Пространство дома в прозе М. Цветаевой
О. А. Фещенко
Несмотря
на расширение областей лингвистической деятельности, слово как основная единица
языка остается в центре внимания исследователей (В. В. Виноградов, В. Г. Гак,
И. А. Стернин, Н. Ю. Шведова, Д. Н. Шмелев, В. В. Степанова и др.).
Еще
В. В. Виноградовым была отмечена важность анализа лексического уровня при
изучении художественных текстов (2, с. 3-5), так как слово является одним из
ведущих элементов текстообразования, носителем смысла. Главное качество
текстового слова – это его способность актуализировать в контексте не просто
одно из лексических значений, а, по мнению В. Г. Гака, одну из сем (1, с. 279).
Причем необходимо учитывать, что эта сема не обязательно должна быть
денотативной, эксплицитной и узуальной, в художественном тексте возможно и
проявление сем периферийных, имплицитных и очень часто глубоко личностных.
Кроме того, нами было выявлено такое свойство текстового слова как формирование
в рамках конкретных текстовых парадигм целых систем значений, отличных от
узуальных.
Так,
слово ДОМ в контексте прозы М. Цветаевой имеет следующий вид:
1)
пространство, здание, строение;
2)
пространство бытия (дом как хранилище традиций, дом души, храм);
3)
жилье, характеризующееся уютом и надежностью. (Сравните в ТС: 1)здание,
строение; 2)жилье; 3)семья , хозяйство… (МАС).)
В
работе остановимся на пространственном значении лексемы ДОМ в цветаевской
прозе.
ДОМ
у М. Цветаевой начинается задолго до здания: с церкви, улицы, переулка.
Включает в себя другие дома. Поэтесса как бы идет по огромному дому,
приближаясь к его центру – собственно ДОМУ, экспликатором которого может
являться любая его часть, например, крыльцо: “Церковь Бориса и Глеба. Наша,
Поварская. Сворачиваем в переулок – наш, Борисоглебский. Белый дом
Епархиального училища, я его всегда называла “voliere”: сквозная
галерея и детские голоса. А налево тот, зеленый, старинный. Навытяжку
(градоначальник жил, и городовые стояли). И еще один. И наш.
Крыльцо
против двух деревьев…” (М. Цветаева. Октябрь в вагоне.)
В
данном контексте горизонтальное пространство ДОМА изначально заявлено как
нечто, превышающее размеры одного конкретного здания. Борисоглебский переулок и
Поварскую улицу в одно пространство и, даже больше, в один ДОМ объединяет
притяжательное местоимение “наш” (“принадлежащий нам, имеющий
отношение к нам” (ТСО)), включая вышеперечисленные объекты в личное
пространство М. Цветаевой. Интересен тот факт, что слово ДОМ в данном контексте
отсутствует. ДОМ эксплицируется местоимением “наш” (“И
наш”) и существительным “крыльцо”. То есть, обозначены владельцы
ДОМА и его часть, то, с чего ДОМ, собственно, и начинается. Таким образом,
предварительно расширив пространство ДОМА примерно до улицы (нечто похожее мы
можем обнаружить и в речи усредненного носителя русского языка, когда о стране,
о городе, улице говорят как о доме), М. Цветаева тут же начинает его сужать:
улица – переулок – ДОМ (“наш”) – крыльцо.
Начав
таким образом игру с пространством вне стен собственно ДОМА, поэтесса
продолжает ее и внутри самого ДОМА. Изначальная кажущаяся замкнутость,
ограниченность четырьмя стенами оказывается на деле безграничным простором:
“Теперь я должна немножко объяснить дом. Дом был двухэтажный, и квартира была
во втором этаже, но в ней самой было три этажа. Как и почему – объяснить не
могу, но это было так: низ, с темной прихожей, двумя темными коридорами, темной
столовой, моей комнатой и Алиной огромной детской, верх, с той самой кухней, и
еще другими, из кухни ход на чердак, даже два чердака, сначала один, потом
другой, и один – выше другого, так, что, выходит, – было четыре этажа.
Все
было огромное, просторное, запущенное, пустынное, на простор и пустоту
помноженное, и тон всему задавал чердак, спускавшийся на второй чердак и оттуда
распространявшийся на все помещения вплоть до самых отдаленных и, как будто бы
сохраненных его углов”. (М. Цветаева. Повесть о Сонечке.)
Двухэтажный
ДОМ таит в себе четыре этажа, любой темный угол на деле оказывается безграничным
пространством. И это ощущение безграничности усиливается за счет употребления
синонимов-прилагательных “огромное”, “просторное”,
“пустынное” и однокоренных им существительных “простор” и
“пустота”, объединенных денотативной семой “большой”. Кроме
того, прилагательное “запущенный”, употребленное в этом ряду,
начинает мыслиться как нечто пустынное, просторное. И получается, что внешнее
горизонтальное пространство, пространство до-ДОМА, поэтессой сужается, а
внутреннее домашнее пространство расширяется, и не только по горизонтали
(углы), но в больщей степени – по вертикали (этажи).
Но
на этом вертикальном просторе Цветаева не останавливается в поисках идеального
ДОМА. Проанализируем два контекста:
1.
“Но прибавлю, что всем детям, особенно из хороших домов, всегда нравился
мой дом (все тот же по нынешний день), его безмерная свобода и …
сюрпризность: вот уже boite a surprises, с возникающими из-под ног чудесами –
гигантская boite, с бездной вместо дна, неустанно подающей все новые и новые
предметы, зачастую – sans nom…” (М. Цветаева. Повесть о Сонечке.)
2.
“О, как мать… заливала и забивала с верхом – впечатление на впечатление
и воспоминание на воспоминание – (в своих дочерей) – как в уже не вмещающий
сундук (кстати, оказавшийся бездонным), нечаянно или нарочно? Забивая вглубь –
самое ценное – для большей сохранности от глаз, про запас, на тот крайний
случай, когда уже “все продано”, и за последним нырок в сундук, где,
оказывается, еще все. Чтобы дно, в последнюю минуту, само подавало. (О,
неистощимость материнского дна, непрестанность подачи!) Мать точно заживо
похоронила себя внутри нас – на вечную жизнь”. (М. Цветаева. Мать и
музыка.)
Пара
boite a surprises (коробка с сюрпризами) – ДОМ организована ассоциативной
связью. В основе сопоставления лежит фактор внешнего сходства: замкнутое
пространство, четыре стены (коробка) – “остов здания; любое стандартное
прямоугольное здание” (МАС)). Но на самом деле не форма важна для М.
Цветаевой (форма – это уже читательское восприятие), поэтесса делает акцент на
“безмерной свободе” ДОМА и его сюрпризности – неожиданности, вечной
новизне, а значит, ненадоедливости. “Коробка” (“небольшой ящик,
обычно с крышкой” (МАС)) из первого контекста и “сундук”
(“большой ящик с крышкой и замком для хранения вещей, ценностей” (МАС))
из второго – явления одного порядка. Их сближают не только узуальные
денотативные семы “ящик, вместилище” и “с крышкой”, но и
бездонность (ср.: “гигантская boite, с бездной вместо дна” и сундук,
“оказавшийся бездонным”, “неистощимость материнского дна”).
Таким
образом, цветаевский дом окончательно суживается в горизонтальном измерении до
коробки и сундука, зато вертикально оказывается бесконечным. Причем интересно
то, что бесконечность эта открывается не вверх, как ожидалось, а вниз.
Обращаясь
к представлениям о ДОМЕ усредненной языковой личности, мы выясняем, что его
нижняя часть является хранилищем (подвал, погреб). М. Цветаева производит
трансформацию этого хранилища вещей из мира материального в хранилище духовных
ценностей. И если в первом контексте предметы в ДОМЕ-boite могут мыслиться в
равной степени как материальными, так и идеальными, то во втором бесспорно
преобладание духовного (воспоминания, впечатления и т.д.)
Таким
образом, ДОМ – это пространство не просто жилое, но такое, которое является
хранилищем семейных и культурных традиций. И в связи с этим метаморфозы
пространства цветаевского ДОМА не прекращаются.
Мать
и дочь в картине мира усредненного носителя языка как члены семьи тесно связаны
с ДОМОМ. Но у Цветаевой эта связь усложняется: ею, в первую очередь, дочь, а
потом уже и мать мыслятся неким домашним пространством. Промежуточным связующим
звеном между матерью, дочерью и ДОМОМ становится метафора сундук. В контексте
мать ассоциируется с вместилищем (“неистощимость материнского дна”),
из которого черпаются знания, культурные и семейные традиции, дочь – с
вместилищем, в которое эти знания и традиции “заливаются и забиваются с
верхом… как… в сундук”. Таким образом, дочь носит мать, ее душу внутри
себя, являясь ей ДОМОМ и наследуя все материнские знания. А так как мать – это
дочь в прошлом, а дочь – это мать в будущем, то получается. Что поиск
идеального ДОМА матерью ведется в будущем (в дочери), а дочерью – в прошлом (в
матери), а значит, внутри себя (ведь ее мать находится в ней). И если для
поэтессы имя или функция не суть важны, то более важной оказывается сама
способность жить внутри самого себя. То есть дочь – это такое пространство
ДОМА, которое диктует обязательность внешних границ и совершенное отсутствие
внутренних (отсутствие – то есть космическую, упорядоченную безграничность, но
не хаос).
Все
рассмотренные выше экспликаторы являются метафорическим преломлением
пространства ДОМА, но ведь существуют также и метонимические характеристики
(комнаты, элементы интерьера). Остановимся на одной.
Кресло.
Будучи предметом мебели, а значит, частью дома, оно оказывается самим ДОМОМ. И
сближают их функции – жилища и защиты, убежища, надежного укрытия:
“Сонечка жила в кресле. Глубоком, дремучем, земном. В огромном зеленом
кресле, окружавшем, обступавшем, обнимавшем ее как лес. Сонечка жила в зеленом
кусту кресла. Кресло стояло у окна, на Москва-реке, окруженное
пустырями-просторами…
Сжалась
в комочек, маленькая, лица не видно из-за волос, рук, слез, прячется сама в
себя – от всего… угнежживается… А вокруг и над и под – лес, свод, прилив
кресла.
По
тому, как она в него вгребалась, вжималась, видно было, до чего нужно было,
чтобы кто-нибудь держал ее в сильных широких любящих старших руках.( Ведь
кресло – всегда старик.)
…Она
у него просто сидела на коленях!” (М. Цветаева. Повесть о Сонечке.)
Функция
жилища эксплицируется через глагол “жила”, то есть в слове
“кресло” (“род широкого стула с ручками-подлокотниками”
(МАС)) погашаются ядерные семы, и из периферийных “просторный”,
“удобный” развивается сема “надежность”, усиливающаяся
контекстом (ср. кресло глубокое; окружающее, обступающее,обнимающее,
кресло-свод, кресло-старик). Тем самым актуализируется защитная функция
кресла-ДОМА. Кроме того, более тесная связь кресла с ДОМОМ обеспечивается еще и
игрой с пространством, о которой говорилось выше. Предмет мебели, имеющий
определенные размеры, вдруг углубляется и, игнорируя окружение, расширяется до
просторов. И, несмотря на открытость кверху и горизонталь, кресло, как сундук и
дочь, – это тоже способ жить в самом себе (“прячется сама в себя – от
всего”), а значит, это тоже одна из проекций идеального ДОМА.
Таким
образом, пространство ДОМА в прозаических текстах М. Цветаевой представляет
собой некую внешне замкнутую модель, способную к расширению внутри себя. Его
главными характеристиками являются бездонность и просторность, обеспечивающие
свободу творчества. Это пространство выполняет две функции: сохранения и
передачи семейных и культурных традиций и ценностей и защитная функция (функция
жилья). Наиболее идеальным поэтессой мыслится пространство внутри самого
человека – ДОМ души, бытие.
Список литературы
1.
Гак В. Г. Языковые преобразования. М., 1998.
2.
Виноградов В. В. Проблемы русской стилистики. М., 1981.
3.
Ожегов С. И., Шведова Н. Ю. Толковый словарь русского языка. М., 1995.
4.
Словарь русского языка в 4 тт./ Под ред. А. П.Евгеньевой. М., 1985-1988.
Для
подготовки данной работы были использованы материалы с сайта http://www.philology.ru