Трудный путь домой: Гончаров и православие
Мельник В. И.
Эпоха
св. преп. Серафима Саровского характеризуется резким падением религиозных
нравов в дворянской среде. Что касается высшего петербургского общества, то
факты (восстание декабристов, вполне типичное “французское”
воспитание в кругу пушкинского лицея и т.п.) общеизвестны. Гораздо меньше мы
знаем о религиозном состоянии русской провинции, в частности, о воспитании будущей
русской интеллигенции. В своей книге “Великое в малом” С. Нилус пишет
об этом: “В начале Х1Х века мало еще была поколеблена вера русского
захолустья: жизнь тогда не ведала той быстроты разноса духовной заразы, которой
ознаменовалось наше время,- время пара, электричества, железных
дорог…” (Нилус С. Великое в малом. Записки православного.. Изд.
Св.-Троицкой Лавры. 1992. С. 109).
Всегда
ли это было так, как пишет знаменитый историк русского народного Православия?
С. Нилус сообщает о духовном воспитании известного “служки
Серафимова” Николая Мотовилова, в семье которого православная традиция
была чрезвычайно сильна и не прерывалась. Будущий “Серафимов служка”
и будущий писатель, автор “Обломова”, были практически ровесниками,
росли в одних местах (Симбирская губерния), но имели все-таки разную
религиозную прививку.
Симбирск
многими нитями был духовно связан с преподобным Серафимом Саровским. Многие
горожане, начиная с 1815 года, когда св. Серафим вышел из затвора, получали у
него духовное окормление. Духовный писатель С. Нилус отмечает, что к 1816 году,
когда Н.А. Мотовилов впервые попал с матерью к преподобному, “слава отца
Серафима… гремела по всему верующему Тамбовскому и Средне-Поволжскому
краю” (Там же. С. 110). Конечно, слышали о нем и в глубоко религиозной семье
Гончаровых. Кроме того, в Симбирскую губернию, в Алатырский мужской монастырь,
предполагалось однажды назначить архимандритом батюшку Серафима. И хотя он
остался в Сарове, все же сказал, что в Алатыре будет присутствовать духом (это
и до настоящего времени помнят монахи Алатырского монастыря). Здесь же, в
Симбирске, подвизался блаженный Андрей, симбирский чудотворец, о котором хорошо
знал преподобный Серафим.
В
“Сне Обломова” романист описывает родной город как место сна и покоя,
место, в котором царит религиозный обряд, прикрывающий, по сути, полуязыческое
отношение к жизни. Здесь на первый план выступают сон и еда: “Какие запасы
были там варений, солений, печений! Какие меды, какие квасы варились, какие
пироги пеклись в Обломовке!” Вся эта картина как будто списана с жизни
самого Гончарова в родном доме. Здесь тоже царили довольство и достаток:
“Дом у нас был, что называется, полная чаша, как, впрочем, было почти у
всех семейных людей в провинции, не имевших поблизости деревни. Большой двор,
даже два двора, со многими постройками: людскими, конюшнями, хлевами, сараями,
амбарами, птичником и баней. Свои лошади, коровы, даже козы и бараны, куры и
утки – все это населяло оба двора. Амбары, погреба, ледники переполнены были
запасами муки, разного пшена и всяческой провизии для продовольствия нашего и
обширной дворни. Словом, целое имение, деревня”. Однако рядом с этим
довольством – празднословие, пересуды, равнодушное отношение к ближнему (всем
селом пошли посмотреть на упавшего в бессилии больного человека, потрогали
вилами и ушли!). Язычество, чудным образом уживавшееся с православным обрядом,
конечно, должно было произвести на будущего писателя глубокое впечатление. И
все-таки Симбирск в целом был в религиозном отношении городом небезблагодатным.
Некоторое исключение составляла только городская дворянская элита.
Детство
Гончарова прошло, в семье со строгими православными традициями. Его отец,
Александр Иванович (1754—1819), был довольно зажиточным купцом, хлеботорговцем,
владельцем свечного завода. Неоднократно избирался он симбирским городским
головой. В 1803 году, овдовев, женился на купеческой же дочери Авдотье
Матвеевне Шахториной (1785—1851). О своей матери Гончаров вспоминал как о
“необыкновенно умной, прозорливой женщине”, она была для детей
нравственным авторитетом, перед которым они “склонялись с не нарушенным ни
разу уважением, любовью и благодарностью”. Семья получилась немаленькая:
кроме Гончарова, было еще трое детей. Брат Николай (1808—1873) стал учителем
гимназии, а в конце 1850—начале 1860-х годов — редактором газеты
“Симбирские губернские ведомости”. Были еще сестры: Александра (по
мужу Кирмалова, 1815—1896) и Анна (по мужу Музалевская, 1818—1898). Биограф
Гончарова отмечает, что брату и сестрам писателя была присуща “глубокая религиозность,
крепко соединенная с обрядностью, как и привязанностью к старому русскому быту
вообще” (Лит. наследство. Т. 102. М., 2000. С. 580). После смерти
Александра Ивановича воспитывал детей их крестный отец, отставной моряк,
дворянин Николай Николаевич Трегубов. О нем нужно говорить особо.
Отец
Гончарова, по некоторым сведениям, был старообрядцем и человеком, жившим в
традициях христианского благочестия (Суперанский М.Ф. Болезнь Гончарова Лит.
наследство. Т. 102. М., 2000. С. 577). До нас почти чудом дошли некоторые
семейные реликвии Гончаровых, много говорящие о духовном настрое семьи. Чего
стоят свидетельства одного лишь семейного “Летописца”! Дед писателя
по отцу Иван Иванович Гончаров в 1720-х годах взял на себя своего рода духовный
подвиг: несколько лет переписывал книгу “Страсти Христовы”. В этом
книжном памятнике подробно описывались последние дни жизни Иисуса Христа. Нет
сомнения, что еще в детстве маленький Ваня Гончаров и держал в руках, и слышал
чтение этой дедовской книги. Можно себе представить, что чувствовал и переживал
впечатлительный мальчик, когда кто-нибудь из взрослых читал: “Наутрие же в
пяток поведоша Господа нашего Иисуса Христа на двор к Каиафе архиерею и
возложиша на него великия железа на шию его и руце и приведоша его во двор
Каиафе …” (Летописец семьи Гончаровых. Ульяновск. 1996. С. 307). И какой
же горячей веры, какой молодец был этот Иван Иванович, закончивший свой труд
такими словами: “Во славу святыи единосущныи и неразделимые Троицы Отца и
Сына и Святаго Духа написежеся сия богодохновенная книга страсти Господа Бога и
спаса нашего Иисуса Христа Лета от сотворения мира 7236 году от воплощения же
Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа 1728 году сентября 14 дня солдатского
сына Ивана Иванова Большаго Гончарова и писана в городу Синбирску от оного
Ивана Гончарова много грешнаго ево рукою яко серна от тенет избавися и тако и
аз от сего труда. Аминь” (Там же).
Однако
вот что удивительно: никогда писатель Гончаров этой книги не вспоминал, как бы
и не читал ее вовсе. А ведь кроме “Страстей Христовых” сколько там
было всего интересного: ведь это был летописец семьи, куда несколько поколений
грамотных Гончаровых вносили записи обо всех главнейших событиях своей жизни!
Здесь было указано, когда родился, женился, наконец умер и на каком кладбище похоронен
человек гончаровского роду-племени! Иван Александрович положительно не мог не
знать этой книги. Да и мать будущего писателя, религиозная Авдотья Матвеевна,
немало сил положившая на духовное воспитание детей (за него же и Бог взыщет!),
не могла оставить без внимания эту книгу, не читать ее своим детям. Известно,
что даже дома она часто молилась и читала акафисты. И тем не менее факт: книга
не оставила видимого следа в жизни писателя, хотя он и признавался, что лет с
восьми читал взахлеб все, что попадалось под руку. В своих автобиографиях
упоминает он и Державина, и Радклиф, и различные путешествия и многое, многое
другое… А вот семейной своей главной книги не называет. Может быть, впрочем, по
присущей ему скрытности и душевной целомудренности…
Вообще
нужно оговориться сразу: религиозная жизнь Гончарова была неизвестна, пожалуй,
никому из его современников, кроме разве его духовника, протоиерея Василия
Перетерского, сказавшего после смерти писателя несколько теплых и очень веских
слов о его личности. Поэтому рассуждать о религиозности автора
“Обломова” чрезвычайно затруднительно. Легко можно попасть впросак.
Заметим
пока одно. В произведениях Гончарова рядом с серьезной фигурой Обломова всегда
найдем комическую физиономию Захара. Рядом с патетической, исполненной трагизма
сценой, – резко снижающий его простоватый, едва ли не пародийный эпизод.
Гончаров намеренно прикрывается юмором, “балагурит”, уходит от
патетики. Это ввело в заблуждение многих, отказавших Гончарову в глубине
творчества и мировоззрения. А ведь еще М.Ф. Суперанский в 1913 г. писал:
“Что касается внутренней религиозности, то о ней мы знаем очень мало. В
эту святая святых своей души он не пускал любопытных глаз. О религии с людьми,
равнодушными к ней, он говорить не любил… или отделывался мало значащими
фразами. … он не был способен высказывать свои задушевные мысли в этой области,
и если случайно проговаривался, то сейчас же старался сдержаться, тотчас же
посмеяться над собой” (Лит. наследство. Т. 102. М., 2000. С. 619-620).
Несомненно,
что в своей семье писатель получил серьезную религиозную закваску. Однако
первая половина жизни Гончарова складывалась так, что духовно, религиозно он
скорее отрывался от родных своих, “дремучих”, как ему, верно,
казалось, корней, чем припадал к ним. Ровесника и земляка романиста Николая
Мотовилова воспитывала мать, вдова, Мария Александровна. Сходная ситуация
сложилась и в доме Гончаровых: престарелый отец писателя умер, когда Ванюше
было всего семь лет. Но будущего “Серафимова служку” мать взяла с
собою в паломническую поездку к преподобному в Саров. Это благотворно повлияло
на всю его жизнь. Видимо, таких поездок было у вдовы Мотовиловой немало (ведь и
умерла она во время паломнической поездки к киевским святыням). Она любила
принимать в своем доме и странниц, монахинь.
Что
касается дома Гончаровых, то, к сожалению, мы ни о чем подобном не знаем. До
нас не дошли сведения ни о странноприимничестве Гончаровых, ни об их
паломничестве по святым местам. Жили они, как и многие, впрочем, в Симбирске,
замкнуто, семейными заботами, планами о приличном образовании детей. Перед
Гончаровым раскрывались широкие горизонты новой русской жизни и культуры,
вполне светской. За Волгой, в селе Репьевка, воспитывал его три года
(1820-1822) священник Федор Степанович Троицкий, в частном пансионе. Помимо
немецкого и французского языков маленький Гончаров изучал, между прочим, Закон
Божий и Священную историю (Алексеев А.Д. Летопись жизни и творчества
И.А.Гончарова. М.-Л., 1960. С. 14). Женат Ф.С. Троицкий был на лютеранке,
перешедшей в Православие. А в романе “Обрыв”, может быть, неслучайно,
священника герои зовут непривычно: по имени-отчеству (Николай Иванович), да и в
круг чтения этого батюшки входят такие мыслители, как Спиноза, Вольтер,
Фейербах… Как бы там ни было, а любимыми словами писателя до конца жизни
останутся “культура”, “гуманитет”, “цивилизация”,
“комфорт”.
А
все-таки и “Летописец”, и упорный, горячий по духу дед Иван Иванович
Гончаров – сыграли свою роль в жизни автора “Обломова”. И еще какую!
Все-таки православная закваска не пропала даром, и вторая половина жизни
Гончарова – это медленное, с отступлениями и трудностями, но все же возвращение
к дедовской “младенческой”, как называл ее сам писатель, вере. Сложен
был этот обратный путь от “Бога-цивилизатора”, Бога почти
протестантски трактуемого, к Богу деда Ивана.
Судя
по роману “Обломов”, мать будущего писателя Авдотья Матвеевна
пыталась приучить его к молитве: “Став на колени и обняв его одной рукой,
подсказывала она ему слова молитвы. Мальчик рассеянно повторял их, глядя в
окно, откуда лилась в комнату прохлада и запах сирени.
Мы,
маменька, сегодня пойдем гулять? – вдруг спрашивал он среди молитвы.
Пойдем,
душенька, – торопливо говорила она, не отводя от иконы глаз и спеша договорить
святые слова. Мальчик вяло повторял их, но мать влагала в них всю свою
душу.” (Гончаров И.А. Собр. соч. В 8-ми томах. М., 1952-1955. Т. 4. С.
111). Далее ссылки на это издание даются в тексте с указанием тома и страницы).
Как ни старалась Авдотья Матвеевна, ей не удалось пробудить в душе Гончарова
искры горячей любви к Богу. В черновиках очерка “На родине” он
признается: “Убегаешь, бывало, к нему (крестному Николаю Николаевичу
Трегубову – В.М.), когда предстояло идти ко всенощной, или в непогоду, когда
она (мать – В.М.) шила, читать ей вслух, или пока она молится, стоя на коленях,
Акафист Спасителю…” (Летописец. С. 356). Дедовское и материнское отступало
в детстве Гончарова перед влиянием упомянутого крестного. Гончаров всю жизнь
вспоминал о нем, что это был человек “редкой, возвышенной души, природного
благородства и вместе добрейшего, прекрасного сердца”. “Особенно, –
писал он, – ясны и неоцененны были для меня его беседы о математической и
физической географии, астрономии, вообще космогонии, потом навигации” (Т.
7, С. 238).
Но,
кажется, влияние Трегубова на душу писателя было не столь однозначно хорошо.
Трегубов был масоном и человеком атеистического склада. Симбирск был
традиционно сильным масонским центром. В 20-30-е годы Х1Х в. Наиболее
представительной фигурой в масонском кругу был предводитель местного дворянства
князь М.П. Баратаев. Достаточно сказать, что его стараниями в 1817 году в
Москве была открыта ложа “Александра к тройственному спасению”, а в
том же году, в Симбирске, – ложа “Ключ к добродетели”. Князь являлся
членом привилегированной петербургской ложи “Соединенных друзей”,
наместным мастером российского отделения этой ложи, входил в Капитул
“Феникс” (тайный и высший орган управления масонства в России), был
почетным членом многих лож.
Пользуясь
большим уважением, он привлек в ложу “Ключ к добродетели” многих
представителей симбирского общества. Эта ложа состояла из 39 действительных и
21 почетного члена. Среди “братьев” ложи значились генерал П.Н.
Ивашев, крестный отец писателя Ивана Александровича Гончарова Н.Н. Трегубов,
Н.А. Трегубов, сенатор и бывший симбирский губернатор Н.П. Дубенской, Г.В.
Бестужев, П.П. Бабкин, М.Ф. Филатов, А.А. Столыпин, Н.И. Татаринов, И.С.
Кротков, П.П. Тургенев, графы А.В. и Я.В. Толстые, А.П. и П.А. Соковнины, И.С.
и С.В. Аржевитиновы, Ф.М. Башмаков, И.И. Завалишин, Н.И. и С.И. Тургеневы и др.
В эту ложу, весьма влиятельную, поступали не только из уездов Симбирской
губернии, но и из соседних губерний. Так ценили “жаждущие славы мира
сего” близость к Баратаеву. Собрания ложи проходили в гроте, устроенном в
саду его имения. Члены ложи собирались в гроте и после запрещения масонства
специальным манифестом Александра Первого в 1822 году.
В
том же году в Симбирскую губернию, сначала в Сенгилей, а затем в Симбирск был
выслан известный мистик и масон, вице-президент Академии художеств, издатель
“Сионского вестника” А.Ф. Лабзин. Сам выбрав место ссылки, он пожелал
удалиться в Симбирскую губернию, где проживало много его знакомых и
единомышленников. Симбирские масоны с нетерпением ждали приезда известного русского
мистика Лабзина, которого они почитали как “мученика за идею”. Умер
А.Ф. Лабзин в Симбирске в январе 1825 г., и был похоронен на кладбище
Покровского монастыря.
Не
один лишь Баратаев с узким кругом знакомых числился в масонах Симбирска. Это
был город с давними масонскими традициями. Если по всей России ложи начали
открываться в самом конце ХУШ – в начале Х1Х вв., то в Симбирске первая
масонская ложа “Золотой Венец” появилась еще в 1784 году. Основатель
ее –один из активнейших деятелей московского масонства, член “Дружеского
ученого общества”, Иван Петрович Тургенев. Великим мастером ложи являлся
И.П. Тургенев, а управляющим мастером – симбирский вице-губернатор А.Ф.
Голубцов. В конце ХУШ века в Симбирске был построен едва ли не единственный в
России масонский храм во имя Св. Иоанна Крестителя. Этот храм был выстроен в
имении В.А. Киндякова. В.А. Киндяков являлся одним из немногочисленных
губернских подписчиков изданий Н.И. Новикова. Как это ни кощунственно звучит, в
храме… не служились литургии, а проходили собрания симбирской масонской ложи
“Златого Венца”, в которой состоял в степени товарища молодой тогда
еще Николай Михайлович Карамзин, будущая слава русской литературы. Основателем
ложи являлся член новиковского кружка Петр Петрович Тургенев. Странный и
мрачный был этот “храм”. Он представлял собой каменное сооружение
высотой до 16 метров, круглое в плане, с куполом и четырьмя портиками (на них
изображены были масонские символы – урна с вытекающей водой, череп и кости и т.
п.). Оно было увенчано деревянной фигурой покровителя ордена вольных
каменщиков. И берегли же его масоны всех времен. Руины храма сохранялись до
начала 20-х годов XX века.
Лишь
после 14 декабря 1825 года, когда правительство стало преследовать масонские
ложи в России, все масоны в Симбирске, как отметил в своих воспоминаниях
Гончаров, “пошили себе мундиры; недавние атеисты являлись в торжественные
дни на молебствия в собор… “Крестный” мой…, под ферулой прежнего
страха, тоже вторил другим” (Т. 7, С. 247). Трегубов был своего рода противовесом
религиозному влиянию матери и, судя по дальнейшей жизни писателя, противовесом
мощным. Душа Гончарова не была так надежно защищена от подобных влияний, как
душа Н. Мотовилова, отец которого “прозревал гибель от масонства, которым,
как новинкой, последним словом Европейской образованности, начали увлекаться
наиболее выдающиеся провинциальные деятели.
Смотри,
матушка, береги Колю от масонов, если меня не станет! Именем моим закажи ему не
ходить в их богоборное общество – погубит оно Россию!
Такие
речи слыхал от отца и сам Мотовилов… Мотовилов на всю жизнь остался
непримиримым врагом этого тайного и по существу глубоко-революционного
общества” (С.Нилус. С. 113). Не так получилось с будущим романистом,
который общался с детства со своим крестным – масоном, жившим с семьей
Гончаровых в одном доме. Всю жизнь Гончаров будет пытаться соединить веру в
Христа с духом цивилизации и культуры. Горячность веры, столь свойственная
предкам Гончаровых, уже не затронула его своим духом. Общение с равнодушным в
религиозном отношении либеральным обществом, вроде круга “Вестника
Европы”, только мешало возвращению писателя в материнское лоно Церкви. И
надо еще удивляться, что Гончаров все же сохранил здоровый православный
инстинкт своих предков и, не афишируя своих религиозных взглядов, все же в
одиночку шел обратно, к той “младенческой вере”, о которой в письме к
А. Ф. Кони от 30 июня 1886 г. он заметил: “Я с умилением смотрю на тех
сокрушенных духом и раздавленных жизнью старичков и старушек, которые, гнездясь
по стенке в церквах или в своих каморках перед лампадкой, тихо и безропотно
несут свое иго и видят в жизни и над жизнью высоко только крест и Евангелие,
одному этому верят и на одно надеятся!
Отчего
мы не такие. „Это глупые, блаженные”, — говорят мудрецы-мыслители. Нет,
это люди, это те, которым открыто то, что скрыто от умных и разумных, тех есть
царствие Божие, и они сынами Божиими нарекутся!” (Лит. наследство. Т. 102.
М., 2000. С. 499)
Во
всем этом сказалась закваска, полученная в семье, да и в самом провинциальном городе.
Между прочим, в Симбирске испокон века сильна была православная вера и
подвизались выдающиеся в религиозном отношении личности. Общая атмосфера в
городе всегда была высокого религиозного настроя. Пьесы А.Н.Островского
(например, “Гроза”) не передают истинной картины жизни таких
поволжских городков, как Симбирск. Жили там не сплошь Кабанихи и Дикие. В дни
гончаровского детства нередки были поездки симбирян к великому подвижнику
русской земли преподобному Серафиму Саровскому. А тот им говорил: “Зачем это
ко мне, убогому, вы трудитесь приходить, – у вас лучше меня есть, Андрей ваш
Ильич…” И вправду, Андрей Ильич, ныне (в 1998 г.) прославленный Церковью
как местночтимый святой, был душой старого Симбирска Х!Х века, его заступником
и Ангелом-хранителем. Это был человек великих дарований, в городе его все знали
и любили.
Блаженный
Андрей Ильич почитался всеми симбирянами, независимо от того, к какому сословию
они принадлежали, – как заступник, хранитель Симбирска. Тогда это был весьма
небольшой дворянско-купеческий городок, так что жизнь Андрея Ильича проходила
можно сказать, на глазах у всех горожан, – потому-то многие эпизоды его жизни
сохранились в народной памяти. Деревянный Симбирск, как известно, неоднократно
горел. Однако при жизни Андрея Ильича в городе ни разу не было больших
опустошительных пожаров. Интересно, что после смерти святого пожары в Симбирске
возобновились. Андрей Ильич еще с раннего детства взял на себя подвиг
молчальничества и объяснялся жестами. Все горожане знали о том, что каждое действие
Андрея Ильича имеет потаенный смысл. Если он давал кому-то деньги, то человеку
этому способствовал успех в делах или повышение по службе. Если же блаженный
Андрей подавал человеку щепку или горсть земли, –то это было знаком скорой
кончины. Часто предупреждал он людей о смерти, готовя их к христианской
кончине, и тем, что приходил к ним в дом и, вытягиваясь, подобно покойнику,
ложился под образами в переднем углу.
Блаженный
не только отказался от многих условностей, от обуви, одежды. Аскеза его превосходила
всякое воображение. Известны случаи, когда он мог прямо из огня вытаскивать
чугунные горшки. Много раз целовал Андрей Ильич кипящий самовар, и притом если
обливался кипятком, то нисколько не страдал из-за этого. Горожане часто видели
его стоящим босиком в сугробах по целым ночам. Часто стоял он почти нагой на
перекрестке улиц и, покачиваясь с боку на бок, переминаясь с ноги на ногу,
повторял: “Бо-бо-бо”. Особенно часто простаивал он в снежных сугробах
ночи перед алтарем Вознесенского собора, который находился на Большой
Саратовской улице. Там его не раз заставал стоящим в снегу священник В. Я.
Архангельский, который и был духовником блаженного. В сильные зимние морозы
стоял Андрей Ильич в холодной воде озера Маришка. Умер блаженный в 1841 году. В
это время Гончарову было уже 29 лет, он успел закончить Московский университет,
послужить год секретарем канцелярии у симбирского губернатора А.М. Загряжского,
а затем получить место, не без помощи того же Загряжского, в Министерстве
финансов.
Глубоко
религиозная мать Ивана Александровича, несомненно, как и все горожане, почитала
святого человека. Более того, в Музее И.А.Гончарова ныне хранится портрет св.
блаж. Андрея Симбирского, написанный, очевидно, при его жизни и хранившийся в
доме Гончаровых. В книге, посвященной блаженному Андрею, сказано, что этот
портрет “находился над письменным столом писателя-симбирянина И.А.
Гончарова, упоминавшего блаженного в своих произведениях” (Града Симбирска
чудная похвала и заступление. Ульяновск. 2000. С. 11). Однако горькая правда
состоит в том, что Иван Александрович никогда не испытывал тяги к так
называемому народному Православию, с его юродивыми, прорицателями, аскетами
(гораздо понятнее и ближе ему был христианский ученый богослов блаженный
Августин, с трудами которого автор “Обрыва”, действительно, был
знаком) – и естественным образом прошел мимо этого выдающегося, но безвестного
в культурном мире подвижника. Как ни хороша идиллическая картина, но портрет
блаженного Андрея никогда не висел “над письменным столом писателя-симбирянина”
Гончарова. Ни в одной автобиографии, ни в воспоминаниях “На родине”,
– нигде не говорит романист об этой живой легенде Симбирска. Лишь один раз в
письме к сестре, Анне Александровне Музалевской, от 20 сентября 1861 г. он напишет
о своем племяннике Викторе Михайловиче Кирмалове: “По возвращении моем
сюда, застал я его бледна, изнуренна, крайне лохмата местами, под мышцами
более, в изодранном одеянии и при том без калош по грязи ходяща, так что если
бы он выучился мерно произносить: би, би, бо, бо, бо, –так мог бы с большим
успехом поступить в должность симбирского Андреюшки, которую тот с таким
успехом исправлял в течение 30 или 40 лет” (Вестник Европы. 1908. Т. ХП.
С. 423). Помнил Иван Александрович блаженного Андрея Ильича хорошо. Так хорошо,
что и называет его так, как звали большинство горожан: “Андреюшка”.
Больше ничего о святом блаженном Андрее, симбирском чудотворце писатель никогда
не скажет. И это по-своему символично. Правду сказать, не упоминает Гончаров и
иных многочисленных русских святых. Хотя в его текстах можно найти упоминания о
блаженном Августине. К счастью, с какого-то времени Гончаров начнет свое
возвращение в лоно Матери-Церкви.
Безразличие
к религии усугубилось и воспитанием и обучением в Московском коммерческом
училище, где, по утверждению самого Гончарова, большинство предметов
преподавалось весьма скучно и примитивно: “Об училище я тоже не упомянул
ничего в биографии, потому что мне тяжело вспоминать о нем…”. Вероятно, не
было исключением и преподавание Закона Божьего, хотя в “Законе веры”
воспитанник училища и “оказал успехи… очень хорошие” (Летопись, с.
17).
Мало
что дал Гончарову в религиозном плане и Московский университет. Из его
собственных воспоминаний становится ясно, что храм Божий он в эти годы посещал,
и даже встретил Пушкина не где-нибудь, а в церкви Никитского монастыря! Но с
гораздо большим удовольствием ходил в Малый театр, на вечера, устраиваемые в
доме актрисы М.Д. Львовой-Синецкой. Увлекался игрой М.С.Щепкина, П.С.Мочалова и
т.д. В общем жил, как и большинство студентов того времени. Обнаружилась и
серьезная тяга к литературе. Лекции в Московском университете развивали ум,
приобщали к европейской культуре. В эти годы Гончаров серьезно увлекается
немецким эстетиком Винкельманом, французской литературой. Бальзак, Жюль Жанен,
Эжен Сю – таков круг его чтения. “Неистового романтика” Э. Сю он даже
переводит, и перевод этот, опубликованный в журнале профессора Надеждина
“Телескоп”, становится точкой отсчета в его литературной
деятельности. Духовная жизнь Гончарова в этот период никак не проявляется. Но
пытливая мысль неустанно трудится над выработкой своего идеала. И если Гоголь в
это же время шел к чисто христианскому идеалу, то начинающий
“западничать” Гончаров строит идеал “человека-джентльмена”,
хотя в творчестве это обнаружится несколько позже, уже в 1840-х годах.
Любопытно,
с точки зрения формирования религиозной личности Гончарова, его пребывание в
лоне семьи Майковых. Семья эта в религиозном отношении жила если не
напряженной, то глубокой жизнью. Это не была жизнь духовная, в собственном ее
понимании, но – культурно-религиозная, понятная и близкая Гончарову. Стоит
упомянуть, что род Майковых восходит к великому подвижнику Русской Православной
Церкви святому Нилу Сорскому! В практической религиозной жизни, правда, это
родство ни в чем не проявлялось. Разве что в повышенном интересе одного из
учеников Гончарова, будущего поэта Аполлона Майкова, к одной из центральных тем
его творчества: борьбе язычества и христианства. Аполлон Майков декларировал
тему христианства в течение всей своей жизни. На это стоит обратить внимание.
Это дало нравственный заряд всей жизни, которая самому поэту виделась как
жизнь, прошедшая под знаком Евангельской правды: “Нравственная
евангельская правда одна с малолетства не была поколеблена…” (Русские
писатели. 1800-1917. Биографический словарь. М., 1994. С. 453).
Весьма
характерны для уяснения религиозных настроений писателя в конце жизни его
записки под названием “Необыкновенная история”. В них излагается
сложная история отношений Гончарова с его “другом-соперником” в
литературе И.С. Тургеневым. Духа злобы в “Необыкновенной истории”
нет. Более того, подводя итоги своей литературной и человеческой судьбы,
Гончаров ясно показывает, что он пришел к Евангельской правде. “Во всей
этой жалкой истории – я читаю уроки Провидения и благословляю Его Правосудие,
Премудрость и Благость!
Надо
мною свершилось два Евангельских примера: я лениво и небрежно обращался со
своим талантом, закапывал его, и он отнят у меня и передан другому… Потом я не
простил ему первого своего долга, вспоминал о нем негодуя – и вот расплачиваюсь
за свои долги. Я же теперь и после – от души прощаю и ему и всем тем, кто так
настойчиво, слепо и неразумно делал мне зло и за то, что я заслуживаю зло, Бог
да простит всех нас!” (Сборник Российской Публичной библиотеки. Т. 11.
Материалы и исследования. Вып. 1. Пг., 1924. С. 155).
Обороняясь
от насевших со всех сторон “друзей-либералов” и уйдя в себя, прослыв
даже человеком с “навязчивыми идеями”, Гончаров пишет в
“Необыкновенной истории” о своем религиозном состоянии: “За мной
стали усиленно наблюдать, добиваться, что я такое? Либерал? Демократ?
Консерватор? В самом ли деле я религиозен или хожу в церковь так, чтоб
показать… Что? Кому?
Теперь,
при религиозном индифферентизме, светские выгоды, напротив, требуют почти, чтоб
скрывать религиозность, которую вся передовая часть общества считает за
тупоумие. Следовательно, перед кем же мне играть роль? Перед властью? Но и та,
пользуясь способностями и услугами разных деятелей, теперь не следит за тем,
религиозны ли они, ходят ли в церковь, говеют ли? И хорошо делает, потому что в
деле религии свобода нужнее, нежели где-нибудь. Искать я ничего не искал:
напротив, все прятался со страхом и трепетом…” (ЛН, Т. 102. С. 260-261).
Таково
было уже характерное для того времени воспитание будущего деятеля русской
культуры в провинции. В целом оно, хотя и в несколько ином варианте, напоминало
то, что происходило во многих светских домах Петербурга и Москвы. В дальнейшем
же сама жизнь вносила, как правило, существенные коррективы в религиозное
воспитание личности. Закончил Гончаров свою жизнь истинным христианином. Уже ко
времени написания “Обрыва” оттенок протестантизма, тяготения к
земному, буржуазному по сути, обустройству жизни, заменяется в мировоззрении
Гончарова вполне ясным Православием. Это объясняется тем, что писатель осознал,
насколько губительно сказался на исторических путях России разрыв между
различными слоями общества и Церковью. Ведь речь в “Обрыве” идет не
только о Православии как традиционной для России религии, но и о Церкви и ее
защитительном покрове.
Ко
времени написания последнего романа, не забудем, Гончаров уже ряд лет аккуратно
посещает воскресные службы, исповедуется и причащается в храме св.
великомученика и целителя Пантелеимона в Петербурге. В этом храме служит его
духовный отец – протоиерей Гавриил Васильевич Крымов. После смерти отца
Гавриила, с 1880 г., духовником Гончарова становится протоиерей того же храма
Василий Перетерский (См.: Лит. наследство. Т. 102. М., 2000. С. 634). Последний
оставил любопытное письмо на этот счет биографу Гончарова М.Ф. Сперанскому. В
письме есть, в частности, такие строки: “Все выше сказанное за много лет
личного знакомства и духовных отношений дает мне твердое основание
свидетельствовать, что покойный Иван Александрович, по крайней мере за
последние 20 лет, был и скончался истинно верующим сыном церкви
православной” ((Лит. наследство. Т. 102. М., 2000. С. 634).
Интеллигентское
отторжение церкви и “грубых попов” Гончаров с некоторых пор сознает
как болезнь времени и личности. Романист прежде всего сам уже живет иной
религиозной жизнью, более непосредственной, с некоторыми максималистскими
запросами, присущими сугубо русскому Православию. Изменится и религиозная жизнь
его героев в последнем романе.
В
1888 г. в письме к А.Ф. Кони он признается: “У меня есть в душе сокровище,
которого не отдам – и – уповаю – оно меня доведет до последнего предела!”
(Лит. наследство. Т. 102. М., 2000. С. 486). Этим сокровищем была –
Православная вера, к которой писатель всей душой повернулся во второй половине
своей жизни. Упование на Христа не обмануло писателя. Достаточно вспомнить
несколько строк воспоминаний А. Ф. Кони: “Глубокая вера в иную жизнь
сопровождала его до конца. Я посетил его за два дня до смерти, и при выражении
мною надежды, что он еще поправится, он посмотрел на меня уцелевшим глазом, в
котором еще мерцала и вспыхивала жизнь, и сказал твердым голосом: „Нет! Я умру!
Сегодня ночью я видел Христа, и он меня простил”…” (Кони А.Ф.
Воспоминания о писателях. М., 1989. С. 77).
Список литературы
Для
подготовки данной работы были использованы материалы с сайта http://www.portal-slovo.ru/