгина в «Идиоте»: «Деньги тем всего подлее и ненавистнее, чтоони даже таланты дают»). Общее поветрие захватывает и Подростка,противоречиво и парадоксально сочетаясь в его юношеской душе с жаждой высшегопорядка и духовного благообразия. Автор подчеркивает, что он «ищетруководящую нить поведения, добра и зла, чего нет в нашем обществе, этогожаждет он, ищет чутьем, и в этом цель романа» (II, 8, 720). В этих поискахАркадий сталкивается с самыми разными проявлениями «беспорядка» всемейных и социальных отношениях, попадает в водоворот неожиданных икатастрофических происшествий и переносит тяжелые нравственные испытания, врезультате которых его «идея» теряет над ним свою притягательнуювласть, но «руководящая нить» так и не обретается, хоть на путьпознания добра и зла он уже вступил. Горький опыт мятежных страстей,«стыда и позора», вовлеченность в личную драму отца заставляетмолодого человека задумываться над тайной обнаруженного раздвоения, когда вседелается во имя любви, великодушия, чести, а заканчивается безобразием,нахальством и бесчестьем.
Достоевскийи в «Подростке» раскрывает одну из своих главных мыслей, что росткизла, будучи незаметными, неосмысленными и неуничтоженными, способны кподспудному органическому росту и своеобразному смешению в человеческих душах сдобрыми побуждениями, что приводит к бесхребетной раздвоенности поведения.Характеризируя собственное поведение, Келлер в «Идиоте» заявляет:”…и слова, и дела, и ложь, и правда — все у меня вместе и совершенно искренне”.Сочетаются совершенно искренне несовместимые по духу слова и дела уРаскольникова, Ивана Карамазова, Степана Трофимовича Верховенского и у многихдругих персонажей писателя, в том числе и у Аркадия Долгорукого. Обнаруживая всебе «душу паука» и одновременную устремленность к высшей красоте,последний так и останавливается перед загадкой человеческой способности«лелеять высочайший идеал рядом с величайшей подлостью»: «жаждаблагообразия была в высшей мере и уж, конечно, так, но каким образом она могласочетаться с другими, уж Бог знает какими жаждами — это для меня тайна»(II, 8, 475).
Совсемдругой комплекс идей связан с образом отца Подростка, Версилова, который, темне менее, также демонстрирует на свой лад онтологическую расколотостьвнерелигиозного гуманистического сознания, подчеркнутую в эпилоге романа:«это дворянин древнейшего рода и в то же время парижский коммунар. Онистинный поэт и любит Россию, но зато отрицает ее вполне. Он без всякойрелигии, но готов почти умереть за что-то неопределенное, чего и назвать неумеет, но во что страстно верует, по примеру множества русских европейскихцивилизаторов петербургского периода русской истории» (II, 8, 691).
Версиловпытается оформить «что-то неопределенное» в идеи абстрактной любви ковсему человечеству, высших достижений культуры, «живой жизни»,«золотого века». Однако все эти идеи оказываются«нечистыми», т.е. несовершенными и недостаточными для преодоления«темной основы нашей природы», гордости, эгоизма, любостяжания…Достоевский так характеризует представителя на его глазах уходящего иизменяющегося дворянского сословия: «У него высокий идеал красоты, веригидля его достижения, ибо идеал — смирение, а все смирение основано на гордости…Самые позорные и ужасные воспоминания для него — ничто и не тяготят раскаяния,потому что есть „своя идея“, т.е. идеал. Идеал нечистый.Самообожание. Люди для него — мыши» (I, 16, 235).
ПодобноСтаврогину в «Идиоте», отец Подростка безвозвратно потерялнепосредственную связь с «почвой», питающей «чистый идеал»и взращивающей экзистенциальную вовлеченность в атмосферу христианской веры.Рационалистическая гордыня мешает ему переступить «предпоследнюю верхнююступень до совершеннейшей веры», и все попытки преодолеть ее приводят егок однозначному выводу: «Друзья мои, я очень люблю Бога, но — я к этому неспособен». Как и Ставрогин, Версилов отдает себе ясный отчет в том, чтобез любви к Богу и ближнему, без веры в бессмертие души всякая «великаямысль», любовь к дальнему и всему человечеству обесцениваются и обессмысливаются,оказываются непростительной иллюзией, а в реальной действительности икаждодневном поведении не препятствуют проявлениям «закона Я»,«темной основы нашей природы», чему ярким примером является он сам.Теоретическое добро и нравственные императивы подрываются в его сознанииубежденностью, что человек органически не способен любить ближнего своего:«Тут какая-то ошибка в словах с самого начала, и „любовь кчеловечеству“ надо понимать лишь к тому человечеству, которое ты же сам исоздал в душе своей (другими словами, себя самого создал и к себе самомулюбовь) и которого, поэтому, никогда и не будет на само деле» (II, 8,347). В сниженно-материалистическом воззрении на людей как на «вшей»,«мышей», «тварей дрожащих» он сближается с Раскольниковым иубеждает сына: «Люди по природе своей низки и любят любить из страху; неподдавайся на такую любовь и не переставай презирать. Где-то в Коране Аллахповелевает пророку взирать на „строптивых“, как на мышей, делать имдобро и проходить мимо — немножко гордо, но верно» (II, 8, 346).
Противоречиемежду «великой мыслью» и непосредственным жизнечувствием лежит воснове крайней раздвоенности внутреннего мира Версилова, способного«чувствовать преудобнейшим образом два противоположных чувства в одно и тоже время». Отсюда его двойная любовь (к матери Подростка и к ЕкатеринеНиколаевне Ахмаковой) и двойная жизнь, которая превращается в иждивенчество иигру, едва не заканчивается убийством и самоубийством и как бы символическиобобщается состоянием одержимости и раскалыванием иконы надвое. В образеВерсилова автор показывает, как старшее поколение со всеми выработаннымиформами дворянской культуры, но в отрыве от национальной «почвы» ихристианского идеала не может оставаться на должной духовной высоте и«удержать красоты за собою». Более того, «теперь уже не сорприрастает к высшему слою людей, а напротив, от красивого типа отрываются, свеселою торопливостью, куски и комки и сбиваются в одну кучу сбеспорядствующими и завидующими. И далеко не единичный случай, что самые отцы иродоначальники бывших культурных семейств смеются уже над тем, во что, можетбыть, хотели бы верить их дети. Мало того, с увлечением не скрывают от детейсвою личную радость о внезапном праве на бесчестье, которое они вдруг изчего-то вывели целою массой… И поверим, что истинных либералов, истинным ивеликодушных друзей человечества у нас вовсе не так много, как это нам вдругпоказалось» (I, 25, 189).
Помысли Достоевского, лишенная прочного религиозно-нравственного фундаментакультура «отцов» при определенном стечении обстоятельств«срывается с корней», перерождается и вырождается и тем самымпрокладывает русло для нигилизма «детей» в его разных вариантах в томчисле и в «идее Ротшильда». В качестве корректива к атеистической«великой мысли» и «европейскому цивилизаторству» Версиловаавтор романа выводит образ странника Макара Ивановича Долгорукого, которыйвнутренне возвышается над «беспорядком» современного общества иконкретно воплощает духовное «благообразие», утраченное дворянским сословиеми взыскуемое Подростком. Сам Версилов открывает в качестве особой черты егохарактера «ту почтительность, которая необходима для высшего равенства,мало того, без которой, по-моему, не достигнешь и первенства. Тут именно, черезотсутствие малейшей заносчивости, достигается высшая порядочность и являетсячеловек, уважающий себя несомненно и именно в своем положении, каково бы он тамни было и какова бы ни досталась ему судьба. Эта способность уважать себяименно в своем положении — чрезвычайно редка на свете, по крайней мере, стольже редка, как и истинное собственное достоинство» (II, 8, 265).
Влогике Достоевского, основа подобного самоуважения и достоинства,проявляющегося в облике, характере, жестах, поступках этого персонажа,воплощающего в себе еще один идейный комплекс романа, является «стояниепред Богом». Макар Иванович обладает полнотой сердечной убежденности втом, что «жить без Бога — одна лишь мука», бесплодная дляпреображения и утоления высших запросов души деятельность. «Ибо читают итолкуют весь свой век, насытившись сладости книжной, а сами все в недоумениипребывают и ничего разрешить не могут. Иной весь раскидался, а самого себяперестал замечать. Иной паче камене ожесточен, а в сердце его бродят мечты…Иной из книг выбрал одни лишь цветочки, да и то по своему мнению; сам жесуетлив и в нем предрешения нет… Иной все науки прошел — и все тоска. И мыслютак, что чем больше ума прибывает, тем больше и скуки. Да и то взять: учат стех пор, как мир стоит, а чему же они научили доброму, чтобы мир был самоепрекрасное и веселое и всякой радости преисполненное жилище? И еще скажу:благообразия не имеют, даже не хотят сего; все погибли, и только каждый хвалитсвою погибель, а обратиться к единой истине не помыслит» (II, 8, 503).
Идолопоклонникамнауки, прогресса, «золотой кучи» или утопических мечтаний МакарИванович противопоставляет «единую истину», которая одна способнапросветить «темную основу нашей природы» и в свободном приятиибожественной основы и тайны мира избавить человека от онтологическойбессмыслицы и экзистенциальной тоски. Руководимый этой истиной«странник» преодолел неизбежную для эмансипированного сознаниямучительную раздвоенность, справился с мощными эгоистическими силами«натуры», обрел подлинное смирение, спокойствие духа и «веселиесердца», выработал мудрость «главного ума», которая приотсутствии внешних знаний позволяет верно оценивать происходящее, не терятьчувства меры в суждениях о людях и событиях, оказывать благотворноенравственное влияние на окружающих.
«Твердоев жизни» — так называет эту мудрость Подросток, которая становится длянего столь же притягательной, как «великая мыль» Версилова, и так жеспособствует ослаблению «идеи Ротшильда». В эмоциональном порывеАркадий признается Макару Ивановичу: «Я вам рад. Я, может быть, вас давноожидал. Я их никого не люблю: у них нет благообразия… Я за ними не пойду, я незнаю, куда я пойду, я с вами пойду…» (II, 8, 489). Однако автор оставляетоткрытым вопрос о том, куда в конечном итоге «пойдет» выходец из«случайного семейства», расставаясь с ним как бы на перепутье, наразвилке трех дорог. Проблемы, поставленные в «Подростке», найдутсвое углубленное религиозно-философское осмысление и в последнем романеписателя.
Список литературы
Дляподготовки данной работы были использованы материалы с сайта www.portal-slovo.ru/