"Роковой вопрос" и современный мир. (Паскаль и Достоевский как стратегические мыслители)

«Роковой вопрос» и современный мир. (Паскальи Достоевский как стратегические мыслители)
Тарасов Б. Н.
«Роковойи вековечный вопрос о необходимости понятия бессмертия души дляпрогресса», — заключает Достоевский в результате раздумий о «тайнечеловека», как бы соединяя проблемы религии и высокой метафизики с ходомэмпирической истории и конкретной деятельностью человека, выделяя в многомернойреальности христианства одно из его, так сказать, практических приложений.«Представьте себе, — замечал он в одном из писем, — что нет Бога ибессмертия души (бессмертие души и Бог — это всё одно, одна и та же идея).Скажите, для чего мне тогда жить хорошо, делать добро, если я умру на землесовсем? Без бессмертия-то ведь всё дело в том, чтоб только достигнуть мой срок,и там хоть всё гори. А если так, то почему мне (если я только надеюсь на моюловкость и ум, чтоб не попасться закону) и не зарезать другого, не ограбить, необворовать, или почему мне если уж не резать, так прямо не жить на счёт других,в одну свою утробу?»
Опыт,однако, показывает, что именно «эмпирики» и «прогрессисты»(архитекторы и прорабы как «социалистического», так и«капиталистического» Вавилона), уповающие на разум или науку, здравыйсмысл или прагматизм, частную или общественную собственность, информационнуюили биологическую революцию, «шведскую» или «американскую»модель социального устройства, склонны игнорировать «роковой и вековечныйвопрос», не замечать его значения для сохранения не только их жесобственных ценностей, «прав человека», «социальнойсправедливости», «гуманизма» и т.д. и т.п., но и вообще жизни наземле. Правда, среди новых завихрений воинствующего экономизма порою раздаютсябеспокойные голоса, пытающиеся восстановить единство нормального (а несамозабвенно патологического, в перспективе самоуничтожающегося)«прагматизма» и «метафизики», показать связь тех или иныхпрактических проблем с «роковым вопросом». Например, в статье Ю.Шрейдера «Экология, этика, цивилизация» («Новый мир», 1994,№ 11) речь заходит о том, что в атеистическом и рационалистическом вариантеразвития истории, при восприятии природы не как храма, а как мастерской пригосподстве относительных, а не абсолютных ценностей невозможна плодотворнаяэкологическая политика, поскольку ближайшая материальная выгода (жизнь в своёпузо) всегда перевесит чисто словесные призывы к жертвенному самоограничению ипредотвращению безумного расточительства и порчи природы.
Авторстатьи приходит к выводу, что повлиять на экологическое поведение человекаспособны только абсолютные материальные запреты, укоренённые в христианскойидее спасения, когда становятся действенными различение добра и зла инравственные обязательства по отношению к природе как к завещанному Творцом достоянию:«Понимание значимости экологических ценностей в контексте финальногоспасения мира может помочь найти практически эффективную стратегиюэкологического поведения. Следование этическим и, соответственно, религиознымориентирам всегда в конечном итоге оказывается практичнее узкопрактическогоповедения».
Втом же номере журнала «Новый мир», в статье А. Шмемана«Воскресные беседы», связь «рокового вопроса» с разнымисторонами самосознания личности и принципиальной направленности человеческойдеятельности рассматривается в плане основополагающей и «невидимой»альтернативы — борьба в современную эпоху разворачивается не между несходнымиполитическими идеологиями или экономическими системами, а между религиозным иатеистическим пониманием жизни, между разными интуициями и восприятиямичеловека и его назначения в мире, между подлинной и мнимой свободой, междуличным и безличным: «если нет её (личности — Б.Т.) высшего обоснования,если человек не „сверху“, а „снизу“, если он всего лишьмимолётное явление, тогда заботиться надо только об естественном отборе совсеми вытекающими отсюда и обставляемыми „приличиями“ и»законами” последствиями. Если нет Бога, то, в сущности, нет ичеловека, а есть лишь безличная масса”.
Поубеждению А. Шмемана, в истории человечества нет другого обоснования личности,кроме евангельского образа Христа, полагающего в любви к Богу и ближнему цель исмысл жизни. Однако в процессе истории высокое представление о человеке как обобразе и подобии Божием, носителе подлинной свободы и любви постоянно снижаетсяв претендующих на всеобщность категориях материалистического детерминизма,согласно которым духовно-нравственная ипостась человека и сопутствующие ейценности теряют самостоятельное своеобразие и ни к чему низшему не сводимуюсущность, а превращаются в нечто условное, вторичное и производное от безличныхстихий — будь то, например, либидо Фрейда или экономические отношения Маркса.Причём, если Маркс, сводя духовно-нравственные проявления личности кэкономическим основаниям и превращая её в марионетку слепых анонимных сил,парадоксально провозглашает какой-то непонятный «скачок из царстванеобходимости в царство свободы», то Фрейд доводит до конца все логическиевыводы из своих предпосылок: «все искания, все абсолюты не тольконапрасны, но и вредны. Человек, если он хочет быть здоровым, должен понятьиллюзорность всех своих надстроек и принять себя именно как животное».
А.Шмеман подчеркивает, что только Бог выступает гарантом неразрушимойонтологической свободы, плодотворных духовных и нравственных исканий,формирования возвышенной и благородной души, без чего неизбежно энтропийноесползание мира к необратимому хаосу. Нет Бога — и человек самоуверенное изакомлексованное животное, до времени маскирующее и сдерживающее все возможныепоследствия своей «мудрости» типа «человек человеку волк»или, как порой добавляют сейчас, — свинья. К тому же именно по отношению кспасительному объяснению человека «сверху» антропологический,идеологический или экономический редукционизм испытывает принципиальную, хотянередко и скрытую враждебность: «с какой-то почти необходимой страстностьюон хочет, чтобы всё, решительно всё было низкого происхождения. И потому он нетолько отвергает, он действительно ненавидит объяснение сверху и стремитсявезде и всюду уничтожить его».
Необходимоотметить, что и в более широкой, общедуховной, и в конкретно-практическойпостановке обсуждаемые проблемы всегда стояли в центре особого внимания русскихписателей и мыслителей. Ещё Гоголь писал о «высшей битве» — не завременную свободу, права и привилегии, а за человеческую душу, которой для еёисцеления необходимо вернуть забытые и отвергнутые святыни. «Высшееначало», «высшее состояние», «высшее искусство» — только в подобных вертикальных понятиях, долженствующих активно организовыватьгоризонталь личной и социальной жизни, видел Гоголь, раскрывавший безднучеловеческого падения, спасение для людей.
ДляДостоевского же «роковой вопрос» стал самым главным и решающим. Вписьме Н. А. Любимову, говоря не только о социалистах, но и о всяких иныхреформаторах, строителях всевозможных модификаций Вавилонской башни,опирающихся (по логике Великого инквизитора) на «низкоепроисхождение» человека, на объяснение «снизу», на использованиеего духовной немощи и соответственно принижения всего высшего, «низведениячеловечества до стадного скота», он подчёркивал: «Вопрос ставится устены: „Презираете вы человечество или уважаете, вы, будущие егоспасители?“ И всё это будто бы у них во имя любви к человечеству:»Тяжёл, дескать, закон Христов и отвлечёнен, для слабых людейневыносим” — и вместо закона свободы и Просвещения несут им закон цепей ипорабощения хлебом”.
Именнососредоточенность (всё более слабеющая из-за обозначенной выше непримиримостимежду «объяснениями сверху» и «объяснениями снизу» итотального господства последних) на вопросе «у стены», стремлениепрояснить в «гуманистических», «социалистических»,«политических», «экономических» и любых других идеях иустановках сознания своеобразие сокрытых в них сниженных представлений очеловеке и обольстительных вариантов рабства, качества авторитетных ценностей иведущих мотивов поведения и позволяло писателю, по его собственным словам,«пророчить факты», предсказывать невероятные для многих общественныеметаморфозы и, следовательно, быть подлинным прагматиком.
Ктоесть человек — продукт стихийной игры слепых сил природы, «свиньяестественная», как заявляет Ракитин в «Братьях Карамазовых», илиобраз и подобие Божие? Если человек со всеми своими духовными чувствованиями инравственными страданиями принимает себя за мышь, пусть и «усиленносознающую мышь» (так выражается герой «Записок из подполья»),тогда нелепо и нелогично надеяться на какое-то братство и любовь среди людей.(Человек произошёл от обезьяны, следовательно, люди должны любить друг друга — так вслед за Достоевским иронизировал Вл. Соловьев над абсурдным силлогизмом,подспудно лежащим в основе утопического прожектёрства всякого рода современныхгуманистов, наивно, неправомерно и опасно сочетавших моральный редукционизмматериалистического мировоззрения с эвдемоническим человеколюбием).
Тогдаестественно и логично ощущать или осознавать свою жизнь в категорияхсамосохранения и борьбы за существование, тайной вражды и взаимовытеснения,конкуренции и соперничества — в тех категориях, в которых собственночеловеческие свойства личности, резко выделяющие её из природного мира, такие,например, как милосердие, благородство или праведность, утрачивают своюподлинную сущность и самостоятельную значимость, либо угасают заневостребованностью и ненадобностью, либо становятся словесной ширмой, мыслятсякак переряженный порок, как некая приспособительная условность, которая насвоём уровне и в своей сфере играет роль аналогичную той, что в психоанализеФрейда выполняет прагматический принцип эгоистического интереса по отношению кгедонистическому принципу удовольствия.
Еслиже человек воспринимает себя как образ и подобие Божие, то все специфическичеловеческие свойства, слитые с памятью о Первообразе и его заповедях,становится, полагал Достоевский, самостоятельной силой, способной преодолетьприродный плен биологического отбора, превозмочь иго натуральных страстей,гедонистических склонностей, властных притязаний, господствующей конъюнктуры,своекорыстных расчётов, которые в разной степени, форме и пропорцияхторжествуют в миропредставлении и жизненной ориентации «усиленно сознающеймыши» и вносят катастрофические элементы энтропии, дисгармонии и распадаво взаимоотношения людей. По его глубокому убеждению, от смутно ощущаемого илиясно осознаваемого ответа на главный вопрос о собственной сущности, с разнойотчётливостью и вменяемостью дающий о себе знать в каждой душе, зависит вольноеили невольное предпочтение определенных ценностей («где сокровище ваше,там и сердце ваше»), направление воли и желания, та психологическаядоминанта, которая в конечном итоге предустанавливает и активизирует идейныйвыбор или конкретный рисунок жизни, судьбу отдельной личности, целого народа,всего человечества. «Ясно, — отмечал он, — что общество имеет предел своейдеятельности, тот забор, о который оно наткнётся и остановится. Этот забор — есть нравственное состояние общества, крепко соединённое с социальнымустройством его».
Эсхатологическаяформула Достоевского выражает принципиальную традицию русской мысли, в которойлюбой внешний прогресс, всякое развитие общества проверяется практическойконфигурацией и конкретным наполнением душевно-духовной жизни составляющих егоединиц. Говоря о разных взглядах на понятие «просвещение», Гогольнастаивал: «Просветить не значит научить, или наставить, или образовать,или даже осветить, но всего насквозь высветить человека во всех его силах, а нев одном уме, пронести всю природу его сквозь какой-то очистительныйогонь». И для Достоевского смысл подлинного просвещения выражен в самом корнеэтого понятия, есть «свет духовный, озаряющий душу, просвещающий сердце,направляющий ум, подсказывающий ему дорогу жизни». Словно дополняяписателей и размышляя над двумя типами просвещения, внешнего,«научающего», и внутреннего, «просветляющего», И.Киреевский приходил к тому же выводу: «Под шумным вращением общественныхколёс таится неслышное движение нравственной пружины, от которой зависитвсё».
Действительно,реальный ход вещей определяется не столько изобретаемыми идеологическимитеориями или изменяющимися институтами, научными открытиями или промышленнымидостижениями, формальными законами или, скажем, декларациями «новогомышления», «правового государства» и т.п., сколько своеобразиемнравственных принципов и качеством стимулов деятельности, влияющих по ходужизни на культивирование высших свойств личности или, напротив, препятствующихэтому, опирающихся на тёмные или светлые стороны её души, подспудно несущих всебе «презрение» или «уважение» к человеку.
Этиважнейшие «невидимые» проблемы зависимости исторического хода отконкретного содержания и реального состояния изначальных свойств человеческойприроды, от всегдашнего хода страстей, от работы (или бездействия) нравственнойпружины уходят из поля зрения наших новых идейных вождей, государственных мужейи вслед за ними тружеников гуманитарной нивы, которые уповают на искусственноевнедрение потребительских ценностей и механическое изменение социальногоуклада, бессознательно воспроизводя упрощенную схему (более ста лет назадразоблачённую Достоевским) зависимости человека от среды. Человек в результатепредстаёт в виде послушной «фортепьянной клавиши», которая постояннорегулирует своё поведение и потребности в соответствии с «игрой»социальных запросов и личных интересов. Что же происходит с душой«клавиши» и как это влияет на развитие и судьбу самой«игры» не берётся в расчёт.
Потомуи оказался таким лёгким и безболезненным переход «коммунистов» и«консерваторов» в «демократы» и «реформаторы»,что их объединяет объяснение человека «снизу», механико-материалистическаяплатформа в обезличенном представлении о человеке как о «кукле»,игрушке «производственных сил», «производственныхотношений», «рынка», «невидимой руки» Адама Смита ит.п., неизжитый и тесно связанный с «низким» пониманием личности революционаризм.Ю. Самарин определял революцию как «рационализм в действии»,«формально правильный силлогизм, превращённый в стенобитное орудие противживого быта, как подведение под априорную догму данной действительности иприговор последней, изрекаемый исключительно с точки зрения первой — действительность не сходится с догмой и потому осуждается на смерть».
Кмногочисленным драматическим последствиям текущего революционного рационализмаотносится исторжение всего, что не вмещается в прокрустово ложе экономическихобъяснений жизни, в догму овеществляющих и сниженных представлений о человеке,что составляет качественное содержание душевного состояния людей. Нашисегодняшние «силлогисты» с неофитским усердием отсылают к«цивилизованному миру» (словесный оборот, выполняющий в их устах туже функцию, что и «светлое коммунистическое будущее» в недавнемпрошлом), к его установлениям и учреждениям, не замечая в них по другомувыраженного, нежели при тоталитаризме, но общего для обоих обеднения в областидуха, человечности, любви и творческой энергии. В лучшем случае из их уст можноизредка услышать охлаждающие восторг поправки, что юридические гарантиинесовершенны, но лучшего люди не придумали, что в демократических институтахдостаточно зла, но зла наименьшего. Однако при таком «количественном»подходе как-то «забывается», что и наименьшее зло не может даватьдобрых всходов, а, напротив, способно в сочетании определенных обстоятельств кнеограниченному росту. Реальное развитие правовых и рыночных отношений, бытовоеблагополучие, мирное сосуществование и другие подобные достижения послевоенныхлет вмещаются в историческом масштабе в ничтожно малый временной срок иограниченный регион стран, чтобы переноситься на неограниченную в пространствеи времени перспективу, составляют лишь прожиточный социально-интеллектуальныйминимум, который никак нельзя принимать за максимум и панацею. Благие надеждына «минимальные» социальные установления и учреждения в деленравственного благоустроения, от которого, в конечном итоге, зависитперспектива не только общественной, но и физической жизни, неизбежнооказываются утопичными, ибо сталкиваются с «незапланированными»парадоксами природы человека и противоречивой глубиной его волеизъявления, снеизбывным устремлением к наращиванию имеющихся прав, собственности, властивнутри выработанного законодательства, а соответственно и к«незаметному» ущемлению окружающих, «подспудному»накапливанию разнородных напряжений. И в этом отношении «кровавый ибеспощадный» бунт в Лос-Анджелесе, и омассовление неугасающего терроризма,и оккультный мистицизм, и сектантский тоталитаризм, и коррупционный вал, ивойны в центре Европы, и увеличение числа самоубийц и наркоманов, и ростфашистских настроений, и многое подобное на Западе вполне закономерно и «ожидаемо»,является «ответом» на тайное беззаконие, связано с общей атмосферойутверждения «низкого происхождения» поведенческих мотивов вчеловеческом мире и уничтожения «объяснения сверху» происходящих внём процессов.
Системаутилитарно-гедонистических координат «цивилизованного мира»производит такую огранку человеческой души, при которой незаметно атрофируетсяеё «высшая половина», а воля приковывается к низшим этажамсуществования, оказывается в тюрьме духовного материализма и своекорыстия нетолько на философско-объяснительном, но и на экзистенциально-практическомуровне. В результате возникают как бы неожиданные парадоксы, в границах которыхнезаметно разламываются гуманистические и демократические ценности, под угрозойоказываются и права человека, и рынок, и всякие реформы, разум оборачиваетсябезумием, а новое мышление чревато новым варварством.
Внешнепарадоксальная, но по сути закономерная логическая цепочка превращения,например, мира в войну проницательно прослежена Достоевским в одной из статей«Дневника писателя», где опять-таки показано, как реальный ход вещейопределяется не столько внешними узаконениями, благими призывами к мирномусосуществованию или широковещательными решениями пацифических конгрессов (хотявсё это, безусловно, важно, если не лицемерно), сколько действительнымсостоянием «внутреннего человека», своеобразием его скрытыхпобуждений, силой зависти, тщеславия или капризов плоти. Говорят, размышляетон, что мир родит богатство, но ведь только десятой доли людей. От излишнего скоплениябогатства в одних руках развивается грубость чувств, жажда капризных излишестви ненормальностей, возбуждается сладострастие, провоцирующее одновременножестокость и слишком трусливую заботу о самообеспечении. Болезни богатства,продолжает Достоевский, передаются и остальным девяти десятым, хотя и безбогатства. Панический страх за себя сообщается всем слоям общества и вызывает«страшную жажду накопления и приобретения денег». Утробный эгоизм иприобретательская самозащита умерщвляют духовные запросы и веру в братскуюсолидарность людей на христианских началах: «В результате же оказывается,что буржуазный долгий мир всё-таки, в конце концов, всегда почти сам зарождаетпотребность войны, выносит её сам из себя как жалкое следствие — из-за каких-нибудьжалких биржевых интересов, из-за новых рынков… из-за приобретения новых рабов,необходимых обладателям золотых мешков, — словом, из-за причин, неоправдываемых даже потребностью самосохранения, а, напротив, свидетельствующихо капризном, болезненном состоянии национального организма».
Утверждениев сознании общества обогащения как «закона природы» предполагаетнакопление капитала, то есть присвоение чужого труда и торговлю им, в чём, сточки зрения Достоевского, заключается нечто ненормальное, неестественное,несущее само в себе свою кару. Между тем затенённая несправедливость подобнойдеятельности обставляется «благородством», объясняется «какой-тосвященной необходимостью», выставляется «в виде последней красоты ивсевозможных совершенств человеческих». Большую опасность новоголицемерия, бессознательно скрывающего и сублимирующего нравственнуюдвусмысленность и уязвимость активности деловых людей, Достоевский видел в том,что они стремятся навязать миру «свой облик и свою суть». Уверитьвсех, что нет ничего важнее материальных интересов, доказать, что стремление кприбыли исчерпывает человеческую плодотворность, что всякий идеализм ибессеребничество являются непростительным дон-кихотством. Ведь если быдействительно восторжествовали духовные и нравственные ценности, которыепринципиально тем и отличаются среди прочего, что не покупаются и не продаются,то эти люди лишились бы «совершенств человеческих» и «первогоместа», им нечего было бы делать. Потому-то и поддерживается приниженноестатус-кво муравьиного ковыряния в материальных низинах жизни, искажённыйрекламно-пропагандной манипуляцией одномерный человек выдаётся за«настоящего» и «истинного», плодятся бесконечныевещественные соблазны и мануфактурные игрушки, подлинная культура растворяетсяв массовой, что во внешнем шуме общественных колёс слабеет нравственнаяпружина, душа пригибается книзу, совесть выносится за скобки и достаётся изкармана по мере надобности, если не мешает прибыли. По убеждению Достоевского,люди науки и промышленности, ассоциаций и кредитов скорее не спасут, а погубятмир, ибо выставляют жажду материального обеспечения и накопление денег любымисредствами «за высшую цель, за разумное, за свободу».
Стольсвоеобразное понимание разумности, свободы и высшей цели, проще говоря, их фальсификацияи подмена, искажение и даже перевёртывание подлинной иерархии ценностей, когдав противоположность Евангелию «пища» становится гораздо важнее«души» и подчиняет её, а возвышающие и облагораживающие человеканачала пригнетаются и выветриваются, и служили для Достоевского несомненнымиапокалиптическими признаками в индивидуальном и общечеловеческом плане,предвещали личные и мировые катастрофы, неизбежность приближения которых (делолишь в сроках) не могли обмануть ни технические чудеса, ни гигантскиепромышленные выставки. Общество, заботящееся исключительно о материальныхблагах, рано или поздно лишится и их.
Конечноже, Достоевский не был безудержным отрицателем денег или рынка, материальногоблагополучия или правовых отношений и отдавал должное их относительнымдостоинствам. Вместе с тем он прекрасно понимал, что заключённые в них ценностинельзя поднимать на котурны, возводить в превосходную степень, принимать замаксимум и панацею, хотя бы ради их сохранения. Например, абсолютизацияюридического подхода к действительности может вести к расширению диапазонаподмен и фальши, от откровенного мошенничества до невольного извращения понятийи возвышенно лживой казуистики. В результате вместо правды торжествует«механический и хитрейший путь» её приватизации, а принципиальнаяотстранённость внешних юридических определений от лица, души, совести не можетпроходить безнаказанно для нравственной вменяемости людей и потенциальноготовит более глубокую конфликтную почву и размывает сам закон. По убеждению Достоевского,вследствие изначальной слабости человека «закон» неизбежен и крайненеобходим (особенно в историческом контексте деспотизма и беззакония). Однакобез «благодати», без чистого сердца и настоящей свободы, т.е.внутренней независимости от своекорыстия, он таит в себе возможностьоборотнического колебания между формализмом и истиной во всех областях жизни,что, со своей стороны, подпитывает условия для перерастания равенства внеравенство, справедливости в несправедливость, материального процветания вдуховную нищету.
Невнятныегуманистические теории, «социалистические» и«капиталистические» проекты нового времени причудливо сочетали исочетают в себе идеи справедливости, свободы, равенства и братства, взаимногоуважения с принижением человека как подобия Божия, с моральным редукционизмом иисторическим нигилизмом, что сопровождалось и сопровождается возвышением«естественного человека», сужением духовного горизонта до узкоматериалистических пределов бытия, акцентированием его рационалистических, гедонистических,прагматических сторон. Насильственная прикованность наслаждающейся и лишьфункционально востребуемой личности к ближайшим целям усекает её до способностивписаться в отлаженный механизм потребностей производства, партии, государства,профессиональной группы и воспринимать многокрасочно-таинственный мир впонятно-серых тонах вещественной пользы.
Однаконевостребованность метафизических глубин в условиях трезвого расчёта,формального общения и механического наслаждения как бы симметрично, с той жеодносторонностью и ограниченностью, компенсируется иррационалистическимиподменами, влечением к необузданному, примитивному, непонятному, развитиемсферы чувственного и инстинктивного, восприимчивостью к публичным сенсациям иэксцентрическим зрелищам. В обстановке причудливой, но закономерной взаимосвязиформируется рассудочно-трезвая по видимости, но глубоко иррациональная ипротивоестественная по сути обыденная жизнь, в которой часть принимается зацелое, поверхностное — за глубокое, моментальное — за вечное, ничтожномупридаётся значение великого, вещи одушевляются, а одушевлённые существапревращаются в бездушные механизмы. В атмосфере стереотипных мыслей и расхожихлозунгов, фарисейского морализаторства и социальной мимикрии, скрытой зависти инеосознанного подражания людям успеха и моды обращение к «общественномумнению» оказывается фикцией народного волеизъявления, а патетика«общего блага» превращается в ловкое балансирование междуэгоистической направленностью жизни и гипертрофированной аффектацией; всмешении, путанице и девальвации слов и понятий театральный жест заменяетподлинное чувство, нервное возбуждение — реальное переживание, конъюнктурнаядемагогия — истинное высказывание, вялая гуманитарность — настоящий гуманизм.
Таковадействительная наполненность, так сказать, феноменология душевно-духовногосостояния современного общества, оставляющая словесную шелуху от призывов кнравственности, миру и совершенствованию.
Вследствиенаивно-пристрастной идеализации социально-интеллектуального минимализмаподобные закономерности и стоящие за ними проблемы вольно или невольноотсекаются соответствующими догмами. И напрасно удивляются архитекторы ипрорабы перестройки, сменившие старые силлогизмы на новые: хотели как лучше, аполучается как всегда. На самом деле нет ничего странного в том, что внастоящее время на свой лад снова воспроизводится модель «Бесов», чтосегодняшние Степаны Трофимовичи Верховенские как бы неожиданно для себяпорождают собственных Петруш, что теперешний демократический новояз вряд лиуступает своими перевертываниями смыслов коммунистическому, описанномуОруэллом. Ведь именно в отсечённой зоне происходит незримая инкубация тех самыхпроцессов, которые неподвластны поверхностной социально-политической риторике исиллогистике, не охватываются реформаторским сознанием или цензурируются им,формируют живую душу живого человека.
Междутем фундаментальные противоречия движения по столбовой дороге «всегоцивилизованного человечества» уже давно стали предметом пристальноговнимания его наиболее вдумчивых представителей. Не тех, кто, подобно Фукуяме сего нашумевшей статьёй «Конец истории?», проповедует планетарныйтриумф либеральной демократии как «окончательной рациональной формыобщества», где якобы «решены все прежние противоречия и удовлетворенычеловеческие потребности», где господствуют экономические интересы,отсутствуют идеологические основания для серьёзных конфликтов и создаютсяпредпосылки для мирного сосуществования людей. А тех, кто, подобно Адорно илиМаркузе, Ортеги-и-Гассету или Тойнби, размышляет о примитивной стандартизациичеловеческих отношений в «индустриальном обществе», о губительномснижении и нивелировке вкусов «одномерного человека», предпочитающегоподлинной духовной жизни обладание материальными вещами, променивающего«быть» на «иметь». Современный человек, отмечает Фромм,отчуждается от самого себя, ближнего и природы, превращая собственные знания иумения, всю личность целиком в товар и капитал, благодаря которому он долженполучить максимально возможную прибыль с учётом положения в обществе и рыночнойконъюнктуры: «в жизни нет никаких целей, кроме движения, никакихпринципов, кроме принципа справедливого обмена, никакого удовлетворения, кромеудовлетворения в потреблении».
Какбы дополняя Фромма, Шпенглер пишет о том, что опошлилось само время, сталипривычными и даже привлекательными дурные манеры парламентов, нечистоплотныесделки для лёгкой наживы, примитивные вкусы в культуре: «само строениеобщества должно быть выровнено до уровня черни. И да воцарится всеобщееравенство: всему надлежит быть одинаково пошлым. Одинаково делать деньги итранжирить их на одинаковые удовольствия… большего и не надо, большее и нелезет в голову».
Когдабольшее не лезет в голову, трудно, почти невозможно понять, что подобноесостояние есть симптом серьёзного заболевания и не столь уж отдалённого конца,наглухо экранируемого иллюзорным сознанием, видимым благополучием,идеологической пропагандой. Наука, богатство, социализм, капитализм,цивилизация — все эти и подобные понятия, виды деятельности, общественныеформулы и направляющие, движущие силы связаны с «прогрессивным»укреплением душевно-волевых опор ветхого Адама (тщеславия, гордости, корысти,злобы), с усилением и утончением низшей сферы человеческого существования, чтов действительности огрубляет и примитивизирует душу и ежесекундно творитусловия для ускорения движения чёртова колеса ненасытных желаний,провоцирования завистливого соперничества, чванливой экстерьерной роскоши,амбициозных претензий и соответственно превращения формального равенства вреальное неравенство, богатства — в нищету, мира — в войну.
Подобныезакономерности, непреложные, хотя и не очевидные, остаются чуждымипозитивистски настроенному уму, «политико-экономической» голове, вкоторую вряд ли «полезут, например, размышления П. Сорокина в книге»Человек, цивилизация, общество” (М., 1991). Выдающийся социолограскрывает общую атмосферу «цивилизованного общества», гдерационализм и эмпиризм становятся верховными судьями достоверности опыта иистины, а утилитаризм и гедонизм — единственными критериями добра и зла.Постепенно и постоянно сужающийся прагматизм, отделённый от высших религиозных,этических и эстетических ценностей, трагически ограничивает мирсоциально-культурных значений и личность в потоке прозаических интересов иэгоистических желаний. Параллельно в таком контексте распространяются«презирающие» человека концепции, где он предстаёт животныморганизмом и поведенческим агрегатом стимулов и реакций, условных и безусловныхрефлексов (без разума, совести, воли), психоаналитическим «мешком»,наполненным физиологическими стремлениями под контролем либидо, пищеварительныхили экономических потребностей. Как бы иллюстрируя тезис А. Шмемана онепримиримости объяснений «сверху» и «снизу», П. Сорокинпоказывает и доказывает, что всё духовное, идеалистическое, бескорыстное,святое, благородное постепенно сводится к заблуждению, невежеству, идиотизму,лицемерию, скрывающим «низкое происхождение» основных поведенческихмотивов. Истинные нравственные понятия воспринимаются в лучшем случае лишь как«идеологии», «рационализации», «красивые речевыереакции», маскирующие стяжательские мотивы и плутократические интересыиндивидов и групп. В подобной антропосфере юридические нормы в силу своейусловной и релятивистской природы неизбежно деградируют, становятся ещё болеенеобязательными и относительными, всё чаще начинают выполнять роль своеобразнойпудры и дымовой завесы для осуществления эгоистических и гедонистическихпотребностей, открывая через демагогию путь «праву сильного». Главныйпринцип нашего времени, подытоживает П. Сорокин, может звучать так:«Допустимо всё, что выгодно». Когда общество освобождается от Бога иАбсолюта и отрицает все связующие его нравственные императивы, то единственнойдействительной силой остаётся сама физическая сила.
Характерно,что именно главный принцип нашего времени (без малейшего внимания к егопоследствиям) оказывается привлекательным для одного из экономических«силлогистов», задавшегося в начале перестройки«революционной» целью «внедрить все сферы общественной жизнипонимание того, что всё, что экономически неэффективно, — безнравственно и,наоборот, что эффективно — то нравственно». По его убеждению, основнойпричиной воровства, взяточничества, махрового бюрократизма, всякого рода потаённыхаморальных льгот, человеческой озлобленности оказывается не свободный выборличности, её нравственная вменяемость, наличие или отсутствие совести, а«экономически неэффективная обстановка всеобщего дефицита».
Поразительно,но вся эта логика почти буквально повторяет, демонстрируя типологическоеединство определённого рода сознания и сниженных представлений о человеке как о«фортепьянной клавише», ход размышлений Лебезятникова и Лужина в«Преступлении наказании». Лебезятников провозглашает лозунг экономическиэффективной нравственности: «Благородное», «великодушное»,- всё это вздор, нелепости, старые предрассудочные слова, которые я отрицаю!Всё, что полезно человечеству, то и «благородно»!” Лужин же,принимающий «экономическую правду» за всю истину о человеке,высказывает сверхпопулярный ныне силлогизм и наставляет на«спасительный» путь преодоления всеобщего дефицита и утилитарнойморали, апеллируя к политической экономии: «Наука же говорит: возлюби,прежде всех, одного себя, ибо всё на свете на личном интересе основано.Возлюбишь одного себя, то и дела свои обделаешь как следует, и кафтан твойостанется цел … чем более в обществе устроенных дел и, так сказать, целыхкафтанов, тем более для него твёрдых оснований и тем более устраивается в нём иобщее дело. Стало быть, приобретая единственно и исключительно для себя, яименно тем самым приобретаю как бы и всем и веду к тому, чтобы ближний получилнесколько более рваного кафтана, и уже не от частных, единичных щедрот, авследствие всеобщего преуспеяния. Мысль простая, но, к несчастью, слишком долгоне приходившая, заслонённая восторженностью и мечтательностью, а, казалось бы,немного надо остроумия, чтобы догадаться…»
Одвусмысленности движения к общему делу через самолюбие и личный интерес, о нележащих на поверхности законах снижения и вульгаризации нравственно невнятных ималообеспеченных идей и паразитарного прилипания к ним явных или скрытыхмошенников (по модели «Бесов»: к «чистым» социалистамнеизбежно пристраиваются и в конце концов одолевают их «нечистые»нигилисты) указывает догадливому остроумцу Разумихин: «видите ли, кобщему-то делу в последнее время прицепилось столько разных промышленников и дотого они исказили всё, к чему прикоснулись, в свой интерес, что решительно всё делоиспакостили». Предел же этого движения обозначает Лужину Раскольников:«А вы доведите до последствий, что вы давеча проповедовали, и выйдет, чтолюдей можно резать..!»
Однаконаши новые силлогисты столь увлечены «теорией кафтанов», что им и вголову не приходит проследить начала и концы собственного панэкономизма иразвитие скрытого в нём образа человека. Ещё в Верховном Совете СССР передовыебойцы перестройки подготавливали ретроградное общество к рынку так: «Чтобыбороться и добывать себе пищу, звери имеют когти и клыки. А наши когти и клыки- это собственность…» В отличие от респектабельных теоретиков, весьмапопулярная и догадливо остроумная газета в залихватском ёрничестве обнажаетсвоё понимание сущности человека и доводит «до последствий» его интенции:«Изгнанный из эдемского рая, он озверел настолько, что начал поедать себеподобных — фигурально и буквально. Природа человека, как и всего живого наземле, основывается на естественном отборе, причём на самой жёсткой его форме — отборе внутривидовом. Съесть ближнего!»
Именнов таком представлении о человеке коренятся глубинные причинно-следственныесвязи между нравственной пружиной, социальными изменениями в обществе и«забором», на который оно наткнётся. Эти зависимости, занимающие умызападных интеллектуалов и проходящие мимо сознания отечественных адептов«цивилизованного мира», издавна волновали русских писателей имыслителей. Например, Пушкин за политическими и институциональными декорациямиобнаруживал «жестокие предрассудки», «отвратительныйцинизм», «нестерпимое тиранство» демократии, подавляющей всёблагородное, бескорыстное и возвышающее человеческую душу «неумолимымэгоизмом» и «страстию к довольству». Белинский же рассуждал одраматической обречённости благоденствующего и процветающего общества, вкотором торговля, промышленность, пароходство, железные дороги и вообще всематериальные движущие силы составляют первоначальные и главные, а невспомогательные только средства к духовному просвещению. Гоголя пугал«пустой призрак» цивилизации, вселенской скуки, беспросветнойпошлости, а Герцен писал о том, что, несмотря на умственное превосходство еговремени, всё мельчает, идёт к посредственности, собирается в стадные типы.Подобные метаморфозы Розанов характеризовал как космологический переворот, какобразование в самом фундаменте человеческого существования колоссальных пустотвзамен былого христианства. В эту пустоту души, лишившуюся древнего содержания,проваливаются идеалы и ценности, классы и сословия, труд и богатство.(«Наступает глухота паучья, здесь пробел сильнее наших сил», — иллюстрирует эту мысль Розанова Мандельштам). Для Леонтьева же«либерально-эгалитарный процесс», приводящий самобытные культуры квсемирному примитивному однообразию, когда гигантские научные и техническиеусилия оказываются на поверку лишь исполинской толчеёй, а за обманчивым фасадомпостоянно усложняющейся внешней деятельности всё явственнее обнаруживаетсянигилистический распад «цветущей сложности» жизни, представлялсягибельной фазой вторичного смесительного упрощения (стадия обскурации висториософских построениях Л. Гумилёва). С такой же апокалиптической резкостьювысказывался в «Философии общего дела» и Фёдоров, отмечая в сугубоматериальном прогрессе отсутствие достойных духовных задач, призрачное ихлипкое единение людей ради наслаждения комфортом, что есть наихудшееупотребление жизни и в умственном, и в эстетическом, и особенно в нравственномотношении. Такой прогресс в историософском масштабе есть самовозвышение, тоесть тот грех, который был наказан смешением языков, к чему близко и нашевремя, в котором каждый живёт исключительно для себя, и это до такой степени,что они даже перестают понимать друг друга. Более того, прогресс есть именно таформа жизни, при которой человеческий род может вкусить наибольшую суммустраданий, стремясь достигнуть наибольшей суммы наслаждений. Прогресс естьистинный ад, а истинно божественное, истинно человеческое дело заключается вспасении жертв прогресса и выводе их из ада.
ПодобноФёдорову, и Достоевский считал, что «всё это настроение наших последнихвеков, в его общем целом, научном и практическом, может быть, и действительнопроклято». Сравнивая устами своего героя апокалиптическую «звездуПолынь» с распространившейся по всей Европе сетью железных дорог, онутверждал, что материальное благосостояние и внешнее сближение людейсопровождаются духовно-нравственной упрелостью, исчезновением из их душ великойи скрепляющей идеи, без которой столь прельстительная для позитивного умацивилизация может обернуться назавтра непредвиденными катаклизмами. В беседе содним из современников Достоевский так говорил о «слепых»проповедниках абстрактных гуманистических ценностей: «Они и неподозревают, что скоро конец всему… всем ихним прогрессам и болтовне! Им и нечудится, что ведь антихрист-то уж родился и идёт!.. И конец миру близок, — ближе, чем думают!» (Связь «прогресса» и «ада»,ложного добра и конца мира становится важным смысловым центром «Повести обАнтихристе» Вл. Соловьёва).
Каквидим, самых разных русских и западных писателей и мыслителей связываетвнутренняя логика осмысления энтропийных процессов современной цивилизации,которая не привлекает внимания наших новых силлогистов ещё и потому, чторелигиозная и философская мудрость вытеснена из сознания позитивистской наукойи сниженными представлениями о человеке. Но и публицистические высказыванияболее близких и понятных идеологам перемен авторов, например, Бжезинского илиСолженицына также остаются вне всякого их обсуждения. Так, Бжезинского, ещёнедавно прилагавшего немалые усилия для борьбы с коммунизмом, стали особобеспокоить собственные проблемы западного мира, от решения которых, как онподчёркивает, зависит само выживание «цивилизованного общества».«Вне контроля. Глобальная смута на пороге XXI века» — так называетсяего последняя книга, проблематику которой он затрагивает в беседе скорреспондентом «Независимой газеты» и касается отдельных изъяновлиберальной демократии. Свобода, замечает Бжезинский, в философском смыслеявляется в известной степени пустой категорией: «На Западе она для оченьмногих означает попросту увеличение материального уровня потребления, гедонизм,всяческое самоублажение без тени ответственности перед теми, кто оказался менееудачлив». Такое понимание свободы ведёт к идеологии вседоступной«корнукопии», или «рога изобилия», где любое желание взначительной мере теряет своё духовное содержание и становится материальным ичувственным. Согласно выводам политолога, в условиях пробуждающегося мира какединого целого, унификации разных культур, повышения завистливых накопительскихожиданий во всех группах и слоях при одновременном росте населения и нищеты,невосполнимости источников энергии, экологических и многих другихкатастрофических проблем приманки «рога изобилия», снижение духовногоуровня личностных устремлений, сплошная материализация и гедонизациячеловеческой воли ведут не к стабильности, а к дестабилизации, являются дорогойне к миру, а к конфликтам, вызывают не душевный покой, а усилениенеудовлетворенности. Идеалы личности как тотального потребителя, поставившегосвои материальные желания в центр Вселенной, составляют, по Бжезинскому, сутьморального и жизненного кризиса на Западе, провоцируют процессы саморазрушениякультуры и разложения общества: «Западный человек сверхозабоченсобственным материальным и чувственным удовлетворением и становится всё болеенеспособным к моральному самоограничению. Но если мы на деле окажемсянеспособными к самоограничению на основе чётких нравственных критериев, подвопрос будет поставлено само наше выживание».
Позаключению Бжезинского, чисто экономические и социальные вопросы по своейважности отступают на задний план перед культурно-этическими проблемами,которые вместе с тем оказываются самыми неуловимыми и трудноразрешимыми.Действительно, где тот архимедов рычаг, с помощью которого можно было быослабить своекорыстную доминанту человеческой деятельности и изменить всё болеегосподствующее восприятие жизни: «После меня хоть потоп». Какоепостановление или учреждение, «новое мышление» или «новыйпорядок» способны вывести личность из-под «тиранства вещей ипривычек» и направить по пути «высшей свободы», провозглашаемойв «Братьях Карамазовых» старцем Зосимой: «отсекаю от себяпотребности лишние и ненужные, самолюбивую и гордую выю мою смиряю… и достигаютем, с помощью Божьей, свободы духа, а с нею и веселья духовного!»
Подобныевопросы возникают и при чтении речи, произнесённой Солженицыным в Международнойакадемии философии 14 сентября 1993 года при вручении почётной докторскойстепени и названной «На пороге нового тысячелетия: политика,нравственность, прогресс» («Русская мысль», 1993, 23-29сентября). Принципиально он приходит к тем же общим выводам, что и Бжезинский.В условиях духовного обеднения и падения культуры, нарастающего экологическогокризиса и возможного изменения климатических зон, недостатка пресной воды иудобной земли, угрозы вследствие таких процессов новых конфликтов и войны завыживание, увеличения населения при усилении бедности в странах Третьего Мира,уже составляющих 4/5 современного человечества и готовых предъявить ему своитребования — в этих условиях этика самоограничения становится безусловным икатегорическим императивом: «Если мы не воспитаемся сами класть твёрдыеграницы своим желаниям и требованиям, подчинять интересы критериямнравственности, нас, человечество, просто разорвёт. Оскалятся худшие сторонычеловеческой природы».
Втакой исторической динамике, укрепляемой геополитическими, национальными,этническими проблемами, размышления о «конце истории» (намекаетСолженицын на статью Фукуямы), о разливистом торжестве вседемократическогоблаженства кажутся «наивной басней». Напротив, уточняет он, всёуказывает на то, что нас ожидают иные и, вероятно, по-новому суровые времена. Внамечающейся перспективе утерянный золотой ключ Самоограничения, подчёркиваетон, мог бы не только оздоровить политико-экономическую жизнь, но и открытьнеизбежному ходу событий примирительный путь. Однако поиск этого ключа,признаётся Солженицын, ставит больше трудных вопросов, нежели даёт определённыхответов как для отдельной личности, так тем более для сообществ людей, партий,профессиональных групп и целых государств. Подразумевая США, он приводит примертого, как флагман «цивилизованного общества», могучая держава,забирающая едва ли не половину используемых ныне земных ресурсов и выпускающаяполовину мирового загрязнения, из своих сиюминутных интересов стремитсяигнорировать даже сниженные международные экологические стандарты, как будто ейсамой на этой земле не жить.
Множествоподобных и иных примеров, да и вся господствующая атмосфера современной жизниговорят о заведомой бесплодности каких-либо решений о подчинении экономическихинтересов нравственной политике, о самостеснении и материальных жертвах, хотятакой ход событий оказался бы предусмотрительно спасительным для самойэкономики и благосостояния людей. В системе ценностных координат«цивилизованного общества», в рамках юридического реализма,воинствующего экономизма, сциентизма и денежного абсолютизма, по-своемуобрабатывающих и формирующих духовно-психологический мир человека,проповедуемая Бжезинским и Солженицыным этика самоограничения всегда будетоставаться сугубо риторикой. Приобрести действенный характер она способна лишьв свободном выборе личности, смутно или внятно осознающей свою связь с«роковым вопросом».
Впонимании фундаментальной первичности этой связи отдельные западные и русскиемыслители тесно сближаются, хотя их философские построения заметно расходятся.Так, Ясперс глубоко озабочен тотальным кризисом двадцатого столетия,проявляющемся не только в диктаторских режимах или кровавых войнах, но и вповседневном контрасте между очевидными научно-техническими достижениями иподспудным оскудением внутреннего содержания жизни, её смысловойвыхолощенности, что в дальнейшем способно привести к необратимым последствиямраспада, кстати, к тем же самым режимам и войнам. Он является блестящиманалитиком той стадии современной сциентистской и атеистической цивилизации,когда выделение привычных мировоззренческих противопоставлений (капитализма исоциализма, либерализма и консерватизма, революционного и реакционного)неадекватно глубинному смыслу переживаемых онтологических трудностей, асущности человека стал угрожать созданный им мир техники, материалистическихустановок, потребительских ценностей, у которых он оказался в плену.Материальные интересы, подобно таинственному гигантскому насосу, невидимоперекачивают духовную энергию, а «аппарат обеспечения существования»превращается в «универсальный порядок существования», демоническиподчиняет все проявления бытия и автоматически исключает высшие ценности иабсолютные смыслы, поскольку они не служат улучшению методов труда и техники,удовлетворению разбухающих и утончающихся материальных желаний. Человек,подчёркивает Ясперс, надеялся найти в научно-технической и материально-потребительскойдеятельности подлинный смысл, а оказался перед им же созданной пустотой. Онубедительно показывает, как рационалистические утопии разрушали нравственные икультурные традиции, провоцировали «игру на понижение», предрешалибескрылую жизненную настроенность и плоский выбор главных жизненных задач.Подобные задачи, в свою очередь, лишь усиливали одномерную искажённостьчеловека, образуя замкнутый порочный круг.
Следовательно,коренная задача современности, от которой зависит, быть или не бытьчеловечеству, заключается, считает Ясперс, в том, чтобы разорвать этот порочныйкруг, изменить устоявшиеся принципы и цели, возродить уважение к многомерностии таинству жизни, восстановить полный и правильный образ человека, вернутьизначальный смысл понятиям истины, свободы, любви, несовместимым ни собывательским спокойствием в рамках принятых условностей, ни с постояннымстрахом в условиях насильственной диктатуры. А возвратиться к самому себе исобственным истокам, вновь обрести духовную сущность и историческую основуспособен лишь действительно свободный человек, из глубины экзистенциальногопереживания своей самобытности, неповторимости и целостности выбирающий путьнравственного восхождения к Богу, к пониманию иерархической структуры бытия.
Позаключению Ясперса, в условиях «последнего похода противблагородства» только при таком выборе может установиться спасительная иболее сильная, нежели государственная, партийная или профессиональная, незафиксированная ни в каких договорах человеческая связь, основанная на совести,честности, справедливости, долге и ответственности. «Подобная близостьобладающих самобытием людей — лучшее, что может быть нам даровано сегодня. Этилюди служат друг другу гарантией того, что бытие есть… Они не встречаются средитого, что открыто публичности и значимости, и тем не менее именно ониопределяют правильное движение вещей».
Ипо убеждению Бердяева, удаление от правильного движения вещей (многими, какприходится убеждаться, всё ещё принимаемое за приближение) в совсем инуюсторону проявляется в гибельном самоутверждении современного человека,поскольку социализм и капитализм как главенствующие общественные формации и двестороны медали новейшего времени внутренне связаны общей почвой отрицания духаи господства экономического материализма, подменяющего цели жизни еёсредствами. И альтернатива состоит в просветлении и преображении человека имира на путях перехода от автономии к теономии, свободного подчинения Божьейволе, восстановления подлинной иерархии бытия, одухотворения экономики,введения абсолютизированной политики в подобающие ей подчинённые границы.
Сходнаялогика обнаруживается и у евразийца Савицкого, заключающего, что научный итехнический прогресс в современном мире куплен ценой религиозного оскудения,обожествления себялюбивых инстинктов, выделения материальной сферысуществования как чего-то самодовлеющего, окончательного и исчерпывающего целижизни. Однако, замечает он, культ экономических интересов и «всяческойживотной первоначальности» не может являться основой длительного иблагополучного общежития, ибо тогда разрушительный потенциал в душе ветхогоАдама подспудно усиливается и усложняется и в конце концов одолеет силысозидания. И опять-таки здоровое социальное устройство может быть обретено лишьна основе непосредственной и возвышающей человека связи с Богом и,соответственно, наполнения «пустой» свободы субстанциальнымсодержанием, вольного выбора христианских целей жизни.
Однако«роковой вопрос», вопрос «у стены», самый главный ирешающий выбор человечества, наиболее вытеснен узкими рамками сегодняшнего дняи злободневной конъюнктуры и не задерживается в сердцах и умах идеологическихсиллогистов и социально-экономических прагматиков. Интенсивные и мощные, нопринципиально ограниченные и плоские интересы современного эгоцентрическогосознания порабощают человека «хлебом», подчиняют его «законуцепей», затрудняют путь к свободе и Просвещению. По Достоевскому, забвениесвоей «высшей половины», образа Божия есть болезнь (люди больны своимздоровьем, т.е. утилитарной рассудочностью, иррационально оборачивающейсядуховными и историческими провалами), без лечения которой в конце концовнеизбежно торжествует «скотство» и «языческие фантазии».
Пониманиеэтой стратегической логики и всех её, в разные эпохи по-своему проявляемых,следствий отграничивает в западной культуре, условно говоря,«паскалевскую», религиозно-метафизическую и глубинночеловековедческую линию от «вольтеровской»,просветительско-рационалистической и прямолинейно социологической. Такое жеразделение наблюдается с XVIII века и в русской культуре, если сопоставлять вней «радищевсккое» и «достоевское» направления. И здесьПаскаль и Достоевский, равно как и другие, типологически сходные с нимиписатели и философы, оказываются в одном лагере передовых людей, передовых втом смысле, какой выражен в нестареющем суждении Гоголя: «Передовымилюдьми можно назвать только тех, которые видят всё то, что видят другие (вседругие, а не некоторые), и, опершись на сумму всего, видят всё то, чего невидят другие».
ИПаскаля, и Достоевского можно назвать стратегическими мыслителями,рассматривавшими основополагающие проекты развития мира «с Богом» и«без Бога», в сопряжении главных признаков величия и нищеты вдраматической мистерии человеческого бытия. Причём сама методология ихмышления, тесно связанная с глубинным и одновременно конкретным исследованиемосновных начал человеческой природы и их противоречивым преломлением в тех илииных тенденциях, явлениях, событиях, общественном новаторстве, может служитьсвоеобразным пробным камнем для проверки модных рассудочных утопий иодносторонних идеологий. Способность осознать подлинную иерархию действительноглавных и второстепенных для личности проблем и раскрыть сокровенную связьтайных движений души и корневых побуждений воли человека с результатами еговнешней деятельности, умение распознавать иллюзии относительных ценностей исоциальных условностей, миражи всевозможных репутаций и лукавой пропаганды,границы и тупики научного мировоззрения, тонкий яд рационализма и нигилизмздравого смысла позволяют и сегодня французскому философу и русскому писателюстать авторитетнейшими участниками в диалоге идей современного мира.
Сдругой стороны, тема «Достоевский и Паскаль» имеет не толькокультурно-философский и даже жизненно-практический, но и собственноисторико-литературный интерес. Её рассмотрение позволяет вместе схарактеристикой типологической общности главных идей и сходства внутреннейлогики двух выдающихся представителей разных культур выделить конкретныеаспекты влияния Паскаля на Достоевского, которое не раз констатировалось, но неподкреплялось соответствующими анализом и публикациями.
Рассматриваявлияние Бальзака на творчество Достоевского, Леонид Гроссман попутно отмечает:«Но к этому времени из писателей XVII столетия свою власть над нимсохранил другой величайший и, может быть, единственный трагик французскойлитературы — Паскаль.
Имяавтора „Мыслей“ мелькает уже в школьных письмах Достоевского,повторяется в его позднейших романах (»Бесы”), а невидимое присутствиеего чувствуется и в «Дневнике писателя» и в поучениях старца Зосимы.
Вэтом трагическом мыслителе Достоевский почувствовал необыкновенно родственнуюдушу. «Сияющая личность Христа», к которой сводится всё учениеПаскаля, его суровый, негодующий, подчас даже нетерпимый тон в обращениях катеистам, его принижение разума во имя полного расцвета непосредственной жизнисердца, наконец, его нескрываемая неприязнь к людям и какой-то раздражённый,больной, истерический тон его воззваний — всё это определённо чувствуется и вДостоевском. Кажется, иногда он непосредственно вдохновляется в «Дневникеписателя» «бессмертными черновиками» Паскаля. — «Humiliez-vous, raison impuissante! Taissez-vous, nature imbecile!» — Смирись, бессильный разум! Замолчи, глупая природа!(фр.). Разве не отголосокэтого восклицания слышится в знаменитом воззвании пушкинской речи:«Смирись, гордый человек, потрудись, праздный человек!»
Ввыводах Гроссмана очевидны вполне определённые интонационные и смысловыесмещения, обусловленные его собственным мировоззрением. Не болезненность иистеричность, а предельно обострённое и обнажённое переживание драматическихпротиворечий бытия сближает творчество французского мыслителя и русскогописателя. «Я могу одобрить только тех, кто ищет истину с болью всердце», — подчёркивал Паскаль, подразумевая, что эта боль становитсяпомимо прочего и своеобразным гносеологическим инструментом, обогащаетпознание, помогает узреть в истине её полноту и целостность, а не только голуюфактичность и позитивистскую закономерность. Именно такое духовное переживаниеи сердечная заинтересованность открывали и Паскалю и Достоевскому пластыреальности, ускользавшие из методологического обзора как бы обездушенных иобезболенных философов-систематиков типа Декарта или Гегеля. Паскаль иДостоевский не стремились, как утверждает исследователь, принизить разум, апытались отвести ему подобающее место и оценить его действительные возможностии границы в познании человека и мира. С их точки зрения, непонимание отмеченныхвозможностей и границ, превышение полномочий разума и его превращение вверховного арбитра всего и вся, в меру всех вещей опасно и пагубно не меньшеего принижения. Безудержное обожествление рассудка способно в конечном итогепарадоксальным образом вести через упрощающие объёмную сложность и глубинужизни материалистические идеи и рационалистические теории к неразумию ибезумию, к господству эгоистических инстинктов и торжеству нигилизма.
Сучётом приведённых поправок Гроссман в целом верно уловил органическое«избирательное сродство» между Паскалем и Достоевским. Невидимоеприсутствие, родственность души — подобные констатации, казалось бы, обязываютк созданию фундаментальных работ или хотя бы фрагментарных статей и заметок.Однако никаких изысканий по означенной теме до сих пор не предпринято.
Думается,такое несоответствие объясняется целым рядом причин — от внешне конъюнктурныхдо внутренне содержательных. К числу первых можно отнести то обстоятельство,что из-за идеологического замалчивания в советский период не только русской, нои западной религиозной мысли тексты Паскаля до последнего времени никогдаполностью не издавались. С другой стороны, сочувственный или полемическийдиалог с мировыми гениями нередко глубоко запрятан в недрахфилософско-художественной логики Достоевского, как бы зашифрован. Так,например, расшифровка кантовских антиномий даётся в книге Я. Голосовкера«Достоевский и Кант». Н. Страхов вспоминает, как«забавляло» Достоевского, любившего «вопросы о сущности вещей ио пределах знания», когда он «подводил его рассуждения под различныевзгляды философов, известные из истории философии». Оказывается, что«новое придумать трудно, и он (т.е. Достоевский), шутя, утешался тем, чтосовпадает в своих мыслях с тем или другим великим мыслителем».
Паскальи являлся для Достоевского таким конгениальным мыслителем, которого роднит сним сосредоточенность на коренных проблемах «тайны человека» и путяхеё разгадывания, критика атеизма и апология христианства, выяснение границ«евклидова ума» и действия «законов сердца», разграничениеглавного и неглавного знания, идеала и идолов, обнаружение разнообразныхследствий гордости и смирения как полярных духовно-психологических силличности, общность взглядов на иезуитскую мораль и ярко выраженныйхристоцентризм.
Сособой настойчивостью Паскаль подчёркивал в своей философии изначальнуюдвусоставность бытия, неизбывное срастание элементов величия и ничтожествачеловеческого существования, что создаёт всегда двоящиеся картины мира, гдедобро и зло многообразными переплетениями событий и поступков слиты в тесныйузел, где постоянно взлетающий на духовную высоту человек с таким жепостоянством шлёпается в грязь. «Человек, — пишет Паскаль, — не знает, вкакой ряд встать. Он явно заблудился, упал со своего места и не может его найти.Он его ищет везде, беспокойно и безуспешно, в непроницаемых сумерках… Что захимера этот человек? Какой монстр, какой хаос, какой узел противоречий, какоечудо! Судья всех вещей, слабоумный земной червь; носитель истины, клоаканедостоверности и ошибок; слава и хлам вселенной. Кто разберёт эту путаницу?…Кем вы станете, о люди, ищущие своего подлинного положения с помощьюсобственного естественного разума?»
Неискоренимаямерцательная двойственность человеческой природы, соединяющей в себе, есливоспользоваться известными строками Державина («Я царь, я раб, я червь, яБог»), царские и рабские, божественные и червивые начала, стала предметомпристального духовного внимания и Достоевского, который, подобно Паскалю,стремился разгадать «эту путаницу» не только с помощью собственногоестественного разума. Ещё в послании брату от 9 августа 1838 года, где впервыеупоминается имя Паскаля, будущий писатель в чисто паскалевских интонациях итерминах размышляет о падении человека с «высокого места», о поврежденииего духовной природы и смешении в ней разнородных начал: «Одно толькосостояние и дано в удел человеку: атмосфера души его состоит из слияния неба сземлёю; какое же противузаконное дитя человек; закон духовной природы нарушен…Мне кажется, что мир наш — чистилище духов небесных, отуманенных грешноюмыслию». Это высказывание как бы в зародыше содержит размышленияДостоевского записи 1864 года «Маша лежит на столе…» о срединности ипереходности человечества, о человеке как своеобразном мосте, противузаконно соединяющемидеал любви к Богу и ближнему и противоположную идеалу натуру. «Шефземли» оказывается «пробным существом», способным даже вблагородстве и героизме нести элементы подлости и пошлости, быть лживым вискренности и неправдивым в честности.
Поубеждению Паскаля и Достоевского, возобладавшие в историческом процессе научныеметоды и философские системы не приближают к раскрытию «тайнычеловека» и восстановлению нарушенного закона духовной природы, лишьусиливают «путаницу» и уводят от решения главных вопросов. В письмебрату от 5-10 мая 1839 года будущий писатель выражает своё желаниеабонироваться на французскую библиотеку для чтения, чтобы познакомиться свеликими произведениями гениев математики и военной науки. Характеризуя себякак «страстного охотника до наук военных», он вместе с тем заявляет,что не терпит математики, не хочет и не может сделаться Паскалем илиОстроградским. «Математика без приложенья чистый 0, и пользы в ней столькоже, как в мыльном пузыре».
СтудентИнженерного училища, выделяя специальный аспект деятельности французскогоучёного, оставляет в стороне его собственную критическую рефлексию по поводунауки вообще и математики в частности. В будущем эта рефлексия станет дляДостоевского значимой, ибо она опять-таки выходит на человековедение ипредваряет его собственную оценку математики как не самой необходимой науки.«Если говорить откровенно о математике, — замечает Паскаль, — то, на мойвзгляд, она является высшим упражнением для ума. Вместе с тем я считаю еёнастолько бесполезной, что не делаю большого различия между человеком, которыйтолько математик, и ловким ремесленником. Таким образом, я называю её самымпрекрасным ремеслом в этом мире, но в конце концов это только ремесло. Онапригодна лишь для испытания наших сил, а не для их употребления».
Коварство«прекрасного ремесла» заключается, по Паскалю, в том, что онозабирает слишком много интеллектуальных сил механического накопления внешнихзнаний и тем самым отвлекает от глубинного самопознания. «Я провёл многовремени в изучении отвлечённых наук; недостаток сообщаемых ими сведений отбил уменя охоту к ним. Когда я начал изучение человека, то увидел, что этиотвлечённые науки ему несвойственны, что я ещё более удалился от своегоположения, углубляясь в них, чем другие, не зная их; я извинил другим, если онимало знают. Но я думал, что, по крайней мере, найду много людей, изучающих, каки я, человека, и что это настоящее знание, ему свойственное. Я обманулся издесь. Людей, изучающих человека, ещё меньше, чем изучающих математику.Неумение изучать человека заставляет изучать всё остальное. Но разве это тознание, которое человек обязан иметь? Не лучше ли даже для его счастья не знатьвсего этого?»
Ипо логике Достоевского, сосредоточенность на отвлечённых науках как бы перекачиваетдуховную энергию и отключает интеллектуальное внимание от внутреннего человека,отсоединяет познание от понимания фундаментальной роли гнилостно-энтропийногокорня самости у павшего с «высокого места» и нравственноповредившегося человека, от уяснения результатов действия в мире восьми«главных страстей» (гордости, тщеславия, сребролюбия, чревоугодия,блуда, уныния, печали, гнева). Более того, эти науки своим торжествующимприсутствием и назойливым вмешательством во все области жизни лишь усиливают«путаницу» в химерической кентавричности homo sapiens. «Никогда,- заключает Достоевский устами Шатова в „Бесах“, — разум не в силахбыл определить зло и добро, или даже отделить зло от добра, хотяприблизительно; напротив, всегда позорно и жалко смешивал; наука же даваларазрешения неудачные. В особенности этим отличалась полунаука, самый страшныйбич человечества, хуже мора, голода и войны, не известный до нынешнегостолетия. Полунаука — это деспот, каких ещё не приходило до сих пор никогда.Деспот, имеющий своих жрецов и рабов, деспот, перед которым все преклонились слюбовью и суеверием, до сих пор немыслимым, пред которым трепещет даже саманаука и постыдно потакает ему».
Достоевскийподчёркивал, что «люди науки не исчерпывают всего» и что«человек обширнее своей науки». Механизм ампутации в человеке всегособственно человеческого, «центрального», сокровенного,метафизического, недоступного однозначному эмпирическому наблюдению (личность,пол, свобода, воля, желания, верования, идеалы и т.п.) одинаков во всехпроявлениях научного рационализма: сведение целого в части, высшего к низшему,сложного к простому, непознанного к уже познанному, что способствовалосплошному овеществлению человеческого бытия и мышления. Этот механизм всоединении с неспособностью отличать добро от зла служил для Достоевскогомощным теоретическим раздражителем, поскольку незаметно создавал условия дляподспудного укрепления тех самых фундаментальных страстей, которые постоянновносят ферменты разлада и нестроения в любую деятельность и взаимоотношениялюдей. «В научных отношениях между людьми, — делает вывод Достоевский, — нет любви, а один лишь эгоизм…» Самолюбие, сластолюбие, зависть, ложнаячесть проникают и «в самую благородную душу учёного… вот и является внауке шарлатанство, гоньба за эффектом, а пуще всего утилитаризм, потому чтозахочется и богатства». Думается, размышления Паскаля о скрытомприсутствии в невидимом основании научной активности таких основополагающихвлечений, как libido sentiendi, libido sciendi, libido dominandi (похотьчувства, похоть знания, похоть власти) как бы предвосхищают ход мыслиДостоевского.
Чтокасается собственно философии, впрочем, частично пересекающейся с научнойсферой, то и Паскаль и Достоевский находят в ней определённую ограниченность идаже отвлекающую обманчивость в познании Бога, фундаментальной двойственностибытия и глубинной расколотости человеческого сердца. По мнению Паскаля,«пренебрежение философствованием и есть истинная философия». Этоутверждение у Достоевского (письмо брату от 9 августа 1838 года) звучит так:«Раз Паскаль сказал фразу: кто протестует против философии, тот самфилософ. Жалкая философия». Подобная оценка свидетельствует о том, чтомолодой студент Инженерного училища ещё не вник в контекст и скрытое значениеобсуждаемой мысли. Пренебрегать философией означает для Паскаля осознаватьодносторонность постулатов, логики и выводов философских школ ирационалистических систем, которые, опираясь на то или иное libido, как бызабывают другие принципы и умозаключения, а тем самым сокращают и упрощаютизучаемую реальность. Претензия же на собственную непререкаемую истинность ивсеобъемлемость «глупого», ограниченного, спекулятивного разума, неспособного, однако, как считает Паскаль, проникнуть даже в скрытые побужденияволи и сердца, затемняет и фальсифицирует полноту и сложность разнородныхнапряжений между элементами величия и нищеты человеческого существования.Пренебрежение философией является для Паскаля и одновременным пониманиемпервостепенной роли волевых импульсов или непосредственных ощущений, движенийсердца или сердечных склонностей, похоти или самолюбия, милосердия или любви поотношению к «науке» или «системе», геометрии или«правилам для руководства ума».
ПозднееДостоевский полностью солидаризируется с Паскалем, когда говорит в записныхтетрадях о «смешном» сознании, пытающемся заменить живую жизньтеориями о ней, о «книжных людях», гоняющих, как сказал бы Герцен,сквозь строй категорий всякую всячину, теряющих в своих формулах неизбывныепротиворечия бытия: «Э, да всё это философия! — говорят иногда люди иговорят правду, глубокую правду». По мнению писателя,«философия», «окалеченность» мыслью, болезненность«смешного» рационалистического сознания состоит в его малообъёмности,коренном несоответствии живому процессу живой жизни, что не мешает ему, однако,надменно стремиться втеснить этот процесс в заведомо узкие шоры ограниченноготеоретического знания.
Философскийрационализм неприемлем для Паскаля и Достоевского потому, что, сосредотачиваясьна прозрачных для рассудочного ума сторонах жизни и оставляя в забвенииметафизические глубины человеческого естества, он также косвенно и незаметноослабляет живое и сердечное познание Бога через Иисуса Христа. В этом отношениии Паскаль и Достоевский критически рассматривают философию Декарта. Увыдающегося французского рационалиста автономный разум выступает какопределяющий принцип человеческого существования, как своеобразнаякристаллическая решётка, к которой стягивается, через которую пропускается и вячейках которой укладывается всё многообразие бытия. При этом иным стихиямчеловеческого духа остаётся совсем мало места. Происходит усилениенезависимости интеллектуальной деятельности, которая как бы не корректируетсяни другими сферами человеческой психики, ни внеположенными этой деятельностиценностными представлениями. В «Правилах для руководства ума» Декартачитаем: «Ничто не может быть познано прежде самого интеллекта, ибопознание всех прочих вещей зависит от интеллекта, а не наоборот».
Познавательныйэгоцентризм «своевольного» рационализма очевиден: познание вещейотправляется не от их природы и своеобразия, а от природы, границ ивозможностей интеллекта иметь дело по преимуществу лишь с ясными и отчётливымиидеями. Начиная с радикального методологического сомнения, Декарт, какизвестно, приходил к неоспоримому, на его взгляд, положению: существованиечеловека достоверно постольку, поскольку он сомневается, то есть мыслит.«Следовательно, я, строго говоря, — только мыслящая вещь…» С такой жеясностью и отчётливостью перед «мыслящей вещью» предстаёт и то, что вчеловеке, как существе сомневающемся, то есть конечном и несовершенном,врождённо присутствует идея существа бесконечного и совершенного. В самомприсутствии в нас этой идеи Декарт видел следствие существования совершеннойнадчеловеческой реальности, «бесконечной субстанции». Таким образом,Бог Декарта является, пользуясь словами Паскаля, «Богом философов иучёных», творцом геометрических истин, санкционирующим познание мира и невмешивающимся в его дела.
Паскальсчитает подобные доказательства существования «бесконечнойсубстанции» малодейственными, ведущими к деизму, а затем и атеизму: нетолько невозможно, но и бесполезно знать «Бога Авраама, Исаака иЯкова» без Иисуса Христа. «Не могу простить Декарту, — пишет он, — что, признавая божественное начало, он в то же время прекрасно обходится безэтого начала. Декарт призывает божество лишь для того, чтобы дать толчокмировому порядку, и затем прячет его неизвестно куда». В другом месте«Мыслей» их автор, упоминая имя Декарта, выражает желание«высказаться против тех, кто слишком углубляется в науки».
Идля Достоевского излишнее углубление в науки, привычка измерять целостную жизньв ограниченных категориях «евклидова разума» и соответственноотвыкание от непосредственного переживания превышающих рассудок мистических ирелигиозных сторон жизни таили в себе нигилистические следствия. «То есть,если хочешь, я одной с тобой философии…, — говорит чёрт Ивану Карамазову,доводя до абсурдного конца картезианскую логику рационалистического солипсизма.- Je pense donc je suis,- Я мыслю. следовательно, существую. (фр.) — это я знаюнаверное, остальное же всё, что кругом меня, все эти миры, бог и даже самсатана, — всё это для меня не доказано, существует ли оно само по себе, или естьтолько одна моя эманация, последовательное развитие моего я, существующегодовременно и единолично…»
«Человеческую,слишком человеческую» философию Декарта, чёрта и Ивана Карамазова, как еёистолковывал Достоевский, разделяет и герой «Сна смешного человека»до своего знакомства с иными проникновениями и стремлениями безгрешных людей.«Может быть, и действительно ни для кого ничего не будет после меня, ивесь мир, только лишь угаснет моё сознание, и упразднится, ибо может быть, весьэтот мир и все люди — я-то сам один и есть».
Несоразмерность«евклидова разума» «тайне человека», мистерии человеческогопребывания в мире и для Паскаля и для Достоевского с особенной остротой инаглядностью проявляется в вопросе разгадки сложной и запутанной человеческойприроды, её кентаврической двойственности. Противоречивое сосуществование вжизни людей величия и нищеты, добра и зла, заключает Паскаль, объясняетсяпервородным грехом. Не одна природная, а две разные силы действуют в человеке,ибо не может быть стольких противоречий в простом однородном существе: всёдоброе в нём является отголоском невинного состояния и следствием действующейблагодати, а всё злое — следствием греха и отпадения. Однако, подчёркиваетПаскаль, тайна передачи греха от Адама другим людям наиболее удалена отрассудочного понимания: «истечение греха от первого человека на всепоследующие поколения более всего шокирует разум, кажется невозможным инесправедливым. Разве не противно правилам нашей жалкой земной справедливости — осудить навеки дитя, лишённое ещё воли, за грех, в котором оно столь малоучастия, что родилось на свет спустя шесть тысяч лет с тех пор, как грех былсовершён?… Несомненно, ничто нас так жестоко не задевает, как это учение, амежду тем, без этой тайны, самой непостижимой из всех, мы непостижимы для самихсебя. Узел нашего существования завязан на дне этой пропасти, так что человекещё более непонятен без этой тайны, нежели эта тайна непонятна человеку».
Достоевский,конечно же, не мог пройти мимо подобных раздумий, и именно наследственнаяпередача греха шокирует «евклидов разум» Ивана Карамазова, длякоторого как раз невинные страдания детей становятся решающим аргументом впользу неприятия божественного миропорядка в возможной грядущей гармонии. Какне мог писатель оставить без внимания и близкие ему размышления Паскаля оподлинной иерархии действительно главных и второстепенных для человека проблем,которая нарушается при расширении научной и социальной активности. «Можноне развивать систему Коперника, — замечает автор „Мыслей“, — новопрос о бессмертии души непременно должен быть решён в том или другомсмысле». Должен, но не решается. Более того, отодвигается на перифериюсознания и затеняется разнообразными видами деятельности. Большинство людей,философов и учёных, подчёркивает Паскаль, строят свою жизнь так, будто смертивовсе нет. Они «подобны путешественникам на пустынном острове илиобременённым цепями преступникам, которые ежедневно, с полным равнодушиемсмотрят на то, как убивают одного из их товарищей, зная, что придёт и ихчерёд». Ведь «последний акт — кровавый, как бы ни была прекраснакомедия во всём остальном. В конце концов бросают землю на голову, и этонавсегда». И как бы мы ни храбрились, такой конец ожидает и самуюпрекрасную в мире жизнь.
Ибыло бы естественно тогда, продолжает Паскаль, задуматься об истинном положениичеловека, об истоках и целях его существования. Но люди словно отпихиваются отподобных мыслей в соблазнительной суете своих внешних дел, меняя местамиглавное и второстепенное. «И вот тот самый человек, который проводит дни иночи в бешенстве и отчаянии из-за потери какой-нибудь должности иливоображаемого оскорбления чести, зная, что он всё потеряет со смертью, нечувствует по этому поводу никакого беспокойства, никакого волнения. Чудовищноеявление — видеть одновременно в одном сердце чувствительность к ничтожнейшимвещам и странную нечувствительность к самым важным. Это непостижимое усыпление,которое указывает на всемогущую силу, производящую его».
Междутем, от того бессмертна душа или смертна, есть надежда на вечное благо или нет,заключает Паскаль, все мысли и действия человека должны принять столь различныенаправления, что нельзя сделать ни одного осмысленного шага без самоопределенияпо отношению к этому основному вопросу.
Иименно такое самоопределение становится движущей силойфилософско-художественной логики Достоевского, обуславливает на метафизическом,психологическом и практическом уровне вольное или невольное предпочтение разныхценностей, направляет волю и желание, преформирует духовную доминанту, котораяв конечном итоге предустанавливает и активизирует идейный выбор или конкретныйрисунок жизни, судьбу отдельной личности, целого народа, всего человечества.
Достоевскийутверждает, что «высшая идея на земле лишь одна», а все остальные,занимающие ум и сердце человека «высшие идеи жизни… лишь из неё однойвытекают». Более того, вера в бессмертие души есть «единственныйисточник живой жизни на земле — жизни, здоровья, здоровых идей и здоровыхвыводов и заключений», ибо только в этом единственном случае человекпостигает всю разумную цель свою на земле, а надежда на вечную жизнь ещё крепчеи дружественнее связывает его с землёй и другими людьми.
Такимобразом, по Достоевскому, как и по Паскалю, если душа бессмертна, если человекесть образ и подобие Божие, а его жизнь освещается абсолютным идеалом, тогдачеловек удовлетворяет глубинную, более или менее осознанную потребность в нетеряемом со смертью смысле своего существования, обретает ту полноту сознания,успокоенность сердца и направленность воли, то психическое здоровье, котороепозволяет ему выйти из-под ига ненасытных устремлений и мучительных колебанийприродного эгоцентризма, соразмерно-пропорционально относиться к земным делам,не преувеличивать ближайшие жизненные цели и не превращать их в источник явногоили неявного соперничества и борьбы с другими людьми, а использовать длясогласия и любви. Только в этом случае, не перестаёт подчёркивать Достоевский,человек не довольствуется собственной греховной природой, стремится к её преображениюи исключению из основания своей деятельности (разумеется, в разной степени и снеодинаковым успехом) разрушительного фермента капитальных страстей икорыстолюбивых побуждений. Благодаря чему, собственно говоря, ещё сохраняютсялюди, не участвующие в соперничестве самолюбий, властолюбий и сластолюбий, в«шуме» и «ярости» общественного процесса и тем самым как быудерживающие текущую действительность от окончательного падения.
Еслиже душа смертна, тогда, считает Достоевский, происходит самая главная и роковаяподмена, когда место абсолютного идеала как гаранта Цели и Смысла с большойбуквы занимают его суррогаты и идолы. По его убеждению, одна из основных тайнчеловеческой природы заключается в преклонении перед авторитетом — если неперед Богом, то перед идолом. Или — или, третьего не дано. «Невозможно ибыть человеку, чтобы не преклониться, не снесёт себя такой человек, да иникакой человек, — заявляет Макар Иванович Долгорукий. — И Бога отвергнет, такидолу поклонится — деревянному, аль златому, аль мысленному». Например,Алексей Карамазов если бы «порешил, что бессмертия и Бога нет, то сейчаспошёл бы в атеисты и социалисты», т.е. подчинился бы одной из техобманчивых и суррогатных вер во временные и относительные ценности, которыеуправляют поведением людей — будь то вера в науку, деньги, свои собственныесилы, гражданское общество, прогресс, Вавилонскую башню, самозарождающуюсяВселенную или происхождение человека от обезьяны.
Нодуша, как известно, по своей природе христианка и не терпит пустоты ототсутствия абсолютного идеала и абсолютного осмысления жизни. Заполняющие жепустоту относительные идеалы, снижающие уровень и качество веры, не способнывызвать к жизни и активизировать высшие свойства человека, не только непреображают его эгоцентрическую природу, но зачастую маскируют и усиливают еёразрушительные свойства, а потому попытки их реализации не прерывают, а нередкои разветвляют цепочки господствующих в мире зла и безумия. При этом опора натак называемые «реалистические» основания, на здравый смысл илиразумный эгоизм, умаляя высшесмысловые цели существования людей, ослабляет ихсвязи с землёй и друг с другом.
Такимобразом, Достоевский постоянно стремится преодолевать отмеченную Паскалемвсемогущую силу непостижимого усыпления, выправлять несоразмерность междувниманием к самому главному и второстепенному, к идеалу и идолам исоответственно раскрывать истинное значение любых частных психологических,политических, социальных, идеологических, экономических, эстетических и иныхпроблем в сопоставлении с тем или иным основополагающим метафизическим образомчеловека, с его коренными представлениями о своей природе, её подлиннойсущности, о бессмертии души, об истоках, целях и смысле бытия.
Паскаляи Достоевского сближает также сходная логика в понимании подлинной иерархии иразной роли воли, сердца и ума в психологическом универсуме человека. Сердцепредставляется ими как самое глубинное и первичное основание внутреннего мирачеловека, корень его деятельных способностей, источник доброй и злой воли,чувства и энергии которого формируют общий духовный склад и жизнепониманиеличности, незаметно и органично «нагибают» её мысли к тем или инымидеям и теориям. Вслед за предваряющей целостной «симпатией» или«антипатией» сердца воля направляется к вещам, которые ей нравятся,всегда увлекая за собой покорный разум и отвлекая его не только отпротивоположных, но и многих других вещей. В результате все умозаключения какбы обслуживают на логической поверхности такое целостное сердечно-волевоепонимание и в конечном итоге всегда уступают ему, несмотря на любые усилияразума освободиться от него: «у сердца свои доводы, которых совсем незнает разум». И именно интуитивные доводы сердца незаметно для разумаподготавливают почву для его логических выводов. «Де Роаннец говорит, — пишет Паскаль, — »основания приходят ко мне после, сперва же какая-либовещь или нравится мне, или неприятно меня поражает без какого бы то ни былооснования. И, тем не менее, указанная неприятность происходит от того самогооснования, которое откроется мне лишь впоследствии”. Как я, однако,полагаю, нечто производит неприятное впечатление не посредством отыскиваемыхоснований, но сами эти основания только потому и находимы, что на наспроизведено неприятное воздействие”.
ПодобноПаскалю, Достоевский обнаруживает ту же самую зависимость между основнымисилами в психологическом универсуме человека. «Ум — способностьматериальная, — замечает писатель, — душа же или дух живёт мыслию, которуюнашёптывает ей сердце… Мысль зарождается в душе. Ум — орудие, машина, движимаяогнём душевным…». Следовательно, «машина ума» оказываетсявторичной инстанцией, подсобным, но необходимым инструментом для лишь частичновнятного оформления «нашёптываний сердца» и стеснения в логическиерамки «душевного огня». Например, в рассуждении о вседозволенностисверхчеловеку перескакивать через всякие нравственные преграды Иван Карамазовпридерживается строгой логики, которая на самом деле обслуживает его первичныйволевой импульс, появляется потому, что где-то в глубине души ему хочется бытьтаким человеком. Чёрт, разделяющий мысли Ивана, разъясняет ему их подоплёку.«Где стану я, там сейчас же будет первое место… „всё дозволено“,и шабаш! Всё это очень мило, только если захотел мошенничать, зачем бы ещё,кажется, санкция истины? Но таков наш русский современный человек: без санкциисмошенничать не решится, до того уж истину возлюбил…». Санкция истины,благоденствия человечества необходима и Раскольникову для осуществления егоподспудного желания быть на «первом месте», обладать властнымпотенциалом — желания, в конце концов обнаруживаемого им на самом дне своейдуши. Без апелляции к науке, пользе, здравому смыслу не обходятся и примитивныемошенники типа Ракитина или Лужина, чья последовательная логика невидимосвязана именно своекорыстным направлением их воли.
Опринципиальной первичности и капитальном значении правильной целеустремлённостидушевного огня, нашёптываний сердца напоминал Достоевский за несколько лет досвоей кончины в «Дневнике писателя»: “…ошибки и недоумения умаисчезают скорее и бесследнее, чем ошибки сердца… ошибки сердца есть вещьстрашно важная: это есть уже заражённый дух иногда даже во всей нации, несущийс собою весьма часто такую степень слепоты, которая не излечивается даже ниперед какими фактами, сколько бы они не указывали на прямую дорогу; напротив,перерабатывают эти факты на свой лад, ассимилируют их со своим заражённымдухом…”
Всердечно-волевых стремлениях Достоевский видел сгустки бытийных сил, связанныес корнями, с «началами» и «концами» человеческого бытия ивоздействующие на всё человеческое мышление. «Сами-то разумные, сами-тоучёные начинают учить теперь, что нет доводов чистого разума, что чистогоразума и не существует на свете, что отвлечённая логика не приложима кчеловечеству, что есть разум Иванов, Петров, Гюставов, а чистого разума совсемне бывало, что это только неосновательная выдумка восемнадцатогостолетия».
Достоевскийпотому и был пророком, что умел заглядывать в глубину души, выявлятьнаправление воли и качество основополагающих (неважно сознательных илибессознательных) желаний Ивана, Петра, Гюстава, которые невидимой частьюайсберга входят в состав изобретаемых ими идей и теорий, предопределяют ихпрактическое развитие и конечное завершение. Поэтому он постоянно и искалглавные «точки, о которых грезит сердце» и которые в скрытом виде,разбавленные водой логики, науки, социальных учреждений т.п., входят висторическую жизнь.
Сдругой стороны, и у Паскаля и у Достоевского сердце является своеобразныморганом познания тех уровней и сторон бытия, которые неподвластны разуму.«Познать природу, душу, Бога, любовь, — пишет Достоевский, — это познаётсясердцем, а не умом… Ежели цель познания будет любовь и природа, тут оказываетсячистое поле сердцу». А вот что читаем у Паскаля: «Сердце чувствуетБога, а не разум. Вся суть веры в том, что Бог постигается сердцем, а неразумом. Сердце держится своего порядка, а разум своего…»
Вместес тем в порядке сердца происходит коренное иррациональное раздвоение,определяющее разные, инстинктивно руководящие поведенческой мотивацией людей,изначальные ценности. Сердце так же любит своевольные желания и отворачиваетсяот Бога, подчёркивает Паскаль, как и наоборот — любит Бога и охладевает кудовлетворению эгоистических устремлений: «Вы отбросили одно и сохранилидругое — разве с помощью разума вы любите?» По его убеждению, только вчистом сердце, преображённом благодатью и смиренномудрым подвигом веры,пробуждается истинная любовь к Богу и ближнему, органически переживаетсянеобходимость следовать не своекорыстной, а высшей воле. Тогда и ум, постоянноимея в виду главную цель любви и милосердия, направлен в первую очередь не навнешнее «образование», а на внутреннее «воспитание», не наумножение рациональных знаний, а на очищение душевных желаний.
Еслиже в сердце человека не происходит встреча с Богом, ставит Паскаль проблему впротивоположную плоскость, то его воля естественно склоняется к самолюбивомупоиску «идолов» счастья, другими словами, к удовлетворению упомянутыхвыше страстей. «Все люди, без исключенья, ищут счастья; какие бы различныеспособы они не употребляли, все стремятся к этой цели. А что один идёт навойну, другой не идёт — это зависит от одного и того же стремленья, котороеприсуще им обоим, но сопровождается различными взглядами на счастье. Воляникогда не делает ни малейшего шага иначе, как по направлению к этомупредмету». Причём подмена абсолютного и подлинного блага относительным имнимым, а также вечная ненасыщаемость искомыми удовольствиями, познавательнымлюбопытством, тщеславными претензиями, горделивым властолюбием привязанной ккакой-то «части» бытия натуры (с-часть-е на французском языкевыражает временной оттенок части — буквально означает хороший час или хорошеегадание) вызывают постоянную завистливую неудовлетворённость. «Принцы,дворяне, ремесленники, больные, здоровые, старые, молодые — все, пишет Паскаль,все жалуются в любое время на своё положение. Но опыт ничему их не научает, и,замечая разницу в наблюдаемых примерах и присоединяя к имеющемуся счастью картиныновых возможных благ, они опять и опять стремятся к обладанию всё лучшей илучшей частью бытия». Эта бесконечная и всеобщая жажда счастья иневозможность её насыщения свидетельствуют, по мнению Паскаля, о том, что учеловека когда-то было подлинное благо соединённости с бесконечным и всеблагимБогом, которое не зависит ни от власти, ни от знания, ни от удовлетворённойпохоти, но от которого сейчас осталась лишь отметина и пустой след, заполняемыйлюбыми частными предметами и окружающими вещами. После потери истинного счастьявсё может стать его заменителем: «звёзды, небо, земля, растения, животные,чума, лихорадка, война, голод, пороки, супружеская измена, кровосмешение… — вплоть до собственного разрушения, хотя это и противоречит разуму и природе вместевзятым».
Однаиз заслуг антропологии Паскаля заключается в том, что он в числе первых обратилвнимание на способность сердца «грезить» как бы против самого себя,против собственной пользы и выгоды, на прихотливую изменчивость человеческоговолеизъявления. Каждый, подчёркивает он, имеет свои фантазии, противные егособственному благу и ставящие в тупик окружающих. Пристальное изучение подобныхотступлений и зигзагов в пожеланиях людей связано у Достоевского с темой«подпольного человека». «Своё собственное вольное и свободноехотение, — писал он в „Записках из подполья“, — свой собственный,хотя бы и самый дикий каприз, своя фантазия, раздражённая иногда хоть бы дажедо сумасшествия, — вот это-то всё и есть та самая, пропущенная, самая выгоднаявыгода, которая ни под какую классификацию не подходит и от которой все системыи теории постоянно разлетаются к чёрту. И с чего это взяли все эти мудрецы, чточеловеку надо какого-то нормального, какого-то добродетельного хотения? С чегоэто непременно вообразили они, что человеку надо непременно благоразумновыгодного хотения?» Протестуя против законов науки, здравого смысла,утопических фаланстеров, хрустальных дворцов и т.д. и т.п., «подпольныйчеловек» вопрошает: «А что, господа, не столкнуть ли нам всё этоблагоразумие с одного раза, ногой, прахом, единственно с тою целью, чтоб всеэти логарифмы отправились к чёрту и чтоб нам опять по своей глупой волепожить».
Сточки зрения Паскаля, всегдашние импульсы испорченной человеческой воли инеочищенного сердца образуют замкнутый круг несовершенных желаний, у которых умвсегда оказывается «в дураках» и которые в своём предельном выраженииподспудно противопоставляют самолюбие боголюбию, человекобога Богочеловеку. Улюдей, настаивает Паскаль, нет иного врага, кроме эгоистических похотей,отделяющих и отвращающих их от Бога. Следовательно, главная задача иединственная добродетель заключается в борьбе с ними и очищении сердца, чтобысоединиться с божественной волей и обрести подлинный покой и нерушимое счастье.
Именнотак в конечном итоге с гораздо большей остротой ставится вопрос и уДостоевского, исследовавшего коренное раздвоение и логическое завершениесердечных «грёз», подчиняющих себе «машину ума». «Всякходи около сердца своего», — призывает старец Зосима в «Братьях Карамазовых»вглядываться в «начала» и «концы» многообразныхчеловеческих желаний, стремлений, побуждений, различать в них ещё в зародышехорошее от дурного, растить первое и искоренять второе. Достоевскогоинтересовали прежде всего сложные взаимоотношения доброй и злой воли всердечной глубине человека.
Поего представлениям, они подчиняются двум законам — «закону Я» и«закону любви». Первый закон по-своему иллюстрируется в повести«Сон смешного человека», герой которой внес в безгрешную среду«скверную трихину», высушившую любовь в сердцах людей и заставившуюих потянуть мир на себя, перенести точку опоры в автономное Я: «каждыйвозлюбил себя больше всех, да и не могли они иначе сделать. Каждый стал стольревнив к своей личности, что изо всех сил старался лишь унизить и умалить её вдругих, и в том жизнь свою полагал…» И началась «борьба заразъединение, за обособление, за личность, за моё и твоё», борьба,возбудившая зависть и сладострастие, породившая «сознание жизни»вместо «живой жизни» и взаимную тиранию. Короче говоря, нарушилисьцелостные связи человека с Богом, природой и другими людьми, превратившись излюбовно-дружественных во враждебно-господственные.
Ненасыщаемаягордость и стремление к неограниченному господству эгоистической чувственнойличности через отторгнутое от живой жизни знание — таковы, по Достоевскому,скрытые мощные пружины «закона Я», препятствующие движению к идеалу,достижению «закона любви» и вбирающие в себя последствия первородногогреха. Согласно библейскому преданию, в основе первородного преступления лежалаэгоистическая гигантомания Адама, выразившаяся в желании его свободной волисоперничать с Творцом и стать «как боги». Соответствующей питательнойсредой для такого желания оказалось чувственное начало, удовлетворение которогооткрыло возможность самопознания и познания окружающего мира (древо познания«хорошо для пищи», «оно приятно для глаз и вожделенно, потомучто даёт знание»). Соединение в своевольном жесте первочеловека зависти,гордости, эгоизма и основанного на нём, служащего ему знания как бы наметиловневременные «точки, о которых грезит сердце», задало ритм, структуруи содержательные следствия развития «закона Я», последовательнораскрываемые в творчестве Достоевского.
Анализпределов и следствий развития гордости, берущей начало в таинственных глубинахчеловеческого сердца и питающей различные типы проявления эгоистическогосознания, становится важной темой его центральных произведений. Эгоистическаягордость, в представлении писателя, есть существенное духовно-психологическоесвойство, которое эластично входит в живую конкретность человеческого бытия,бессознательно-органически сказывается в складе восприятия и жизненныхустановках личности, незаметно лепит её мысли и действия и тем самымоказывается «дальней» причиной многообразных недоумений вчеловеческих взаимоотношениях, не всегда заметной на поверхности ближайших изачастую второстепенных зависимостей и связей.
Эгоистическаягордость как одно «из самых сильных чувств и движений природы»человека заставляет многих героев Достоевского прежде всего разрывать связи,отпадать от традиционно-ценностной, социальной, семейной целостности и выделятьсебя в самоутверждающейся отдельности. И чем выше ущемлённая или тщеславнаяпретензия, тем выхолощеннее собственная личность и слабее способность жить сокружающими людьми, настоятельнее потребность стать над ними, превратив их вматериал и средство для самоутверждения — будь то в форме прямого господстваили обманной любви. «Всякий-то теперь стремиться отделить своё лицо наиболее,- отмечает „таинственный посетитель“ в „БратьяхКарамазовых“, — хочет испытать в себе самом полноту жизни, а между темвыходит изо всех его усилий вместо полноты жизни лишь полноесамоубийство…» И убийство, мог бы добавить Достоевский (оно является важнейшимсмысловым элементом всех его крупных произведений), которое представляет собойполноту крайнего выражения самоутверждающегося человекобога в его наибольшейотделённости от Бога, ближнего и «закона любви».
Таковыпредельные следствия «закона Я», который в текущей действительности вразной степени разбавляется водой и входит в структуру образа«гордых» героев Достоевского. Причём речь идёт не только о«титанических» персонажах (Раскольников или Ставрогин, Иван Карамазовили великий инквизитор), но и о мелко-тщеславных эгоистах типа Ракитина илиЛужина, Смердякова или Лебезятникова. В его сочинениях рассматриваются идомашнее наполеонство, и служебное инквизиторство, и бытовая шигалёвщина. Так,в одном из многочисленных замечаний на эту тему писатель показываетжелезнодорожного служащего, в образе которого причудливо совместился ималенький Наполеон, и маленький Шигалёв, и маленький великий инквизитор.«По всей России протянулось теперь почти двадцать тысяч вёрст железныхдорог, и везде, даже самый последний чиновник на них… смотрит так, как быимеющий беззаветную власть над вами и над судьбой вашей, над семьёй вашей и надчестью вашей, только бы вы попались к нему на железную дорогу».
Раскрываясложный духовный мир человека, сокрытые побуждения его сердца и корневыедвижения воли, Достоевский обнаруживал их подчинённость, несмотря нанеодинаковое содержание и разные сферы действия, «закону Я». И вбытовых, профессиональных, любовных взаимоотношениях людей, и во всеохватныхпринципах и идеях по видимости не похожих друг на друга «учредителей изаконодателей человечества» естественный «бред сердца», если его«натуральность» не преображена абсолютным идеалом и встречей соХристом, ведёт к самопревозношению и уединению личности, еёнапряженно-настороженному соперничеством с другими людьми, к безысходномувращению, по терминологии Паскаля, в кругу поиска «счастья»,удовлетворения эгоистических притязаний, насыщения libido.
Именнов этом кругу замкнута «машина ума» многих отрицательных или частичноотрицательных персонажей Достоевского, которые зачастую эмпирически трезвы ипрактичны, рассудочны и логичны, но сердце которых не свободно от тёмныхстрастей. Характеризуя в «Подростке» Версилова, Макар ИвановичДолгорукий свидетельствует: «В ём ума гущина, а сердце неспокойное».И мужа госпожи М., обладателя «жирного сердца», называют в«Маленьком герое» умным человеком. Великий инквизитор, презираячеловечество, примыкает к «умным людям», а Христа в пустыне искушает«умный дух» — «дух уничтожения и небытия». Таким образом,ум, учёность, образованность оказываются слугами подспудных или очевидныхжеланий, исходящих из неспокойного, помрачённого, жирного сердца, и не способнывыйти из границ тайного или явного самолюбия, «закона Я».
«Ктоне питает отвращения к своему самолюбию, — делал Паскаль созвучный заключениямДостоевского вывод, — к тому инстинкту, который заставляет человека делать себябогом, тот вполне ослеплён. Неужели мы не видим, что это совершеннопротивоположно справедливости и истине?… Это очевидная несправедливость, вкоторой мы рождены и от которой должны, хотя и не можем, избавиться».
Невозможностьизбавиться от очевидной несправедливости признавал и Достоевский. Но темнастоятельнее, подобно Паскалю, он испытывал потребность поколебать ипреодолеть её. По мысли писателя, такое преодоление доступно лишь действительносвободному человеку, победившему рассудочно-плотское давление своей натуры,одолевшему власть непреображённого «сердечного бреда» и вышедшему изнигилистических следствий «закона Я». Писатель утверждал, что свободакак величайшая ценность у человека есть и самый крупный камень преткновения,если она отделена от Бога и эгоцентрична. Следовательно, самая главная задача внравственном совершенствовании личности заключается в освобождении от рабства страстями соединении с Божественной волей. Такое перерождение, полагал он, можетпроизойти лишь при разрушении и полной нейтрализации опорных «точек, окоторых грезит сердце» в «законе Я» и при направлении желания посовершенно противоположным ориентирам «закона любви».
Поубеждению Достоевского, отказ «по своей глупой воле пожить»,оздоровление корней желаний и очищение «сердечного бреда»эгоистической натуры (о трудности отказа от естественности эгоистическогосвоеволия, поступающего назло добролюбию, своеобразно свидетельствует герой«Записок из подполья»: «Я бы дал себе совсем отрезать язык, изодной благодарности, если бы только устроилось так, чтоб мне самому уже болееникогда не хотелось его показывать», — происходит в человеке только тогда,когда его душа полностью захвачена абсолютным идеалом, стирающим в ней всеостальные «идеалы» и идолы. «В том моя воля, чтоб не иметь воли,ибо идеал прекрасен».
Абсолютными прекрасным идеалом, создающим непосредственность и непобедимость ощущениявысшей красоты, преображающим «сердечный бред» и меняющим его вектор,делающим отказ от «натуральных» движений собственной воли«самовольным» и естественным, был для Достоевского, как известно,Иисус Христос. Соединённые в своевольном жесте первочеловека зависть, гордость,эгоизм, чувственность, задававшие ритм и структуру развития «законаЯ», снимались противоположными началами в безраздельной и беззаветной,бескорыстно-жертвенной любви Христа к людям.
Влогике Достоевского величайшая любовь, являющаяся главной движущей силойидеала, безусловной целью, венцом полного очеловечивания личности, предельноговыражения её свободы, есть одновременно и величайшее самостеснение,добровольная жертва, подлинная победа над созданной Адамом «натурой».Только такая любовь к конкретному, рядом находящемуся ближнему, которая незавидует, не гордится, не превозносится и «не ищет своего», ибо неотождествляется ни с каким частным интересом или естественными склонностями,дающая, а не берущая любовь, которая долготерпит и всё переносит, способнавозвысить и облагородить приниженную душу человека, восстановить в нём«образ человеческий», изменить и восполнить «укороченное»гордостью сознание. «На Земле нельзя любить без жертвы; без чего нельзя исоответственно полно, непосредственно сознавать».
ЛогикаДостоевского совпадает с логикой Паскаля, в положительном центре которой такжестановится Иисус Христос. «Без Иисуса Христа мир не существовал бы, ибоему надлежало или быть разрушенным, или стать подобием ада… Без Иисуса Христачеловек предоставлен пороку и своей немощи; с Иисусом же Христом человекосвобождается от того и другого. В Нём вся наша добродетель и всё нашебогатство; вне Его лишь порок, бедствие, заблуждение, мрак, отчаяние, и кромемрака и беспорядка мы не видим ничего ни в природе Бога, ни в нашейсобственной».
Поубеждению Паскаля, подлинное познание Бога и человека невозможно безпосредничества Иисуса Христа, через которое люди постигают собственную нищету ипути её исцеления. Ясно видя себя несчастными, больными, слепыми рабами и грешниками,они с помощью Иисусовой благодати отворачиваются от своекорыстных страстей ипреисполняются тёплой радостью любви и милосердия. Только в чистом сердце,пишет Паскаль, пробуждается совершенная и истинная любовь — это последнее иабсолютное основание человеческого бытия, приобретающее в личном опытенаивысшую достоверность по сравнению с наличной действительностью идоказательствами рассудка, самая мощная сверхприродная сила, собирающая воединовсе калейдоскопические осколки эгоизированной жизни. И бесконечное расстояниемежду телом и духом служит лишь слабым подобием несравненно большего расстояниямежду духом и любовью, которая выводит человека к новой преображённойреальности. Короли, богачи, полководцы не видят величия людей ума, учёных,философов, писателей, не замечающих, в свою очередь, внешнего блеска этих«великих людей плоти».
«Естьлюди, которые способны удивляться только плотскому величию, как будто духовногои вовсе не существовало; другие восхищаются лишь духовным величием, как будтоне было бесконечно более высокого величия Премудрости. Все тела, небесный свод,звёзды, земля с её царствами не стоят слабейшего из умов, ибо он познаёт всёэто и самого себя, а тела ничего не познают. Но все тела в совокупности, всеумы вместе взятые и все их произведения не стоят даже малейшего проявлениялюбви. Это свойство бесконечно более высокого порядка».
Каки в философии Паскаля, в ценностной иерархии Достоевского люди«плоти» и «ума» отступают перед людьми святости имилосердия. Для обоих любовь является единственной безусловной целью, поотношению к которой любые достижения выступают как некая условность,промежуточный образ, степень приближения к высшему состоянию. Однако герои«ума» и «плоти» наивно принимают свою условность за нечтобезусловное, что объективно придаёт их поведению бессознательный оттенокобманывающего актёрства.
Так,Паскаль обнаруживает главенство поверхностности, внешностности, видимости впоступках людей. Глубокой и содержательной жизни человек предпочитаетрепутацию, мираж, не имеющий никакой реальности. «Мы желаем житьвоображаемой жизнью в мысли других и из-за этого силимся выставлять себянапоказ. Мы непрерывно стараемся украсить и сохранить это воображаемое существои пренебрегаем подлинным существом… Люди склонны маскировать и переряжатьприроду. Нет больше короля, папы, епископов: вместо них является»августейший монарх” и т.д.; нет Парижа, а есть «столицакоролевства»…” Паскаль отмечает, что французские судьи хорошо понялитайну величественной обстановки — красных мантий и горностаевых мехов, вкоторые они закутываются, как пушистые коты, внушительных палат, где они судят;врачам же совершенно необходимы сутаны, а докторам наук — четырёхугольныешапочки и просторные мантии, без чего «они никогда не обманули бы публики,которая не может устоять против этого столь подлинного доказательства…»Трудно увидеть просто человека в короле и «в султане, окружённом в своемсерале сорока тысячами янычар», нелегко обнаружить за изящными манерами икрасноречиво-театральными жестами адвоката неистинность защищаемого им мнения иискомую выгоду, сложно разглядеть под очаровывающей экстерьерностью светскогольва пустые мысли, дряблую душу и непомерное самолюбие.
ПоПаскалю, усиленное выпячивание социальной условности и внешнего авторитета мешаетчеловеку осознавать своё подлинное положение в мире и адекватно переживатьсобственную онтологическую ущербность, без чего, как известно, невозможно егоисцеление и склонение сердца на путь Христа. Так же и Достоевский стремилсяпоказать, как иррациональная сила социального воображения выдвигает на переднийплан не безусловных, а условных «лучших людей». Он отмечает, чтоперед условными лучшими людьми преклоняются как бы по принуждению, в силукорпоративно-кастового авторитета, который меняет свои формы при перестройкеконкретно-исторических обстоятельств. Князей, бояр, дворян сменяют денежныедельцы, торговцы, юристы, промышленники, деятели науки, искусства и т.п.«лучшие люди», деятельность которых не только не очищает сердце отсамолюбия и своекорыстия, но, напротив, приукрашивает и маскирует несовершеннуюоснову человеческой активности. Сила денег, власти, ума, образования нередколишь усиливает пагубные следствия «закона Я», а отождествлениечеловека с социальным амплуа, с играемой в обществе ролью помрачает искреннююпростоту и глубину самосознания, мешает ему ясно видеть свою реальнуюограниченность и незаметно «съедают» подлинные достоинства его души.Противоречия между блестящей наружной выработкой поведения светских людей,правительственных чиновников и т.п. и «недоделанностью» их душипоказаны писателем во многих произведениях.
Вотличие от условных, безусловные лучшие люди познаются у Достоевского несоциально-кастовой принадлежностью, богатством,, учёностью или талантами, аналичием духовного света в душе, благоустроенностью сердца, высшим нравственнымразвитием и влиянием, способным перестроить глубинную структуруэгоцентрического поведения и оживить «закон любви». Праведность,правдолюбие, возвышенность, благородство, справедливость, честность, истинноесобственное достоинство, самоотверженность, чувство долга, доверчивость,открытость, искренность, простодушие, скромность, кротость, покорность, умениепрощать, органичность и целостность мировосприятия, внутреннее благообразие ицеломудрие — вот духовно-душевные черты безусловных лучших людей, передкоторыми «добровольно и свободно склоняют себя, чтя их истиннуюдоблесть», перед которыми преклоняются «сердечно и несомненно».По Достоевскому, «машина ума» этих людей, подчиняясь очищающемусясердцу и любви к Богу и ближнему, направлена к сотворению «высшегосознания» и «живой жизни» путём развития перечисленных свойств.Он называет такой ум главным и отличает его от неглавного, который связан с«правильным сознанием» и разделительными свойствами «законаЯ» и приводит к «сочинению» жизни, её несовершенному устроениючерез сложное переплетение гордости и зависти, борьбы и власти.
Именнонеглавный ум господствует в реальной исторической действительности, посколькуеё формы жизни, законы и институты не устраняют, а лишь видоизменяют,прикрывают и укрепляют гнилой корень самолюбия и своекорыстия. Этот кореньвносит порчу в самые человеколюбивые идеи и гуманистические теории, не говоряуже о прагматических ценностях, укрепляет условно-иерархическую структурусоциальной жизни, питает завистливые ожидания, тайные унижения, соперничество ивражду между людьми, направляет неглавный ум по рукавам своего русла. «Ум- подлец», — замечал Достоевский на страницах записной тетради. Подлостьума, с его точки зрения, заключается в «вилянии», обусловленномоторванностью интеллекта от прочной духовной основы, от «сердечноймысли», то есть в возможности логически обслужить разные эгоцентрическиежелания. В конечном итоге неглавный ум, как мнимая свобода, оказывается в пленуу libido sentiendi, libido sciendi, libido dominandi (желанию судить, желаниюзнать, желанию преобладать — лат.).
Границынеглавного ума ставят преграду людям плоти и ума, «правильномусознанию», которому носители высшего сознания представляются чудаками,юродивыми, ретроградами, мракобесами и т.п. Последние, наоборот, осознаваясобственное несовершенство и преодолевая всевозможные libido испорченнойчеловеческой натуры, способны устранять гносеологические перегородкиэгоцентризма, лучше видеть и понимать других людей. Умение отказаться отсамопроекции и видеть уникальный рисунок жизни своих ближних достигаетсяснижением гордости, трезвой оценкой ограниченности единичного опыта, врезультате чего появляется, говоря словами Ухтомского, «доминанта на лицо(то есть личность другого)», а следовательно, становятся возможнымипроникновение в своеобразие и понимание внутренней ценности духовного мирасамых разных людей. Так, смиренный князь Мышкин верно схватывает особенностисубъективного характера другого человека, прекрасно чувствует происходящее вчужих душах, точно предсказывает далёкие результаты тех или иных событий(например, судьбу Настасьи Филипповны), а «гордые», напротив, непонимают его, называя «идиотом» и «ребёнком». И в«Братьях Карамазовых» сходный по типу с князем Мышкиным АлёшаКарамазов хорошо понимает внутренний мир Ивана (как, впрочем, и других людей),а тот в гордости не может проникнуть в его духовное своеобразие, равно как и вособенности переживаний Дмитрия.
Познавательноебескорыстие, ограничительность функционализма и нигилистичность утилитаризма,когда люди рассматриваются как материал и средство для собственной пользы ивыгоды, для самоутверждения и утверждения невыясненных идеалов, расширяетпотерянную в господстве рационализма объёмность рассудочного сознания, здравогосмысла, прагматических установок, очищает сердце и возвращает душе способностьс любовью воспринимать красоту недиалектических неевклидовых процессов жизни,гармонию «взаимосвязей целого». То есть оно возрождает уничтоженнуюрациональным сознанием возможность постижения, говоря словами князя Мышкина,красоты растущей травки, любящих глаз, Божией зари, т.е. «живойжизни», которая, по замечанию Версилова, есть «нечто ужасно простое,самое обыкновенное и в глаза бросающееся ежедневное и ежеминутное, и до тогопростое, что мы никак не можем поверить, что оно так просто и, естественно,проходим мимо вот уже многие тысячи лет, не замечая и не узнавая». Такимобразом, опять-таки именно поэтому «вы ничего не сознаёте без любви, а с любовьюсознаёте многое».
Связьлюбви, смирения и получаемого в результате знания с глубоким переживаниемсобственного несовершенства в художественной и мыслительной логике Достоевскогораскрывает как бы альтернативный обычной истории путь отношения человека кдействительности и к своей активности в мире. Его гордые герои самим фактомсвоего самовозвышения вольно или невольно считают себя непогрешимыми, как бызанимаясь самообманом. В таком случае несовершенными для них оказываются другиелюди, на обвинение которых переносится центр их внимания. Осознанно илинеосознанно вставая над жизнью, они неизбежно создают рассудочные теории еёусовершенствования. Однако самообман обнаруживается, как считал Достоевский, впостоянных провалах этой теорий, которые в силу неискоренимой ограниченностирассудка и его неадекватности живой действительности лишь по-разному«нагибают» её к себе, бесконечно меняясь и не затрагивая корневогохода жизни. Стремление достигнуть совершенства через внешнее преобразование мираи абстрактное «новое слово» оказывается, по мнению писателя,топтанием на месте, безысходным движением к добру через зло. Причём конкретноеповедение гордых героев Достоевского, обвиняющих мир в несовершенстве ипытающихся в теории и на практике изменить его «злыми» методами клучшему, не только далеко от идеала, но и зачастую противоположно ему,основывается на «логике» и «математике», а не на совести илюбви.
ГероиДостоевского с обострённой совестью и развитым чувством любви, напротив,обвиняют и переделывают не внешний мир, а самих себя, ибо их органическаяправдивость и искренность не позволяют им лгать себе, заставляют отбрасывать«красоту лжи» гордящихся и видеть глубже и полнее свою реальнуюограниченность. Положительные персонажи писателя незаслуженно с точки зренияздравого смысла делают себя причастными к содеянным другими преступлениям.
Безусловноеубеждение Достоевского о виновности отдельной личности перед остальными(виновности не юридической, а онтологической) основано на признанииизначального несовершенства человека и вместе с тем его сопричастности всемупроисходящему в мире. Каждый виноват в меру отсутствия света в собственной душеи бескорыстной любви к людям. Следствия душевного мрака и несовершенства,различные по степени и особенностям, но неискоренимые до конца в любомчеловеке, по невидимым каналам распространяются вокруг. И малейшие наши злыепомыслы, слова и поступки, как считал Достоевский, незримо отпечатываются вдушах окружающих, распространяются всё дальше и дальше в пространстве и времени,подвигая кого-то в сторону зависти или гордости, рабства или тиранства(«был бы сам праведен, — замечает один из персонажей последнего романаписателя, — может быть и преступления передо мной не было»). Таким путёмнакапливается и растёт в мире отрицательный духовный потенциал, питающийпроисходящие в нём злодеяния. Ведь «всё как океан, всё течёт исоприкасается, в одном месте тронешь, в другом конце мира отдаётся? И,попробуйте разделиться, попробуйте определить, где кончается ваша личность и начинаетсядругая?»
Ив логике Паскаля без внятного осознания собственного принципиальногоничтожества невозможно подлинное величие человека и истинно плодотворный путьего развития. Углубляясь в загадки, тайны и парадоксы человеческой природы,французский мыслитель убедительно показывает, что именно пониманиеонтологического, гносеологического, нравственного несовершенства позволяетчеловеку не переоценивать собственных возможностей, не идти по пути ложныхвнешних преобразований и направить усилия на искоренение внутренних источниковзла.
Разгадывая«тайну человека», Паскаль и Достоевский приходят к общему выводу, что«без Бога» история закономерно движется вперёд-вниз, провоцируяатрофию абсолютных ценностей, без которых утрачивают свою силу критерииразличения добра и зла, а низшие свойства человеческой натуры одерживают победунад высшими. На такой тёмной и злой основе своекорыстия политика, идеология иобщественная жизнь всегда управляются борьбой и соперничеством, порождают явныеили скрытые формы ущемления, угнетения и насилия, разделения ипротивопоставления людей друг другу. И любые попытки преодолеть это положениевещей на внехристианских принципах, в какие бы человеколюбивые идеипрогрессивные установления и передовые учреждения они не облекались, в конечномитоге неизбежно заканчиваются лишь перераспределением власти и материальныхблаг, очередным прорывом в изменённых формах нравственно холодного и низменногосознания, взаимного обвинения и непонимания людей, их неспособности пробитьсясквозь крепкие решётки эгоистической тюрьмы к душе ближнего.
БезБога, без абсолютов, без сохранения в мире истинно человеческого благородства,благообразия и бескорыстия нравственная пружина демократии, права, науки,культуры слабеет и перестаёт работать. Следовательно, без освещенияповседневной жизни отблеском абсолютного смысла и вечного содержания, безосвобождения из политико-экономического плена немыслим и плодотворный иплодотворный поиск так называемого третьего спасительного пути между Сциллойкровавого тоталитаризма и Харибдой потребительской деспотии, которые, несмотряна видимую и по контрасту утверждаемую противоположность, в ситуации духовного,нравственного, психологического, экологического, демографического кризиса всёочевиднее представляются одинаково тупиковыми и внутренне зависимыми вариантамиистории. Без духовного максимализма и вышесмысловой наполненности любыегуманистические начинания и идеи (а «минимальные»,«презирающие» человека и предлагающие ему дьявольский выбор междубольшим и меньшим злом, тем более) расползаются, как тесто, теряют подлиннуюразумность, готовы к предательскому перерождению и вымиранию. Необходимо крутонаправлять лодку вверх, не то река жизни снесёт её вниз по течению,предупреждал Л. Толстой. В том же русле находится и совет епископа ИгнатияБрянчанинова: чтобы попасть в избранную цель на земле, следует метиться в небо.
Список литературы
Дляподготовки данной работы были использованы материалы с сайта www.portal-slovo.ru/