О культурном
коннотативном компоненте лексики.
Как известно,
слово – носитель не только актуальной информации, передаваемой в ходе
повседневной речевой коммуникации; оно вместе с тем аккумулирует
социально-историческую информацию, интеллектуальную и
экспрессивно-эмоциональную, оценочную, общегуманистического и конкретно
национального характера[1]. Такая информация и составляет
социально-исторический, национально обусловленный культурный компонент
смысловой структуры слова. Это объективно существующее понятие. “У каждой
эпохи, – писал К. Чуковский, – есть свой стиль, и недопустимо, чтобы в повести,
относящейся, скажем, к тридцатым годам прошлого века, встречались такие типичные
слова декадентских девяностых годов, как настроения, переживания, искания,
сверхчеловек… В переводе торжественных стихов, обращенных к Психее, неуместно
словечко сестренка… Назвать Психею сестренкой – это все равно что назвать
Прометея братишкой, а Юнону – мамашей”[2]. Этот компонент смысловой
структуры слова участвует (чаще имплицитно) в процессе повседневной речевой
коммуникации, объективно учитывается в словоупотреблении.
Культурный
компонент смысла слова для носителей конкретного языка непосредственно
выявляется в текстах, в которых так или иначе, по тому или иному поводу
сопоставляются социально-исторические срезы эпох, сложившиеся стереотипы
мышления, речевого поведения представителей разных слоев общества, профессий,
политических групп и т.п. Обычно это находит свое выражение в так называемых
оценках речи, в более развернутом виде – в комментирующих контекстах, в
детализированных толкованиях слов. Культурный компонент значения слова
становится очевидным при сопоставлении, столкновении автором художественного
произведения социально-речевых характеристик персонажей.
Н.Ю. Шведова
выдвинула и обосновала продуктивную мысль о языковых условиях существования
слова как об одном из важнейших (наряду с внутренними свойствами слова)
факторов его многоаспектного описания. “…лексическая единица всегда
существует одновременно в контексте класса, в контексте текстовой
последовательности и в содержательном (“обстановочном”) контексте
речевой ситуации”[3]. Как представляется (и это подтверждает освещение
данной проблемы Н.Ю. Шведовой), для выяснения и описания культурного компонента
смысла слова актуальны именно “обстановочные” (содержательные)
контексты.
“Обстановочный”
контекст – исходный, опорный момент при характеристике, описании слов,
культурный компонент смысла которых обусловлен политическим, идеологическим
осмыслением соответствующих понятий и явлений действительности, литературными
реминисценциями и ассоциациями. “Из чисто содержательных ситуаций, из
“контекстов обстановки”, которые проецируются на слово и
концентрируются в компонентах его значения, – отмечает Н.Ю. Шведова, –
складывается описание таких слов, как золушка ‘о том, кто несправедливо гоним,
кого не любят, обижают’ или уже имеющее право на место в словарях сочетание
поручик Киже “выдуманная личность, выдаваемая и принимаемая за реально
существующую”[4].
Культурный
компонент смысла слова неоднороден. Он может иметь интеллектуальное и
экспрессивно-эмоциональное содержание, рационалистическую и эмоциональную
оценку. Такой его характер выявляется полнее всего в “обстановочных”
контекстах, в непосредственных комментариях конкретного слова, вернее, его
словоупотребления. Это больше всего и в первую очередь распространяется на
слова общественно-политической и философской сфер, культурный компонент смысла
которых имеет интеллектуальное содержание.
Уточнение
смыслового содержания слов, обозначающих важные, ключевые понятия социологии,
политики, этики, философии, происходит чаще всего в ходе политической борьбы.
Такими уточнениями, разъяснениями терминов политического, философского,
мировоззренческого характера, публицистических номинаций, за которыми стояли
важные понятия, определявшие принципиальные позиции, кредо политических партий,
группировок, того или иного деятеля, сопровождается развитие русской
общественной мысли нового времени. Именно этим объясняется тот факт, что в
текстах русской публицистики, отчасти русской литературы мы встречаем немало
“обстановочных”, содержательных контекстов употребления
общественно-политической, философской и публицистической лексики. Вот, к
примеру, свидетельство Н.Г. Чернышевского: “Как все высокие слова, как
любовь, добродетель, слава, истина, слово патриотизм иногда употребляется во
зло не понимающими его людьми для обозначения вещей, не имеющих ничего общего с
истинным патриотизмом, потому, употребляя священное слово патриотизм, часто
бывает необходимо определять: что именно мы хотим разуметь под ним”[5].
Особенно большое внимание к содержательной стороне понятий, смысловой стороне
соответствующих слов присуще марксистской литературе, большевистской
публицистике.
Культурный
компонент коннотативного характера приобретает различный статус в смысловой
структуре разных слов. И в зависимости от этого для его описания требуются
“обстановочные” контексты неодинакового объема и структуры или
непосредственный комментарий. Следует при этом подчеркнуть, что необходимость в
таких контекстах и комментарии возникает прежде всего при сопоставлении обычно
двух национальных культур при обучении неродному языку, в переводческой деятельности.
Говоря о
различном статусе культурного компонента в смысловой структуре коннотативно
значимых слов, мы имеем в виду следующие ряды лексико-семантических явлений.
Первый ряд
составляют слова, в том числе имена собственные, коннотация которых опирается
на ассоциации. При этом важно различать ассоциации, в основе которых лежат
традиционные, социально-исторически обусловленные осмысления определенных
реалий, представлений, понятий как национально-самобытных, присущих только
носителям данного языка, и ассоциации литературного происхождения. Например,
черемуха ассоциируется у русского человека с проявлением любви юноши к девушке.
Это отражается и в контекстах употребления слова черемуха. Так, в одной из
песен поется: “Все равно, любимая, отцветет черемуха”, т.е. любовь
кончится. Не случайно и один из рассказов Пантелеймона Романова 20-х годов
называется “Без черемухи”. А, скажем, цветок незабудка в русском
восприятии связан с поэтическим образом целомудренной голубоглазой девушки. См.
также национально-самобытные ассоциации в русском языке таких слов, как береза,
березка, зорюшка, таких имен собственных, как Москва, Волга, Иван.
Особенно
рельефно такого рода ассоциации выявляются при сопоставлении национальных
культур или различных социально-исторических ареалов, в частности, на основе
анализа переводов художественного произведения на разные языки. В этом
отношении большой интерес представляют наблюдения А. А. Брагиной над переводами
“Анны Карениной” Л. Толстого на некоторые западноевропейские языки. В
бальном наряде Анны Карениной – анютины глазки. Их название, пишет А. А.
Брагина, созвучно имени Анна. Этот цветок широко известен в народе: он имеет
много названий: трехцветка, полуцвет, брат-и-сестра, Иван-да-Марья. Цветок
овеян легендами и сказками. Одна из них, наиболее известная, о запретной
роковой любви брата и сестры, не знавших о родстве и поженившихся. Двуцветье
напоминает о двух несчастливо влюбленных.
Однако длинный
ряд разнообразных наименований и сложившиеся в русском языке коннотации чужды
другим языкам. В немецком языке анютины глазки называют Steifmutterchen
‘маленькая мачеха’. Видимо, поэтому в некоторых переводах появляется цветок с
другой символикой: einen kleinen offten Kranz von blauen Sammetveilchen
‘маленький венок синих фиалок’ или eine kleine Girlande von Verge?meinnicht
‘маленькая гирлянда незабудок’. Во французских переводах фигурирует одно из
наименований анютиных глазок – pensee ‘цветок воспоминаний’. В английской
речевой традиции, в разговорном употреблении цветок анютины глазки означает
‘женственный мужчина’. Переводчики ищут соответствия, не отягощенные ненужной
коннотацией. В переводах появляется резеда (a wreath of mignonette ‘венок,
гирлянда резеды’). Она вызывает у англичан ассоциацию с изящным французским
кружевом[6].
Приведем
небезынтересное наблюдение над своеобразием восприятия одинаковых или
аналогичных ситуаций представителями разных национальных культур
(соответственно – разных языков) и социально-культурных ареалов: “В свое
время о человеке, склонном проявлять излишнее старание там, где это не нужно,
говорили, что он “собирается в Тулу со своим самоваром”… Французы
со свойственным им легким юмором выражают эту мысль словами “зажечь факел,
чтобы увидеть солнце”. Но, пожалуй, эффектнее всех говорят об этом индонезийцы:
“Греби вниз по течению, и над тобой будут смеяться крокодилы”.
Кстати, обратите внимание, что на экваторе смеются крокодилы, в то время как в
наших широтах это делают куры” (Юность. 1955. № 7).
Ассоциации
литературного происхождения возникают на основе конкретных литературных
произведений (и отчасти публицистических), например: недоросль, Митрофанушка,
маниловщина, обломовщина, пошехонцы, корчагинцы. Ср. в чешском языке глагол
svejkovat. Сюда относятся ставшие устойчивыми такие сочетания, как золотая
рыбка, дым отечества, лишние люди, путевка в жизнь и т.п.
Слова и
словосочетания фольклорного происхождения (добрый молодец, красна девица, три
богатыря, соловей-разбойник, Иванушка-дурачок, Михаил Топтыгин и т.п.),
очевидно, занимают промежуточное положение между указанными разновидностями
национально-самобытных ассоциаций, поскольку, будучи плодом поэтического
творчества, они представляются устойчивыми обозначениями художественных образов
национальной народно-поэтической традиции.
Второй ряд
лексико-семантических явлений составляют слова, употребляемые в
переносно-расширительном смысле. При таком употреблении они утрачивают
соотносительность в основных значениях со своими лексическими эквивалентами
других языков. Например, к слову гриб “Большой академический словарь”
дает только “ботанические” значения. Однако, говоря с оттенком
иронии, насмешки и недоброжелательства о старом человеке, сгорбленном, слабом,
небольшого роста, с морщинистым лицом, нередко прибегают к слову гриб или к
сочетанию старый гриб. См. также переносно-расширительное употребление таких
слов, как голубь, бык, устаревшее брильянтовый. Ср. рус. гусь как негативную
характеристику человека с намеком на его плутовство, необязательность и
немецкое Ganz как характеристику глупой медлительной женщины; лапочка как
нежно-ласкательное обращение к женщине, ребенку, заяц – к ребенку при Maus,
Mauschen ‘мышь, мышка’ в немецком языке.
К последнему
ряду явлений относятся слова, коннотативный культурный компонент смысла которых
выступает в качестве переносно-метафорического значения данной лексической
единицы. Например, шляпа наряду с прямым значением имеет
переносно-метафорическое: о вялом, неэнергичном, ненаходчивом человеке. В
немецком языке эквивалент слова шляпа в этом значении – Slappschwanz ‘вялый
хвост’. Слово тряпка наряду с предметными значениями выступает в разговорной
речи с переносно-метафорическим значением (с оттенком пренебрежительности): о
бесхарактерном, слабовольном человеке. Ср. эквиваленты этого значения слова
тряпка во французском языке: poule mouillee ‘мокрая курица’, в английском:
milksop – букв. ‘хлеб, размокший в молоке’.
Здесь
отмечались только те слова, коннотация которых национально-специфична и
национально-уникальна. Конечно, есть слова, которые заключают в себе
аналогичные по содержанию коннотации, наблюдающиеся у эквивалентных слов разных
языков. Это относится, скажем, к культурному компоненту смысла слов роза,
красный, левый, заря во многих языках европейского ареала или к словам типа
донкихот, золушка, Хлестаков, ловелас, красная шапочка.
Наиболее
явственно культурный компонент смысла слова проявляется при сопоставлении
национальных культур, в частности при изучении неродного языка. Вот почему
проблема культурного компонента смысла слова, – будучи включенной в социолингвистическую
проблематику, весьма существенна для лингводидактики, теории и практики
перевода, в контрастивно-типологических лингвистических исследованиях.
Ю. А. Бельчиков
.
Список
литературы
1. Концепция
слова как вместилища знаний развивается в работах: Верещагин Е. М., Костомаров
В. Г. Лингвострановедческая теория слова. М., 1980; Они же. К развитию
концепции слова как вместилища знаний // Язык и речь как объекты комплексного
филологического исследования: Межвузовский тематический сборник. Калинин, 1980;
ср. также: Комлев Н. Г. Компоненты содержательной структуры слова. М., 1969.
2. Чуковский К.
Высокое искусство. М., 1961. С. 118-119.
3. Шведова Н.
Ю. Типы контекстов, конструирующих многоаспектное описание слова // Русский
язык: Текст как целое и компоненты текста: Виноградовские чтения XI. М., 1982.
С. 143-144.
4. Там же. С.
153.
5. Чернышевский
Н. Г. Поли. собр. соч.: В 15 т. М., 1947. Т. 3. С. 136. 32
6. См.: Брагина
А. А. Эстетическая функция предметных слов у Л. Н. Толстого//НДВШ. Филол.
науки. 1984. №2. С. 21.